Текст книги "По древним тропам"
Автор книги: Хизмет Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Война закончилась. Через Европу и через Россию – на юг, где уже отцветали яблони, роняя розоватый цвет на теплую землю, покатились эшелоны демобилизованных бойцов. Рахмедину повезло, он вернулся в родные края одним из первых. Поезд пришел в Алма-Ату затемно. Рахмедин переночевал в вагоне, а рано утром, едва на востоке сквозь рассветную синеву проступили контуры гор, отправился на городской базар, надеясь встретить там кого-нибудь из земляков с арбой или подводой и добраться в родное село.
Так оно и вышло, почти сразу же Рахмедин увидел двух односельчан, они сидели на пустых арбах, но в обратную дорогу еще не тронулись, видно, чего-то ждали.
– Ай, Рахмедин?! – закричали изумленные земляки, не ожидавшие увидеть его вот так запросто на базарной площади. – Живой?! Вот так встреча! Садись, дорогой, домой доставим, по дороге потолкуем…
– Ждете кого-нибудь? – спросил Рахмедин, обнявшись с земляками и подавая одному из них вещмешок.
– Да вот председателя дожидаемся, он пытается коня сбыть с рук, думает, что ему удастся продать эту дохлятину.
До войны Рахмедин пас колхозных коней, выезжал отменных скакунов, умел выхолить жеребца и выиграть на любых скачках.
– Которого же он продает? – спросил Рахмедин, оглядев двух тощих коней, привязанных к арбе.
– А вон того, с рыжей мордой. Его даже на убой не взяли. Дохлятина! Да и здесь дурака не найдется его купить, все равно что деньги на ветер выбросить.
Тощий, плешивый по хребтине иноходец словно понял, что говорят именно о нем, поднял голову и посмотрел на Рахмедина. Иноходец был слаб, изнурен, должно быть, тягостной непосильной работой и долгим голодом. Глаза его были мутны и равнодушны, он не узнал своего старого хозяина и не вспомнил всего, что было связано с ним. Иноходцу уже было безразлично все, кроме пучков сена, валявшихся на базарной площади вперемежку с навозом.
Рахмедин, увидев все это, горестно вздохнул и вдруг обнял иноходца за шею.
– Не думай ничего, я тебя никому не отдам. Приведу в табун, еще поживешь! – сказал Рахмедин и повернулся к арбакешам: – Иноходца нельзя продавать!
– Гляди-ка, я вижу, тут новое начальство появилось! – раздался за спиной Рахмедина насмешливый голос. Рахмедин обернулся. Поодаль стояла пролетка, в ней сидел ухоженный, осанистый джигит.
– А-а-а, новый председатель! – понял Рахмедин.
– Это уж точно. А ты вот кто такой?
– А я, председатель, строил колхоз, в котором ты теперь начальство, – неторопливо ответил Рахмедин. – И коней, которых ты довел до ручки, а теперь продаешь за гроши, тоже я растил. Рахмедин меня зовут!
– Ты, что ли, бывший конюх?
– Не конюх, а коневод. И не бывший, раз я вернулся! Хотя, ладно, не забыли, и на том спасибо… Но ты, председатель, торопишься сбыть этих лошадей, это не по-хозяйски. А раз ты всему голова, ты за это и ответишь своей головой! – жестко сказал Рахмедин.
Председатель покраснел, как мальчишка, и покосился на арбакешей.
– А ты, дядя, язык тут не распускай! – запетушился было он. – От них никакого прока, кроме убытка, нету. А продавать их решил не я, а правление!
– Ладно, давай не будем нападать друг на друга, это делу не поможет, – примирительно сказал Рахмедин. – Конечно, если конь отслужил свое, ему, известно, одна дорога. Но с этим иноходцем ты можешь просчитаться! Да, если бы ты знал, что это за конь, ты бы не отдал его за табун лошадей! Вон, своего-то коня ты не иначе как взял на конезаводе за большие деньги? Вот-вот, это видно сразу. Так ведь что же получается, ты его холишь и кормишь каждый день как надо. И ничего твой конь не знает, кроме ровной дороги. А ты, председатель, попробуй запряги его в груженую арбу да про плеть не забывай, чтобы он в гору веселей тянул да весеннюю грязь прытко проходил, вот тогда и посмотрим на твоего коня. Он по ровному месту будет ходить, как стреноженный, – заключил Рахмедин, удовлетворенный убедительностью собственных слов, и полез в карман за махоркой.
Арбакеши с любопытством смотрели, как их земляк проворно свернул козью ножку и густо затянулся.
– Как ходили за иноходцем, это дело прошлое, что теперь об этом говорить, – еле выговорил председатель, поглядывая на людей, слышавших его перепалку с этим фронтовиком, так некстати возникшим ни свет ни заря на базарной площади.
– Замордовать можно кого угодно, – назидательно заметил Рахмедин. – Да ты посмотри, какая у него грудь, а ноги!.. Это мечта настоящего джигита!
– Ай, что ты такое говоришь, Рахмедин! Это же кляча, а не тулпар…
– Надо уметь видеть добрую лошадь…
– А по мне все они тулпары, пока молоды, а состарятся, так и все клячи, – попытался пошутить председатель.
– Да-а, нехитрая у тебя наука. Ну, ладно, ты – молодой, я – старый. Вот давай и померяемся на конях. Ты на своем молодом, а я вот на этой кляче, – показал Рахмедин на иноходца.
Председатель, видно, понял, что Рахмедин поймал его на слове, чтобы сберечь иноходца. Но он не мог так скоро примириться с тем, что все вышло так, как хотел этот Рахмедин, и, соглашаясь через силу, он предупредил коневода:
– Ну, смотри, земляк, проиграешь – отберу иноходца сразу после финиша. На глазах у людей отберу, слышишь, земляк?
– Не глухой, – сообщил невозмутимо Рахмедин, сворачивая новую цигарку. – Будем считать, что договорились, председатель…
В село они добрались к полудню. Арбакеши, едва расставшись с Рахмедином и председателем, кинулись по дворам сообщить, что произошло на базаре. Рахмедин повидался с близкими и, не отдохнув, даже не разобрав вещмешок, направился к конюшням. Здесь он присмотрел место для иноходца, а затем вывел коня за село пастись и сам лег в траву, раскинув руки, долго смотрел в высокое небо и медленно закрыл глаза, улыбаясь от подступившей спокойной светлой радости. «Отдыхай, бедняга, отдыхай, – бормотал Рахмедин. – Ведь и правда смотреть-то на тебя тошно…»
Иноходец оставил щипать траву, подошел к Рахмедину и смирно замер рядом, чуть покачивая головой, и грива его легла Рахмедину на грудь. Рахмедин встал, обнял иноходца и поцеловал его в жилистую соленую шею. Потом они медленно побрели рядом в степь по тугой бледно-зеленой траве. Впереди на землю опустилось помутневшее закатное солнце, чуть размытое сырым теплым ветром, а они все шли и шли, словно оставляя позади тяжкие вчерашние дни, освобождаясь от тревог и усталости…
А потом незаметно земля меняла цвета, менялись и степные ветры – ласковые, теплые на хлесткие и стылые, скрывалось за облаками небо и опять зависало над головой чистым голубым куполом, – и прошел год. Было кому запасти в зиму корма – следом за Рахмедином вернулись и другие уцелевшие мужчины села – и табун вышел к весне гладким, холеным, словно и не зимовал. Но все равно весна была праздником. И потому в день, когда пришел срок выводить табун на весенние пастбища, Рахмедин проснулся на рассвете, прошел к конюшням по проселку, подламывая еще фронтовыми сапогами звонкий полый ледок, и у ворот, рядом с коновязью, сел на вросшую в землю тесину дожидаться рассвета. Покуривал, слушал всхрапывания, грузный стук копыт, представляя, как кони его табуна переминаются, покачивают головами в теплой темной конюшне.
Иноходец оправдал его надежды. Он налился телом, стал спокойнее, тверже в поступи, после линьки покрылся густой лоснящейся шерстью, и старые ссадины и болячки затянулись пятнами белой щетины. Рахмедин понял, что пришла пора сызнова приучать иноходца к седлу, и он ездил понемногу на нем, стараясь делать это подальше от людских глаз, где-нибудь в степи, раскинувшейся вокруг села.
Молодой председатель не забывал говорить при каждой встрече:
– Ну, ака, как ваш несравненный иноходец? Не слишком ли он заботит вас? А то, может, отправим его на убой? Он теперь на мясо без всяких разговоров подойдет!.. – и смеялся при этом.
Рахмедин терпеливо сносил все ехидные замечания председателя, всякий раз объяснял, что иноходец окреп, но прежнего хода у него пока нет и он еще не может привыкнуть к собственной скорости. Рахмедин действительно чувствовал, что иноходец вот-вот войдет в прежнюю манеру бега, и он не торопил коня, незаметно исподволь тренировал его на ходу, уже пробуя для предстоящей скачки.
Однако терпение председателя истощилось раньше срока. Однажды он вызвал Рахмедина в контору и попросил при этом, чтобы тот приехал на своем «тулпаре». Рахмедин появился под окнами конторы на старом мерине. Председателю это не понравилось.
– Хватит! – сказал он Рахмедину, едва тот переступил порог кабинета. – Я говорил, что проку с него не будет, даже до конторы не может добраться! Одна морока с ним! У нас колхоз, а не приют престарелых лошадей! Хватит! Завтра же пришлю зоотехника, если он скажет, что твой «тулпар» ни на что не годен, вон эту клячу из табуна. Тоже мне, брах[29]29
Брах – по преданию крылатый конь Магомета.
[Закрыть] нашелся в моем колхозе!..
Рахмедин понадеялся, что председатель пошумит-покричит да и остынет. Но утром следующего дня к конюшням подъехали двое – председатель и зоотехник.
– Ну, Рахмедин, сейчас будем комиссовать твоего иноходца, – крикнул насмешливо председатель вместо приветствия, специально горяча своего коня. – Или ты сам сведешь его на убой, а я вернусь в контору?
Зоотехник повертелся вокруг иноходца, зацокал языком, как фазан.
– Прекрасный конь! Что значит год отдыха да умелые руки! Ожил прямо-таки иноходец, ожил!
Зоотехник явно подыгрывал председателю. «Сговорились», – подумал, нахмурившись, Рахмедин и решил не поддаваться искушению сейчас же обставить председателя вместе с его конем. Но председатель откинулся в седле и презрительно фыркнул.
– Чего болтать попусту! Конь проверяется в деле. Вот поскачем, тогда и видно будет, кто чьей пыли наглотается!
Это было уже слишком. Рахмедин молча заседлал иноходца под насмешливыми взглядами председателя и зоотехника. Затягивая подпруги, он видел, как зоотехник подмигивает председателю: ага, мол, завели мы его!
Рахмедин неторопливо сел на иноходца, прочувствовал, что заседлан он добро, сжал повод так, что побелели костяшки пальцев, и сказал негромко и отчетливо:
– Мы готовы.
– Вот так-то оно лучше, – не сменил тона председатель, хотя видел лицо Рахмедина. – Скачите до крайнего дома как можете, посмотрим, хватит ли его пройти село. – Председатель мотнул головой в сторону иноходца. – А я поскачу рядом.
Рахмедин, сдерживая себя, перевел дыхание и, стараясь показаться спокойным – вокруг уже собирались односельчане, – ровно произнес:
– Эх, сынок, последнее это дело – говорить так перед скачкой. Люди могут подумать, что ты просто болтун и хвастунишка!
Председатель оглянулся по сторонам и смешался, люди стояли вокруг молча, старики не смотрели на него.
– Извините, ака, – пробормотал председатель, чувствуя спиной взгляды сельчан. – Это я просто так, я…
Рахмедин тронул иноходца, не оборачиваясь, бросил:
– Отсюда начнем. Ну!.. – Он взмахнул плетью и сразу привстал на стременах, вытянулся над шеей иноходца.
Иноходец не ждал этого, он рванулся с моста, поскакал неровно, забирая повод, но тут же выправился, взял хороший для начала ход. И тут Рахмедина прорвало, он дал волю плетке. Иноходец захрипел, сбился с хода и опять нашел его, все убыстряя и убыстряя бег…
– Смотри, молодой, зад себе не отбей! – крикнул Рахмедин, обернувшись на миг, забыв обо всем на свете.
Иноходец летел уже во всю мощь. Село выплеснулось навстречу и стремительно надвинулось первыми домами… Председатель, видно, понял, что дело заворачивается нешуточное, он уже выбивал из своего коня все, что мог, но иноходец, вытянувшись, по-прежнему шел впереди.
– Давай! Рахмедин… Покажи ему! – вдруг закричали стоявшие на обочине проселка. – Рахмеди-ин, ты ведь джигит!
И все же молодой, рыжий, как верблюд, мерин председателя настиг-таки иноходца посреди села. Они поравнялись, потом мерин медленно начал выходить вперед…
– Рахмедин! Ака! Рахмеди-и-ин!..
И словно понял иноходец, что это была его последняя скачка, что не будет у него уже ничего, кроме этой скачки, – он заметно вытянулся, взял весь повод и натужно, но ушел от мерина! Хрипя, разбрасывая пену, он вынес Рахмедина на площадь, к конторе, и здесь надо было остановиться, но иноходец не слышал седока, хрипя, он выметнулся за село в степь и пошел по росной высокой траве…
Председатель прискакал вторым. Он сошел с коня, приблизился к толпе, которая громко расхваливала иноходца Рахмедина. Мальчишки уже оседлали крышу конторы и оттуда сообщали, что иноходец не слышит повода, что он идет во весь опор и что, наконец, он скрылся за горизонтом.
Рахмедин вернулся из степи один. На плече он нес уздечку.
– Поздравляю, ака! Пусть иноходец будет вам призом!.. – закричал председатель в общей тишине и осекся, услышав свой голос. Поодаль тяжело, надсадно дышал его конь.
Рахмедин, не поднимая глаз, обошел председателя и побрел сквозь толпу, сжимая в ладонях удила, еще хранившие тепло губ иноходца…
Перевод А. Самойленко.
ДЖУХАЗА
Это имя впервые встретилось мне в прекрасной песне. Оно звучало в припеве, и казалось, что каждый певец томился любовью к женщине, которую звали Джухаза.
Джуха, ийги-янг,
Ты цветок цветков!
Потом я узнал, кто была Джухаза. В двадцатые годы она жила в глинобитном городе Суйдуне. В ее доме собирались курильщики гашиша. Эта женщина никого не боялась – ни суйдунских святош, ни приспешников белого генерала Дутова, установивших свои жестокие порядки в пограничном городе Синьцзяна. Но не мог я понять одного: как эта женщина-чародейка добилась такой чести? Ведь ей была посвящена одна из самых чудесных песен моего народа!
И однажды я встретил человека, когда-то жившего в Суйдуне и посещавшего майданхану, как называли там дом Джухазы. Нияз был уже не молод, но не замыкался в себе, как это бывает с людьми его возраста. Я стал расспрашивать его о городе Суйдуне и Джухазе, владелице веселой майданханы. Выслушав меня, дядя Нияз улыбнулся, провел пальцем по серебру длинных усов. Он радовался, что я заставил его вспомнить годы безрассудной молодости.
– Это было во время гражданской войны, – так начал он свой рассказ. – Хотя я был одиноким сиротой и батрачил у местных баев, но не понимал, что такое революция, не знал, на чьей стороне правда, почему некоторые мои соплеменники уходят в соседнюю страну. Вот и я вместе с ними очутился в Суйдуне. Кого только не было там в то время! Торговцы из Кульджи и Кашгара, русские беглецы, дутовские головорезы, контрабандисты…
Люди эти занимались каждый своим привычным делом, но досуг проводили в кутежах и пьянстве, как бы стараясь этим показать, что их не волнуют грозные события тех лет.
Мне пришлось стать поденщиком.
Однажды один из моих приятелей сказал, что в Суйдуне есть такой дом, где всегда звучит прекрасная музыка и струится дым кальянов.
– Пойдем туда, – сказал он.
Я еще не знал, что иду к той, о которой сложены песни, к живой легенде Суйдуна.
Мы зашли в просторный, чисто подметенный двор. Возле беседки, обвитой плющом, дымили самовары. Шашлычники священнодействовали, нанизывая на вертела куски баранины. Приветливый юноша-слуга вышел к нам навстречу и провел нас в дом.
В большой комнате собралось множество гостей. Седобородые старцы были облачены в одежды, сшитые из бекасама – дорогой ткани ручной работы. Хозяйка майданханы сидела между двумя белыми, как лунь, чалмоносцами. Убого одетые гости, расположившиеся у входа, по виду были похожи на странствующих нищих и бродячих музыкантов. Джухаза сделала нам знак, чтобы мы сели рядом с ними, у самого порога.
– Добро пожаловать, гости, – приветливо сказала она нам, и мне показалось, что в ее словах был какой-то вопросительный оттенок.
У Джухазы был высокий лоб, прямой нос и сросшиеся на переносице брови. Глубокий свет мерцал в ее глазах, прикрытых длинными ресницами. Она была прекрасна!
– Прошу вас, гости! – сказала она, когда подали чай, и взяла в руки свой дутар.
– Мы беженцы, ханум, – тихо промолвил мой спутник.
В ответ на это Джухаза улыбнулась и сделала знак юноше-слуге. Тот протянул моему приятелю кальян, потом подал алый раскаленный уголь, зажатый в железных щипцах. И другие гости потянулись за кальянами.
Я охмелел от гашишного дыма и звуков дутара. Первая песня Джухазы, пропетая в тот вечер, до сих пор звучит у меня в ушах.
Побыв не раз в доме Джухазы, я заметил незыблемый обычай, установленный там. Джухаза пела и играла на дутаре, лишь после этого начинали состязаться между собой музыканты. Первым играл прославленный хафиз Амритдин-хальпе, былой толкователь корана, потом исполняли достан под звуки дутара, тамбура и бубна, а в самом конце звучал лишь один тамбур. Я оставлял в майданхане последние гроши. Меня притянул к себе, поглотил и растворил волшебный мир музыки и прекрасной песни.
С кем только я не познакомился за эти два года в доме Джухазы! Мусульманские священники, странствующие дервиши и маддахи, рассказывавшие о жизни и подвигах ревнителей веры. Среди моих сверстников, очарованных прекрасной Джухазой, был и Розы, прозванный потом Тамбуром. Теперь его все знают как музыканта и композитора.
А в те годы он сначала служил у Джухазы мальчиком и подносил гостям кальян, потом стал играть на дутаре. Джухаза привязалась к нему, как к брату. Каким-то чувством она постигла и мою преданность к ней, сделала меня домашним слугой и поселила в одной комнате с Розы.
Я не мог заметить за Джухазой ничего предосудительного. Почему она жила так бескорыстно и беспечно? Она не старалась умножить свои доходы, без остатка тратила деньги или отдавала их нищим, дервишам, странникам, музыкантам. Про нее говорили, что она – уроженка Кашгара. Но как она очутилась в Суйдуне – никто не знал.
Меня зачастую поражала та жадная любознательность, с которой она расспрашивала бывалых людей об уйгурах, узбеках, казахах, живущих в Советской России. Джухаза стремилась узнать о новых законах жизни, установленных «красными русскими».
* * *
Однажды Джухаза отправила меня вместе с Розы на горные пастбища купить баранов. Я забыл – осенью или весной это было, помню лишь, что тогда снег шел вперемежку с дождем. В тот день улицы Суйдуна вдруг необычайно оживились. Скрипели арбы, груженные каменным углем и дровами, люди торопливо гнали вьючных ослов и быков. Состоятельные горожане мчались куда-то на своих фаэтонах.
– Почему такая суета? – спросил я Розы.
– Да, говорят, что в Суйдун приезжает муфтий всего Алтышара, якобы на совет с джандралом Дутовым.
Хоть и смутно, но тут уж я понимал, что эти гости зря с Дутовым встречаться не будут. Мной овладело тревожное чувство.
– Советская власть окрепла, – вдруг промолвил Розы, будто угадывая мои мысли. – Не так-то просто ее свалить. Ничего у них не выйдет, сил не хватит!
Я удивился словам Розы. Ведь он впервые заговорил о Советской Родине, до которой, казалось, было рукой подать. Но она была отделена от нас, как любая из звезд на ночной небе.
На обратном пути с пастбища мы увидели внизу город Суйдун, распластавшийся в долине, как огромная птица. Голые деревья суйдунских садов были похожи на перья, кое-где уцелевшие на ее растерзанном теле.
Наша госпожа готовила щедрое угощение. Ее дом должен был удостоить своим посещением сам мусульманский муфтий всего Алтышара, прибывший для переговоров с генералом Дутовым.
Муфтий и раньше знал Джухазу, а теперь он хотел наставить ее заблудшую душу на путь праведный.
В доме все взялись за дело: привычно резали мясо для шашлыка, пекли самсу, приготовляли кальяны. Даже сама Джухаза встала с ложа, покрытого атласным одеялом, на котором она всегда сидела. Она засучила рукава и взяла в руки серебряный кийгакчи – прибор для вырезания узоров на тесте, очень похожий на шпору. Белое лицо ее разрумянилось, огромные черные глаза светились умом и весельем.
– Не прикажете ли угостить кальяном нашего муфтия? – спросил Амритдин-хальпе, но сразу осекся, встретив укоризненный взгляд Джухазы.
Мы уже распивали чай и ели самсу, когда услышали шум в передней и возгласы: «Идут, идут!» Покинув свои места, мы быстро подошли к дверям и замерли в поклоне, скрестив руки на груди. Муфтий всего Алтышара Ализада Пирмухаммад вместе с настоятелем мечети и двумя дутовскими офицерами направился прямо к Джухазе, еще продолжавшей сидеть за столом.
Но вот она медленно встала и протянула муфтию руку. Он слегка коснулся щекой ее руки, а сам недобро покосился на Амритдина-хальпе, поглощенного курением кальяна и будто бы не замечавшего прихода высокого гостя.
– Здравствуй, бывший мой учитель! – произнес муфтий.
– Здравствуйте, мой бывший ученик, – в тон ему ответил музыкант Амритдин-хальпе. – Прошу садиться, – сказал он, показывая на место рядом с Джухазой.
Имам мечети сдержанно поздоровался с Амритдином-хальпе и Джухазой и сел справа от них.
– Так, так. Значит, в наши края пожаловали… На совет с джандралом? – спросил Амритдин-хальпе. В словах его звучал вызов.
– Генерал генералом, а вы бы лучше спросили, зачем мы к вам пришли? – с насмешкой ответил муфтий.
– Догадываюсь – зачем, Пирмухаммад… простите, ваше преосвященство, муфтий Ализада Пирмухаммад, – сказал музыкант, а затем, после небольшой паузы, еще добавил: – Где это вы изволили обучиться заморским обычаям – целовать руки женщинам?
– Разве грешно приложиться к руке такой ханум, мой хальпе? – сказал муфтий. – А вот вы еще будете наказаны за то, что совращаете правоверных с пути, – добавил он.
Джухаза приказала нам принести кушанья. Пиршество проходило в тревожном молчании. Когда же хозяйка дома распорядилась насчет вина и музыки, муфтий стал проявлять беспокойство.
– Дочь моя, – сказал он, – у нас очень мало времени, а нам еще надо поговорить с вами наедине. – И он поднялся с места.
В тот же вечер мы узнали подробности беседы муфтия и имама мечети с нашей госпожой. Узнал я также и кое-что из прошлого муфтия всего Алтышара. Когда-то он считался другом отца Джухазы.
Когда Ализада стал муфтием всего Алтышара, он начал старательно выполнять поручения белого генерала Дутова и его иностранных покровителей.
Теперь, побывав в Кульдже, преосвященный Ализада Пирмухаммад приехал в Суйдун не только ради встречи с Дутовым, но также для того, чтобы выяснить состояние духовных дел. Однако он увидел, что ислам здесь не процветает, а хиреет и никакого благочестия в Суйдуне почти никто не соблюдает. Поэтому муфтий решил в первую очередь закрыть веселые дома, гашишные заведения и кабаки Суйдуна, начав это дело с майданханы, принадлежащей прекрасной Джухазе. Однако наша госпожа, кажется, сразу отбила ему охоту…
– Ну, дочка, что же говорил тебе этот ходжа? Наверно, он взывал к тени твоего отца и заставлял тебя читать покаянную молитву? – спросил Амритдин-хальпе, когда Джухаза проводила знатных гостей.
– Боже мой! – воскликнула она. – Да эти святые отцы сами толкают людей в пропасть, а потом их же обвиняют в гибели. Впрочем, муфтий и имам сказали, что джандрал Дутов хочет напасть на красную Россию. И они мне всячески грозили – и позором и даже расправой.
– Что же ты ответила? – спросил Амритдин-хальпе.
– Я ему сказала: ваше преосвященство, прочтите достан нашего великого поэта Билала Назыма «Чанмоза Юсупхан». Вы легко узнаете себя в Юсупхане – несчастном торгаше и предателе.
– Хорошо сказано! – одобрительно промолвил хальпе.
Имя поэта Билала Назыма или Моллы Билала я слышал, но достанов, сочиненных им, никогда не читал.
В доме Джухазы стоял большой сундук, доверху набитый рукописными книгами, и она чуть ли не наизусть знала все эти сокровища народного слова. И я решил попросить у нее сказание великого поэта Билала.
* * *
Долгие вечера в майданхане мы проводили с Джухазой в чтении самых замечательных достанов. Такие произведения, как «Сказание о победе», «Священная война», «Назугум», воспевающие борьбу нашего многострадального народа за свободу, порой исторгали у нас слезы, которых мы не стыдились. Иногда наступали мгновения, когда я, как бы в беспамятстве, начинал осыпать поцелуями лицо и руки Джухазы.
Однажды она прочла со мной книгу поэта-философа Гариби; в ней изображен спор мастеров тридцати трех ремесел. Передо мной вставали образы древнего зодчего, кузнеца, портного, пекаря. Как искусно читала Джухаза это сказание! Она проникала в прошлую жизнь, раскрывала мне вековые тайны родной истории. Редкостным даром обладала эта женщина!
– Вы стали шахом, а я – Шехерезадой, – часто говорила она мне, светло и радостно улыбаясь.
Однако близилось время нашей разлуки. Я уговаривал Джухазу ехать вместе со мной в Джаркент. Однажды мы узнали, что белый генерал Дутов убит. Весть об этом потрясла всех, даже постоянных посетителей майданханы, стремившихся забыться в дыму кальянов.
Во мне пробудились какие-то новые чувства. Я постепенно стал отдаляться от той среды, которая уже считала меня своим. Ведь Амритдин-хальпе прожил свой век. Но разве я, Розы Тамбур, Джухаза достойны такой жалкой участи? Нельзя уходить от жизни и погружаться в бездумье гашишного дыма. Нам не от кого прятаться, и мы должны смотреть на необъятный мир открытыми глазами. Так думал я, но выхода найти не мог и продолжал томиться тяжелыми мыслями.
После того как наш Махмут Ходжамьяров уничтожил Дутова, мы поверили в незыблемость советской власти.
– Они свергли царя, установили новый порядок, построили могучее государство, – говорила Джухаза. – Там, где люди создают новое, не остается места для зла.
Беженцы, успевшие уже утратить последние пожитки, стали мечтать о возвращении в Россию. Они радовались тому, что я покинул грязный притон, как называли они суйдунскую майданхану. А я говорил им, что уеду в Россию только вместе с Джухазой. Друзья вновь отвернулись от меня, и я остался в полном одиночестве.
Розы Тамбур и старый Амритдин-хальпе куда-то ушли в толпе странников. И снова марево гашишного дыма застлало мне глаза, а волны любви качали меня, как щепку, плывшую неведомо куда в житейском море.
В конце концов мы с Джухазой решили ехать в Кульджу, а оттуда пробираться в Кашгар – на родину Джухазы, древнейшую столицу моих предков.
Конечно, более всего нас манил к себе Джаркент. Но в Суйдуне не было никаких вестей о судьбе уйгуров, уже успевших вернуться в Россию. Кроме того, мы боялись, что там нас сочтут за изменников, а дурная слава Джухазы могла еще более отяготить нашу судьбу.
Однажды, возвратившись с биржи труда, я застал Джухазу погруженной в какое-то тягостное раздумье. Она так и не объяснила мне причину этого, а вечером, обняв меня, легла спать. Но я слышал, как она почти всю ночь проплакала. Я попытался спросить, чем вызвано это безутешное горе, но она лишь смеялась сквозь слезы, смеялась так, что заронила страх в мою душу.
Утром Джухаза с горделивым видом, который ее всегда отличал, сказала мне, что мы расстанемся навсегда. Она продала дом и имущество, теперь ее ничто не связывает с городом Суйдуном.
«Бог мой! – подумал я. – Она не только нежна и красива. Сколько жестокости и коварства скрыто в этой загадочной душе!»
– Да что же это, Джухаза! Ты то обжигаешь меня, как пламя, то обдаешь ледяным холодом, – сказал я, посмотрев ей прямо в глаза, но она постаралась отвести от меня свой взор.
Наверное, в эти мгновения и ей было не по себе, но она сумела взять себя в руки.
– Мы должны расстаться, – беспощадно повторила Джухаза и простилась со мной.
В тот же день я навсегда покинул ее дом, чувствуя, что любовь Джухазы ко мне умерла в ее сердце.
Лишь впоследствии я узнал, что двое из моих друзей уговорили ее, чтобы она сама сняла с меня свои гибельные чары. Может быть, это было к лучшему? Кто знает?..
Но когда вспоминаешь о такой любви, об огне, пламеневшем в твоем сердце, то невольно думаешь, что иногда люди делаются врагами своего счастья. И это – потому, что они часто мерят на чужой аршин свое счастье и этим губят его. Подлинная любовь не терпит никакого вмешательства.
Я спросил у собеседника – узнал ли он хоть что-нибудь о дальнейшей судьбе этой необыкновенной женщины.
– Я долго ничего не знал о ней, – ответил дядя Нияз. – Лишь через десять лет я узнал, что Джухаза умерла в том же городе Суйдуне, вскоре после нашей разлуки.
После небольшой паузы он еще добавил:
– Не осуждайте меня, дорогой мой. Я достаточно наказан за свою ошибку…
Теперь мне было непонятным только одно: какую свою ошибку он считает главной – временную потерю Родины или утрату необыкновенной любви? А может быть, все его ошибки зависели от времени, в котором он жил, и среды, окружавшей его?..
Я взял старый кашгарский дутар, стоявший в углу, и тихо, только концами пальцев, начал играть на нем, и дядя Нияз, разгадав мою мысль, запел так тихо, так сокровенно, что, казалось, слился с древним дутаром.
До сих пор в моих ушах звучит его голос, словно поднявшийся из глубины самой земли:
«Джуха, ийги-янг! – Ты единственная моя!»
Перевод С. Маркова.
