Текст книги "По древним тропам"
Автор книги: Хизмет Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
НА СМЕРТЬ МАСТЕРА
Этот рассказ я слышал от молодого, начинающего поэта, влюбленного в свое родное село и учительствующего там. Я знал, что он должен рассказать мне о том, как был счастлив в течение двух лет в обществе старого мастера музыкальных инструментов – уйгурского Страдивари, как любил он говорить о нем. О мастере много был наслышан и я, но мне не посчастливилось увидеть его. Старик умер. Не прошло и двух лет с тех пор, как перешел он нашу восточную границу. Слишком мало было оставшейся жизни, которую он спас, найдя убежище на нашей земле, и которую должен был спасти – не ради себя, а ради искусства, искусства своего народа.
Молодой поэт говорил тихим голосом, несколько сбивчиво, часто замолкал, будто хотел найти нужное слово.
– Много переслушал я рассказов старого мастера, – продолжал он. – Не знаю, они ли больше мне нравились или я любил больше его игру на инструментах, им же созданных. Но знаю одно – пленила меня не только неторопливая умная речь старика, но даже красноречие его безмолвия. Все было прекрасно в нем: гладко выбритая большая голова под простой тюбетейкой, густые седые брови, блестящий впалый взор, глубокие морщины на лице.
Он обладал большой силой воли, закаленной жизнью, испытанной безвременьем. Только этим можно было объяснить, как он мог пережить гибель старухи жены и четырехлетнего внука при переходе границы. О! Если б кто только знал, как осиротила его потеря внука, заменившего ему сына, томимого теперь в одном из так называемых «трудовых лагерей» Восточного Туркестана!
Он оказался счастливым старцем только для окружающих его односельчан – поклонников его искусства. Он, казалось, не был одинок, хотя и жил один. Домик мастера с резными окнами стоял в самом центре села, на шумной улице, в соседстве со школой. Однако мог ли он забыть то, что потеряно навсегда – родина и близкие?! Забыть, что его соотечественники теряют их каждый день, каждый час?..
Каждый вечер, возвращаясь из школы после окончания уроков, я вижу свет в окне маленького красивого домика. Я мысленно представляю себе старого мастера, склонившегося над инструментом, чтобы вдохнуть в него жизнь.
Мастер всегда был рад моему приходу. Его худое старческое лицо смягчалось умной улыбкой, и я видел, что он доволен нашей встречей.
Каждый раз я находил что-то новое в его мастерской. Но мне казалось, что старик больше удивлялся своему творению сам. Показывая мне рубаб, он вертел его в руках, удивленно разглядывая деку из змеиной шкуры, как будто никогда прежде не видел ее узорчатой поверхности.
– Ну, сын мой, рассказывай, как твой достан. Закончил, должно быть? – спросил он однажды, испытующе глядя мне в глаза.
– Нет, отец, едва ли закончу в ближайшие дни.
– Ну ничего. Не все делается быстро. По капле и озеро наполняется, – говорил он, рассматривая обрубок древесины. – Вот, смотри на этот кусок дерева. Это особый вид шелковицы. Он был срезан не менее ста лет тому назад. Еще столько же времени до этого – дерево было посажено или выросло из семени. Свыше тридцати различных наших инструментов сделано в основном из такого прочного материала. Поэтому их звуки проникают в душу, и мы слышим в них мечты наших отцов. – Мастер подал мне чурбак и, к моему удивлению, он оказался тяжелее, чем я мог предположить. – А вот головка старинного ситара, – продолжал он со свойственной ему простотой. То, что мастер назвал головой ситара, был только один корпус этого инструмента без грифа и деки. – Вот эти тончайшие линии на ней говорят не только о возрасте дерева, из которого она выдолблена. Это и свидетельство голода и холода, зноя и гроз… К тому же заметь: это не основной ствол шелковицы, а побочный. Он прочнее. Сердцевина основного ствола часто бывает полой… Конечно, чтобы родился настоящий инструмент, мало одной добротности, певучести материала.
– Вы настоящий чародей, отец! – воскликнул я. – В ваших руках оживает безжизненное, мертвое дерево, которое может заговорить, как живое существо. Это истинное творчество!
Старик замолк на мгновение. Его лицо, иссушенное под знойным небом Кашгарии, стало суровым, брови его сдвинулись. Еще больше углубились морщины на щеках.
– Вы не видели всего, что было создано мной… – тихим голосом произнес он, будто говорил сам с собой. – Все уничтожили, дикари!.. То, что я мог спасти и взять с собой, – были одни обломки. Я не мог восстановить и десятой доли того, что создал, на что ушла моя жизнь… О! Сколько было старых мастеров, музыкантов, шаиров в одном только Кашгаре!
Весной здоровье мастера стало ухудшаться. Я не надеялся уже, что могу прочесть ему свою поэму, которую закончил. Однако он настоял на том, чтобы я прочел.
Он терпеливо слушал, но без какого бы то ни было оживления, одобрительного жеста или возгласа, которыми обычно сопровождал чтение многих моих стихов. Он был искренен и тогда, когда говорил о моих стихах, искренним было холодное его внимание к моей поэме и на сей раз… Я хорошо знал его и никогда поэтому не удивлялся неожиданным его выводам, неожиданности его мысли, даже некоторой его странности. Но на этот раз он меня удивил, даже немного испугал, потому что, когда я прочитал свою небольшую поэму, он сказал:
– Должно быть, гриф не тот, да и облицовка из сосны… Ничего не получилось из ситара… Ведь что такое красота? Это когда мы чувствуем – в чем бы то ни было – меру, видим соразмерность частей… Красота должна угадываться не только по внешнему виду, но излучаться изнутри…
…В этот день старый мастер посвятил меня в свою тайну, поведал заветную свою мечту: он работал над старинным рубабом и флейтой. По его расчетам, флейту можно спрятать в грифе рубаба таким образом, чтобы определенные лады рубаба соответствовали пальцевым отверстиям флейты и создавалось при этом интонационное сходство между голосом флейты и звучанием рубаба. К флейте же он предполагал провести подвижную трубку. Однако ему не удалось осуществить свою мечту… Силы покидали его. Иногда, бывало, на несколько мгновений совсем терял сознание.
* * *
Когда я его навестил, уже последний раз, он был очень взволнован, в глазах я увидел не то испуг, не то озлобленность.
– Хорошо, что зашел, сынок, – обрадовался он мне. – Присядь… Слава богу, что это был всего лишь сон… Понимаешь, они опять хотели сжечь все это!.. Слава богу, меня разбудили в это время… просыпаюсь, подушка вымокла от слез, сердце застряло в горле… и в висках стучит… Шутка ли, опять очутиться в Китае и снова увидеть весь этот ужас!
Заметив вошедшего врача, которого уже успели вызвать, старик кивнул ему, стараясь быть, сколько мог, приветливым и превозмогая какую-то мучительную боль. Потом, обращаясь ко мне, произнес:
– Скажи, сынок, доктору, тысячу ему благодарностей. Ни на час не оставлял меня… Добрый человек! Хочет сам отвезти меня в больницу, в город… Но это бесполезно…
Лицо старого мастера скривилось в судороге, и, не договорив, он опять потерял сознание. Доктор поспешил с уколом, но укол уже не мог ему помочь…
Его недуг был неизлечим, и средство от него осталось вместе с отнятой родиной…
Перевод А. Самойленко.
СВЯТОЙ ИЗ АЙДЫН-БУЛАКА
– В этом году, косматая голова, ты пойдешь в школу, – сказал отец, не слезая с коня, вытащил из-под халата черный портфель и бросил его мне прямо в руки.
Я онемел от неожиданности, остановился на пороге как вкопанный.
– А сейчас собирайся в дорогу. Я покажу тебе горный яйлак, – добавил он весело, пришпорил коня и ускакал в правление колхоза.
Две таких радости в одно утро! Какой семилетний мальчишка не взлетит от них на седьмое небо! Новый портфель и сразу поездка на высокогорное пастбище, где я никогда не был…
– Ур-р-р-ааа! – закричал я, всполошив мать.
Это солнечное июньское утро в начале тридцатых годов у меня до сих пор в памяти. И поездка, будто открывшая мне дорогу в неведомый мир.
Наше село стояло у зеленых предгорий, и мы, мальчишки, давно излазили его окрестности. По рассказам старших представляли все, что там, за предгорьями, но увиденное в течение трехдневного пути поразило мое воображение: неприступное великолепие гор, цветущие долины – пастбища не только нашего колхоза, но и всего района – Асы, Ой-джайляу, перевалы Киясу, Туюксу, Гимса-джра… Моя лошадка привычно шагала по каменистой тропе, я вертел головой, оглядывался и видел, как незаметно исчезало за моей спиной наше село – вся долина в синей дымке тумана – и надвигались горы. Мы свернули за крутую скалу. Перед нами открылись далекие снежные пики и яркое солнце над ними. Я почувствовал себя крохотным ягненком перед громадами скал, их величественностью, красотой. Сердце замерло и, казалось, перестало биться.
Третий день пути. Мы одолели последний перевал Гимса-джра, остановились. Меня удивило, что среди отвесных скал, напоминающих мне неприступные стены древних крепостей, которые я видел в книжке с картинками, лежит настоящая широкая равнина, блестят осколками зеркала голубые озера, течет речка, узкими высокими пирамидами чернеют густые тянь-шаньские ели. И все это высоко в горах.
Начался спуск. Лошади, будто на ощупь, шли по узкой тропе. Справа, почти отвесно, текли вниз ручьи каменный осыпей. А впереди, это я видел еще с перевала, наш путь преградила глубокая щель. Она была похожа на раскрытый клюв гигантского птенца.
Я спешился, подошел к краю, примериваясь, как буду перепрыгивать. Отец рассмеялся.
– У тебя сколько ног?
– Две, – наивно ответил я.
– А у лошади четыре. И каждая сильнее твоих. Садись в седло, не бойся. И запомни: когда пришпоришь, поводок отпусти, дай лошади волю. Для нее это не в первый раз.
Он подождал, пока я взобрался на свою лошадку, сказал:
– Смотри как. – И, дав своему коню короткий разбег, легко перемахнул на ту сторону.
Недолго думая, и я поскакал и через секунды полета оказался с ним рядом. Даже испугаться не успел.
Путь к горной долине Ой-джайляу теперь был не опасен.
Отец был колхозным зоотехником. Два дня мы осматривали строящиеся овчарни и загоны, пастбища, юрты животноводов, пили кумыс.
– А теперь, – сказал на третье утро отец, – поедем с тобой на стоянку, где готовят скакунов к байге. Увидишь своего дружка Эшбая.
Эшбай – мой ровесник. Наши дома в ауле стоят рядом, я знал, что он будет участвовать в скачках, и немного завидовал ему.
– Они готовят новую лошадь? – спросил я, польщенный тем, что все это время отец разговаривает со мной, как с равным.
– Кто это «они»? – спросил отец, будто не понимая, о чем идет речь.
Я насупился. Ведь понятно же кто: дядя Касымбек и его сын Эшбай. Разве не ясно, о ком мы говорим?
– Ну ладно, ладно, не сердись. Они выставят трех скакунов: гунана, дунена и жеребца – дунена-беш[31]31
Гунан – трехлетний жеребенок, дунен – четырехлеток, дунен-беш – пятилеток.
[Закрыть].
– А гнедка?
– Он уже старый, сынок. Отбегал свое, – ответил почему-то со вздохом отец. – Пойдет дунен – сын гнедка. Его вполне можно допустить к скачкам в одном заезде с лошадьми любого возраста. Силен конь. А впрочем, узнаем, как решил Касымбек-ака.
У юрты табунщиков нас встретила Купия-дженгей[32]32
Дженгей – тетя.
[Закрыть], пригласила войти, но отец отказался. Я понимал его нетерпение: ему, бывалому любителю скачек и знатоку лошадей, хотелось поскорее увидеться со своим давнишним другом, посмотреть коней. Я устал за дорогу и с превеликим наслаждением растянулся бы на кошме и подушках в прохладе юрты, но ожидание встречи с Эшбаем придало мне сил.
– Они там, – Купия-дженгей указала рукой на острый клин поднимающихся по склону елей, – у табуна.
…Взрослые при встрече разговор начинают издалека: как доехали? что нового на джайляу? как ожеребилась каурая кобыла? не беспокоят ли волки? – о житье-бытье разговор. И, лишь заложив под язык насыбаю или выкурив по закрутке табаку, как бы незаметно переходят к главному: как идет подготовка к бегам?
Не нарушили эту древнюю традицию и сейчас. Будто ненароком отец сказал:
– Что-то не видно в табуне потомка гнедого жеребца. Не под твоим ли батыром потеет?
– Ты угадал, Абеке, – ответил, опершись локтем на колено, Касымбек-ака. – Вон, под ельником, он как раз и скачет. И ты смотри, улкенбас[33]33
Улкенбас – дословно: большеголовый.
[Закрыть], твой глаз как у птицы, – добавил он, и его тяжелая рука грубовато коснулась моей головы.
Я взобрался на свою лошадку и уже тронул повод, чтобы ехать навстречу Эшбаю, но отец жестом остановил меня. Однако Касымбек-ака, увидев мое огорчение, сказал:
– Поезжай к дружку. Только не торопись.
О чем мы с Эшбаем говорили? О моем новом портфеле, новостях в селе, какой у меня конь и конечно же о нашем гнедке-дунене под Эшбаем – сыне того гнедка, который в прошлые годы не раз брал призы. У него последняя пробежка перед выстойкой, а там и скачки. Он совсем не вспотел, только за острыми ушами мокро, и потому была необходима эта последняя пробежка. Гнедок мне не приглянулся: слишком невзрачен. Все другие лошади в табуне, он пасся рядом на склоне, как лошади – крепко сбитые, шерсть на них так и лоснится: ведь тучные горные луга с хорошим разнотравьем, прохлада гор, нет мух, оводов – нагуливайся. А дунен, о котором столько разговоров, худ и явно неуклюж. И ходил как-то странно – вперевалку, широко расставляя задние ноги. Голова у него, и без того маленькая, казалось, усыхала. Только глаза нетерпеливо поблескивали. Дунен то и дело вытягивал шею, вырывая из рук Эшбая повод, будто требовал от седока продолжить бег.
Знатоки лошадей из нас, мальчишек, были аховскне, но мы с особым пристрастием прислушивались к разговору старших о гнедке у табуна и в юрте. Тонкостей миролюбивого спора отцов мы не понимали, но видели, что они расходились во мнении о возможностях гнедка на предстоящих скачках.
Разговор окончился том, что наши аксакалы, решили показать гнедка старику киргизу из Айдын-булака – Абдуманапу.
– Джаксы, Абеке, – сказал Касымбек-ака. – Пусть третий рассудит нас. Завтра с утра и поедем. А вы, дружки, почему не спите? Пора.
Взрослые взяли нас в эту поездку, и я благодарен им за это до сих пор. Мы выехали лишь тогда, когда солнце заглянуло в нашу долину Ой-джайляу. И я спросил Эшбая – кто такой этот старик Абдуманап из Айдын-булака, если даже бывалые люди, какими были наши отцы, решили сделать его судьей у них. И Эшбай рассказал, он был хороший мастер на рассказы. По его словам выходило, что айдын-булакскому старцу сто десять лет. Раньше он был манапом – середняком, а сейчас великий знаток лошадей – синчи. Славится на всю округу. Когда создавали колхозы, он первым отдал свой скот. Себе оставил верблюдицу, кобылу с жеребенком и несколько овец. Каждую весну, когда на джайляу Асы поднимаются отары и табуны – с юга киргизов, а с севера казахов, – он тоже переезжает туда и ставит свою юрту между ними – у озера Айдын-булак.
– А далеко до него?
– Рядом, – спокойно ответил мне Эшбай. – Перевалим вон тот хребет за нашим табуном, а там – рукой подать. Те земли – нашего колхоза, но живет там он. И начальство сказало, чтобы никто не трогал святого старика.
– А он правда святой?
– Все так говорят, – солидно сообщил Эшбай.
– Он не похож на обыкновенных людей, да?
– Говорят, что он очень много знает. Все. Например, из какого гнезда можно взять лучшего птенца беркута, чтобы получилась хорошая ловчая птица. Откуда появится барс или волк. Или какая лошадь придет на скачках первой… Самый лучший шубат – напиток из верблюжьего молока – на всем горном джайляу у него. Люди уважают его, из всех аулов везут ему мясо, масло. Но болеет. У него две жены и больше ста внуков, правнуков и праправнуков.
Еще более загадочными казались мне Айдын-булак и его хозяин.
Айдын-булак – озеро тихое, небольшое. Впадает в него маленький громкий ручей, который начинается у самых снегов, петляет между отвесных скал и стройных тянь-шаньских елей. И маленькую уютную долинку, и озеро под скалой, и белую большую юрту невдалеке, и маленькую рядом с ней мы увидели, перевалив хребет.
Поводья коней у старших, когда они спешились, принял у юрт молодой высокий парень и повел их к коновязи. Мы с Эшбаем последовали за ним. Другой, пожилой человек с проседью в бороде, пригласил наших отцов в юрту, но они, узнав, что старика Абдуманапа там нет, направились к озеру. Почтенный аксакал отдыхал там после обеда.
Мы подошли. Наши отцы уважительно поздоровались. На цветастой кошме – текемете – рядом со стариком сидели еще двое, но я не рассмотрел их: все мое внимание было обращено к полулежащему на густом меху и подушках старику неимоверно крупного телосложения. Длинная белая борода делала его скуластое с крупным носом лицо более выразительным, глубоко сидящие под белыми бровями глаза были светлы и ясны, как само озеро Айдын-булак. Зубы крупные, но редкие. Руки большие, жилистые.
– Похож на льва, – шепнул я Эшбаю.
– Говорят, с медведем боролся…
Старшие обратили внимание на наше шушуканье, и мы притихли, прислушались к их беседе. Касымбек-ака, представляя моего отца Абдуманапу, добавил:
– Кстати, Манап-ата, он тоже из тех краев, откуда пришли и ваши предки…
Старик улыбнулся, привстал.
– Это верно, – сказал ровным голосом он. – Мой дальний прародитель – мне говорил об этом еще отец – родился в Алтышаре. Но перебрался сюда. Здесь уже третье поколение нашего рода. Самому-то уже больше ста лет…
– У нас говорят, – достойно ответил мой отец, – родниковая вода не иссякает, славный род не исчезает. Пусть будут счастливы и многочисленны ваши потомки.
– Спасибо, баурым[34]34
Баурым – родич, свой.
[Закрыть], – ответил на слова моего отца старик и склонил голову. – А теперь попробуйте нашего кумысу и шубату. А если останетесь на ночлег, зарежем барана. Гостям я всегда рад. Тем более – своим землякам…
Наши отцы поблагодарили Абдуманапа за приглашение.
– А что? – тут же обратился он к ним. – Приближается пора испытаний для скакунов на джайляу.
– Мы готовимся, – тут же ответил Касымбек-ака. – Вот хотели показать вам одного скакуна.
Абдуманап, не глядя в сторону коновязи, спросил:
– Гнедого, с белым пятном на лбу?
Я раскрыл от удивления рот. Старику сто десять лет, а у него такое зрение! Выходит, он даже пятно на лбу рассмотрел, когда мы подъезжали к юрте. На таком расстоянии?
– Его, – подтвердил Касымбек-ака.
– Пусть подведут.
Касымбек-ака посмотрел на Эшбая, и мы тут же побежали с ним к коновязи.
Гнедой дунен, будто понимая, что его внимательно рассматривают, шел за Эшбаем с достоинством, легко, все так же широко расставляя задние ноги. Мне показалось, что Абдуманап неодобрительно сжал губы. Это заметили и взрослые. Тень волнения мелькнула на лице Касымбека-аки. Абдуманап поглаживал бороду и смотрел на гнедка, потом он сказал:
– Ты перестарался, Касымбек. Перестарался, – добавил он, не отводя взгляда от коня.
После затянувшегося молчания Касымбек-ака с трудом вымолвил:
– Вы считаете, что на приз нет никакой надежды?
– Решай сам, – уже глядя Касымбеку-аке в глаза, сказал он тихо. – Сам решай. Ведь и ты не первый день живешь на белом свете. И лошадей знаешь. А я, может быть, стар стал…
Он сказал все это, будто признаваясь в своей неправильной оценке, с каким-то тайным смыслом. Это я сейчас понимаю, что с тайным смыслом, а Касымбек-ака это тогда понял… И поняли другие.
Абдуманап сказал свое слово, и наступило долгое тягостное молчание. Никто не пил кумыса. Все сидели, опустив руки. Было слышно, как журчит по камням ручей, истоки которого у самых снегов, верещит в ельнике какая-то птаха, радуясь солнцу и жизни.
Эшбай понурил голову, нежно гладил гнедка, будто успокаивая его и защищая, а у самого на глаза навертывались слезы.
Наконец Абдуманап кашлянул и заговорил тихо, но четко, словно расставляя все знаки препинания в запутанном тексте или разъясняя простую истину, которую никак не возьмут в головы непослушные ученики.
– Случилось это лет сто тому назад. Никого из вас еще на белом свете тогда не было. Немного лет и я к тому времени прожил. Вот как они, – Абдуманап кивнул на нас. – И отец готовил к скачкам очень похожего на вашего гнедого жеребца. Очень похожего. Жили мы здесь. И байга проходила там же, где и сейчас проходит. Жеребца Акжала показали перед скачкой казахским и киргизским знатокам. Мне отец велел проехать перед ними, и я проехал, остановился подальше – тогда боялись дурного глаза. Дунен-беши должны были скоро открывать скачки, расстояние – день пути. Тогда-то я и увидел, что мой отец громко спорит с главным знатоком лошадей. Отец сам был манапом, известным на всю округу чабаном. Он что-то резко сказал знатоку и полоснул кнутом по земле. Я услышал главные слова. Отец сказал тогда:
«Вас называют провидцем. Но не забывайте о своем возрасте, аксакал. Старость зоркости не подспорье. Вот увидите, Акжал придет первым!»
Я радовался за отца – его смелости и крепкой вере в нашего питомца. Поскакал с легким сердцем. После ночевки в далеком горном ауле. Утром всех участников байги выстроили в ряд, и мы поехали дальше. За аулом аксакал, который вел нас, крикнул, чтобы мы повернули коней назад, и… скачка началась. Мой Акжал уже разгорячился, и, когда я потянул повод, он встал на дыбы, будто вспугнутая птица, и сразу же взял в галоп. Я с трудом удержался. Но удержался. Не заметил даже, как вырвался вперед. Когда опомнился – передо мной никого уже не было. Конь летел стрелой, но позади меня слышался топот коней соперников. Где-то на полпути нагнал меня парень на пегой кобыле с короткой шеей. Несколько минут мы шли вровень, но вскоре пегая показала мне круп. И я стеганул Акжала. Он быстро, почти без усилий, обогнал соперницу и ушел далеко вперед, но на пологом склоне, в версте от юрт, где нас ждали, Акжал будто споткнулся, сбавил бег. Пегая кобыла настигала нас. И к черте мы пришли почти одновременно.
Я радовался, что был на полголовы впереди пегой, но мой отец плакал. Я не понимал его. И никогда раньше не видел его плачущим. Я подумал, что плачет он от радости, но это было не так. Плакал он от горя: оказывается, у Акжала порвались жилы на передней правой ноге. В толпе кричали: «Акжал на трех ногах скакал»…
После долгих споров судей первенство присудили все-таки Акжалу, но эта радость была омрачена новой бедой. Тот самый главный знаток, который спорил с отцом, сказал кадию[35]35
Кадий – судья.
[Закрыть], что Акжал принадлежит ему: его украли, когда он был еще жеребенком…
Абдуманап прервал свой рассказ, начал пить кумыс, ни на кого не глядя. Потупил глаза и Касымбек-ака. Остальные тоже молчали.
– Чем же это закончилось? – спросил один из незнакомцев.
– Верх вначале взял знаток лошадей.
– Он же клеветник! – сказал в запальчивости мой отец, всегда сдержанный и хладнокровный. Во время многодневного пути сюда, на высокогорные пастбища, он ни разу не повысил голоса. И с людьми говорил спокойно, уважительно, а здесь…
Абдуманап покачал головой:
– Нет. Не клеветник, а настоящий клад ума, баурым. Он ведь доказал свою правоту.
«А ну-ка скажи, какие метки знаешь на теле Акжала?» – спросил знаток моего отца.
Он назвал: шрам под гривой, где растет клок белых волос, давший Акжалу кличку «Белая грива», надколотый зуб… Назвал еще всех предков, но знаток лошадей только улыбнулся:
«Все это я знаю. И другие могут знать. Но Акжал мой. Я знаю еще одну метку, о которой ты не мог не сказать, если бы конь был твой. Под языком у него должна быть родинка величиной с горошину. Взгляните».
Помощники судей открыли рот жеребцу, еле стоящему на трех ногах, и увидели горошину…
– Черт возьми! – воскликнул изумленный Касымбек-ака, вспомнив, что и у его гнедка под языком есть горошина…
– Мой отец сказал тогда то же самое, – невозмутимо продолжал Абдуманап. – Он тогда думал вот о чем: у нас в табуне было еще несколько жеребят от Акжала – и надо ждать, когда они теперь подрастут… чтобы можно было участвовать в скачках. Акжала он не отдавал знатоку лошадей. Отец перевязывал ногу Акжалу и думал. Долго перевязывал и долго думал. А когда поднялся, сказал кадию вот что:
«Почтенный кадий. Я доверяюсь твоему справедливому сердцу и мудрости твоей. Скажу вот что. О родинке с горошину я забыл, так как сердце мое было переполнено сразившей меня бедой: конь мой остался на трех ногах. И я забыл о родинке под языком».
«Хорошо, – ответил кадий. – А откуда же знал о родинке этот почтенный знаток лошадей, если он впервые увидел Акжала?»
«Скажу, – не растерялся отец. Он ждал этого вопроса. – Когда мой сын Абдуманап проезжал мимо знатоков лошадей, Акжал два раза зевнул, открыл рот. Этого было достаточно для знатока. У него острый взгляд, и он заметил родинку величиной с горошину. Так я понимаю этого провидца… И еще. Можете спросить любого из почтенных аксакалов, и никто не вспомнит, что у знатока лошадей когда-либо пропадал жеребенок. Коня пять лет тому назад задрали у него волки, а жеребята все целы были. А если жеребенок пропал, то почему его хозяин никому не сказал об этом? Про коня сказал, а про жеребенка нет?»
– Кадий решил спор в нашу пользу, – заключил свой рассказ Абдуманап. – Посмотрите на тот берег озера – прямой потомок того Акжала. – Все повернули головы туда, куда показал старик, и увидели там ладно скроенного жеребца трехлетку-гунана. – Ты прав, Абеке, мой земляк: родниковая вода не иссякает, славный род не исчезает…
Мудрым был тот старик Абдуманап, так поразивший меня в детстве на высокогорном пастбище. Мудро и изреченье: и родник, и хороший род не должны исчезать.
Перевод Б. Марышева.
