Текст книги "По древним тропам"

Автор книги: Хизмет Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Длинных объяснений на эту тему не надо. Наше братство кровью скреплено, и пусть другие знают об этом и на наши советские просторы не зарятся.

Так я скажу.

Ну, а Аруп… грудь в орденах, танк новый под Берлином получил и домой собрался после девятого мая. О его подвигах рассказать трудно. Сам он не любитель много говорить, а выдумывать мне за него не хочется. Ордена ведь тоже кое о чем говорят.

Смерть Мерваны он перенес, как подобает мужчине, без слез. Написал жене Мерване, чтобы ребенка Арсланом назвали, а ответ от незнакомой женщины – Веры Константиновны получил… Послал письмо второе: Арсланом назвали, если это возможно, уберегите сына до возвращения с войны.

Не сломался Аруп от горя. Только еще злее к фашистам стал. Говорил, и справедливо:

– Если бы не война, Мервана б жила. Мирную жизнь ее сердце бы выдержало. Я бы не дал никому ее в обиду. А тут проводы. Мы отступаем… Не спасешь…

Экипаж у Арупа – лихие все ребята, тоже не дали ему сломиться душой.

Говорит однажды стрелок-радист Вася Липачев:

– Давайте фотку сделаем. Пусть Вера Константиновна на нас посмотрит. И первым долгом на Арупа. И на танк. Чтобы поняли они там, что и у нас сила есть – кэ-вэ… И пацаны пусть смотрят. Если погибнем, хоть память останется.

Так и сделали.

И послали фотку перед Курской битвой. И деревянные игрушки – вырезал все тот же неугомонный Вася Липачев и положил в посылку рядом с фотографией.

Фотография эта до сих пор цела. Орлы у танка стоят. Орлами и были. А игрушки… Долго хранились, да растерялись. Сколько-то времени прошло?

После Победы домой их не отпустили.

Письмо Вере пришло уже с другого края страны. «Часто слушаем всем экипажем любимую песню: «На сопках Маньчжурии»…»

Вера сказала:

– На японца их бросили…

Бывало такое в письмах фронтовиков: между строчек писали, где они воюют. Прямо нельзя было – вдруг в нехорошие руки попадет письмо, и тайна дислокации войск станет известной. А это уже военная тайна. И трибунал. «По законам военного времени…»

Отвоевался Аруп и с японцами.

Возвращался домой, думал: как сын? Как вообще без Мерваны жизнь устраивать? Своего дома у них до войны не было, тоже не успели обжиться. Теперь опять все снова. Как оно повернется?

В благодарность за сына вез Аруп Вере Константиновне пуховый сибирский платок – выменял на продукты в Новосибирске. А как еще благодарить эту мужественную женщину, не знал.

Ехал Аруп в поезде к неизвестной ему судьбе. Видел, как поизносился за войну народ, как наголодался. Но страха в их глазах Аруп не заметил.

– Слава богу, разбили фрица. Отогреемся, отмоемся, отъедимся, – говорила, проходя по вагону, старушка со внучкой.

Кто ее уполномочивал говорить? Никто. Это душа народа говорила ее устами великую правду.

Ее и запомнил Аруп. В сердце упали слова старой русской женщины, которая говорила не за милостыню. Для людей, потерявших веру, говорила.

7

Но вернемся немного назад.

Фабричные, как я уже говорил, на произвол судьбы Веру не оставили. Первой прибежала в роддом и домой ученица Веры Валька – незамужняя, работящая девчонка. И пошла у них дружба самая близкая.

Если разобраться, то обе еще соплячки были – не в обиду им было бы сказано, одной двадцать, второй семнадцать. Врач в роддоме рассказывала молодым мамам: как, чем и когда кормить, чаще прогулки, белье, сон, эпидокружение… Много тонкостей с младенцами.

Ну, вот кормить. Первое время, понятно, грудью. А потом кашку надо, молочко коровье, супчики… С горем пополам доставали – пусть не манную, но все же. Это сейчас загляни в любой гастроном, увидишь: детское питание, морковный сок, печенюшки всякие, а уж о манной каше и говорить не приходится – бери, все и дешево и полезно, закорми своего карапуза, не война. А тогда… Да ладно, раззуделся я по-стариковски. Но поймите, не могу не сказать об этом, потому что видишь иной раз в магазине какую-нибудь фифочку с французской помадой на губах, в порке, соболе, полушубке… с крашеными ноготками, губки бантиком:

– Что это у вас ничего нет? Одни рожки да вермишель…

Глаза ей замутило, что ли? Да этих рожков или макарон тогда Вере… Не хотят знать нынешние шиковые дамы, что и голод был, и на себя одеть нечего было… Понимаю, что после войны столько времени прошло – квартир настроили, хлеба насеяли и наубирали, мануфактуры, материалу тебе всякого – зайди в магазин «Ткани» – в глазах рябит от одних расцветок. А тогда… Остановлюсь, но хочу, чтобы ценилось молодыми то, что нам так дорого.

Столкнулась молодая мама и вот с чем. Врач сказала: купайте осторожненько. Воды горячей в тазик налили, положили в него ребенка, а он в крик. Верина мать вышла из горницы, набросилась на Веру и Валю:

– Что ж вы, паразиты, над дитем издеваетесь?! Не так надо.

– А как, теть Паш?

– Сейчас покажу. Пеленку дайте.

Дали. Завернула мать в пеленку сначала Володьку, воду разбавила до теплой, положила Володьку прямо в пеленке в воду и осторожненько начала поливать рукой.

– Обжечь же могли дитя.

Это всего одна тонкость. Я сам никогда ее не знал – детьми у меня в семье всегда командовала жена, я не касался. Не моя, мол, забота… Ты приглядывай… Жалею, что потерял, не имел такой радости в свое время от своих детей. Теперь внуков дождусь, буду наверстывать.

Первые трудности пережили. Пацаны на ножки встали… Это было событие так событие. В один день на ножки встали.

Опять же одна фабричная женщина – парторг Анна Васильевна – вложила в молодые головы разум:

– Что это вы, мои хорошие (это к Вере и Вале), детей в люльке держите? – О колясках тогда тоже только мечтали.

– А что? Засыпают вместе, играют вместе. Одни крик поднимет – другой тут же подхватывает…

– Я не о том.

Девчонки на Анну Васильевну удивленные глаза – и чем еще прошляпили, недоглядели?

– Сколько месяцев пацанам?

– По году и почти месяцу…

– Так что вы, из них хотите по Илье Муромцу сделать? Тридцать лет и три года на печи будут сидеть?

Не понимают девчушки.

– Давайте сюда Арслана.

Вынули из люльки и подали. Анна Васильевна распеленала, штанишки натянула, на ножки поставила:

– Ну, пошли, Алик…

У девчушек и глазах растерянность и страх.

А он пошел, затопал ножками – рот до ушей, довольнехонек…

– Володьку давайте.

Дали. И та же история. Идет.

– Что ж вы их по рукам затаскали. И волю теперь им давайте. Постелите одеяло на пол, и пусть ползают, ходят…

Тоже наука.

Позже-дальше – новые проблемы.

– Ты одинаково их любишь? – спросила как-то Валя у Веры.

– Почему ты спрашиваешь?

Валя засмущалась своего вопроса, поняла, что не то спросила, но отступать было поздно.

– Может, свой ближе?

– Раньше у меня была такая мысль – думала, что ближе. А сейчас мне их от сердца не оторвать.

Вот девятое мая. На фабрике план по выпуску обмундирования для фронта выполнен – радость. А тут – п о б е д а!

Вера принарядила малышей. Костюмчики у них одинаковые, ростом – вровень. Цвет кожи у Арслана посмуглей. Это отметила Валя.

– Загорит на солнышке Володька и таким же будет. Смотрите, дети, вот папа Алика на танке.

– А мой?

– И твой.

– Папа, папа…

Как не вспомнишь Володьку! Не дожил… Брызнули слезы у Веры, на улицу вышла, на ветерок. Гармошка играет, радость, смех кругом, а она плачет. Соседи подбадривают, а Вера и слез не прячет.

Так вот…

А потом писем от Арупа не стало. Все лето – как в воду канул. «По диким степям Забайкалья…» – была первая весть. И чем ближе подходило время приезда Арупа, тем чаще поглядывала Вера украдкой на Алика. Что? Как все будет? Приедет и отберет? А как же тогда Володька один? Он же продыху не даст – где мой братишка Алик? Куда вы его дели?

Что ответишь? А узнает, что не родной ему Алик, – отвечать тоже придется. И отдать Алика законному отцу тоже придется. Какие у нее, Веры, права на Алика? Никаких. Сделала доброе дело, так что ж… памятник тебе ставить? Тут… Тут мысли обрывались.

– Мама! Он коня мне не дает.

– Мама! А что все он да он катается?

Оба мамой зовут! Вот так!

Но Вера решила: скажет Аруп – отдай сына, отдам. Не заплачу. Пусть другую маму ищут. Вырастет – поймет.

А как иначе? Ну как?

8

Вот и настал долгожданный день. Третьего ноября в сумраке утра пассажирский поезд из Новосибирска подошел к станции Алма-Ата-первая. Аруп вышел на перрон, набросил на плечо вещмешок, обошел вокзальчик, вглядываясь в лица, надеясь встретить знакомое. Как давно он здесь не был, а постройки все те же. И люди какие-то другие – постаревшие, что ли? Мужчин почти не видно. Из солдат – только он один и был. Вначале ехали демобилизованные, да посходили на станциях и полустанках. До Алма-Аты он один доехал.

На фронт его провожала здесь Мервана. И тогда было много людей – и уходивших на фронт, и провожающих.

Вернулся он один… и никто его не встречает.

У коновязи стояли две телеги с арбами. Аруп подошел. Дряхлый старикашка лежал на соломе, дымил самосадом.

– В город не подбросишь, батя?

– Не-е, служивый, не попутно.

Вернулся в приземистый вокзальчик – неуютный, грязный, увидел милиционера – тоже старик.

– До города доберусь?

– Только днем, если бричка попутная попадется. А так… пехом. Десять верст. Я б не советовал: хулиганье бродит, обчистить могут.

– А вы зачем?

– Я тут смотрю. А на дороге у каждого куста не насидишься.

Аруп решил идти пешком. Что это такое – идти пешком от Алма-Аты-первой в город – сейчас представить молодым трудно… Если идти от вокзала, как шел Аруп, то слева высилось темной полосой роща Баума, а справа, вдали, огоньки деревень. Впереди почивают золотиться в лучах солнца седые вершины Тянь-Шаня. Они была ориентиром и проводником по извилистому проселку.

И все-таки они его прищучили, местные блатяги. Еще издали, ну в километре-двух от Ташкентской, Аруп увидел впереди силуэт. Мга, туман не туман, а видимость ограничена. Только над всем этим вдалеке золоченные солнцем вершины. А здесь мга, пасмурность. Темная фигурка будто и не двигалась. Подошел и остановился Аруп в метрах пяти от нее.

– Попался, служака? – в руках у стоящего блеснуло лезвие финки. – Скинь сумку, шинельку, сапоги и можешь идти туда, куда хочется. Понял? – с ударением на «о» проговорил жестко стоящий на дороге.

Аруп оглянулся. Сзади еще двое вылезли из камышей.

И впереди еще один что-то замешкался в придорожной канаве.

Аруп мгновенно оценил обстановку, выхватил из-за голенища трофейный кинжал, уверенно пошел на грабителя.

– Я фашистскую сволочь пять лет бил… Я в танке два раза горел – и вы меня грабить? Я же за вас, поганых, кровь лил…

Он шел, готовясь к броску, за собой слышал шаги. Передний отступал.

– Да я пошутил, дядя.

– Это не шуточки, милый мой. Брось финку.

Бросил.

– Уйди с дороги!

Нехотя сдвинулся в сторону. Шаги сзади приближались. Вылезал из канавы четвертый с дрыном наперевес. Аруп сделал рывок вперед, метров шесть-семь, резко обернулся, став в борцовскую позу. Остановились, смотрят за спину Арупу. Он оглянулся – еще один с жердинкой. Аруп повторил рывок к следующему, сбил – уверенно, с одного удара, отошел на два шага:

– Лежать!

Поднял жердину, кинжал сунул за ремень.

– Ну что, еще будем?

Они надвигались, теперь все вместе, стеной. Пятый лежал, решил помочь дружкам, начал подниматься. Аруп резко прихлопнул его по боку жердью, тот сник.

– Следующий!

Аруп отступил, пятясь. За спиной уже не слышно было шагов. «Теперь вперед», – сам себе скомандовал Аруп и пошел с жердью на грабителей. Те остановились.

– Иди, дядя, в город. Порежем же. Иди, не тронем.

Дальнейшее Аруп помнил плохо. Он рванулся на четверых, мотал отнятой жердью, как игрушкой, крушил молча, сосредоточенно – бывало и на фронте такое, что шли в рукопашную, так что не в новинку.

Опомнился Аруп от ярости, схватившей сердце, когда перед ним остался только один из нападающих. Аруп пошел на него, но тот устало и нехотя побежал. Аруп не стал его догонять. Отошел, оглянулся – четверо лежали: двое прямо на дороге, двое по бокам. Шевелились, приподнимались, глядели вслед.

– Живые, а синяки на память… Пусть будет память от Арупа Кадырова.

А солнце уже выглянуло из-за хребта, разгоняя туман, преображая все вокруг. Шелестел под звонким ветром пожелтевший камыш, свиристела где-то какая-то поздняя птаха, возможно и воробей, впереди показались крыши домов.

Спокойный, уверенный сон этого города, его чистые и широкие улицы, густые в осенней умирающей позолоте сады и аллеи казались Арупу бесконечно милыми и дорогими. Белопикий Тянь-Шань теперь сиял во всей своей осенней красоте, будто приветствовал его, Арупа Кадырова, победителя: «Добро пожаловать, дорогой сын!» Все вокруг казалось Арупу таким праздничным, что сердце невольно застучало сильней. Это ради него, Арупа, так тихи и прозрачны утренние, тихие, безлюдные улицы. Это – молчаливое приветствие, оценка и вознаграждение за пять лет неутихающего грома войны. Он – победитель, и город приветствует его. Город, за тишину которого он бился с врагами Родины. И он тих, мирен, спит спокойно.

Аруп дошел до центральной площади города. Здесь они гуляли с Мерваной за день до отправки на фронт. И она, сорвав с цветника розу, сказала:

– Ты вернешься, Аруп. Мое сердце никогда меня не обманывало. Ты должен вернуться.

Вот и вернулся.

Он постоял у цветника, склонив голову, и будто опять слышал ее слова:

– Возвращайся. Ты сильный.

Он стоял у цветника, и ее слова, как пророчество, сбывались. Он вернулся. Он должен увидеть сына. Сына, который вырос у чужой женщины и никогда не видел родного отца – Арупа Кадырова.

Почему чужая женщина взяла его сына? Почему? Это его продолжение, будущее. Росток, которому не дали погибнуть. Для этого надо иметь большое, доброе сердце.

9

Перед калиткой дома номер шестьдесят шесть Аруп остановился. После ясной фронтовой жизни, где все было понятно: впереди враг и его надо победить, здесь его чувства и мысли были противоречивы и неясны. Он замешкался всего на несколько секунд, повернул вертушку, калитка открылась со скрипом. Починить надо, машинально отметил Аруп, вошел во двор. К дому вела узкая дорожка, по ее бокам грядки, впереди крыльцо – резное, покосившееся. Он медленно поднялся по ступеням. Перед дверью остановился, услышал голос: мягкий и требовательный:

– Алик. Мы не успеем в ясли! Успеем? Молодец. Вовка, сколько на часах?

– Восемь и пять минут назад.

– Молодец. Возьми у бабушки платок – рассопливился.

Аруп постучал в дощатую дверь, затаил дыхание, ждал.

– Входите.

Аруп молчал, стоял, как столб.

Дверь открылась. Он увидел Веру Константиновну. Так он подумал, что это Вера Константиновна, которая приютила его сына и писала ему письма на фронт.

И это была она. В черной фуфайке. Не новой, но чистенькой. На голове платок, серый, по-старушечьи пирамидкой надо лбом. Лицо растерянное. Глаза вопросительные: кто ты? Зачем? С какой вестью?

Из-за юбки выглянула мордашка – черноволосая, с острым подбородком. И спряталась. Послышался невнятный шепот. С другой стороны выглянула еще одна мордашка – русоволосая, голубоглазая. И тоже спряталась.

– Алик! Это папка приехал! – сказала Вера Константиновна тихо, но Арупу показалось, что на всю улицу.

– Да, это я, сержант Аруп Кадыров, – отрапортовал он, привычно вскинув правую руку к пилотке.

– Папка приехал, – сказала опять Вера. – Ребята, встречайте папу.

Ребята жались к материным ногам. Солнце било ребятам прямо в глаза, и они не решались сделать шаг к порогу.

– Ну идите же! – Аруп протянул руки, присел на корточки. – Это я. Вы получили мою фотографию с танком?

– Ты там с усами, – сказал черноволосый крепыш.

– С усами, – подтвердил другой, русоволосый.

– А теперь я их сбрил. Война окончилась, и сбрил. Теперь совсем молодой и могу поиграть с вами.

– В войну?

– Нет. Давайте в гостей и хозяев?

– Давайте.

– Вот я и пришел. Встречайте меня.

Пацаны вышли из-за материной юбки и, раскрыв руки, перешагнули порог. Аруп тут же поднял их во весь свой рост. Прикоснулся к их нежным щекам своими небритыми и вдруг резко поставил их рядом с собой, сделал шаг вперед.

Он опустился на одно колено, протянул руку Вере Константиновне, взял ее руку, тонкую, но твердую, поднес к губам. Так было в его жизни один раз, перед штурмом Смоленска, когда они клялись не пожалеть своих жизней, но город взять. Он целовал тогда полковое знамя. Сейчас он целовал руку женщины.

– Спасибо за сына, – сказал он. – Спасибо.

Мужчины плачут редко. Это мы знаем. И слезы Арупа были первые в его взрослой жизни. Он не стеснялся их, думал, что случайные соринки попали в глаза и только от этого у него покатились слезы.

Вера, Вера Константиновна смотрела на Арупа, живого, и сравнивала его с тем, каким он был на фотографии. Там он в шлеме, толстый, в комбинезоне – дядька лет под сорок, – а тут – будто все то же: шинель, пилотка, а лицо молодое, хоть и не бритое. Все похоже, но… совсем другой человек стоял перед ней на одном колене и целовал ее руку.

Она смотрела ему в глаза.

«С чем ты пришел? – думала она. – Кто ты? О чем ты скажешь через минуту? Ну что? Я тебя не ждала. Я Володьку ждала. Он сложил голову под Сталинградом. А ты? Ты – отец этого ребенка, которого я взяла по своей воле. Теперь вот ты пришел, и нет у меня пацана по имени, которое ты сам дал ему, Арслан. Для меня он уже не просто чужой ребенок. Я кормила его своей грудью, но он твой, Аруп. Твой. Возьми его, если он тебе нужен».

Что говорили его глаза?

Не берусь судить.

Он поцеловал ее руку и скинул с плеч вещмешок, привычно дернул шнурок и сказал:

– Можно, я войду в ваш дом?

Дети стояли по обе стороны от него, он понял, что они с ним, они ждали его, и это сделала Вера, Вера Константиновна. Он понял, что наступивший момент – еще один рубеж в его жизни. Его судьба решалась именно в это мгновение коротких минут. Он сказал:

– Можно, я войду в ваш дом?

Так сказал он, и сердце его забилось, не подчиняясь рассудку.

И Вера, Вера Константиновна, услышала его.

– Так, – сказала она. – В садик мы сегодня не пойдем. Папа приехал.

– Ура! – закричал Володька.

– Ура! – подтвердил Арслан, и они оба уцепились за жесткую шинель Арупа.

10

Вот так это случилось.

Он вошел в дом, но это еще ничего не значило.

Он вошел. Чтобы взять сына? Хозяином вошел?

«Что теперь?» – спрашивали глаза Веры.

Что?

«Что я должен делать?» – задавал себе тот же вопрос Аруп.

Что?

Он открыл свой вещмешок и выложил его содержимое на стол: консервы, тушенку, сахар, сухари, трофейную зажигалку, платок…

– Это для вас, – сказал Аруп. – Мой подарок. Платок наш, сибирский, – и положил платок на ее плечи. – Наш, сибирский, – повторил он.

Пацаны разглядели, что на столе, и это их не заинтересовало.

– А где игрушки? – спросил один.

– Деревянные, – уточнил второй.

Они помнили, что Аруп присылал им с фронта игрушки, которые делал в редкие тихие часы Вася Липачев.

– Вот вам по ножичку и одна игрушка на двоих.

Аруп достал медведя. Деревянного медведя на деревянной дощечке. Под дощечкой на нитке висел деревянный груз. Аруп качнул груз движением руки, и у медведя задвигались передние лапы: вверх-вниз, вверх-вниз.

Пацанов это заинтересовало.

– Это сделал для вас Вася Липачев. Наш стрелок-радист – рядом со мной на той фотографии. Он погиб. Смертью храбрых при разгроме Квантунской армии.

Всего мгновение.

Вася, неугомонный Вася Липачев, погиб во время пыльной бури. Налетел из пустыни буран, пылью и песком закрыло все вокруг, видимости за одну минуту не стало никакой. А приказ получен – вперед, к точке сосредоточения. Танк остановился. Вася Липачев сказал:

– Я пойду вперед с белой рубахой на спине. А вы за мной.

Он и пошел.

И первая вражеская пуля была его.

Он упал и уже не поднялся. За камнем, в десяти шагах от дороги, сидел самурай. Он сделал свое дело и ждал, когда придет его очередь. Его убили. Через полчаса, когда пыльная буря рассеялась и колонны танков снова двинулись вперед. Но Васи Липачева уже не было.

А медведь с подвижными передними лапами остался.

Это мало для целой жизни человека. Он оставил весь мир. Свою деревню, где родился, мать, отца, друзей… Он все оставил. А Аруп вернулся.

11

Он вернулся, и соседи Веры пришли разделить их общую радость. Они встречали их вместе с Верой. Первый тост подняли за Победу, потом за здоровье вождя, за Арупа, за светлое будущее детей, за тех, кто не вернулся с войны.

И разошлись.

Аруп спал в горнице, рядом с кроваткой пацанов. Спал крепко, знал – он спит дома, на своей земле, и его не поднимут по тревоге. Он проспал до обеда следующего дня. Умылся, мать Веры – сухонькая женщина с печальными глазами – полила ему на руки из кувшина согретой в печи воды и подала чистое полотенце. Поставила на стол домашнего борща, положила рядом хлеб и ложку.

– Ешь, Аруп, а то вчера за разговорами и не успел как следует.

– Спасибо, тетя Паша, – ответил Аруп.

– Да не за что. Ешь на здоровье, пока естся.

– Тетя Паша, – начал, волнуясь, Аруп. – Вы знаете, что у меня никого из родных нет?

– Да знаю уж.

– Я хотел бы… – Аруп запнулся, как мальчишка, не знающий урока.

Тетя Паша сидела напротив него через стол и смотрела, как он ест.

– Говори, Аруп. Что застеснялся? Люди мы не чужие, поймем.

– Тут вот как. Вы не дали пропасть моему сыну. Всю жизнь об этом буду помнить и благодарить. А сейчас я бы хотел, чтобы он побыл со мною рядом. Можно, я пока поживу у вас?

– Об этом, Аруп, говори с Верой. Она тут у меня всем распоряжается. А пока обдумай все. Спешить не надо – не война. Оглядись. Может, девушка какая приглянется из своих.

– Об этом я и не думаю. У меня сын…

– А ты подумай.

– Спасибо, тетя Паша. Я подумаю.

– Если хочешь размяться, пойди поруби дровишек. А нет, полежи, отдохни. За пять лет войны намаялся-то!

– Намаялся. Когда через границу перешли, увидел польские деревни, по Алма-Ате заскучал сильно. Мечтал: вот вернусь – и будем мы вот так сидеть с вами и разговаривать.

– Как же ты мог о разговоре со мной думать, если не знал, не видел меня никогда в жизни?

– А мне Вера про всю вашу семью рассказала в письме. Я же приветы вам всегда передавал.

– Передавал, – согласилась тетя Паша. – Мы сначала от нашего отца писем ждали, а пришла похоронка. Потом от Володьки… Тоже пришла похоронка. Потом от тебя стали ждать…

Говорила все это тетя Паша спокойно и даже равнодушно – перегорела боль.

– Люди-то там, за границей, какие? Зверюки, что ли, раз на нас полезли?

– Поглядеть – такие же. Души у них порченые, вот и полезли.

– А я думала, зверюки, – она поднялась. – Полежу-ка я на печке, ломит что-то всю.

Аруп накинул шинель, вышел во двор. Ручка у топора шолдыхалась, он закрепил ее. Сараюшко был старенький, дров мало, на зиму не хватит. Запасаться надо, чтобы по снегу потом не лазить… Думал Аруп о хозяйственных делах, а мысли его все время возвращались к Вере. Что скажет она?

Она сказала:

– Живи. Вот комнатка, будешь спать здесь, а мы с пацанами в горнице. Сейчас вымоем тут, приберем. Нам хватало и двух, а эта…

Это была их с Володькой комнатка.

12

Прошел месяц. Аруп устроился работать на Верину швейную фабрику в строительную бригаду – закладывали новый цех. Набрался Аруп смелости и зашел к секретарю парткома Анне Васильевне. Она узнала его и будто ждала давно.

– Я рада, что ты зашел. Молодец, – сказала она по-матерински. – Ну рассказывай, какие у тебя дела?

– Отвоевался. У вас работаю. Все хорошо, только… не все. Посоветуйте, что делать.

– Говори-говори, я слушаю.

– Ну, с Верой у нас… Приняли они меня как родного, живу у них. К Мерване на могилу ходил. Понимаете, мы же не виноваты, что их нет, а мы живы. А переступить трудно. И дети, Арслан к Вере как к матери относится. И мне она очень нравится.

– А ты говорил об этом с Верой?

– Нет. В атаку сколько раз ходил, не боялся, а тут…

– Поговори. Она поймет тебя. Цель-то у вас одна – чтобы дети счастливы были, так?

– Так.

– Ну, возьмешь ты Арслана у матери, женишься на другой.

– Не хочу я на другой и боюсь, что Вера не поймет. А она мне очень нравится. У нее такая душа…

– Вы оба молоды, красивы, работаете. Все счастье в ваших руках теперь. Не бойся. Законы сердца у всех людей один. Она такая радостная ко мне прибежала, когда ты вернулся.

– Правда?

– Правда.

– Я сегодня же все ей скажу. Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

13

Из школы, после концерта, мы возвращались с Рошанкой поздно. Светила в чистом небе луна, свежий ветерок с гор разгонял устоявшуюся за день жару, бодрил.

– А где они живут? – спросил я Рошанку.

– Кто?

– Володя с Арсланом.

– А? Они же наши соседи.

– Странно, я никогда их раньше не видел.

– И не увидишь. Если весь век будешь сидеть в своем кабинете.

– Я же не просто так сижу, а работаю.

– Но жизнь-то мимо твоя идет… – сказала Рошан серьезно.

Это уже с чужих слов сказала моя дочка, и она, черт возьми, права. На службе лаборатория, дома кабинет. Не хожу ни в магазин за хлебом, ни в театр, ни к детям в школу – первый раз вот вытащил собственный ребенок, и как будто помолодел я с ней на целый десяток лет.

– А где их дом?

– Да вот же, рядом с нашим. Четырехэтажный. У них трехкомнатная квартира. Детей всего, как и у нас, четверо. И бабушка Паша. Вера Константиновна работает мастером на швейке, а дядя Аруп на стройке… Я была у них.

Позже, когда я ближе познакомился с этой удивительной и в то же время простой семьей и они рассказали мне все, что я написал здесь, я долго не решался спросить их: что же сказал Аруп Вере, когда пришел в тот день домой? Все же осмелился, задал вопрос. Вера Константиновна рассмеялась:

– У Арупа спросите.

Аруп пил чай и, довольный жизнью, улыбался:

– Знаете, ободренный Анной Васильевной, я как на крыльях летел домой…

Но Вера Константиновна перебила мужа:

– Аруп, мы же договорились не раскрывать семейных секретов.

И оба рассмеялись.

Пусть всегда будет радость в этом доме.

Перевод Б. Марышева.