Текст книги "По древним тропам"
Автор книги: Хизмет Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
ПОСЛЕ БУРИ
Батальон подняли по боевой тревоге в пять утра. Бойцы, еще не отвыкшие от фронтовой жизни, без суеты и паники в течение нескольких минут построились перед казармой. Замешкались только новобранцы, но ненадолго. На их лицах можно было читать тревожащий всех вопрос: что случилось? Неужели опять война?
«Старички» были невозмутимы. Акт о безоговорочной капитуляции милитаристской Японии подписан еще второго сентября, части Советской Армии, в том числе и нашего, Забайкальского, военного округа давно вернулись в свои родные казармы. Налаживалась мирная служба: фронтовиков, старше по возрасту, увольняли в запас, и они не скрывали своей радости. Поначалу они часто писали нам с гражданки о своих гражданских делах, но мало-помалу переписка шла на убыль, а потом и вовсе прекратилась. Мы с нетерпением ждали своей очереди увольнения в запас, считали дни… и тревога застала нас врасплох, хоть и вида мы не подавали – знали, что рано или поздно все выяснится, деловито проверяли личное снаряжение; и главным для нас была не тревога, а незатихающий буран, который ухал, свирепствовал в южном Прибайкалье седьмые сутки, что усложняло проведение любой операции, даже самой простой.
– По ма-ши-и-на-а-ам!
Простуженный голос комбата перекрыл нудящее завывание ветра, разбросал нас по грузовикам.
Многокилометровый бросок к горам по занесенным снегом дорогам дался нам не просто: колонна машин растянулась почти на километр. Бойцы расчищали завалы снега и камней, вытаскивали машины из ям и толкали их на крутых подъемах, но не это было самым трудным – за войну мы привыкли не бояться любой солдатской работы и принимали ее как должное. Волновало другое – сержант не знал цели броска, на учебный поход все это не походило, радисты не выключали приемников, но никаких сообщений о нарушении нашей границы никто – даже зарубежные радиостанции, которые «всегда и все знают…», – не передавал. Мы терялись в догадках, и только к полудню, когда углубились в горы – в точку сосредоточения, – ситуация стала проясняться.
Буран утих, вовсю светило солнце, искрился снег. Под скалой был разбит лагерь саперов и альпинистов, они прибыли раньше и ждали нас.
Комбат поставил задачу: поисковым группам получить горное снаряжение (трикони, веревки, ледорубы, мощные бинокли) и отыскать потерпевший катастрофу самолет. Приложить все усилия. Осмотреть каждый куст и каждую щель. Выходить на связь со штабом через каждые полчаса. Страховать друг друга. Быть внимательными, не стрелять – это может вызвать обвалы, сход лавин. Во что бы то ни стало спасти людей, оказать помощь, если они живы, доставить сюда. Задача большой важности.
Коротко и ясно: спасти людей. Но сначала их нужно найти, в чем и заключалась главная сложность, – точных координат падения самолета не было.
Отвесные скалы, глубокие ущелья, тайга, леденящий дыхание мороз… Плюс – семь суток только что стихшего бурана: каждая впадина забита снегом, камнями, песком, обледенели скалы, и трикони скользят по ним без задержки, срываются с уступов страховочные веревки, группы вязнут в глубоком снегу, изредка сходят со склонов лавины, разнося далекое эхо, как вздох гор. А тишина оглушительная, отчего кажется, что ничего живого здесь не осталось. А ведь где-то люди. Это не важно, что мы не знаем, кто они и как случилась катастрофа. Они нуждаются в помощи, ждут ее, и сознание этого сжимало наши, казалось бы, очерствевшие на фронте души, пережившие не только радость победы, но и горечь отступления, смерти боевых товарищей… Фронтовики понимали и другое: они знали, что судьба и спасение тех людей зависит только от них. Война научила, доказала на опыте, что от соседа справа и слева зависит твоя и их судьба и исход боя. И потому надо искать, не щадя себя, помочь.
Много лет прошло с тех пор, но я хорошо помню себя в тех прибайкальских горах – уставшего, с обледенелыми полами шинели и плащ-палатки, падающего и вновь поднимающегося все выше и выше. Строгая красота гор, их величественность и недоступность, переливы чудесных красок и… мое равнодушие к ним. Где-то люди… Живы ли они? Подадут ли сигнал? Казалось, что именно я должен найти их и найду.
Мы прочесали каждый метр обозначенного района, каменистые перепады, прилавки, осыпи осмотрели в бинокли, но ничего похожего на обломки самолета не обнаружили.
Не принесли успеха и следующие два дня. На четвертый мы уже выдыхались.
…С каждой взятой высотой наши надежды на успех таяли, как тает в горячей ладони комочек холодного снега.
Старшой группы наметил конечную точку маршрута – невысокий, но крутой перевал, после которого, если ничего не обнаружится, мы должны идти на базу. Наше время истекало, и мы из последних сил тянулись за ведущим.
На перевале, проеме шириной не более пяти метров между отвесных скал, в лицо ударил пронизывающий ветер. Все четверо прижались к стенкам скал, прячась от ветра и боясь соскользнуть на другую сторону, также крутую и опасную, как и та, по которой мы только что поднялись. Шагах в десяти ниже выпирала из скалы ровная площадка-прилавок, и мы, подстраховывая друг друга, перебрались на нее. Здесь было тише, ледяной ветер не резал глаза. Мы отдышались и почти все одновременно увидели птиц. Черные точечки над грудой камней почти у самого гребня хребта, который лежал перед нами через широкую щель. Старшой поднял бинокль и увидел, что это сороки. Их что-то манило и пугало одновременно. То взлетая, то опускаясь, они кружились над одним и тем же местом. Но что там между камней, и в десятикратный бинокль не было видно.
– Ждут, когда умрет, – сказал мой напарник-солдат, напрягая зрение.
– Кто умрет? – испуганно спросил я.
– А вот пойдем и посмотрим, – рассудительно сказал он.
– Свяжемся с базой, – сказал старшой. – На обломки самолета не похоже. Рацию, – приказал он коротко.
Нам приказали подняться к хребту и засветло вернуться на базу. Старшой группы – высокий лобастый солдат, алмаатинец, увлекавшийся до армии альпинизмом, – раздал по два кусочка сахару, сухари, вскрыл консервы, достал термос с чаем. Мы подкрепились и начали спуск с перевала. Затем опять подъем.
Шли более двух часов, преодолевая широкую щель, ее подвижные, неустойчивые под ногами каменные осыпи, сползавшие вниз красноватыми шлейфами.
Мы трудно шли вверх.
Вот уже слышен гвалт сорок, мы ускорили шаги. Что-то черное мелькнуло между камней. Сороки пырхнули в стороны. У меня сжалось сердце: сейчас мы увидим то, что ищем четвертый день.
Среди выщербленных ветром камней, широко распластав крылья, лежала большая птица. Она лежала на холодном камне и не пошевелилась, когда я протянул к ней руку. Мощные крючковатые когти были сжаты в последней судороге. Жили лишь янтарные глаза под морщинистыми веками. Смертельная тоска и усталость застыли в них. Я протянул руку, и птица прикрыла глаза, не дрогнула и не стала отбиваться. Мне показалось, что она без колебаний доверилась человеку, протянувшему руку спасения.
– Орел! – уверенно сказал старшой. – Доверился, умница.
– Жаль, что впустую поднимались, – со вздохом проговорил мой напарник. – Самолетом тут и не пахло.
– Пристрелить его, чтобы не мучился. У него ж крыло сломано. И лежит здесь, видно, давно: иней на крыльях, не выживет, – сказал четвертый.
Я сорвал с плеч плащ-палатку и, осторожно сжав крылья, левое было сломано, завернул в нее птицу.
– Мой, – сказал я. – Я первым его увидел, и он мой, – упрямо добавил я и взял птицу на руки. – Я его подниму на ноги. Это сильная птица. Я знаю.
– Ладно. Бери, – разрешил старшой, и мы начали спуск.
Семь дней бесновался в горах и на равнине буран. Мощные потоки воздуха, видимо из Центрального Тянь-Шаня, подхватили беркута и увлекли за собой на север… Мужественно боролся он со стихией, но обессилел и упал на камни. Но еще жил…
Мы не нашли в тот день самолета и вернулись в часть. Меня эта загадочная катастрофа с самолетом не опечалила – буду справедлив к себе. Думаю, что случилось это тогда, может быть, потому, что все надежды найти его рухнули, и все мое внимание было сосредоточена на спасенной в горах раненой птице.
«Самолет могло найти и соседнее с нами подразделение, они тоже были подняты по тревоге, а командиры, как известно, не докладывают нам, рядовым», – думал я, утешая себя. И в этой птице, раненой и беспомощной, так легко доверившейся мне, я видел хоть какой-то результат мучительных поисков.
В ту пору мы, молодые солдаты, еще многого не знали, а точнее – ничего не знали о катастрофе в прибайкальских горах. И лишь спустя более трех десятков лет, уже забыв лица моих друзей – солдат, с которыми я прочесывал отведенный нам участок гор, я осознал, что гибель самолета была одной из печальнейших страниц в многотрудной истории уйгуров. На борту самолета находилась делегация во главе с вождем национально-освободительного движения в Синьцзяне Ахметжаном Касими. Все пассажиры и экипаж самолета погибли.
Я не знал тогда этого, и только горный орел владел моим сердцем. Я был решительным малым и поставил себе цель – спасти птицу.
Шину на переломанное крыло орла мы наложили в санчасти еще на поисковой базе. Орел, как казалось мне, повеселел, когда отогрелся, и я окончательно поверил в свою надежду.
Удивительным было перерождение моих друзей-однополчан. Если на склоне хребта, когда мы нашли поверженную, но не сдавшуюся птицу, они не очень охотно приняли мой порыв, то уже при спуске – а он был затяжным и долгим, и я со своей ношей сильно замедлял движение группы – все помогали мне спуститься с особо крутых склонов, а потом стали говорить, что слишком грубо я держу птицу и могу, «коновал», доломать крыло.
В части комбат сам отпустил меня в город, посоветовав найти орнитолога, он слышал, что есть тут такой старикашка.
Я нашел в городе этого человека. Знающего ученого человека с хорошим сердцем. Сухощавый маленький старичок внимательно осмотрел птицу и, подняв на меня глаза, сказал назидательно:
– Вы ошибаетесь, молодой человек. Это не орел. Это – настоящий тянь-шаньский беркут. Вы посмотрите на его глаза… Беркут истощен, предплечье крыла сломано. Шансов выжить у него мало, но мы попробуем.
Прошло больше двух месяцев, прежде чем я снова получил увольнительную в город. Служба есть служба. Комбат остался доволен, что не ошибся со своим советом и теперь беркут в надежных руках, а значит, и волноваться нечего. Сослуживцы в первое время спрашивали меня о нем, но потом перестали – хватало своих забот. А я переживал, мучился от мысли, что слишком поздно я иду к своему спасенному беркуту.
– А мы вас ждем, – сказал, пожимая мне руку, старичок ученый, и я понял, что беркут жив. Я не мог выговорить ни одного слова. – Вы были правы, – ласково говорил старичок. – Это настоящая, сильная птица. Орел, как пишут в книгах. Но это беркут, если говорить строго по-научному. Сейчас мы его будем кормить.
Кто-то из домашних ученого принес небольшой ломоть подмороженного мяса, но беркут даже не посмотрел на него. Он сидел нахохлившись в большой, грубо сколоченной из ореховых палок клетке. Сломанное крыло его, умело перевязанное, не казалось беспомощным.
– Это настоящий беркут. Даже умирая, он не изменяет своим привычкам. Кроме свежего мяса, не ест ничего…
Старичок распорядился, чтобы принесли живого кролика. Беркут встрепенулся. Еще минуту назад равнодушный и даже надменный, он ожил: глаза сухо сверкнули янтарным огнем, сам он весь напрягся при виде кролика и с клекотом бросился на свою жертву.
«Живой! Живой! – повторял я восторженно. – Я не ошибся!»
– Приходите, молодой человек, через пару недель. Приходите. Я приготовлю для вас сюрприз, – и старичок проводил меня до калитки.
Этот дом барачного типа чуть ли не на окраине города мне помнится и сейчас. Тесовая в снегу крыша, облупленная на стенах коричневая краска, коротенькое крылечко… Через две недели я не шел – бежал к нему так, как не бегал, наверное, никогда.
В комнату орнитолога меня проводила такая же, как и он, старушка. Раньше, то ли от волнения, то ли по другой какой причине, я ее здесь не видел. Маленькая девочка лет десяти сидела у печки с книгой и оценивающе посмотрела на меня. Ее я тоже раньше не заметил. Посуду мыла, не обращая ни на кого внимания, крупная женщина с широкими плечами, и это, кажется, она тогда принесла кролика…
Орнитолог мельком взглянул на меня, кивком поздоровался издали, достал из ящика старого стола блестящее колечко.
– Вот, – сказал он. – Присядьте в кресло и отдохните. Да снимите шинель, не парьтесь.
Я послушно выполнил его приказания, уселся в заскрипевшее кресло, боясь, что оно развалится. Только сейчас увидел я всю комнату орнитолога целиком. Она была заставлена высокими шкафами с книгами и папками. На шкафах, столе, в простенках и даже под потолком на ветках сидели чучела птиц. Их было такое множество, что глаза мои разбегались.
Клетки и беркута в комнате не было.
– Пойдемте, молодой человек, – орнитолог подкинул на ладони блестящее колечко, и через дверь в стене мы вышли в другую комнату – просторную, светлую, но холодную и пустую. На полу стояла клетка с беркутом. – Сейчас мы его окольцуем и выпустим на волю, – сказал орнитолог и открыл дверцу.
– Может быть, лучше отдать его кому-нибудь из демобилизованных? – предложил я наивно. – Он и довезет его до родных мест.
– Зачем? – искренне удивился ученый. – Для беркутов дальние перелеты привычны. Он сам…
Накинув на беркута плащ, ученый вынес его на улицу. Словно почуяв близкую свободу, беркут заклекотал.
Голубело высокое сибирское небо, выстуженное сухими сибирскими морозами. Над крышами домов струились столбы дыма.
Беркут встрепенулся, и яркое солнце отразилось в его широко раскрытых глазах. «Беркут, – с восхищением подумал я. – Сколько в нем оказалось сил и как прямо он смотрит на солнце!..»
Беркут взмыл в небо, ликующе заклекотал. С каждым взмахом могучих крыльев он поднимался все выше и выше. На мгновение он остановился, распластал крылья, сделал круг над городом и уверенно взял курс на юг, туда, где была его родина.
Я и сейчас помню до деталей тот далекой сибирский полдень. Вся семья орнитолога стояла во дворе и неотрывно смотрела за беркутом. А он, удаляясь, поднимался к солнцу и очень скоро исчез, растворился в далекой голубизне.
Я часто думаю о трагической судьбе отважного человека – Ахметжана Касими – и вспоминаю то утро. Только настоящие сыны народа, презрев опасность и невзгоды судьбы, до последней капли крови борются за честь и свободу Отчизны, ибо в их груди стучит поистине орлиное сердце.
Перевод Б. Марышева.
МОИ СОСЕДИ
1
Нет, вы послушайте, что говорит моя дочь Рошан. Она говорит, что я – старый чурбан, ничего не понимаю. Я, пятидесятилетний, седой, уважаемый человек, работаю старшим научным сотрудником в серьезном институте и готовлюсь защищать кандидатскую – старый чурбан? И ничего не понимаю? Мне надо работать, работать… и я работаю, даже по ночам, закрывшись от своего семейства в кабинете. Я стараюсь ради будущего той же Рошан, моей самой младшей, а она мне такое преподносит… Достукался. Сам виноват – забыл дверь закрыть на ключ.
– Рошан. Моя миленькая. У меня работа, и на собрание я не пойду. На собрания у нас всегда ходит мама.
– Мама готовит праздничный ужин, и ей некогда.
– Пусть сходит Сауджан. Он твой самый старший брат.
– Папа! Это же торжественное собрание! И на нем должны быть родители. Так сказала учительница. А потом будет концерт. Понял?
Представьте, она уговорила меня. Потому что я – старый чурбан и ничего не понимаю в жизни. Она права, моя Рошан. За всю свою жизнь я ни разу, слышите, ни разу не ходил в школу, хотя учились в ней все четверо моих детей. Ходить в школу – это женское занятие. Так думал я раньше, а сейчас скажу совершенно противоположное. Папы, ходите с детьми в школу. Хо-ди-те.
Во-первых, потому, что мы не знаем своих детей, и они раскрываются перед нами (простите за обобщение – я же все-таки без пяти минут кандидат наук) с совершенно неожиданной стороны, как это часто происходит у нас в лаборатории, – ждешь от опыта одного, а получается совсем другое. И ломай себе голову… Но о своей работе я сказал к слову и больше о ней не упомяну, потому что к дальнейшему рассказу она не имеет никакого отношения.
Так вот, Рошан… Я, прежде всего, никогда ее такой не видел. Она кувыркалась по комнате, танцевала, надоедала всем братьям и сестрам, рассказывая, что она перешла-перешла в пятый класс и что папа-папочка ни с кем не ходил в школу, а с ней идет.
На улице она взялась за меня одного.
– Ты хоть знаешь, где находится школа? – спросила она, забежала вперед и, пятясь, глядела со смехом мне в глаза.
– Знаю.
– А вот и неправда. Откуда ты можешь знать, если ты там ни разу не был?
– Я из окна автобуса видел.
– Да?
– Да.
– А может, ты ошибся?
Нет, Рошанку может перенести только мать или такой строгий отец, как я. Это я только сегодня поддался на ее уговоры и не хочу портить ей праздника. А в будни взгляну – и все поникают под моим родительским пронзительным взглядом, как трава в степи под ветром. Я чувствую, что детское отношение к жизни во мне начало затухать под ударами судьбы давно, но сегодня оно расцвело, как зернышко после темноты чулана. Я и не заметил, что к школе мы подошли с Рошанкой в одинаковом одиннадцатилетнем возрасте: я забыл и про свою работу, и про великие научные проблемы, и про хозяйственные домашние неурядицы… Про все забыл: мы с Рошанкой пускали самолетики из бумаги – чей дальше улетит?!!
А в актовом зале? Я смотрел на лица родителей и видел то же самое – они все были одиннадцатилетними шкетами. Они – серьезные люди, родители.
А дети?!! Я никогда не подозревал их могучей силы, способной вызвать у взрослых это великое перевоплощение, такое взаимопонимание и самопожертвование.
И это – во-вторых, ради чего я и качал рассказ.
Учительница, мне ее хорошо было видно с пятого ряда, тоненькая девушке, еще сама ребенок, звонко сказала:
– На сцену вызывается Арслан Кадыров. Отличник. Награждается похвальной грамотой!
Учительница сказала это с большим задором и гордостью – вот, смотрите, какие у меня ученики и какие у вас дети. Гордитесь ими.
И это возымело действие. Зал, как никому до этого, аплодировал с большим старанием, но учительница прервала аплодисменты, ученика не отпустила со сцены, а вызвала туда другого:
– Владимир Гаврилов. Отличник. Награждается похвальной грамотой!
Зал просто загремел от аплодисментов; и я понял, что дело здесь не только в похвальных грамотах этих двух учеников.
– Почему они все так хлопают? – спросил я Рошанку.
– Я ж говорила, что ты ничего не понимаешь и не знаешь, – опять отбрила меня дочка. – Они же братья. Понял?
Я кивнул, хотя, честно признаться, ничего не понял. Арслан Кадыров – уйгур. Владимир Гаврилов – русский. И они братья?
Когда учительница на сцене вручала ребятам похвальные грамоты и пока они возвращались на свои места, зал не умолкал.
Наконец наступила тишина. Учительница не взяла новые похвальные грамоты, которые лежали перед ней стопкой, а снова заговорила:
– От имени и по поручению педагогического коллектива и дирекции школы я хочу сказать огромное человеческое спасибо родителям ребят: Вере Константиновне и Арупу Кадыровичу, воспитавших таких хороших детей. Прошу вас, встаньте.
Мужчина и женщина встали. Зал опять загремел аплодисментами. Женщина лет тридцати или чуть больше в легком весеннем платьице без рукавов плакала. Я это хорошо видел, потому что они сидели позади нас через пять рядов, и я обернулся. Люстра под потолком сияла, капли слез катились по красивому бледному лицу. Мужчина, ну сажень в плечах, стоял рядом и крепко сжимал женщине маленькую руку. Он тоже был готов заплакать, но сдержался. Он же мужчина!
Так я впервые, благодаря Рошанке, узнал о существовании этой редкостной семьи. И хочу рассказать об этом.
2
Как знакомятся женщина с женщиной?
Я скажу, наблюдал. Не зря же ем черный хлеб науки.
Так вот. Две женщины пришли на консультацию к врачу. К каким врачам женщины ходят больше всего, мы знаем. Не в том суть. Одна из них пришла чуть раньше другой, заняла, как это всегда делается, очередь, села. Рядом с ней на топчане еще оставалось место. И здесь пришла другая женщина и села рядом.
Две женщины вместе, и это мы тоже знаем, – разговор. Если больше – базар. Женщин в приемной врача было больше двух, но базара не было. Не то время. Но разговор повелся. Сам собой. Кто-то вздохнул глубоко, и все посмотрели на ту, что сидела первой у двери врача. Из глаз у нее сыпались горошины слез. Вопросов никто не задавал, поняли и так, без объяснений, – пришла похоронка. А она сидит здесь одна, а будет двое… В такое тяжелое время.
Что ж здесь непонятного? Женщины промолчали, и каждая подумала о своем муже: жив ли? Убит?
У Мерваны глаза повлажнели. Сердце у нее было легкоранимое. Это увидела ее случайная соседка по топчану Вера и участливо спросила:
– На фронте твой?
Мервана кивнула.
– Мой тоже, – сказала Вера, но слезы не уронила. Сердце у нее было крепче.
– Эх, бабья наша доля, – вздохнула еще одна женщина, с трудом поднимаясь со стула. Живот у нее явно предполагал двойню. Не меньше. И это тоже отметили другие.
– Ну что ж, это и хорошо, – ответила женщина. – Мужиков побьют на войне, кому пахать, работать? Они, наши детки, и будут нас докармливать – старых и беспомощных…
Так и состоялось первое знакомство Мерваны и Веры.
Второй раз они встретились уже в роддоме. В одной палате.
– Ну, здравствуй, – сказала Вера, увидев Мервану. – Ты и здесь меня опередила.
Мервана виновато улыбнулась:
– Так получилось. Не утерпела.
– Чего ж терпеть, если пора пришла? – улыбнулась в ответ Вера и пошла на свободную койку.
Другие женщины в палате тоже заулыбались, отмечая про себя, что вот и пришла коноводша. Скучать не даст.
Вы замечали таких людей?
Тускло в компании, разговор еле тащится через пень-колоду, никакого интересу в нем никто не видит, и говорят только потому, что просто неудобно молчать. В таких случаях разговор сам по себе пропадает, оставляя участников со своими думами.
Но стоит появиться одному человеку… и все меняется. Это не просто рубаха-парень, или женщина – лишь бы муку молоть. Нет. Эти зря слова не скажут, все у них с умом и в точку, в самое яблочко. Людям это особенно нравится, когда в самое яблочко. Даже в тяжкий час человек воспрянет духом и поверит в лучшее, когда сказано такое слово.
Замечали?
Значит, вам повезло на интересного человека.
– Как хоть зовут тебя? – спросила, расстегивая халат, Вера.
– Интересно, – тут же подхватила разговор женщина на койке, в углу. – Здороваются, а как звать друг друга, не знают…
– У нее вон спросите, – кивнула на Мервану Вера.
– Мервана меня зовут. А познакомились мы…
– Ты, Мервана, секретов не разглашай, – прервала ее Вера. – А то: «Познакомились мы…»
Улыбки. Намек приняли. Каждый по-своему. Посыпалось разноголосое ха-ха.
– Ой, девочки. Не смешите. А то я прямо тут я рожать начну…
– От смеха еще никому плохо не было, – успокоила ее Вера.
– Было. Вот у нас в деревне…
– …И бабы не так рожают, как я городе, – в тон говорящей вставила быстренько Вера, и опять все засмеялись. Всем понятно, что сейчас начнется сказка, как дед свою бабку до смерти засмешил, а она ему потом во сне прошла и грозит: лучше живи дольше, а не то тут в котле со смолой кипеть будешь.
– Муж твой где, Мервана, воюет?
– Не знаю. У них же полевая почта. Только номер указан.
– Так, может, намекает между строк?
– Намекает, только я не понимаю.
– Это про гумно, что ли?
– Да нет. Пишет, что будут скоро брать город, через который Наполеон отступал. Собирался там погреться на русских печках, да не успел. Его солдаты проворнее оказались. Склады с продовольствием распотрошили и по ветру пустили. Фельдмаршалу и не досталось.
– Так это же Смоленск, – твердо сказала Вера. – Тут прямо и сказано. Я ж говорила, что про гумно.
– А это как?
– Вот так, – отвечает Вера. – Пишет парень девке записку: приходи на гумно, целоваться будем. Девка и отвечает. Намек поняла, приду.
Опять ха-ха. Распахивается дверь, входит сестра:
– Что за концерт?
– Да вот…
– Опять секреты хочешь разгласить?
– Ха-ха. А ничего особенного и не было сказано.
– Муж-то, Мервана, кто у тебя?
– Танкист.
– Значит, возьмут город. Боевой парень?
– Он меня на одну руку посадит, а в другой ведро с водой несет.
– Это точно, возьмут. Накрутят фашистикам хвоста.
– Пишет?
– Пишет.
– А ты?
– И я.
– Как думаешь, вернется? Не найдет завлеку?
– Нет. Он обещал.
– Хорошо проводила?
– Поцеловала.
– И все?
– Все. А что еще? Плакала сильно. Переживала.
– Рожать тоже от переживаний будешь?
– Буду. Парня рожу. Я ему обещала. Только вот сердце у меня слабое. Боюсь помру. Вы напишите тогда ему. Вот адрес полевой почты, в тумбочке. Ладно?
– Не хорони себя раньше времени. Обойдется.
– Я знаю. Родных у меня нет. Детдомовская я. И Аруп тоже. Так что ни у меня, ни у него больше никого нет.
– Ты не распускай себя, – твердо сказала Вера. – Мужик воюет, а она умирать… Кто дитя воспитывать будет? Ты об этом думай. Думай и думай: не поддамся, и все! Поняла?
– Поняла.
– Ну тогда спать давайте. А то приспичит кому среди ночи, не выспимся.
3
Мервана не ошиблась. Она знала свое сердце лучше других – оно не выдержало.
Мервану первой из палаты увезли в родилку. Второй, «опять я после нее», Веру. Вера вернулась в палату, а Мерваны нет. Ее поместили в отдельную палату.
– Что с ней? – спросила Вера нянечку.
– Плохо. Врачи боятся, что не выживет.
– Держи нас в курсе, – сказала строго Вера молоденькой нянечке. – Если что – сразу к нам.
Характерец у Веры – будь здоров. Только что саму полуживую привезли в палату, а уже распорядилась. Навела лад.
Мервана прожила после рождения сына два дня. Перед смертью, а она ее уже чувствовала, позвала к себе Веру, попросила назвать мальчика так, как скажет Аруп.
– Я ему письмо послала. Спросила уже, как назвать. Как скажет, так и назови. Я прошу тебя. Ладно?
– Назовем, не беспокойся. А кто вынянчит?
– Не знаю. Нет у нас родных. Я говорила.
– Это я помню. Только не дело на чужие руки.
– Я понимаю, да сердце вот… И вздохнуть не дает.
– Крепись, Мервана.
– Просить не могу за дитенка, а Арупу напиши. Напишешь?
– Успокойся. Возьми себя в руки.
Мервана уже не отвечала. Сил не было. Носик у нее заострился, щеки запали. Один глаза и остались живые на лице.
Мервана прикрыла веки. Вера еще посидела немного и ушла.
К вечеру Мерваны не стало.
Ее ребенок остался сиротой.
– Сирота сироту и родит, – сказала въедливая баба из угла.
– Помолчи, умница, – сказала Вера, и в палате до самого сна никто и слова не проронил. А Вера молчала.
Утром она сказала нянечке, чтобы ей принесли парня Мерваны.
Палата молчала.
У Веры тоже родился парень, и она положила их рядом с собой – оба прильнули к ее груди.
Младенцев унесли.
– А муж что скажет? – подала голос та, из угла.
– Володька? – удивилась Вера. – Пусть слушает то, что я ему скажу. Лишь бы вернулся. Понятно тебе?
– Понятно. Мужику бы понятно было твоему. Мне-то что?
– Ну и помолчи тогда.
– Ты же русачка…
Вера не ответила. На том и закончился разговор.
4
Как решилась женщина на такое? Самой-то всего двадцать лет…
А их двое. Если растеряешься, ни одного не будет. Вера хоть и при родителях росла, но ни великого, ни малого богатства не видела. Поженились они с Володькой перед войной. Володька шоферил, Вера на швейке работала швеей-мотористкой. Заработки не ахти какие, но решили собирать на дом – хотелось свой построить.
Это сейчас все ждут государственных квартир и получают. Свои редко кто строит. А тогда, обзавелся семьей – строй свой дом. Воскресники такие закатывали, что ой-ёй!
Так и решили. Швеи от Веры придут и шоферы от Володьки. Саману намесят и сложат домину на две комнаты – кухня и горница. Хотелось, конечно, деревянный дом, да лес дороговат. Это потом можно будет и деревянный, если все хорошо. А пока жили у родителей Веры, в пристройке вроде чулана. Одна койка и умещалась всего.
Еще и месяц медовый не кончился, война началась.
Война началась…
Володьку с первым эшелоном и отправила.
Пришла из роддома – письмо лежит. Володька писал:
«Есть на Волге утес… Тут я и воюю, как поется в нашей русской народной песне. Если убьют, не горюй. За Россию-матушку голову сложу. А за нее мне ничего не жалко. Родишь сына, назови в мою честь Володькой. Живым отсюда вряд ли уйду. Мясорубка… не дай бог видеть человеческим глазам. А я, сама знаешь, по кустам прятаться не привык. Крепко обнимаю и желаю скорейшей победы над фашистом!
Не журись, моя любимая Вера. Мы выстоим и победим».
– Шалопут, – сказала на это Вера и заплакала. – Умирать собрался. А мне тогда что?
Похоронка на Володьку пришла в сорок втором году. «Пал смертью храбрых». И орден боевого Красного Знамени в коробке. Вера за неделю в стебелек высохла, почернела, замкнулась – подруг избегала… Вот как оно вышло.
5
Питание какое в войну было?
Одежонка какая?
Не уронила голову Вера. «Теперь, может быть, второго отца дождемся… Но это еще как сказать… Танкист – он всегда в первых рядах, первым идет. И пушки по нему грохают… Тут не убережешься. На свои руки теперь – самая надежная надежда. Лишь бы не подвели».
Не подвели.
Ни свои, ни чужие.
Узнали женщины на швейке, что Вера природнила чужого ребенка, всем звеном пришли. Кто чего принес – и поесть от своих скудных пайков оторвали, и… у тела материалу для пеленок с фабрики вынесли.
Осудить этих женщин за воровство не берусь. Обнаружили бы на проходной с выноской… Строгое в этом вопросе было время. Кто помнит, тому и рассказывать не надо, а кто не знает, не пожелаешь знать. Я об этом могу судить только по рассказам других.
У них и спросите, как наказывали тогда за воровство.
Это сейчас, хоть и идет разъяснительная работа, и в тюрьму сажают за хищение государственного имущества, а все равно тянут. Даже у меня из лаборатории находят что унести домой.
Но я отвлекся, не о том заговорил.
Веру тогда только фабричные женщины и уберегли. Ее отец погиб в первые дни войны, мать болела, за ней самой уход был нужен. Но пацанов нянчили и пеленки помогали стирать, и затируху стряпали, и на медпункт детишек носили, если Вера на смене была. На свое-твое не делили. Тем и спаслись.
6
А с Арупом так было. Смоленск, как известно, взяли. И сколько жизней положили, пока дошли до Берлина, тоже известно. Арупу повезло – жив остался. Два раза в танке горел и не сгорел.
– Мы, – говорил, – народ крепкий. Нас с одного удара не свалишь. И с другого тоже. Ну, а выберем момент, так приложим… никто не устоит.
Это не его слова. Он бы не так сказал. Но суть та же. И я его не виню. Русский да уйгур, казах да грузин, белорус да азербайджанец, сибиряк да украинец… Такой кулак фашист и не смог выдержать. И тут Аруп прав, хоть и сказал это другими словами.
