Текст книги "По древним тропам"

Автор книги: Хизмет Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

IX

Прошло полтора года.

Под жарким небом Турфана времена года не так резко отличались друг от друга, как в других краях. В городе ветер одинаково и летом и зимой проносил и развеивал песок, который оседал всюду ровный слоем, словно мучная пыль на мельнице.

В жизни города смена времен года имела такое же важное значение, как и в жизни дехкан.

Приход весны для дехкан – радостное событие. Одни впрягают в плуг лошадей и ослов, другие, победнее, – коров и выходят в поле. В садах разгребают хворост, под которым с осени упрятаны виноградные лозы, подвешивают их на специальные подпорки, сушат на солнце. А нарядные, в ярко-красных платьях, в вышитых бисером тюбетейках девушки и женщины придают весеннему кишлаку праздничный и веселый вид. Своими задушевными песнями они словно вдохновляют на труд своих мужей и братьев, которые идут за плугом или машут в поле тяжелым кетменем. Песни мягко льются над садами, полями, долинами.

Масим-ака с женой окончательно переселились из кишлака в поле. Их балаган одновременно был и конторой дехканской общины, и своего рода детсадом. Дети дехкан, работавших в поле, играли вокруг балагана. Весь день занятая ими, готовя им пищу, успокаивая плачущих, забавляя капризных, Зорахан не замечала, как текло время, Масим-ака тоже был занят работой: копал с дехканами канал, сеял.

Зордунбай только однажды разрешил Шакиру и Захиде съездить в гости к Масиму-аке и больше ни на шаг не выпускал их из дому. Он знал о тайне Шакира и Захиды и потому держал их в поле зрения.

– Завтра поеду в город, – сказал Масим-ака, ворочаясь в постели. Уже было далеко за полночь, но он не сомкнул глаз. – Поеду в город и привезу Захиду, хотя бы дней на пять-шесть.

– Я тоже соскучилась по Захиде, да и она, наверно, истосковалась. Вот уже целый год, как мы не виделись с ней, – сказала Зорахан.

– Нурхан-ача стала невыносимо злой… Прошлый раз даже толком не поговорила со мной!

– Вообще-то она глупая женщина и не от нее все зависит. Всем правит в их семье проклятый Зордунбай.

Для Шакира и Захиды единственным утешением в доме Зордунбая была мать Шакира Гулямхан. Простая и ласковая, Гулямхан была переполнена любовью к сыну и ненавистью к Зордунбаю, от которого она не раз защищала сына, порой рискуя жизнью. Она выглядела намного старше своих пятидесяти лет, редкие волосы ее напоминали кукурузные космы, когда-то веселые, с огоньком, глаза теперь стали бесцветными, окруженными морщинами, высохшие губы ее дрожали как в лихорадке. Старая Гулямхан страдала какой-то тяжелой болезнью, которая медленно подтачивала ее силы. И потому здоровый Зордунбай, со щеками как свежие лепешки, вместе с пышнотелой Нурхан-ачой называли между собой бедную Гулямхан не иначе как «живой труп». Порой старуха слышала это, но делала вид, что не слышит, и уходила в комнату Захиды, которая с утра до вечера сидела там одна.

Позабыв о чести и совести, Нурхан-ача чувствовала себя полной хозяйкой в доме Зордунбая. Шакир видел это, но не знал, что делать. Он много думал о том, как бы вызволить свою забитую мать и Захиду из этого ада. В последнее время он оставил своих дружков, потерял интерес к азартной игре, покупал новые журналы, газеты, книги и приносил их Марпуе и Захиде. Иногда он оставался ночевать у Марпуи, но чаще, жалея мать, старался засветло приходить домой.

– Захида, вы спите? – спросил как-то Шакир, сидя в углу комнаты и тихонько наигрывая на тамбуре. Время было позднее, за полночь.

– Нет.

– Я хочу отвезти вас к дяде. Если отец будет упорствовать, то я с Марпуой уеду из этого города. А может быть, нам всем вместе поехать в деревню к Масиму-аке? – Шакир закурил и, глубоко затянувшись, продолжал: – Марпуа не похожа на вас. Может быть, похожа, но чуть-чуть. Она круглая сирота. Некоторые поносят ее, но напрасно. Бог даст, сами узнаете, увидите, какая она… Нам всем надо любой ценой вырваться из этого ада.

– А как же тетя Гулямхан? – взволнованно спросила Захида.

Шакир вздохнул, снова зажег потухшую папиросу.

– Вот поэтому я не могу сейчас осуществить свой план. Мать подозревает о нашей с вами тайне. Она бы уехала с нами, только не может никак вырваться из лап моего отца-дракона.

– Я тоже не могу ее бросить здесь. Вы целыми днями не бываете дома. Она больная, мне ее жалко. Ее нельзя оставлять одну.

В комнате воцарилось молчание. Шакир снова взял тамбур и, словно отгоняя свои тяжелые думы, твердо ударил по струнам. Слушая мелодичные звуки, Захида долго не могла уснуть.

На другой день Шакир не пришел домой ночевать.

Поздно ночью Гулямхан зашла к Захиде и увидела, что девушка сидит у светильника и плачет.

– Ну что теперь делать, дочка, – сказала, вздохнув, старуха. – Друзей своих встретил и загулял. Ну что теперь поделаешь? Не плачь, дочка…

Захида посмотрела на свекровь большими, полными слез глазами и едва заметно грустно улыбнулась. Девушка вытащила припрятанную под кошмой книгу и достала из нее фотокарточку своей матери. Гулямхан испугалась, но пересилила себя и стала с любопытством рассматривать фотокарточку. Старуха всего два или три раза за всю жизнь видела фотокарточки.

– Это моя мама, – шепотом сказала Захида. – А карточку принес мне Шакир-ака. Только не надо говорить об этом свекру.

– О боже! – проговорила старуха. – Как хорошо сделала твоя мать, что оставила на память свое изображение, хотя и грешно так делать. – Гулямхан помолчала. – А я-то думала, что ты плачешь оттого, что нет Шакира.

– Нет, тетя. Я не беспокоюсь за Шакира-аку, я знаю, куда он ходит. И вы тоже не беспокойтесь.

– Что, что ты говоришь, дочка? – оторвав взгляд от карточки, растерянно проговорила Гулямхан.

– Шакир-ака ходит к одной женщине. Он, наверно, очень любит ее, – проговорила Захида и, спохватившись, осознав, что говорит лишнее, сама испугалась.

Гулямхан не на шутку разволновалась. Она вспомнила слова Зордунбая. На прошлой неделе он проворчал как-то: «Ты слышишь, твой шалопай, оказывается, все еще ходит к своей шлюхе. И даже не собирается бросать ее. Всех вас я выкину на улицу, дармоеды. Хватит, пора знать меру!».

Сдерживая волнение, старуха спросила Захиду:

– Захида, доченька, вот уже больше года, как ты пришла в наш дом. Хорошая я или плохая, но я мать и тебе, и Шакиру. Я подозреваю, что у вас с ним есть какая-то тайна. Почему вы скрываете от меня? Я потеряла покой. Ты называешь меня «тетей», а Шакира – «братом». Расскажи мне все, доченька!

Захида положила свою голову на плечо Гулямхан, поцеловала ее руки и рассказала ей о своей сокровенной тайне, об отношениях с Шакиром, о том, что с первой брачной ночи они друг для друга брат и сестра. Не скрывала Захида и того, что хочет уехать в деревню к дяде и что женщина, у которой бывает Шакир, тоже поедет с ними. Только ничего не сказала Захида о своей первой любви, о Садыке. Не потому, что не хотела признаваться, а потому, что едва она пыталась заговорить о нем, как сердце невольно сжималось и язык словно отнимался.

– Ой, боже, как я не догадывалась! – воскликнула Гулямхан. – Будь счастлива, дочь… Будьте счастливы вы, мои детки. А моя жизнь прошла в этом доме. Если бог изволит еще немного потерпеть, то здесь я и умру. Вы должны быть свободны, счастливы. Как я этого хочу!.. Только одного боюсь – проклятия Зордунбая! Проклятие отца для сына страшнее всего. Шакирджан никому ничего плохого не сделал. Сердце у него доброе, но оно полно горя. Пусть он женится на своей любимой. Наверное, и она страдает зря, а злые языки плетут о ней всякие небылицы. Ведь и о Шакире говорят только плохое, а он хороший, добрый и честный.

– Для меня Шакир-ака дороже родного брата! Я знаю, что он никогда вас не оставит одну. Шакир-ака мог уже давно отвезти меня к дяде в деревню. Но я не хочу расставаться с вами, – сказала Захида, прижимая к груди карточку матери.

Гулямхан нежно и ласково гладила Захиду по голове и глядела на нее глазами, полными любви и благодарности…

Чуть заметно забрезжил рассвет. На другом конце города в одной из полутемных комнат сидел человек. Он курил и молчал. Рядом с ним лежала молодая женщина. Вот она приподняла голову и, освободив из-под одеяла полную руку, похожую на крупную живую рыбу, обняла сидящего джигита. Он посмотрел в грустные глаза женщины, наклонился и поцеловал ее.

– Шакир, – тихо сказала она. – Уж больше трех месяцев… Что будем делать?

– Не печалься. Я же сказал, что не оставлю тебя, в любом случае.

– Знаешь, дорогой, от людей не скроешься. Что они скажут? Осуждать будут. Может, пойти к бабке, избавиться?

– Если что-нибудь сделаешь, меня больше никогда не увидишь, – ответил Шакир тихо, но решительно. – Скоро я заберу с собой в деревню тебя и мать, – продолжал он после небольшой паузы. – Ты знаешь, что наш мир ужасен, каждый день в нем творятся безобразия, совершается преступление за преступлением. Я догадываюсь об одной страшной вещи. Мне кажется, что отца Захиды Сопахуна прикончили мой отец и Шавкат-мулла. Они послали Сопахуна в Кашгар на поклонение святым местам и там его убили. Теперь их донимает животный страх. Я уверен, что это их грязных рук дело, но у меня нет доказательств. А если бы они и были, что толку? Зордунбай все же мой отец, и я не смогу отправить его в тюрьму. А во-вторых, мне совсем не жалко Сопахуна, потому что он продал за деньги свою единственную дочь, как скотину. Если бы Захида попала в руки другого, то ей бы досталось… Вообще всякие смутные мысли не дают мне покоя…

В последнее время Зордунбай, жалуясь на нездоровье, все реже стал выходить из дому. Но зато он начал все чаще и чаще поговаривать о том, что причиной его болезни стал Шавкат-мулла. Почему виновником недуга стал вдруг Шавкат-мулла, близкие Зордунбая не могли понять и потому не придавали особого значения его жалобам. Только один Шакир не пропустил их мимо ушей, и задумался, строя самые разные предположения.

Но труднее всего было Захиде. С одной стороны, Шавкат-мулла, приехав из Кашгара, неимоверно часто рассказывал подробности о том, как умер ее отец Сопахун, как стал он теперь шеитом, как сразу же попал в рай. Его назойливые рассказы действовали на девушку удручающе.

С другой стороны, Зордунбай стал все чаще и чаще приглашать ее к себе, просил ее выполнить какую-нибудь маленькую просьбу, погладить, растереть, например, спину, потому что сам он этого сделать не может, болеет. Захида с отвращением прикасалась к Зордунбаю. Толстые, уродливые руки и ноги этого злого человека вызывали у девушки страх и отвращение.

Однажды Зордунбай послал Нурхан-ачу позвать Шавката-муллу и, оставшись в доме вдвоем с Захидой, позвал ее жалобно: «Иди сюда, потри мне спину, ужасно разламывается». Захида подошла к свекру, не замечая его воровато заблестевших глаз, опустилась на колени и, сдерживая брезгливость, приготовилась выполнять его просьбу. Но Зордунбай, вместо того чтобы лечь на живот, вдруг повернулся на бок, уставился на грудь девушки. Захида растерялась. Зордунбай взял ее за локоть и заговорил как-то непонятно и страшно. Захида онемела от испуга. Зордунбай положил руку на талию девушки и попытался привстать. Его рука с растопыренными шевелящимися пальцами была похожа на черепаху, взобравшуюся на раскаленный камень. Рот его то открывался, то закрывался, казалось, что его черное злое сердце лопнуло, и Зордунбаю не хватает воздуха. Тяжело дыша, он привлек девушку к себе, но она опомнилась и рванулась прочь…

В дверях она столкнулась с Нурхан-ачой. Та сверкнула глазами на Зордунбая, потом на выбежавшую из комнаты Захиду.

Глаза ее налились яростью.

Вечером Нурхан-ача слегка приоткрыла дверь в комнату Зордунбая и подслушала разговор с пришедшим неожиданно Шавкатом-муллой.

– Скажите, мулла, я вас ничем не обидел? Мне кажется, вы что-то замышляете против меня, – жалобно проговорил Зордунбай.

– Брат мой Зордун. Долг – тяжелая вещь. Долг, который человек не выплатил, точит его, как червь, как туберкулез, и рано или поздно сведет в могилу, – многозначительно ответил Шавкат-мулла.

Услышав о долге, Зордунбай преобразился:

– Разве я вам должен? В тот раз мы с вами ясно договорились: за то, что Сопахун остался в Кашгаре и стал шеитом, вы получите еще один чапан. Вы его получили.

– Допустим. Я стал обладателем двух чапанов. А вы, Зордунбай, стали обладателем двух, а может быть, даже и трех жен, да завладели еще одним двором и имуществом Сопахуна. Я же получил вдобавок к чапанам только горе и разорение. За опиум для Сопахуна, за его похороны я уже раздал больше десяти чапанов в знак милостыни, чтобы смыть грех, взятый на душу, и явиться перед богом непогрешимым. Какая в этом для меня выгода? И все из-за вас, Зордунбай. Вот почему, чтобы рассчитаться перед богом и перед людьми, я вынужден приложить все свои силы, всю свою находчивость.

– Ну ладно, ладно, не надо сердиться, мулла. Лучше скажите, чего бы вы желали получить от меня, чтобы мы были в расчете? – заискивающе заговорил Зордунбай.

– Дорогой Зордун, говоря честно, лично мне не нужно никакого богатства. Мне нужны деньги, нужны эти противные бумажки только для того, чтобы смыть перед богом грех за Сопахуна. А чтобы смыть грех, потребуется немало противных бумажек…

– Ну, сколько, сколько нужно за кровь этого старого хрыча?! – нетерпеливо и раздраженно воскликнул Зордунбай.

– Раньше, если паломники умирали в Мекке или Медине, то никаких денег не требовалось. Теперь настали другие времена… К тому же Сопахун умер не по своему желанию, а по вашему. И это ваше желание было осуществлено нами, – мулла не без умысла говорил о себе во множественном числе.

– Ой, что вы говорите, мулла? Кто, кроме вас, может еще знать об этом? – испугался Зордунбай.

Шавкат-мулла, отметив его замешательство, продолжал:

– В этом вся соль, дорогой Зордун. У меня для вас есть только одно утешение: мой сообщник вас пока что не знает. Но мне от этого ничуть не легче. Он вымогатель! Он требует с меня столько денег, что скоро превратит меня в нищего!

Лицо Зордунбая налилось кровью. Он не знал, куда деваться. Ему ничего не оставалось делать, как достать пачку юаней и сунуть ее в руки вымогателя. Что происходило в этот момент в душе муллы, понять было трудно, его восковое лицо совершенно ничего не выражало.

– Такой суммой я, конечно, заткну глотку этому негодяю, – сказал мулла, принимая деньги. – Но не знаю, надолго ли, дорогой Зордун.

Тем временем, немного освоившись и осознав свою оплошность, Зордунбай требовательно сказал:

– Надо навсегда заткнуть эту глотку! Подумайте над тем, как и его сделать «шеитом».

– Но ведь это не так просто, – усмехнулся Шавкат-мулла. – Он не такой глупый, как Сопахун.

В злорадной усмешке муллы выразилась уверенность в том, что он еще не раз воспользуется трусостью своего сообщника.

X

Садык, Момун и Ханипа с увлечением посещали различные студенческие кружки. Сегодня они вновь собрались, чтобы продолжить разговор о развитии уйгурской национальной культуры.

Садык плохо знал китайский язык и потому не мог пользоваться многими источниками. Но за два года он перечитал немало древнеуйгурских книг и в споре с товарищами доказывал, что уйгуры с древнейших времен стремились к развитию самобытной культуры.

– Только в результате независимого развития мы можем сохранить наши национальные традиции, – говорил Садык.

– И потому, – добавил хорошо знающий китайский язык и часто цитирующий китайские источники Ризайдин, – мы должны защищать как зеницу ока свою национальную культуру, язык и письменность. А для этого нам необходимо избегать влияния чужой культуры, чужих обычаев! Правы те, кто требует абсолютной самостоятельности Синьцзяна! В противном случае все здесь перемешается.

– Ну и что страшного, если перемешается? – вступил в разговор Момун. – Обычаи, вкусы! Разве уйгуры не любят китайские приправы – хаджу или пунтузу? Разве китайцы не едят манты? Что страшного будет в том, если мусульмане станут есть свинину, а христиане – конину? Вы что, хотите разделить человечество на роды и виды, как мир животных? Стихия рыбы – вода, верблюда – пустыня, джейрана – горы, соловья – сады. Я тоже, Садык, как и ты, знаю, что раньше уйгуры имели свое сильное независимое государство. Но знаю и о том, что если бы в эпоху капитализма и империализма Синьцзян не опирался бы на поддержку великих друзей, то враги немедленно разорвала бы его в клочья. А раз так, то вряд ли стоит бояться того, что наши национальные культуры будут развиваться в органическом единстве.

Момун посмотрел на Садыка. Тот в знак согласия кивнул головой. Момун заключил:

– Конечно, уйгуров притесняли при Миньской и Циньской династиях, но ведь и у китайского народа императоры высосали немало крови. Надо все это правильно понять, Ризайдин.

– В любом случае надо иметь чувство национальной гордости, – отозвался Ризайдин. – А вы, наоборот, ратуете за новую китайскую транскрипцию.

– Но договорились же наши руководители, что синьцзянские уйгуры примут алфавит, как у советских уйгуров. Что вам еще надо? – теряя обычное самообладание, продолжал Момун.

– Это временная тактическая уступка со стороны китайских великодержавных шовинистов. А на деле, вот увидите, они нам навяжут свою транскрипцию, и этим самым не дадут нам приобщиться к советским уйгурам и лишат нас общепринятой арабской графики, с которой связана наша тысячелетняя история и культура.

– А какая разница, к кому приобщаться, все мы строим коммунистическое общество?!

– Значит, по-вашему, нам теперь остается превратиться в игрушку в руках великодержавных шовинистов?

– Я, конечно, так не думаю. Я говорю о неизбежности и полезности влияния культур разных народов.

– Так говорили и говорят космополиты, лжеинтернационалисты.

– Но об обособлении нации говорят только националисты.

Спор накалялся. Ханипа обеспокоенно поднялась и направилась к двери.

– Ладно, друзья, хватит. Давайте прогуляемся по городу, где-нибудь отведаем анланфы, – предложил Садык, пытаясь прервать спор, грозящий перейти во взаимные оскорбления.

Ризайдин то краснел, то бледнел. Момун был обеспокоен. Когда Ризайдин, выходя из комнаты, сильно хлопнул дверью, он слегка улыбнулся вслед.

Садык был сторонником спокойного, объективного спора и поэтому недоумевал: «Почему они пытаются задеть, унизить, оскорбить друг друга? Какая в этом польза?». И он высказывал Момуну свое недовольство:

– Слушай, друг, если мы в споре не будем справедливы, если мы будем думать не об истине, а лишь о том, как бы позлить противника, уколоть его, то от этого пользы будет мало. По-моему, каждое замечание должно высказываться в доброжелательном тоне.

– Значит, по-твоему, каждое замечание надо подавать как деликатес, с улыбкой, на золоченом блюдечке? Но в споре это не всегда удается и не всегда полезно. Для здорового желудка иногда полезна горькая пилюля: переварит. Вот, например, чем резче, чем остроумнее мне возразят, тем больше я загораюсь. Не люблю мягкотелых. Каждый из нас должен чувствовать себя солдатом, стоящим в рядах боевой армии. Мы с тобой должны быть верны этой армии, ее наступательному боевому духу, не так ли?

– Конечно, – задумчиво согласился Садык.

Придя в общежитие, Садык вспомнил свое недавнее прошлое, вспомнил, как там, в Турфане, в кооперативе, он считался ученым человеком и пользовался уважением.

Перед его глазами предстал весельчак и музыкант, совершенно неграмотный Абдугаит, которого Садык не раз поучал, читал ему наставления и вообще во многих отношениях считал себя выше друга и внутренне гордился этим. Сейчас Садыку было стыдно за себя прежнего, за свое высокомерие по отношению к землякам. Сейчас отношение Момуна к себе он невольно сравнивал со своим прежним отношением к Абдугаиту. Момун не выпячивал свою персону, но всегда говорил с большой внутренней силой. Порой, слушая Момуна, Садык думал, что голова друга полна готовыми докладами, философскими сообщениями и трактатами.

«Конечно, умение Момуна отстаивать свои принципы не означает желания унизить других, – думал Садык. – А я? Я же пытался поставить себя выше неграмотного Абдугаита! И может быть, он, от природы неглупый парень, замечал мою слабость? Если не замечал в то время, то сейчас, наверно, понял меня. Вот уже два года, как я не пишу писем ни ему, ни другим знакомым в Турфане. Интересно, как поживает сейчас старый Саид-ака? Как там добродушный Масим-ака и его приветливая жена? Как живут те добрые люди, которые открыли мне глаза на мир, дали первые наставления? Я попытался их позабыть, после того как потерял Захиду. А ведь ни один из них ничего плохого мне не сделал, они ничем не заслужили забвения. Я еще не способен правильно понимать жизнь и по-настоящему оценивать людей. Может быть, как говорит Момун некоторым товарищам, я только себя умею защищать?..»

Поначалу среди обычного шума и споров, игр и гомона студентов задумчивость и замкнутость Садыка не были особенно заметны. Но прошло немного времени, и друзья Садыка, особенно Ханипа – чувствительная и мечтательная девушка из Кумула, стали замечать иногда его странное поведение.

Девушкам нередко свойственно интуитивно чувствовать настроение и перемену в характере юношей. Такие девушки мысленно представляют блестящее будущее этого юноши и сами радуются картинам, которые рисует их воображение. Но девушки не любят, когда парни много говорят о своих мечтах и делах, потому что все их мечты и планы выглядят обычно бледнее тех картин, какие они сами нарисовали.

Может быть, оттого что Садык и Момун очень мало говорили о себе, а также оттого, что они, в противовес Ризайдину, не пытались угодить ей, а держались скромно и естественно, Ханипа в последнее время все больше думала об этих юношах.

Ее подружки рассуждали иначе: «Садык и Момун все свободное время о чем-то рассуждают и спорят. Они не умеют беззаботно веселиться, не любят петь, не участвуют в забавных играх. А Садык даже танцевать не умеет и не хочет учиться, стесняется. Дружок же его Момун красив только тогда, когда говорит. А замолчит, так становится похож на пень, не знает, куда руки девать…»

Однажды, готовясь с Ханипой к последнему экзамену, Садык сказал:

– После учебы, куда бы меня ни направили, я обязательно съезжу в Турфан. Бывает, что теленок, привязанный к колышку, оборвет веревку, но, сам того не замечая, вертится рядом, не отходит от колышка. Так и я не могу куда-нибудь уехать, не побывав в городе, к которому когда-то был так крепко привязан.

Ханипа медленно закрыла книгу, положила ее на колени.

– Разве можно соскучиться по своему городу? – спросила она, словно глядела прямо в сердце Садыка. – Я, например, когда вспоминаю Кумул, то скучаю не просто по городу, а по родителям, сестрам, слышу песни, которые там поют.

– Нельзя, конечно, скучать по городу вообще. Скучаешь по людям, по его жителям. Но у меня, как вы знаете, нет ни отца, ни матери, ни родственников. Может быть, поэтому для сироты близки сердцу все люди, – сказал Садык и смолк.

В саду появился радостный Ризайдин, размахивая бумагой, словно знаменем. На нем был стального цвета новый габардиновый костюм и красный галстук с драконами, которые будто подчеркивали его возбуждение.

– Слыхали: Пекин не согласился с нашими языковедами. А этот «философ» Момун вешает на нас ярлыки… Вот теперь ему приготовили, – Ризайдин развернул бумагу и протянул ее Ханипе.

Ханипа взяла листы и вопросительно посмотрела на Садыка: «Читать?»

– Что это, Ризайдин? Чем вы так сильно обрадованы? – спросила девушка.

– Прочтите – узнаете!

Это был фельетон, в котором резко критиковали Момуна и некоторых других молодых студентов за то, что в своих суждениях они высказывали ошибочные мысли о национальной культуре и национальных традициях, якобы охаивали памятники уйгурской культуры и не уважали нацию. В конце фельетона говорилось, что, мол, те, кто болтает о необходимости интернационального развития, подобны дрессированным обезьянам. Эти слова были подчеркнуты. Внизу стояла подпись «Литератор».

– Почему автор не поставил свое имя? – спросил Садык. – Значит, он не уверен в своей правоте?

– По-моему, если автор скрывает свое имя, то ему стыдно за свои пакостные слова, – решительно проговорила Ханипа. – Я уверена, что ни один журнал, ни одна газета не напечатают его.

– Вам, Ханипа, следовало бы обратить внимание на смысл фельетона, – многозначительно сказал Ризайдин, забирая бумагу из рук Садыка.

– Я, например, не понял, что хочет сказать в этом фельетоне таинственный автор, – сказал Садык. – Вся эта писанина отвратительна и умышленно искажает мысли Момуна.

– Значит, надо фельетоны начинять медом? Момун называет нас буржуазными националистами. И мы должны ответить ему, кто такой он сам и под чью дудку пляшет.

– Надо было поговорить с самим Момуном, – сказала Ханипа.

– С этими демагогами и говорить нечего, – пробурчал Ризайдин и стал листать свои бумаги.

Садык и Ханипа переглянулись, встали и направились к общежитию. Фельетон испортил им настроение. Хотя они и знали, что вряд ли его напечатают, но тем не менее он мог попасть и в другие руки, мог способствовать распространению нехороших слухов и рано или поздно причинить неприятности Момуну. Поэтому они решили предупредить товарища. Кроме того, думали Садык и Ханипа, Момун действительно был не всегда прав и о некоторых вопросах национального языка и литературы имел довольно поверхностное представление.

* * *

Момун сидел за столом, щелкал на счетах и записывал цифры. Садык и Ханипа поздоровались с ним, тоже сели, поинтересовались, что за проценты высчитывает их товарищ.

– Готовлюсь к экзаменам. А заодно пишу статью об экономике, – ответил Момун и назвал несколько цифр, которые, по его мнению, наглядно показывали некоторые послереволюционные преобразовании в Синьцзяне.

– Наверно, Ризайдин из-за этого и ополчился против тебя, – Садык думал, как завязать разговор о только что прочитанном фельетоне.

– Да, он никогда не симпатизировал мне. Пусть себе ополчается.

– На этот раз он намерен биться о тобой не на жизнь, а на смерть.

– Состряпал какой-то пакостный пасквиль и говорит, что это принципиальный фельетон, – вставила Ханипа.

– Сейчас пасквили не в моде, – спокойно ответил Момун.

– Дело не в форме, – не понимая равнодушия друга, прервал Момуна Садык. – Можно назвать материал как угодно, но, как правильно выразился Ризайдин, главное – содержание.

– Ну, допустим, они найдут приемлемую форму и название, их пасквиль напечатают – так иногда бывает, но в таком случае на них и падет позор.

– Ведь не все в состоянии правильно понять, Момун, – сказала Ханипа.

– Но, товарищи, для нас прежде всего важно мнение понимающих… – Момун был явно доволен своей логикой.

– Мне кажется, именно в этом кроется твой недостаток, Момун, – сказал Садык, чувствуя, что настала минута для решительного разговора. – Нельзя мерить всех своей меркой. Допустим, что ты убежденный интернационалист, а Ризайдин и другие твои противники – непобежденные, подсознательные, невольные, что ли, националисты. По крайней мере, ты иногда так их рисуешь. Представь себе, они ловко использовали некоторые твои запальчивые рассуждения и изобразили тебя явным космополитом. Ей-богу, кое-что в фельетоне звучит убедительно.

– Значит, ты хочешь сказать, что я продаю интересы своего народа в угоду другим народам, так, что ли?

– Что ты! Я ж так не говорю, – растерялся Садык. Но затем с какой-то неожиданной обидой выпалил: – Но я должен сказать, что ты все же чересчур увлекаешься «большой политикой», отрываешься от почвы, на которой вырос, недостаточно вникаешь в настроения своего народа, не хочешь замечать перегибов этой «большой политики».

– А в чем конкретно выражается какой-нибудь перегиб?

Садык не был подготовлен к серьезному спору и примера привести не смог. Но зато внимательно слушавшая их Ханипа вступила в спор:

– Возьмем хотя бы вопрос о языке, – сказала девушка, и на ее смугловатом, как у индианки, лице между тонкими бровями появились морщинки, словно при скрываемой боли. – В последнее время в уйгурский язык искусственно вводится масса китайских слов, – продолжала она. – Почему мы должны называть уйгурские вещи по-китайски? Это правильно по отношению к предметам, которые пришли к нам из китайского обихода. Но какая надобность называть по-китайски наши вещи или те, которые пришли к нам от русских?

– Например? – спросил внимательно слушавший Момун.

– Например, – продолжала спокойно Ханипа. – Урумчи, Турфан, Кашгар, Кумул… Названия наших городов и многие этнографические, исторические, даже интернациональные термины начали заменять наспех придуманными китайскими.

– Она права, – Садык умоляюще посмотрел на Момуна.

– Но, Ханипа, раньше вы говорили, что только иероглифы объединяют в единое целое различные диалекты китайского языка.

– Речь идет не о словообразовательных свойствах иероглифной системы, – возбужденно заговорил Садык, – а о шовинистическом отношении терминологических и других комиссий к истории и культуре других народов… Такое отношение, по крайней мере, должно оскорблять наши национальные чувства!

– Ты цитируешь тот самый пасквиль? – спросил Момун.

Садык замолчал. Ханипе стало неловко за Садыка, но, переведя взгляд на Момуна, она с облегчением вздохнула. Момун правильно понял состояние товарища, он добродушно улыбался.

Момун встал с места и, засунув руки в карманы, прошелся по комнате.

– Я хочу спросить вас, – безжалостно продолжала Ханипа, – почему мы должны мириться с тем, что официальные китайские деятели так и стараются приписать себе многие исторические и современные достижения нашей литературы и искусства?

– И каризы Турфана, и «Тысяча комнат» Кучара[17]17
  Знаменитый пещерный храм («Тысяча комнат») в горах Хан-Тенгри около города Кучара, с архитектурными и скульптурными украшениями, фресками, ценный памятник древней уйгурской культуры.


[Закрыть], все-все археологические находки, даже наши лауреаты международных фестивалей считаются китайцами!

– Сам Лу Синь, великий китайский писатель-демократ, назвал китайскую стену «великой проклятой стеной», – проговорил Садык. – Я не понимаю, почему мы должны ее восхвалять? И в то же время как, например, каризы Зайкаш[18]18
  Зайкаш – система каналов для осушки болот в Кашгарии.


[Закрыть] или Ак остян[19]19
  Ак остян – знаменитый Илийский канал длиной 500 км.


[Закрыть]. Каризы по своей протяженности не меньше пресловутой стены. Но разве можно сравнить значение колодцев, питающих водой людей и землю, с бессмысленной стеной? А сколько нужно искусства, умения, трудовой отваги, чтобы создать каризы. Без всякой техники, с кетменем, корзиной и веревкой проложить многокилометровые подземные тоннели?

– Да-а, – Момун снова присел к столу. Друзья приперли его к стене своими доводами. – Действительно, что-то здесь неладно, – слегка прищурившись, сказал Момун, стараясь по обыкновению привести в стройную систему серьезные, хотя довольно сумбурные доводы друзей. – Я думаю, что сейчас вряд ли кто из наших руководителей ответит на этот вопрос откровенно и обстоятельно. Но мы не безъязыкие и не безголовые, нам самим надо выносить такие вопросы на обсуждение. Надо стараться не только выявлять ошибки, но и давать им правильное толкование и исправлять их. Иначе мы можем удариться в другую крайность. К примеру, наш вчерашний разговор о древних памятниках, об их нынешней принадлежности, – Момун обратился к Садыку: – В твоих рассуждениях о вашем и нашем много поэтического чувства, но мало логики и здравого смысла. При коммунистической культуре вообще не будет повода для деления на ваше и наше. Какой смысл будет в том, если уйгуры начнут искать в Тихом океане воды рек Или, Тарыма или воду турфанских каризов? Хотя по закону природы в этом океане несомненно будет хоть капля воды из Или, из Тарыма и из турфанских каризов. Нам надо искать не отдельные капли, а пути быстрейшего проникновения к великому океану цивилизации.