Текст книги "По древним тропам"
Автор книги: Хизмет Абдуллин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
…А в кабинете начальника тюрьмы потирали руки и секретарь, и следователь. Они были довольны и мудростью Урумчи, и своей хваткой. За каких-то полчаса провернули важное идеологическое задание. Заключенный не стал кочевряжиться и ломаться, а согласился сразу. Простодушный поэт, дитя природы. Напишет достойную отповедь, а там будет видно, как с ним поступить дальше, на какой работе его использовать.
* * *
Прошла неделя. Садык не написал ни строчки. Радость его таяла с каждым днем, гасла надежда на близкое освобождение.
Статьи он уже знал почти наизусть. Нет, это был совсем не тот Момун, с которым они спорили в годы студенчества. Тогда они больше витали в облаках, темы их дискуссий были отвлеченными, совсем иными, да и положение в стране было другим. Теперь же…
Чем мог ответить Садык на статью Момуна о расстреле демонстрации в Кульдже 29 мая? Да ничем. Кровь стынет в жилах, когда читаешь эту статью. Окажись он в Кульдже в тот день, непременно пошел бы в первых рядах. Невозможно оправдать расстрел мирных жителей, как ни хитри, как ни изворачивайся, хоть разорвись. Давать отповедь на такую статью – значило бы оправдывать убийство ни в чем не повинных мирных жителей. Нет, это бесчеловечно, это не для Садыка – защищать убийц.
Две другие статьи также не давали повода для достойного ответа. Момун писал резко, прямо, приводил факты, цитировал пекинские документы, ссылался на книги по истории.
«Пекинские шовинисты, – говорилось во второй статье, – утверждают, будто уйгуры не являются самостоятельной народностью, они якобы только часть китайского народа, одно из его племен. Китайские шовинисты отрицают то обстоятельство, что уйгуры имели свою тысячелетнюю историю, свою культуру, имели свое могучее государство. Однако в азарте своих территориальных претензий попугаи из Пекина повторяют и повторяют, что все земля до Самарканда и Балхаша принадлежали раньше китайскому государству Караханидов. Спрашивается: где же тут логика? Всему миру издавна известно, что Караханиды – это и есть уйгуры. И столицей их был город Кашгар, а одно из наименований уйгурского государства, которое сохранилось в мировой исторической литературе, – Кашгария. Государство уйгуров за свою многовековую историю имело несколько названий, но ни одно из них не говорит о принадлежности к Китаю. Еще римские историки называли землю уйгуров Восточным Туркестаном, и само это название говорит, что здесь жили тюрки, а не китайцы. Если же обратимся к китайским источникам, то найдем в них новое название края – Синьцзян, что в переводе означает «новая граница» или «новый край». Всего лишь два столетия тому назад появилось это название, когда уйгурскую землю поработили завоеватели Циньской династии.
Верные лозунгу императоров Мина и Чина, гласящему: дружить с дальними странами, воевать – с соседями, циньские ханы вплоть до XVIII века посылали и посылали свои войска на захват Восточного Туркестана. Но всякий раз уйгуры поднимались на защиту своей родины и наголову разбивали эти войска. Не случайно дорога войны в пустыне Гоби, между рекой Хуанхэ и Кумулом, названа китайцами Дорогой Дьявола. И до сих пор раз в десять лет китайцы устраивают там церемонию избиения – словно одержимые, в исступлении они бьют ни в чем не повинную землю, на которой уйгуры отстаивали свою независимость…»
В третьей статье Момун писал об авантюризме пекинского руководства, о провалах «народной коммуны», «большого скачка», «малой металлургии», все это принесло народу одни лишь бедствия и разорение.
Нечем было возразить Садыку и по этому поводу, совершенно нечем.
А надзиратели заваливали его стол едой, приглашали три раза в день на прогулку, были вежливы и любезны. Каждый день в камеру к нему заходил начальник тюрьмы и спрашивал: «Ну как работа, идет?», и Садык отвечал: «Идет».
* * *
Через неделю Садыка вызвал в кабинет начальника тюрьмы полковник Сун Найфынь.
– Как здоровье, товарищ Касымов, как статья?
У Садыка не хватило решимости высказать полковнику все свои соображения и отказаться. Нет, ему не хотелось совать голову в петлю, и он решил потянуть время. На хитрость ответить хитростью.
– Я не могу писать по поводу событий в Кульдже, – решительно заявил Садык.
– Почему? – Полковник насупился.
– Насколько мне известно, эта тема запрещена в нашей печати, – все так же без колебаний, твердо продолжал Садык.
Слово «запрещена» оказало магическое действие на полковника. Оно было из его служебного лексикона, оно слишком часто звучало для полковника в руководящих указаниях сверху. Сун Найфынь насторожился, что-то неопределенное промычал.
– Об этом факте многим ничего не известно, – развивал свои доводы Садык. – А если мы заговорим о демонстрации и хотя бы намекнем о расстреле, возникнут всякие вредные слухи и толки, а нас тогда обвинят в идеологической диверсии.
Садык подал газету полковнику. Тот поколебался, затем нехотя принял газету из рук Садыка, будто капитулируя.
– Я посоветуюсь с Урумчи, – пробурчал полковник. Он явно растерялся. Этот поэт не такой уж растяпа, грамотный, знает, что к чему. Идеологическая диверсия – не шутка, что скажут в Пекине? – Я посоветуюсь, – повторил полковник. – А как другие статьи, пригвоздил к позорному столбу?
– Я их изучаю, – ответил Садык.
– Что значит изучаю?! – вскипел полковник. – Нам не изучение нужно, а твоя отповедь! Семь дней прошло, а ты ни слова не написал, дармоед! Или написал? Хотя бы одну страницу, хоть сколько-нибудь ты написал?
– Мой противник пользовался специальной литературой, видно, что сидел в библиотеке, я же сижу в камере, и никакой литературы у меня нет.
– Так какого черта не требуешь?! Мы же тебе сказали выписать все необходимое!
– Завтра я вам представлю список.
Сун Найфынь вскочил, заметался по кабинету. Он едва сдерживал ярость, ему хотелось наброситься с кулаками на этого писаку-упрямца.
– Послезавтра я должен ехать в Урумчи с докладом по этому делу. Я должен положить им на стол твою дурацкую писанину. Послезавтра! – вскочил он в бешенстве. – А у тебя нет ни одной строки! За целых семь дней – ни одной строки! Жрешь, пьешь, ничего не делаешь. Посажу на одну воду, пусть она тебе промоет мозги! – бушевал полковник. – Даю тебе сорок восемь часов, и, если не будет статьи, я из тебя жилы вытяну! – Помотавшись по кабинету, полковник подскочил к Садыку, грубо усадил его за стол, со стуком положил перед ним ручку, придвинул чернильницу. – Пиши, какая литература тебе нужна, быстро! Сегодня же ты ее получишь. И если через сорок восемь часов не будет статьи…
* * *
Сорок восемь часов срок немалый. Но теперь Садык понимал, что он не сможет написать статью против Момуна даже и за сорок восемь дней. Это было противно его натуре, всему его душевному складу. Совесть не позволяла ему лгать, наводить тень на плетень. Если же Садык ради спасения своей шкуры и напишет такую статью, то уйгуры назовут предателем не Момуна, а его, Садыка Касымова, назовут предателем и перевертышем. Садыка знают многие, его помнят преподаватели Синьцзянского университета, загнанные в шахты, но остающиеся патриотами, его помнит, наконец, Ханипа, умница Ханипа, смелая и принципиальная. Она проклянет Садыка, как последнего негодяя.
Сорок восемь часов… Что делать Садыку, о чем писать?
Уйгур не должен покидать родину, которая стонет под ярмом захватчиков. Уйгур должен оставаться на родной земле и бороться за свое национальное освобождение до последней капли крови – вот что мог бы сказать Садык Момуну, вот какой единственный упрек мог бы он бросить другу от чистого сердца.
Но разве об этом напишешь? За такое «развенчание» Сун Найфынь снимет голову, не раздумывая.
Так что же делать Садыку, что делать?
Прежде всего, надо попросить отсрочки. Сун Найфынь достаточно глуп и труслив, надо его запугать. Дескать, поспешность нужна при ловле блох, а в таком важном деле, как развенчание ревизиониста, нужна вдумчивость, осмотрительность, осторожность. Семь раз отмерь – один раз отрежь. Надо потребовать у полковника свидания с секретарем парткома, в конце концов, именно от него Садык получил задание, а не от Сун Найфыня. Секретарь парткома должен разъяснить ему некоторые места в статьях Момуна и дать руководящие указания. Садык ведь не специалист, он поэт, его дело – рифма, а здесь требуется политическая публицистика, да еще международного характера, тут уж никакой ошибки не должно быть, а если будет, то отвечать за нее придется вместе.
Допустим, этот номер у Садыка пройдет, секретарь ему даст отсрочку. А дальше что?..
Только одно остается – совершить побег. И уйти в горы к Шакиру. Добрые люди укажут ему дорогу. Не может быть, чтобы пересажали всех, кто-нибудь да остался на воле из прежних друзей и знакомых.
Итак – побег, пока не поздно. Надзирателям дано указание выводить Садыка на прогулку, когда он этого пожелает. На него не кричат, как прежде, с ним вежливы и обходительны. Должно быть, потому что такого узника, который что-то сочинял бы в тюрьме по просьбе Урумчи, им еще охранять не приходилось. Почетный узник, что и говорить. По мнению надзирателей, Садыку живется в тюрьме вольготно, бежать ему отсюда незачем. А Садык воспользуется их доверием и сбежит…
Взволнованный таким решением, Садык сел за стол и взялся за перо. Надо хоть что-то написать для Сун Найфыня. Неужто у Садыка не хватит фантазии пустить пыль в глаза этому болвану в мундире?
Он начал с биографии Момуна и растянул ее страниц на восемь. Написал о его родителях, которые жили прежде в Семиречье, а в тридцатых годах перешли в Илийский край. Они все время мечтали о возвращении обратно и оказывали тем самым соответствующее влияние на сына. С детских лет Момун воспитывался в духе любви к Советскому Союзу, его понять можно…
После биографии Садык поставил три звездочки и приступил ко второму, главному разделу статьи. Начал он его хлесткой фразой: «Так что же привело Момуна Талипи к такому крайнему, необдуманному поступку и почему он закрыл глаза на учение великого кормчего?..»
На этом Садык поставил точку, решив, что для первой отсрочки написанного вполне достаточно.
* * *
…Через сорок восемь часов его бросили в изолятор, узкую, темную камеру без стола, без койки, с куском драной циновки на земляном полу.
Сун Найфынь оказался не таким уж простаком, как предполагал Садык. Прочитав написанное, он пришел в ярость, желто-серое, как жмых, лицо полковника, казалось, позеленело. Вместо того чтобы заклеймить и пригвоздить, Садык пытался оправдать своего дружка, а последнюю фразу про великого кормчего он ввернул для чистого издевательства, – так понял его писанину Сун Найфынь. Правильно понял, но разве Садыку легче от этого?
– Тащите его в изолятор! – заорал полковник надзирателям. – На одну воду! Без вывода на прогулку! Пока не подохнет эта свинья, подпевала вонючим ревизионистам!
* * *
Садык потерял счет дням и ночам. Холодная вода два раза в день и один раз пойло с крупинками гаоляна делали свое дело. Садык почти не поднимался с циновки. Временами он думал: я схожу с ума, все, конец. И не находил в себе силы что-либо предпринять. Характерная для голодающих апатия овладела им, равнодушие ко всему на свете.
Он не знал, сколько прошло дней, когда в изоляторе появился полковник. Садык еле поднялся с циновки. С торжествующей усмешкой Сун Найфынь оглядел узника.
– Оказывается, ваша жена болела, – сказал полковник. Видимо, он полагал, что Садыку еще мало страданий… – Не могла разродиться, бедняжка, умерла. Какая жалость.
«Говори, говори, полковник, – тупо думал Садык. – Продолжай издеваться, для того тебя сюда и назначили…»
– Ну, как ваше здоровье, товарищ Касымов? На что жалуетесь?
Садык не ответил. Он уже устал стоять, медленно, как во сне, поднял руку и оперся о стену. Только сейчас, привыкнув к полутьме изолятора, полковник разглядел его изможденное лицо, заметил лихорадочный блеск в глазах, как у полоумного.
– М-да-а, – промычал Сун Найфынь. – Пожалуй, пора тебя перевести отсюда в прежнюю камеру. Будешь писать, только уже без глупостей. Надеюсь, что за этот месяц вся дурь из твоей головы вышла.
«Всего только месяц, – отметил Садык, – а я думал, целый год прошел…».
– Из Урумчи мы вызвали тебе помощника, будете вместе работать, – продолжал Сун Найфынь. – Надеюсь, теперь ты не откажешься?
Садык молчал. Его все больше одолевала сонливость, и в то же время он не хотел, чтобы полковник уходил, чтобы снова закрылась дверь, иначе тогда смерть.
– Ты согласен? – полковник повысил голос.
– Согласен… – еле проговорил Садык. Он давно не слышал своего голоса, и сейчас ему показалось, что «согласен» сказал кто-то другой, не он.
– Отправить в баню, переодеть, накормить, – приказал полковник. – И поместить в прежнюю камеру.
Когда Садыка вывели на свежий воздух, он потерял сознание.
* * *
Через день Садыка привели в комнату для свиданий и сказали, что сейчас прибудет тот самый помощник из Урумчи, с которым они вместе должны написать статью.
– А пока вот вам подшивка, читайте.
Садык с жадностью стал листать газеты за последнюю неделю. Он жаждал увидеть что-то новое, что позволяло бы надеяться на какие-то перемены к лучшему, но тщетно, ничего не нашел, одни только призывы, призывы, призывы.
Он услышал, как отворилась дверь, поднял голову – и увидел Ханипу. Она остановилась в дверях, прижала руки к груди, глаза ее широко раскрылись, казалось, она узнавала и не узнавала Садыка.
– Садыкджан, дорогой, это ты?
Садык проглотил слюну и молча кивнул головой, не в силах выговорить ни слова. Так вот какого помощника они ему привезли!..
Он поднялся, хотел шагнуть к Ханипе, но ноги подкосились, и Садык опустился на стул. Ханипа бросилась к нему, упала на колени, прижалась лицом к груди Садыка и зарыдала.
Садык гладил ее волосы, успокаивал и сам едва сдерживал слезы.
– Никого у меня не осталось на этой многострадальной земле, Ханипа. Кроме тебя…
Она поднялась, достала из сумки платочек, вытерла мокрое от слез лицо.
– Я приехала, Садыкджан, чтобы вызволить тебя из этого зиндана. Любой ценой! – Она провела рукой по стриженой голове Садыка. – У тебя уже седина, Садыкджан, как и у меня.
В дверях откашлялся Сун Найфынь. Он появился неслышно, как кошка. Ханипа отстранилась от Садыка.
– Не пора ли нам начать деловой разговор? – предложил полковник.
Присутствие Ханипы приободрило Садыка, и он ответил язвительно:
– Вы могли бы не мешать свиданию, достаточно того, что вы подсматривали в глазок. Нам бы хотелось остаться вдвоем.
Полковник оскалился, изображая снисходительную улыбку.
– Так и быть, товарищ поэт, дам тебе такую поблажку. – И процедил сквозь зубы: – Последнюю. Только учти, теперь на пустой болтовне не выедешь, попадешь туда же, где был.
Полковник вышел.
Ханипа радовалась стойкости Садыка, его резкости, она видела в нем прежнего Садыкджана, и тем не менее она вполголоса попросила:
– Не надо им дерзить, Садыкджан, надо пощадить себя. – Ханипа заговорила громче: – Я читала статьи Момуна и согласилась дать ему достойную отповедь. Мы напишем с тобой вместе, Садыкджан! – Она снова приблизилась к Садыку и, повернувшись спиной к дверному глазку, заговорила тихо, почти шепотом: – Мы будем приводить высказывания Момуна, а затем перечислять все модные ярлыки вроде бы с целью критики. Пусть народ узнает правду от имени Момуна. Читать будут только Момуна, а нашу критику в кавычках люди пропустят, они ее знают наизусть, им все уши прожужжали…
– Поймут ли нас, Ханипа?
– Умные нас поймут, Садыкджан, а на глупых мы не будем рассчитывать. Я уже набросала свой вариант и завтра принесу его тебе.
Садык вздохнул с облегчением. Он смотрел в глаза Ханипе с благодарностью, ему хотелось расцеловать ее, как родную. Двадцать минут свидания пронеслись как одно мгновение.
Да, в новых условиях, когда нет ни свободы слова, ни свободы печати, нужны новые, более тонкие методы борьбы. Ханипа права. Она жаждет спасти Садыка.
На крутых поворотах судьбы женщины нередко оказываются мудрее.
XIIIКогда Ханипа решила ехать в Буюлук по приглашению Садыка и Захиды, она зашла в отдел кадров за направлением. Ее послали в партком. Там ей предложили зайти на другой день. «Мы должны посоветоваться, – многозначительно сказал инструктор.
На другой день Ханипе сказали, что она направляется в распоряжение окружного парткома в Турфан. «Для выполнения особо важного задания». Ей тут же дали прочесть статьи Момуна, о которых Ханипа уже знала от Айши-ханум, и перечислили тот же набор слов, который уже слышал Садык: развенчать, заклеймить, пригвоздить к позорному столбу. «Статья должна быть за двумя подписями. В Турфане вам дадут помощника, человека образованного, уже выступавшего в печати». Имя его, однако, не назвали.
Ханипа была ошарашена таким «особо важным заданием», но отказываться не стала, считая отказ бессмысленным. Она не могла больше оставаться у Айши-ханум и решила во что бы то ни стало добраться до Буюлука. Там она надеялась на помощь Садыка и Захиды, на их совет и поддержку. Без долгих колебаний она взяла направление и поехала в Турфан. Здесь, не заходя в партком, она сразу же направилась в Буюлук.
По адресу, который ей указали Садык и Захида, она нашла пустой, заброшенный двор. Зашла к соседям. Старые Самет и Хуршида выслушали ее и расплакались. Рассказали, что Захида умерла, что Садыкджана держат в зиндане, а Масим-ака и Шакир с семьей ушли в горы. Школа в Буюлуке распущена, детей выгнали на работу.
Ханипе стало ясно: работать ей здесь не придется.
– А как же в других селах, дедушка?
– Везде одинаково, – отвечал Самет. – Снимают начальство, сажают в тюрьму дехкан или отправляют невесть куда. У нас стало немного спокойнее, свалили всю вину на Реимшу и Шакира. Да вот еще Садыкджана бедного в зиндане держат, не знаем даже, за какую вину. Лишь бы в убийстве не обвинили…
– Вся его вина, дедушка, в том, что Садыкджан образован. Все его горе, можно сказать, – от ума.
Новости в Буюлуке привели Ханипу в уныние. Вот тогда она и подумала о более тонких методах борьбы.
Вернувшись в Турфан, Ханипа долго бродила по городским улицам. Она нашла, что город во многом похож на ее родной Кумул, только здесь больше развалин, больше мазаров, старых и новых, больше заброшенных минаретов. Турфан показался ей более запущенным, чем Кумул и Урумчи. На улицах мусор, дувалы потрескались от дождей и солнца, на домах облупилась глина. И только тюрьма поражала своим чистым видом, ухоженностью, величественная тюрьма-крепость, построенная сто лет назад, как своего рода памятник китайского господства в Восточном Туркестане.
Ханипа отметила, что уйгурские города стали теперь похожи один на другой прежде всего тем, что поникшими, скорбными выглядели не только люди, но и дома, улицы, деревья и даже небо, то серое, знойное, то – ненастное, темное, безрадостное.
* * *
Свидание с Садыкджаном, его изможденный вид, ранняя седина – все это еще больше укрепило Ханипу в ее решении помочь Садыку вырваться из тюрьмы. Она знала Момуна, она верила, что он и поймет их, и простит. Она даже думала, что, получив «Синьцзянскую газету» там, у себя в Семиречье, Момун будет удовлетворен тем, что его обличительные слова читают по всему Восточному Туркестану, он поймет, что Ханипа и Садык – не враги ему, а друзья и соратники, что они нашли способ, как довести статью Момуна до сведения всех уйгуров.
Она видела, что Садыкджану неловко, человек он прямодушный, искренний, ему недоступны изворотливость и хитрость, и потому он может погибнуть голодной смертью в зиндане. А ведь сколько пользы он еще сможет принести людям, когда окажется на свободе!
«Садыкджан должен жить, Садыкджан должен вырваться из тюрьмы, – твердила себе Ханипа. – В конце концов, ведь и у меня тоже не осталось на нашей земле столь близкого человека, как он…»
Она принесла Садыкджану черновой вариант статьи, как и обещала. Садык выглядел лучше, в глазах появился живой блеск, он даже улыбнулся Ханипе. И сразу сел читать статью…
В течение трех дней по нескольку часов они проводили вместе в комнате для свиданий. Садык полностью принял статью Ханипы и переписал ее начисто, добавив побольше цветистости, риторики, не забыв упомянуть о том, что Момун, воспитанный в духе любви к Советскому Союзу, не понял и не принял теории «особого китайского социализма».
Ханипа сама отнесла статью, скрепленную двумя подписями, в окружной партком.
Она решила никуда не уезжать до освобождения Садыкджана, ходила и ходила в партком, спрашивая о результате, но ей отвечали «завтра», затем снова «завтра»… «завтра».
Когда она попросила направить ее в Буюлук на работу в школу, ей сказали, что в скором времени туда направят Садыка Касымова, а двум учителям в такой маленькой школе делать нечего.
– Поезжайте лучше в Люкчюнь, – посоветовал инструктор.
Ханипа порадовалась за Садыкджана, значит, все-таки его освободят, но в Люкчюнь ей ехать не хотелось, это слишком далеко от Буюлука.
Ханипа пошла на прием к секретарю парткома и напомнила ему, что согласно предписанию Урумчи она имеет право выбирать место работы по своему усмотрению. В конце концов, ей удалось получить направление в Караходжу.
Село Ханипе поправилось. Оно лежало неподалеку от Едикута – бывшей столицы одного из древних уйгурских государств. Здесь жили не только дехкане, но и ремесленники – жестянщики, обувщики, ковроделы. Их лавки и вывески придавали селу полугородской вид. Даже в трудных теперешних условиях жители села старались поддерживать традиции, стремились дать своим детям образование.
Караходжа утопала в зелени, вдоль домов журчали арыки. В свое время, сразу после революции, здесь было построено несколько зданий городского типа, в том числе и просторная, светлая школа-десятилетка. Директором ее до сих пор оставался, на удивление Ханипы, уважаемый всеми пожилой уйгур по имени Хошрам. Он возглавлял еще и садоводческую бригаду и неплохо справлялся с работой как в школе, так и в гуньши. Ханипу он встретил радушно.
Первую неделю Ханипа знакомилась с положением в школе, составляла поурочные планы, встречалась со старшеклассниками. Некоторым из них уже было доверено вести занятия в начальных классах. Школа произвела приятное впечатление на Ханипу. Ей верилось, что она сможет здесь спокойно работать и приживется в Караходже. Беспокоило только одно: когда же освободят Садыка?
Каждый вечер она с нетерпением ждала старого почтальона, который развозил почту на муле. Иногда она выходила встречать его за село, и старик уже знал Ханипу. Прежде всего ее интересовала, разумеется, «Синьцзянская газета». Но статьи все не было и не было.
В пятницу возле бани старый почтальон окликнул ее и подал газету со словами:
– Возьми, дочка, полистай, есть интересная статья.
Сердце Ханипы учащенно забилось. Она пробежала глазами заголовки на первой полосе – лозунги, призывы с восклицательными знаками, развернув газету, увидела на второй полосе заметку «старого учителя», восхвалявшего достижения Синьцзянского автономного района, ниже помещалась статья некоего молодого журналиста, который громил «вредные элементы» за преклонение перед иностранщиной. На третьей странице она увидела свою статью и под ней две подписи…
Тут же, возле бани, Ханипа стала читать статью, и ей показалось, что из-за плеча смотрит на эти строки Момун. Не дочитав до конца, разволновавшись, осторожно свернула газету и пошла домой.
В осеннем пыльном воздухе мешались запахи дыма и прелых листьев. Далеко слышались вечерние голоса. Стадо коров преградило путь Ханипе, она посторонилась, отошла к дувалу. Трое мальчишек, должно быть, подпаски или сыновья пастуха, с криком носились по краям стада, то и дело пуская в ход длинные кнуты. То одна, то другая корова привычно сворачивала в свой двор, но подпаски, громко щелкая кнутами, отгоняли ее обратно. На краю села стадо ожидали коровники гуньши.
Ханипа пришла домой, прикрыла дверь своей комнаты и, прислонившись к косяку, заплакала. Газета выскользнула из ее рук и распласталась на полу.
