Текст книги "По древним тропам"

Автор книги: Хизмет Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

IX

Положение в Урумчи было еще более сложным, чем в других городах и сельских районах Синьцзяна. Так называемое «движение по выправлению стиля работы» прошло по столице разрушительным ураганом, оставляя бессмысленные жертвы. Волнами прокатывались лозунги и призывы, требующие исполнения: «Долой внутренних и внешних врагов», «Разоблачим националистов всех до единого» и тому подобное. Всеми этими «движениями» энергично руководил генерал Ван Энмау, первый секретарь автономного парткома, полноправный представитель Пекина.

Айше-ханум все труднее становилось работать в университете, но тем не менее она приняла Ханипу в свой дом, наказав ей никому ни слова не говорить о своем муже.

После долгих попыток разыскать родителей девочки Ханипа вынуждена была определить ее в детский дом, поскольку сама оказалась на иждивении доброй Айши-ханум. Устроиться на работу Ханипа не могла. О переходе в Советский Союз в такой обстановке нечего было и говорить.

Однажды Ханипа-ханум вернулась из университета озабоченной больше обычного. За чаем они сидели молча, наконец Айша-ханум заговорила:

– Я хорошо помню, как несколько лет назад в Ланьчжоу, в зале института национальностей, выступал с трибуны молодой Момун Талипи… А сегодня мы обсуждали его статью, напечатанную в советской газете.

– Значит, он жив! – воскликнула Ханипа. – О аллах!

– Да, он жив, но не спешите радоваться, милая. Все ваши мытарства, как я теперь понимаю, из-за него.

«Нет, нет, главное – он жив, жив! – мысленно твердила Ханипа. – И он работает, действует!..»

– Где же он, дорогая Айша-ханум? В каком городе? И о чем статья?

– Айша-ханум рассказала, что статья подписана другим именем, но, как сказал инструктор парткома, автор ее не кто иной, как предатель Момун Талипи. Сегодня собрали всех партийцев университета и призвали обсудить, порочную, вредительскую статью и заклеймить ее автора клеймом позора.

В статье говорилось, что сейчас в Китае совершенно отрицается бескорыстная экономическая помощь Советского Союза. И в то же время Лю Шаоци заявляет, что работа иностранных специалистов в старом Китае еще полвека назад оказала положительное влияние на рабочий класс внутри страны. Получается, что буржуазные специалисты оказали положительное влияние, а содружество социалистических стран – отрицательное. В этом проявилась установка нынешних пекинских руководителей, как две капли воды похожая на старый принцип китайских императоров: «Дружить с дальними странами и воевать – с соседними».

В статье разоблачались территориальные претензии Китая. С одной стороны, Пекин заявляет, что в его истории не было никакого уйгурского государства, а с другой – что вся территория Семиречья вплоть до Самарканда является издревле китайской, поскольку она входила в состав империи Караханидов. А что такое Караханиды, как не государство уйгуров?

Пекин утверждает, что его территория простирается на север до самого Амура и Сибири.

«Но, прежде чем так заявлять, – говорилось в статье, – пекинскому руководству следовало бы прежде передвинуть свою Великую стену на тысячу с лишним километров к северу…»

– Айша-ханум, а нельзя ли мне самой прочесть эту статью? – спросила Ханипа.

Айша-ханум в ответ лишь улыбнулась и покачала головой.

– Я ведь и сама ее не видела. Нам ее только зачитали, а газету никто из преподавателей даже в руках не держал. Сейчас мы должны думать не о статье, милая, а о другом…

– О чем же?

– Если они узнают, что автор статьи – ваш муж, то…

– Пусть! – воскликнула Ханипа. – Главное, Момун жив, и его мечта сбылась, он действует, пишет. Я горжусь им.

Айша-ханум ласково улыбнулась, ей понравилась стойкость этой молодой женщины. Однако оставлять ее в своем доме было опасно для самой Айши-ханум. И тем не менее, когда Ханипа заговорила о своем намерении уехать в Буюлук, где живут ее друзья, Айша-ханум посоветовала ей дождаться лета.

Она надеялась с помощью некоторых своих знакомых в Урумчи добиться для Ханипы разрешения на выезд в Советский Союз.

X

Для жителей Турфана и окрестных сел – Буюлука, Астина, Караходжи – настали тяжелые времена. Бесчинствовали всевозможные уполномоченные из округа, им помогали местные прихлебатели. Стоило дехканину хоть раз не выйти на работу, пусть даже по серьезной, уважительной причине, как он тут же объявлялся «враждебным элементом» и лишался продовольственной нормы. Каждый вечер, в конце рабочего дня, изнуренных дехкан выстраивали и заставляли воздавать хвалу самому, самому красному солнцу и великому кормчему: «Ветер с востока, ветер с востока сильнее, чем ветер с запада. Эпоха великого Мао несет всем народам счастье».

Масим-ака, Шакир и Садык работали на каризах. Марпуа вместе с другими женщинами – на виноградниках, и только Захида получила разрешение оставаться дома, поскольку она была уже на последнем месяце беременности.

Тяжела работа на каризах. Под землей, в темноте. В глине, в песке, в грязном иле. Работать приходится в туннеле почти на ощупь. Свет проникает только сквозь спусковые колодцы, расположенные через каждые пятьдесят – шестьдесят метров.

…Масим-ака и Шакир обнаружили большой обвал в каризе. Обследовав его, Масим-ака сказал Шакиру, чтобы он поднялся наверх и попросил начальство установить над колодцем большой ворот и запрячь лошадь, иначе вручную им придется расчищать завал долго, не меньше недели.

– И еще человек пять попроси на подмогу, – наказал Масим-ака.

Шакир поднялся по веревке наверх. Неподалеку от колодца стоял Нодар с двумя вооруженными китайцами. Не хотелось Шакиру к нему обращаться, да что поделаешь: Нодар – начальство.

Выслушав Шакира, Нодар великодушно разрешил взять лошадь с соседнего кариза, а выделить помощников отказался.

– Пускай этот старый хрыч сам поишачит, а то слишком долго он ходил в раисах, привык командовать.

– Он не только командовал, но и работал вместе со всеми. – Шакир с презрением посмотрел на Нодара.

Серое одутловатое лицо, мутные глаза, гноящиеся веки – один вид его вызывал омерзение.

– Чего уставился, хамло? – Нодар шагнул ближе к Шакиру. За ним, как привязанные, шагнули и два китайца.

– А что, на тебя уже и посмотреть нельзя? – спокойно ответил Шакир.

– Лезь под землю! – приказал Нодар. – И поменьше болтай!

– Дождешься, Нодар, дождешься… – пообещал Шакир.

Нодар неожиданно ударил его в подбородок. Шакир отшатнулся и упал. Нодар стоял над ним, с ухмылкой потирая кулак, – одолел-таки он своего соперника по дракам в Турфане.

Шакир поднялся, молча отошел к колодцу, взялся за веревку и спустился вниз.

Он ничего не сказал Масиму-аке и Садыку о стычке с Нодаром. Взял кетмень с короткой рукоятью и начал с ожесточением швырять вязкую глину в корзину. Немного успокоившись, он хрипло спросил Масима-аку: поймали Реимшу или еще нет?

– Как будто нет, не поймали, – ответил Масим-ака. – А что ты задумал, Шакир?

В Буюлуке стало известно, что именно Реимша расправился тогда с тремя «техниками из центра». Сначала он съездил в Кашгар, помолился там, попросил у аллаха прощения за вынужденный грех, и потом вернулся в Буюлук и посчитался с «гостями». Следователь об этом пронюхал, но Реимша скрылся. И с той поры что бы ни случилось в Буюлуке, валили на Реимшу. Семь бед – один ответ. Возможно, что он и в самом деле наведывался в село, чтобы мстить, а может быть, уехал совсем в другие края, во всяком случае, скрывался он умело, в Буюлуке верили, что Реимшу не поймать.

Вопрос Шакира насторожил Масима-аку, но тот не стал объяснять, что намерен при первом удобном случае расправиться с Нодаром. И пусть думают, что это сделал неуловимый Реимша.

* * *

Осенью Масим-ака заболел и слег. Раньше, он лечился просто: резал барана, снимал шкуру, заворачивался в нее, пил свежий бульон и ложился на несколько часов. Болезни как не бывало. Теперь же не то чтобы барана зарезать, куриного бульона не попьешь.

Он пролежал неделю в жару, потом кое-как поднялся, взял позолоченный браслет – единственную память о покойной жене, и поехал в город, надеясь попасть в больницу. Но в больницу его не приняли, и Масим-ака, продав браслет, вынужден был обратиться к частному лекарю. Его лечили настоем трав, а главное – поили жирной сурпой. Через неделю он вернулся домой вполне здоровым.

Все были рады его возвращению.

Однако это была последняя радость, которую дружная семья Масима-аки переживала вместе… На другой день в доме не осталось ни единой души…

* * *

Вечером после своего возвращения из города Масим-ака попросил Шакира сходить к старому дунганину Джау-Шимину и пригласить его в гости. Масим-ака встретил в Турфане его родственников, и те просили передать привет Джау-Шимину и рассказать про их житье.

Когда-то, до «новой политики» Джау-Шимин тоже руководил дехканской общиной. Он жил в Буюлуке давно, знал здешнюю землю, умел предсказывать погоду, угадывал лучшие сроки для сева, для уборки, был человеком спокойным и мудрым.

Шакир пригласил Джау-Шимина, тот охотно согласился. Они вышли на улицу. Уже наступили сумерки. За высоким дувалом на другой стороне улицы они заметили отсвет костра, а когда приблизились, услышали за дувалом пьяные, злые голоса.

И Шакир, и Джау-Шимин знали, что здесь живет Абдуварис, старый таджик, образованный человек, знающий арабский язык, и фарси. У него хранилось множество старинных книг, печатных и рукописных, и в Буюлуке Абдувариса звали Книжником.

– Надо зайти к нему, сынок, – сказал Джау-Шимин. – Что-то неладное…

Они толкнули калитку и вошли во двор.

Посреди двора горел костер, и вокруг него, словно бесноватый, приплясывал пьяный Чи Даупинь. Он держал охапку книг и бросал их в огонь по одной. А в трех шагах от костра Нодар держал Абдувариса, вывернув ему руки. На белой бороде старика чернела кровь.

– Виноград воруешь, старый хрыч! – кричал пьяный Нодар. – А вином угощать не хочешь!

– Ай-яй, как вам не стыдно! – воскликнул Джау-Шимин, приближаясь к Нодару. – В чем провинился этот бедный старик?

Чи Даупинь только сейчас заметил вошедших. Он замер от неожиданности, затем бросил в костер всю охапку книг и выхватил наган.

– Пошли вон отсюда! – заорал он и бросился к Джау-Шимину, намереваясь ударить его рукояткой нагана.

Шакир в два прыжка подскочил к китайцу и пинком выбил наган из его руки. Чи Даупинь присел, схватившись за руку.

– Шакир, поберегитесь! – воскликнул Джау-Шимин.

В свете костра Шакир увидел, как Джау-Шимин медленно валится на старика Абдувариса, – Нодар ударил его ножом и бросился на Шакира. Шакир попятился в темноту, доставая из-за голенища нож. Нодар замахнулся, он хорошо был виден на фоне костра. Шакир легко поймал руку Нодара и ударил его ножом в шею. Тот сразу обмяк, будто продырявленный мяч, и повалился на землю.

Чи Даупинь, причитая по-китайски, рыскал по двору, ища свой наган. Джау-Шимин полулежал на земле, старик Абдуварис поддерживал его голову.

Шакир прикинул, куда мог отлететь наган, подошел к дувалу и поднял оружие.

– Не имеешь права! – взвизгнул Чи Даупинь. – Мне его выдал партком!

Шакир схватил китайца за шиворот и поволок его к мертвому Нодару.

– А ну тащи его! – приказал Шакир. – Тащи палач палача!

Шакир взвалил труп на спину Чи Даупиня и велел нести его в сад. Китаец еле шел, Шакир подталкивал его в бок наганом, и страх придавал силы Чи Даупиню. В темном углу сада, возле заброшенного колодца, Шакир остановил его, и Чи Даупинь уже без всякого предупреждения сам догадался, что надо делать. Он сбросил труп своего верного пса в колодец и повалился в ноги Шакиру, моля о пощаде.

Но даже и перед лицом смерти китаец мелко хитрил, он громко вскрикивал, взвизгивал, надеясь, что услышат соседи и прибегут на помощь, хватал Шакира за руки, намереваясь вырвать наган. Вся боль последних месяцев всколыхнулась в душе Шакира, все издевательства всплыли в памяти, и он яростно ударил Чи Даупиня тяжелым сапогом. Китаец захрипел и стих, Шакир брезгливо поднял его и бросил в колодец.

…Через час, проводив легко раненного Джау-Шимина – нож скользнул по ребрам – Шакир вернулся домой. Пришлось рассказать всю правду. Масим-ака рассудил, что теперь им ничего не остается, как утром сразу же уйти в горы Ялгуз-Турум.

– Если придут искать, – наказал Масим-ака Садыку и Захиде, – то скажите, что вместе с Нодаром и Чи Даупинем мы уехали в Турфан.

Всю ночь шли сборы в дальний путь. Женщины плакали. Аркинджан мирно спал, ни о чем не подозревая. Когда утром ему сказали, что надо ехать в горы, он забеспокоился:

– А как же Бойнак? Разве я могу его оставить?

Пришлось взять с собой и Бойнака.

Предусмотрительный Масим-ака посоветовал Садыку и Захиде сразу же запереть дом и уйти к соседям, Самету и Хуршиде.

XI

Через два дня в Буюлук прибыли окружные представители для расследования дела о пропавших без вести. Первым вызвали на допрос Садыка, и он показал, что в ту ночь, уже очень поздно, когда все спали, явились в их дом Нодар и Чи Даупинь с наганом. Они приказали Масиму-аке и всей семье собрать вещи, дали им час на сборы и увезли их, в Турфан.

– Почему вы сразу же не сообщили об этом куда следует? – спросили Садыка.

– Я не имел права сообщать на товарища Чи, поскольку он назначен Турфаном и является представителем власти.

– С одной стороны верно, не имеет права, но с другой – не являетесь ли вы пособником в преступлении? Люди-то исчезли.

– Чи Даупинь грозился применить оружие, – отвечал Садык. – Что им оставалось делать? Они послушно собрались, выполнили приказ руководства. Если тут совершено преступление, то виноваты в этом те, кто назначил на руководящий пост такого преступника, как Нодар. Об этом я хочу написать в Урумчи.

– Слушай, писака, ты отдаешь отчет своим словам?! – закричал на Садыка один из представителей.

Однако другой, постарше, видимо напуганный тем, что об этой, неприглядной истории узнают в столице прежде времени, успокоительно сказал:

– Виновные понесут ответственность, товарищ Касымов, не беспокойтесь. А сейчас важно, чтобы работа в гуньши не прекращалась ни на один час. Ваши дехкане разбрелись, как бараны, без чабана.

В тот же день раисом был вновь назначен Джау-Шимин. Старика еще сильно беспокоила рана, но он крепился, не подавал виду и обещал начальству беспрекословно выполнить все указания.

– Прежде всего, аксакал, вы должны успокоить дехкан и мобилизовать их на трудовые подвиги, это наше первое указание.

Джау-Шимин тряс бородой, приговаривая:

– Хорошо, господин, ладно, господин, постараюсь.

На допрос вызвали следующих, а Садыка и Джау-Шимина отпустили. Когда они вышли на улицу, Джау-Шимин сказал:

– Знаешь, чем отличаются порядки теперешние от прежних? Раньше китайские военачальники – шаньгане – издевались и грабили, по своей воле, самостоятельно. Теперь же издеваются по указанию Пекина.

Навстречу им из переулка вышла небольшая процессия. Судя, по размерам, тавута – носилок для покойного, – умер ребенок. Джау-Шимин и Садык присоединились к процессии, прошли до конца села и по дороге узнали, что ребенок умер от голода.

С кладбища они возвращались молча. Старик кряхтел, время от времени трогая свой раненый бок. Когда стали прощаться, Садык, не вытерпел:

– Дядя Джау, Масим-ака сказал мне, что, когда настанет для Буюлука черный день, я должен вскрыть тайник. Под развалинами одного старого дома есть яма с пшеницей…

Джау-Шимин перестал кряхтеть, седые брови сошлись на переносице.

– Черный день, черный день… – задумчиво проговорил он. – Слишком много надо пшеницы, сынок, чтобы накормить всех.

– Распределим хотя бы среди наиболее голодающих семей, – подсказал Садык.

– Хорошо, сынок, я пошлю к тебе трех надежных дехкан. Только сделайте все чисто, не оставьте следов. А в яму пустите воду из арыка.

Так десятки семей Буюлука были спасены от голодной смерти.

* * *

На третий день после тайной раздачи пшеницы в дом Садыка ворвались с обыском. Нашли полведра муки, перерыли все вверх дном, и когда стали рвать в клочья рукописи Садыка, он потерял выдержку, бросился спасать рукописи. Они только этого и ждали, избили Садыка до потери сознания.

– Вор, жулик, расхититель народного добра!

Пинками били лежащего.

Захида бросилась к мужу, обвила руками его окровавленную голову, пытаясь защитить от ударов. Ее схватили за волосы, поволокли по полу…

Садык пришел в себя в темной камере турфанской тюрьмы.

* * *

Старая Хуршида проплакала всю ночь, а утром стала шить саван для Захиды из белого полотна, которое она припасла для себя.

Старик Самет, совершив молитву над умершей – угасли две жизни, – вышел во двор и, опершись о палку, поднял лицо к небу и громко запричитал, оплакивая смерть невинных – матери и ребенка. Его скорбный, заунывный голос исходил будто из-под земли и разносился по всему притихшему Буюлуку.

Дехкане собрались во дворе Самета, чтобы разделить общее горе.

Перед смертью Захида успела сказать Хуршиде, чтобы ее похоронили рядом с матерью, в мазаре возле Турфанского минарета.

Дехкане решили выполнить последнюю волю покойной. Хоронить Захиду готовилось все село, однако, чтобы не дразнить надзирателей и не вызвать в Буюлуке новых бесчинств, часть дехкан все-таки вышла на наиболее важные работы.

В полдень похоронная процессия, подняв над головами тавут с телом Захиды, двинулась пешком в сторону Турфана.

* * *

Старик Абдуварис и еще трое аксакалов в чалмах задолго до выноса тела Захиды отправились в Турфан верхом на ишаках. В полдень они подъехали к городской тюрьме и попросили вызвать начальника. Тот вышел, и старики стали умолять его отпустить Садыка на поруки хотя бы на один день, чтобы похоронить жену. Начальник отказался выполнить их просьбу. Старики сели на ишаков и отправились в окружной партком. Там они долго стояли у входа и, понурив головы в светлых чалмах, слушали, как молодой инструктор говорил им о вредных пережитках феодализма и о необходимости искоренять религиозные предрассудки.

Совершенно подавленные аксакалы так и встретили ни с чем своих односельчан на окраине Турфана.

Захиду несли на руках до самого мазара, а позади процессии плелась лошадь, запряженная в пустую телегу.

Старый шейх с лицом, изрезанным морщинами и потемневшим, как древний пергамент, без труда нашел могилу, в которой была захоронена мать Захиды еще двадцать лет тому назад. К шейху подошел Книжник Абдуварис, похоронивший на этом кладбище многих родных и близких.

– Уважаемый шейх-имам, я вас давно знаю. В этом году вам, наверное, исполнилось уже девяносто?

– Девяносто, сын, мне лет, в этом мире меня нет, – ответил шейх речитативом. Абдуварис с грустью прищурил глаза и, глядя куда-то вдаль, прочитал строки из Омара Хайяма:

 
Когда на вечный мы отправимся покой,
По кирпичу на прах положат – мой и твой.
А сколько кирпичей насушат надмогильных
Из праха нашего уж через год-другой.
 

Недолго помолчав, Абдуварис продолжил, должно быть, уже от себя:

 
И смерть сама не испугает нас,
Когда она придет в урочный час,
А здесь так сердце сжалось, душат слезы:
Ведь для цветка с бутоном свет погас!..
 

– Вы хотите сказать, что покойная должна была стать матерью? – спросил шейх.

– Да, шейх-ата, она должна была на днях родить…

В наступившем безмолвии все опустились на колени, и шейх прочел погребальную молитву.

Горько было всем сознавать, что бедный Садык так и не смог проводить свою жену в последний путь.

XII

После двух недель пребывания в одиночке Садык написал заявление, требуя суда. Ответа не получил. Его не вызывали на допрос, не предъявляли никаких обвинений, как будто совсем про него забыли. Да и в чем они могли обвинить Садыка? Разве только в том, что он оказал сопротивление представителям власти, попытался спасти свои рукописи. А то, что нашли у него при обыске полведра муки, прямой уликой считать нельзя. Возможно, ему попытаются пришить убийство Нодара и Чи Даупиня, но Садык к этому делу совсем не причастен, в тот вечер он был в школе, есть свидетели.

Так за что же они держат его в одиночке, как матерого бандита? Почему не отправляют в исправительный лагерь, в пустыню, без суда и следствия, как это делают с другими узниками. Почему не отправляют в какую-нибудь шахту, в места, которые народ метко назвал «барса – кельмес»: пойдешь – не вернешься. Неужто ему готовится еще более суровая кара?..

Через месяц Садык потребовал приема у начальника тюрьмы, но ему отказали. Садык объявил голодовку. Надзиратели, злорадно посмеиваясь, два дня уносили из его камеры глиняные черепки с едой, а на третий день связали Садыку руки, вставили в глотку резиновую кишку и влили через нее похлебку из гаоляна.

Однако голодовка возымела действие. Садыка вызвали к начальнику тюрьмы, и тот, все еще не предъявляя Садыку никаких обвинений, сказал ему о переводе в общую камеру – только и всего.

– На какой срок? – спросил Садык.

– До полного исправления и признания своей вины, – последовал ответ.

Садык потребовал бумаги и чернил, чтобы написать жалобу в Урумчи.

– Скоро дадим, – пообещал начальник. – И бумагу, и чернила. Мно-ого будешь писать, самому надоест. – И приказал надзирателям увести его.

«Значит, главная игра еще впереди, – думал Садык. – О чем же они заставят меня писать?..»

В общей камере – пять шагов от двери до окна с решеткой, три шага от стены до стены – сидели двенадцать заключенных. К своему удивлению, Садык увидел здесь Шарипа, оказывается, до сих пор его не судили. Однако Шарип не особенно печалился, поразительное благодушие, безмятежность, даже довольство были написаны на его лице. Он стал как бы живой частью тюрьмы. Подметал камеру, безропотно выносил парашу, разливал по чашкам похлебку из общего ведра. Надзиратели выводили его убирать тюремный двор, подметать коридор, и это позволяло Шарипу узнавать кое-какие новости, хотя он ими мало интересовался. Заметно было, что другие заключенные относятся к нему неприязненно, даже с презрением.

Садык спросил у него, что слышно из Буюлука, как поживают его старики.

– Наверно, живы, – безразлично ответил Шарип. – А твоя Захида того…

У Садыка остановилось сердце:

– Что? Родила?

– Нет, похоронили. Разве не знаешь?

Садыку стало трудно дышать, он бросился к решетке, приник головой к чугунным прутьям и зарыдал.

Высокий стройный уйгур по имени Таир зло глянул на Шарипа, и тот забился в угол камеры, как щенок. Таир подошел к Садыку, положил руку на его плечо.

– Сочувствую, браток… Что поделаешь, слезами горю не поможешь. Терпи, браток…

Кое-как Садык успокоился.

Теперь он остался совсем один, без друзей, без родных. Неизвестно, где Масим-ака и Шакир, Момун в Советском Союзе. Где-то мыкает горе тоже одинокая Ханипа. Кажется, совсем недавно Садык звал ее в Буюлук, в большую и дружную семью Масима-аки. И что теперь от этой семьи осталось… Если откликнется Ханипа на зов, приедет, то ничего не найдет она в Буюлуке, никого и ничего, кроме пустого дома.

Нет у него Захиды, нет семьи, не будет у него ребенка, которого они так ждали. Рухнули все надежды. Зачем ему жить? Ради кого? Для чего?

Таир пытался разговором отвлечь Садыка от мрачных мыслей, пригласил его на свою циновку, стал расспрашивать, долго ли Садык просидел в одиночке. Оказалось, что Таир давно слышал о Садыке, читал его стихи еще в ту пору, когда Садыка печатали и в Урумчи, и в Турфане. Душевный, чуткий Таир утешал Садыка, как мог, и к вечеру, когда принесли ужин, Садык даже согласился поесть.

Шарип разливал похлебку из большого ведра и козлиным голосом тянул нараспев:

– Сначала го-остю, а потом остальны-ым. – Он как будто успокаивал капризных детей, и казалось, большего счастья ему не надо, лишь бы подольше подержать в руках замызганный черпак из тыквы.

В углу камеры лежал больной, свернувшись калачиком, и заунывно тянул песню, похожую на плач ребенка:

 
Земля моя уходит из-под ног,
И сердце бесконечно кровоточит…
 

* * *

Утром надзиратель объявил приказ начальника тюрьмы: всем, кроме Садыка Касымова, собраться с вещами для отправки по этапу. Заключенные оживились – в любом лагере все-таки лучше, чем в полутемной сырой камере. А собираться им недолго – свернуть циновку да не оставить ложку. Один только Шарип приуныл, не хотелось ему расставаться с тюрьмой, он будто для нее и родился. Садык невольно подумал, что те дни, которые Шарип провел в норе у деда с бабкой, отложили след на всю его жизнь, наверное, еще тогда он стал выживать из ума.

Таир дружески распрощался с Садыком и пожелал ему скорого освобождения.

– Свято место пусто не бывает, – сказал Таир. – К вечеру камеру заполнят другие страдальцы.

Заключенных вывели во двор. Там их принял конвой, а по тюрьме уже прошел слух: отправляют в какую-то дальнюю шахту.

Таир ошибся, в камеру к Садыку никого больше не подселили, он так и остался один. А на другой день Садыка вызвали в кабинет начальника тюрьмы.

Кроме начальника в кабинете сидели еще двое – секретарь окружного парткома и следователь округа, известный своей жестокостью полковник Сун Найфынь.

Встретили они Садыка на удивление вежливо, предупредительно, каждый подал ему руку.

– Садитесь, товарищ Садык Касымов.

– Как ваше здоровье?

– Извините, что мы вас так долго не приглашали для беседы.

Садык молча переводил взгляд с одного на другого. При всей своей доверчивости он заподозрил неладное в этой их преувеличенной заботе. Он уже знал их повадку – мягко стелют, да жестко спать.

– Какие у вас жалобы, товарищ Касымов? – участливо спросил секретарь. – Есть ли у вас претензии к нам?

Садык едва сдержал усмешку – «жалобы, претензии». Как будто сами ничего не знают.

– За что меня держат в тюрьме? – прямо спросил он.

Секретарь посмотрел на Сун Найфыня, и тот коротко пробурчал:

– За дело.

– За какое дело?

– О-о, Садык Касымов, у вас не одно дело, а целая куча, – в голосе следователя послышалось как будто ликование. – Хищение государственного хлеба, это, во-первых, подстрекательство на беспорядки – во-вторых, ваши идеологически вредные стихи – в-третьих. Разве этого мало?

– Все это надо доказать, – ответил Садык.

– Дока-ажем, – почти пропел полковник, усмехаясь. – И еще как докажем.

В разговор вмешался секретарь:

– Любому человеку, который совершил преступление, мы даем возможность исправиться, товарищ Касымов, – секретарь подчеркнуто называл Садыка «товарищем», и это его все больше настораживало. – Мы не считаем вас совсем пропащим человеком, совсем нет. Наоборот, мы надеемся, что вы исправитесь, мы вас охотно освободим и направим в Буюлук директором школы. Как вы на это смотрите?

Садык молча пожал плечами. Ясно, что они подготовили какую-то ловушку и пытаются его одурачить, как мальчишку.

– Оказывается, вас не только мы знаем, – продолжал секретарь, – но вас хорошо знают и в Урумчи. Именно оттуда, из столицы, к нам поступило предложение насчет вас… – Секретарь выразительно помолчал, и Садык не вытерпел, спросил:

– Какое предложение?

Секретарь ответил не сразу, а долго еще петлял вокруг да около, подогревая естественное любопытство заключенного.

– Урумчи озабочено вашей судьбой. Как же! Человек с вашим образованием, талантливый поэт – и вдруг в тюрьме сидит, в зиндане, как бандит с большой дороги. Нехорошо, согласитесь, товарищ Касымов, неприлично.

Садык молчал.

– Вы должны заслужить прощение, товарищ Садык. А для этого вы должны сделать совсем немного – выполнить предложение Урумчи. И тогда – прощай зиндан и да здравствует работа на посту директора школы. Если не хотите в Буюлук, мы дадим вам школу в самом Турфане. Так как, товарищ Касымов, вы согласны?

– Какое предложение? – хрипло спросил Садык.

– Вот это уже деловой разговор, – секретарь не спеша открыл портфель, извлек оттуда три аккуратно сложенных газеты. Садык сразу же определил – по светлой бумаге, по своеобразной верстке, – что газеты советские. – Вот здесь, – секретарь приподнял газеты над столом, – напечатаны три статьи. Не стану скрывать, их написал ваш друг Момун Талипи. Он позорно спрятался под псевдонимом, но мы без труда узнали этого вонючего ревизиониста, фальсификатора и предателя своего народа. Так вот: от вас требуется совсем немного – честно, принципиально, с позиций великого учения Мао опровергнуть эти гнусные измышления. Мы считаем, а также Урумчи считает, что вы без особого труда справитесь с этой задачей, товарищ Касымов.

– Раздолбать его! – взревел Сун Найфынь. – В пух и в прах, не то сам знаешь… – Полковник осекся под взглядом секретаря и закончил тише: – Развенчать, заклеймить, пригвоздить к позорному столбу, только и всего.

Не ожидал Садык, не думал, не гадал, что судьба сведет его с другом именно таким образом.

– Для того, чтобы критиковать, – сказал он, – надо сперва ознакомиться со статьями.

– Совершенно верно! – подхватил секретарь с жаром, будто Садык сказал бог знает какую мудрость. – Для этого мы вас и пригласили. Мы вам вручаем все три статьи и надеемся на вашу сознательность. Вы получите бумагу, чернила, нужную для работы справочную литературу. В камере у вас будет письменный стол, мы создадим вам все условия для плодотворной творческой работы. А кроме того, какое у вас любимое блюдо?

Садык слегка опешил, не зная, что сказать, слишком неожиданно секретарь сменил пластинку. Впрочем, в такой ситуации они могут обещать златые горы.

– Понимаю, вы человек скромный. – Секретарь фальшиво улыбнулся. – Тем не менее вы можете заказать свое любимое блюдо, мы назначаем вам усиленное питание. Итак, за работу, товарищ Касымов, впереди вас ждет свободный труд на благо народа!

В камере Садык увидел и стол, и стул, стопку бумаги и чернила. Они внесли все это, будто заранее зная, что Садык смалодушничает и согласится.

И все-таки он радовался, несмотря на всю сомнительность положения. Садык надеялся без особого труда выполнить просьбу секретаря и получить желанную свободу. Они ведь и прежде без конца спорили о Момуном, дружили и спорили, и спор не мешал их дружбе. Так и сейчас, не подличая, без всякого вреда для Момуна Садык постарается ему ответить. Да и что теперь может навредить Момуну, нет такой силы, Момун в Семиречье, под защитой могучего государства.

Садык радовался тому, что может сидеть за столом и писать, радовался чистым листам бумаги, радовался и за Момуна. Значит, он работает, пишет статьи, наверняка занимается наукой, исполнилась его мечта.

Садык улыбнулся впервые за много-много дней. Он ходил по камере, подсаживался к столу, на котором рядком были разложены газеты, пробегал глазами заголовки, смотрел на подпись Момуна – «Варис», что означало «Наследник», и снова поднимался и ходил взад-вперед по камере, не в силах сосредоточиться, справиться с возбуждением.

В дверном глазке мелькнула тень, ясно, что за ним наблюдали, и Садык подумал: а не завесить ли дверь одеялом, чтобы они не видели его ликования? Но потом отбросил эту мысль – не годится ему маскировать себя одеялом, маскироваться теперь нужно более тонко, более умело.