Текст книги "По древним тропам"

Автор книги: Хизмет Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

МЕЧТА МИРАБА

Став мирабом, Миргияс унаследовал ремесло отца и всех предков, которые рыли каналы в Турфане, на Или. Сорок лет он имел дело с живительной водой, когда удавалось обуздать ее, Миргияс гнал воду на поля дехкан через сотни запруд и дамб. Сколько раз ледяная вода жгла его босые ноги, сколько прорванных запруд он прикрывал своим телом за эти сорок лет – не счесть!

Уже прожив жизнь, устав, он старался не думать о тех невзгодах, которые выпали на его долю, но и забыть их он тоже не мог. Миргияс страдал, глядя на умирающие от жажды поля, и радовался всем сердцем, когда видел ухоженные, тучные посевы, в минуты этой радости он всем существом чувствовал добрую связь между своим трудом и крепкими всходами, и чувство этой связи сообщало ему силы и уверенность.

Одни ровесники Миргияса попирали людей, другие были неприступно горды своей сытостью, а третьи, как и сам Миргияс, прожили бедную жизнь. В годы революции, коллективизации Миргияс без колебаний вступил в новую жизнь, он всегда думал только о земле, о том, как напоить и оживить ее. На этом пути Миргияс достиг многого, но и многого не добился; были на его пути люди, которые понимали его, были и другие, они осуждали Миргияса, считая его устремления бескрылыми и примитивными. Но не один бог, а многие люди стали свидетелями того, что мираб Миргияс честно сделал все, что мог, а то, что было не под силу ему, осталось его неисполненной мечтой.

Сейчас Миргияс покойно лежал на больничной койке, не противясь старости. Его сильные когда-то руки, намертво сжимавшие черенок тяжелого кетменя, его ноги, жилистые, крепкие, как ствол молодого саксаула, не раз державшие тяжелые снопы травы или чия в прорвавшейся запруде, были теперь слабы, неподвижны и холодны. Жили только лицо, закаленное солнцем и ветрами, и глаза под густыми седыми бровями, наполненные спокойной грустью и пониманием жизни.

Соседи по больничной палате, грешным делом, считали, что молчаливый старик, разбитый параличом, думает лишь о боге и легкой смерти. Но старый мираб думал не об этом. Он думал о прошлом, думал о будущем – о своем единственном сыне.

«Слава богу, – думал Миргияс, – сын вернулся с этой проклятой войны живой и невредимый, выучился, обзавелся семьей. Теперь бы внука увидеть… Э-э, куда это меня понесло!.. Как дожить до того дня?.. Нет, нужно уметь довольствоваться прожитым…»

Миргияс пытался подытожить свою жизнь, но новые воспоминания вновь и вновь беспокоили его, тревожили уставшее от работы сердце. И уже в который раз, словно это было самым важным для него, перед глазами вставали Черный богар и старое кладбище. Черный богар – это двести гектаров плодородного чернозема. Каждую весну, сколько помнили себя Миргияс и отец Миргияса, он покрывался после обильных дождей шелковистым зеленым ковром, как только наступали первые жаркие летние дни. Черный богар выгорал, обнажая свое черное сухое тело. Сколько мирабов безуспешно пытались дать воду богару и были высмеяны, прозваны пустословами, сколько раз всем селом подводили к нему воду, но перед самым богаром она, как заколдованная, останавливалась: каналы переполнялись – и вода растекалась во все стороны. Никакая сила, казалось, не могла заставить воды Карасу подняться на Черный богар.

В такие минуты жизни Миргияс опускал голову и подолгу стоял, опершись на кетмень. Потом он сызнова подступался к Черному богару… Это длилось долго, до тех пор, пока не пришла старость.

«Завтра воскресенье, наверное, приедет мой Амутджан, – думал Миргияс, – Что он скажет мне о Черном богаре? Он-то осилит его! А как там моя сноха?..» Миргияс вдруг вздрогнул и заметался. Кто-то из больных позвал сестру.

– …Ничего-ничего, доченька, отлегло, – успокаивал он сестру, придя в себя.

– Может, вам горячего чайку дать? Со сливками?

– Лучше дай мне, доченька, просто холодного чаю, со сливками я не привык… А мой сын не звонил сегодня?

– Он же завтра сам приедет, – бодро сказала медсестра. – А может, еще позвонит…

– Завтра… Ладно, семьдесят лет прожил, дотяну и до завтра…

– Да что вы, ака, говорите, кто вам сказал, что…

Миргияс ласково перебил сестру:

– Спасибо, доченька, спасибо. Просто вижу, приходит конец, а вот когда – сегодня или завтра… Вот что, доченька, если Амутджан позвонит, скажи ему, пусть приедет с женой.

– Хорошо, ака, я сама позвоню ему.

– Да нет, зачем сама! – заволновался Миргияс. – Еще подумают…

– Ну, хорошо-хорошо, ака, только не беспокойтесь.

– Как это не беспокойтесь?! – совсем разволновался Миргияс. – Это ж мои дети! Что у меня еще есть? Что?..

Когда Амут вернулся с фронта, Миргияс внимательно осмотрел сына и остался доволен: рассудительным, возмужалым стал Амут. И потом, с годами, Миргияс все четче видел в нем самого себя, свое продолжение. Правда, теперь Миргияс не знал всего, что происходит в селе, не знал, чем и как живет его сын: последние два года он был прикован к больничной койке. А если и чувствовало его сердце что-то неладное, если и догадывался Миргияс о пересудах односельчан: мол, забыл Амут сыновний долг, то беспокойство на этот счет исчезало, когда он встречался с сыном или с односельчанами, приходившими навестить его. «Все хорошо», – слышал он всегда и верил этому, не понимая, что его просто оберегают от лишних волнений.

Между тем об Амуте ходили разные разговоры. Сделать что-то особенное Амут еще не успел, он был молод. Инженер, гидротехник, он вдруг вцепился в набивший всем оскомину Черный богар. Человеку обычно верят, и человек не может жить без этой веры людей. Молодому инженеру доверяли, но то, что он делал на глазах у всего села, удивляло многих, в особенности седобородых, увидевших в Амуте «упрямого Миргияса». Они в свое время невзлюбили Миргияса и теперь не любили Амута за то, что они хотели «отнять» у них Черный богар, отданный решением правления под новое кладбище. И по селу пошла злая молва о молодом инженере, упрятавшем старого, больного отца в какой-то приют. Эти слухи доходили до Амута и его жены Зои, доставляя им немало переживаний. «Послушай, я врач, сама буду лечить отца. Пожалуйста, привези его домой», – просила Зоя, желая положить конец пересудам. «По-твоему, языки нескольких сплетников важнее медицины?! – нервничал Амут. – Что у тебя дома есть, кроме аспирина? Случись что, сама же побежишь за «скорой помощью»! Тебе что важнее, сплетни или жизнь отца?»

Амут старался не обращать внимания на досужие разговоры односельчан. Однако последняя стычка, кажется, окончательно вывела его из равновесия. Это было в день обсуждения его проекта орошения Черного богара, в котором участвовали и руководители района.

Председатель колхоза Талип Сабиров выступил против проекта Амута и привел вроде бы веские доводы. Он, например, сказал, что Черный богар не оправдает больших расходов на гидротехнические работы, если колхоз вообще способен вложить такие деньги в сомнительное предприятие. Он предложил вместо всей этой затеи Амута осушить колхозные луга, которые в последние годы все больше и больше заболачивались, заодно разровнять старое кладбище, а проклятый Черный богар превратить в новое кладбище. Кладбище из него выйдет отличное, и заодно восторжествует здравый смысл. Председатель добавил вроде между прочим, что все старцы села желают этого и не считаться с аксакалами нельзя.

Напрасно Амут доказывал, что луга дают хорошее сено и ни в коем случае нельзя использовать их под посевы, а что касается кладбища, то его нужно не разрушать, не переносить, а позаботиться о том, чтобы скот на нем не пасся и весенние паводки его не подмывали.

Спор между Амутом и председателем колхоза продолжался и по дороге из райцентра в село. Амут пытался переубедить Сабирова, хотя видел, что тот непоколебим. Они невольно повернули лошадей, сами того не замечая, в сторону Черного богара и вскоре поднялись на совершенно сухой холм.

– Вот, посмотри, даже весной ни капли влаги! И ты хочешь напоить эту землю нашей ленивой Карасу?! Нет, этот бугор создан только для кладбища.

– Зачем так пренебрежительно говорить о земле, – сказал Амут. – Вы хотите, чтобы любая земля родила сама по себе, посеял, собрал – и все дело. А такую землю мы уже распахали, райские кущи кончились, надо вкладывать в землю, чтобы получать от нее желаемое. И потом, Талип-ака, ваши же агрономы сказали, что почва этого богара – настоящий клад. А вы почему-то игнорируете их и вообще… Вы недружелюбно относитесь к молодым специалистам.

Вот тогда-то и сказал, перейдя на «вы», Талип Сабиров те самые слова, которые глубоко оскорбили Амута.

– Да вы, молодой человек, упрямее старого Миргияса. И вообще – я бы вам советовал больше думать о своем больном и, я бы сказал, брошенном отце, вместо того чтобы поносить меня…

Амута словно ударили по лицу.

– Талип-ака! Какое отношение имеет болезнь моего отца к нашему делу?! Или вам нечем крыть, если вы ухватились за сплетни дураков?!

– Нет, дорогой мой, не в этом дело. Мне есть чем крыть, в крайнем случае я могу просто приказать тебе, понял? Дело в том, что Миргияс-ака тоже был мечтателем, – начал Сабиров издалека. – Он не хотел никого слушать. И сколько раз смешил людей своей возней с этим мертвым клочком земли. А чем все кончилось? Тем, что Черный богар отнял у него руки и ноги. Чего ты пожимаешь плечами? Откуда у него паралич?..

У Амута потемнело в глазах. Он спешился и неровно пошел к старому руслу, по которому отец когда-то пытался поднять воду к богару. Здесь Амут остановился, сжав кулаки, и так стоял, медленно приходя в себя, чувствуя спиной мерное и теплое дыхание коня. Потом он обвел взглядом Черный богар, вздохнул в полную грудь и, взяв повод, двинулся вверх по старому руслу, как по верной тропе. Поднявшись на холм, Амут обернулся и, прикрывая глаза ладонью от слепящего солнца, долго смотрел на родное село…

* * *

Миргиясу делалось все хуже. Он уже терял сознание, а в те минуты, когда рассудок возвращался, Миргияс ясно сознавал, что ни внука, ни обводненного Черного богара ему не увидеть, хотя он не сомневался на этот счет в сыне.

Через несколько дней из района вдруг пришло указание провести на Черном богаре мелиоративные работы.

В самый разгар работы на Черном богаре Амут поехал в больницу, чтобы привезти отца домой. Однако Миргияс отказался вернуться в село, сказав, что будет только обузой. На этот раз, как показалось Амуту, отец был совершенно спокоен, не спрашивал, как обычно, о мелочах, не смущал Амута разговорами о внуке. Он лишь – как и прежде – не забывал выразить словом или взглядом, улыбкой, что доволен своим сыном, и это было единственным утешением для Амута в эти трудные дни…

…В эти же дни председатель колхоза неотлучно день и ночь находился рядом с молодым инженером. Сабиров вдруг бросился в другую крайность – посчитал себя виноватым во всех трудностях семьи Амута и теперь откровенно сожалел об этом. Он несколько раз порывался извиниться перед молодым инженером за то, что произошло у них на Черном богаре. Амут, казалось, все забыл за работой, и Сабиров решил, что все обойдется и не стоит в его положении и возрасте открыто извиняться перед сыном старого Миргияса.

Строительные работы, приостановившиеся во время весенней пахоты и уборки урожая, в полную силу возобновились осенью, и теперь оставалось проложить лишь бетонные желоба на последних метрах. Все было готово: в любое время можно было пустить воду по каналу, а на всей площади Черного богара прорыли побочные арыки с запрудами, которые должны были заставить воду расползтись по земле. Амут спешил закончить работу, он очень хотел, чтобы отец увидел, как вода придет на Черный богар. Об этом часто заговаривал и Сабиров:

– Надо спешить, завтра пустим! – торопил строителей председатель. – Но, браток, все это должен увидеть Миргияс-ака. Непременно должен. Надо привезти его, я дам машину…

Вода пошла по бетонному каналу. Сначала робко, словно пробуя ложе, затем все напористей она – прозрачная, холодная – легко ринулась по каналу, будто струилась по нему от века. Но дехкане, знавшие историю Черного богара, восприняли минуту как особенную, они волновались, радовались, двигаясь вдоль канала вслед за водой. Старики вспоминали своего мираба – старого Миргияса, говорили о том, что сегодня исполнилась его мечта.

Через пару часов Сабиров и Амут были в больнице. Узнав, что вода пришла на Черный богар, старый мираб привстал на локтях, отнимая тяжелую голову от подушки.

– Вот видите… вот… везите меня домой, домой!

Брезентовый верх газика был снят. Полулежа на подушках, опираясь на плечо сына, старый мираб смотрел на влажную землю Черного богара. Лицо Миргияса ожило, горькие морщины расправились в улыбке. Миргияс с радостью и страхом слушал, как неровно и сбивчиво, но в полную силу стучит его сердце. Старик жадно ловил ноздрями запахи влажной земли, мокрой травы, которые были свежи и остры, словно только что над степью пролетел грозовой весенний дождь, и которые можно услышать только при встрече, после бесконечно долгой разлуки истосковавшихся друг по другу человека и земли.

В свой дом, где жили его дед и отец, где жил он сам и где живет теперь его сын, Миргияс вернулся оживленный, с легким, светлым чувством. Его все не покидало ощущение, что наконец-то он сделал большое, необходимое для всех и, главное, для себя дело, без которого жизнь была бы неполной, недожитой.

Пока Миргияс смотрел на Черный богар, напоенный руками сына, перед его глазами прошло многое из того, что составляло смысл его жизни, и еще – сад, теперь позолоченный мягкой осенью, старый вяз, который был посажен отцом, когда тот научился держать в руках кетмень, радости и беды, которые входили в их дом и покидали его, беседка в глубине двора, всегда увитая диким виноградом в окружении цветов, которые так любила мать Амута…

Когда Миргияса ввели под руки в дом и положили на кровать, прямо перед собой – на стене – он увидел большой портрет жены. Родные, дорогие ее глаза смотрели на Миргияса понимающе, с давней, всегда желанной любовью, и под его сердцем в тесноте старой, уставшей дышать груди, метнулась горячая боль.

Миргияс медленно закрыл глаза, попытался глубоко вздохнуть и – затих, уже не слыша себя, тишины родного дома, голоса сына, стремительно вбежавшего в комнату…

Всю ночь Амут просидел у изголовья отца. Лишь на рассвете он встал и тихо вышел на крыльцо. По степи, поднимаясь к небу, растекался прохладный синий свет. Где-то, бормоча, переливалась вода. За селом по берегам реки туго шелестел тальник. Амут опустился на ступеньку крыльца, спрятал лицо в ладони. Неожиданно вспомнив что-то, он поднялся и поспешно пошел к задней стене дома. Там, прислоненный к стволу вяза, стоял кетмень, иступленный о землю, на которой он родился, с отполированным ладонями отца черенком. Амут взял кетмень, долго смотрел на него и вдруг, сдерживая слезы, начал рыхлить этим кетменем землю вокруг старого вяза…

Перевод А. Самойленко.

СХВАТКА

I

Гражданская война в России уже окончилась, но в Средней Азии и Семиречье было еще беспокойно, особенно в пограничных районах. Здесь пока оставались крупные и мелкие басмаческие банды.

Бандиты, затаившиеся зимой и весною 1921—1922 годов, к лету опять появились в окрестностях Джаркента, Галжата и разграбили имущество и скот нескольких дехкан. Через несколько дней из Чилика и Талгара угнали несколько табунов лошадей и убили двух конюхов.

Красноармейские отряды и чекисты неплохо знали состав и главарей разномастных семиреченских банд, но не могли пока выделить достаточных сил для окончательного их уничтожения. Бандиты переходили границу то через перевалы Аксу – Кетмен, то со стороны Киргизии – через Асы, Ой-джайляу, то через Хоргос и Хоныхай-мазар, и нужны были большие подвижные отряды, чтобы контролировать такое огромное пространство. Помимо всего, это было время, когда засевший в синьцзянском городе Суйдуне генерал Дутов готовил свой поход на молодое Советское государство… Оставалось одно – усилить действия местного актива и чекистов.

Были созданы добровольные отряды против банды Хевуллы, действовавшей между Чиликом и Талгаром, и Дары, орудовавшей от Джаркента до Аксу. Командиром отряда, которому поручили ликвидировать банду Дары, был назначен Махмут Ходжамьяров, а его помощником – Мукай. Их негласное назначение держали в строгом секрете, понимая, что Хевулла или Дара, узнав об этом, сделают все, чтобы или убрать руководителя и его помощника, или уничтожить их семьи.

Дара был известен от Джаркента до Ташкента своей безжалостностью. Его имя не произносилось без эпитетов и кличек, большей частью завидно лестных, вожака банды звали не иначе как «Ухарь Дара», «Меткий Дара». Он и правда был силен, ловок, умен, хорошо знал местность, по которой моталась его банда. Когда-то он отличался лишь дерзостью и бесстрашием в кулачных боях. А на путь разбоя Дара встал после поражения в поединке со знаменитым Сеитом Ночи (непобедимый гигант), кулак которого повергал всех силачей Алтышара и Семиречья. Несколько раз, нападая на богатые табуны киргизского манапа Сарымсака, Дара был беспощадно бит последним и каждый раз чудом спасался от его смертельного сойыла. А все потому, что не мог он ускакать от удивительно резвого жеребца Сарымсака – от Акжала. Наконец Даре удалось выкрасть скакуна, и вот с тех пор, в течение пяти лет, Дара был неуловим, и пошла молва, что догнать его не может и пуля.

Узнав, что прошлой ночью Дара угнал в Чарыне косяк лошадей, избив до полусмерти конюхов, Махмут вместе со своим отрядом отправился в путь. К утру они добрались до Борохудзера и, сменив лошадей, поскакали вверх вдоль северного берега Или. Махмут Ходжамьяров и Мукай предполагали, что Дара переправится через реку на пароме, что ниже Кольжата: вода в реке сильно прибыла – и течение было такое, что лошади его одолеть не могли.

Петляя в камышах, тальнике и зарослях джиды, дорога вывела отряд в долину, где еще яснее стали видны следы угоняемого табуна. Красноармейцы прибавили было ходу, но вскоре дорога опять нырнула в густой высокий камыш.

– Вряд ли мы догоним их до переправы, – сказал Махмут, то и дело посматривая в бинокль.

– Глянь-ка, Махмут, из джиды поднялась стая птиц. Они чем-то напутаны, это неспроста…

Ходжамьяров резко повернулся в седле, посмотрел в указанную Мукаем сторону и послал коня на холм. Оттуда, привстав на стременах, уже пристально оглядел заросли. Он увидел, как два всадника загнали обратно в кустарник несколько лошадей, выбежавших на открытое место.

– Да, Мукай, кажется, мы их нагнали, – произнес он и, не выдавая волнения, приказал: – Аквар, возьми с собой четыре человека, постарайся незаметно обойти заросли и отрезать путь Даре. А ты, Саут-ака, со своей группой проберись через камыш по берегу реки! Ты, Мукай, обстреляй их, а я выберу момент и возьму на мушку Дару. Самое главное – не дать уйти Даре!

Скоро они увидели несколько лошадей, брошенных бандой, и Махмут разглядел в бинокль четырех всадников, у каждого в поводу шла заседланная свежая лошадь. «Почему они стараются скрыться и не хотят отстреливаться? Должно быть, узнали, что нас много», – подумал Махмут, поднося бинокль к глазам. В ту же секунду пуля ударила в бинокль, угол левого окуляра срезало, как ножом, и Махмут услышал перестрелку. «Значит, у Дары есть винтовка с оптическим прицелом», – решил Махмут и пришпорил коня.

Погоня продолжалась, они уже нагоняли банду – лошади отряда были свежи. Наконец двое из четырех всадников Дары были выбиты из седел меткими выстрелами. Остался Дара и с ним какая-то женщина. Вдруг Дара на всем скаку выхватил женщину из седла – и они стали быстро удаляться, словно у лошади с двойной ношей вдруг появились крылья.

– Акжал! – воскликнул Махмут.

– Жалко убивать, не будем стрелять… – осторожно заметил Мукай, невольно залюбовавшийся жеребцом Дары.

– Теперь встретимся у переправы ниже Кольжата, может быть, на самом плоту, – заключил Махмут.

Дара ушел и на этот раз. Ушел, потеряв двух спутников, таких же отчаянных и жестоких. Потерял он и красивую, любимую им женщину. Дара сам умчал ее от погони и сам убил. Каждый по-своему старался объяснить это страшное решение Дары, которое никак не умещалось в голове нормального человека. Ну, почему он, бросив своих раненых спутников, большой косяк лошадей, взял с собой только эту женщину, а потом, когда спас ее, – убил?! Никто не находил ответа на этот вопрос.

Все выяснилось на пароме.

Старик, переправивший Дару на другой берег, молчал, только время от времени посматривал туда, где скрылся человек на знаменитом Акжале. Другой же паромщик – он был моложе – не мог скрыть недавно пережитого страха и только повторял:

– Он настоящий шайтан – этот Дара, настоящий шайтан! И лошадь у него какая-то бешеная! Он сказал, что предпочел верную собаку неверной бабе. Ну и шайтан!

Махмут и Мукай не торопили паромщиков, надеясь, что, придя в себя, они скажут кое-что важное, и наконец старик рассказал, что Дара на скаку услышал, как скулит его собака Бойнак, бежавшая рядом. Дара придержал жеребца, не желая оставлять верного пса, и увидел, что собака держала в пасти обойму патронов. Он машинально ощупал патронташ – тот был пуст. Оказывается, сидя за Дарой, женщина почему-то вынула у него последнюю обойму и выбросила ее, Бойнак подобрал ее, а когда погоня осталась далеко позади, остановился и позвал хозяина…

– Вот что он мне рассказал, – заключил паромщик.

– И он убил ее… – тихо проговорил Махмут.

После минутного молчания старик убежденно добавил:

– Недаром говорят, что собака – верный друг, а женщина – обуза.

Мукай отошел и стал поодаль, чтобы не сорваться на старика, так холодно и безжалостно тот рассудил.

– Что ты несешь, старик? – крикнул Махмут. – Дара – убийца и вор. Женщина не могла поступить иначе, ведь он убил и ограбил десятки таких, как ты, дехкан, а ее силой отнял у родителей!

– Ты позоришь свои седины, старик! – сорвался на крик и Саут.

Должно быть, старик вспомнил пословицу, не особенно задумываясь над тем, что совершил Дара. Потому он понуро опустил голову, в замешательстве затеребил усы.

– Да-да… Вы правы, дети мои. О аллах, что творится в этом мире!..

II

В то время Махмуту не было и двадцати пяти лет, но революция захватила его целиком, он закалился, идейно окреп и вырос, глубже стал понимать сущность происходящих перемен. Этому способствовали его пребывание в Джаркенте и Подгорном, общение с образованной русской, татарской молодежью и особенно военно-политические курсы в Алма-Ате, где он учился у Абдуллы Розыбакиева, Магаза Масанчи. С малых лет он всем своим горячим сердцем полюбил Садыра Палвана, Анаята Курбанова, Илахуна-Коккоза и мечтал быть похожим на них. Он гордился тем, что своими глазами видел и Анаята и Илахуна, и с волнением вспоминал те дни.

Десять лет назад, когда из-за предательства поймали Анаята Курбанова, Махмут вместе со своим дедом был на месте поимки. Люди, боясь кары, не решались подойти поближе к Анаяту и стояли поодаль. Махмут же, набрав в тыквянку чаю, подбежал к пленнику и протянул ему кувшин. Тогда Анаят с окровавленным лицом весело улыбнулся и сказал: «Молодец, сынок! Ты бесстрашен, пусть мой сын станет тебе другом!» Даже конвоир пришел в умиление от поступка мальчишки и разрешил ему напоить арестованного.

«В жизни иногда бывает такое, что и не знаешь, наяву это случилось или во сне», – говорил часто Махмут, вспоминая о другой встрече, которая произошла спустя месяц после ареста Анаята. Махмут вместе с друзьями шел по улице села и громко пел. Когда они вышли на большую проселочную дорогу, к ним приблизились трое всадников, они резко осадили лошадей, пряча оружие. Один из них сказал:

– Молодцы, ребята! Неплохо поете… Но сама песня тут ни при чем, конечно.

– А чем вам не нравится песня? – спросили ребята.

– А вот если я возьму и расстрою ваши инструменты, вам это понравится, а?

– Не понравится…

– Ну вот и вы, пожалуйста, не искажайте мою песню.

С этими словами один из них похлопал по плечу Махмута, и всадники ускакали. Только тогда ребята поняли, что это был знаменитый певец и народный герой Илахун: ведь они пели «Песню Илахуна»!

Спустя две недели стало известно во всем Семиречье, что Илахун-Коккоз был в Алма-Ате. (Действительно, Илахун вместе с двумя товарищами приезжал в Алма-Ату, из Кульджи, чтобы освободить Анаята; правда и то, что они прибыли через несколько минут после того, как казненного Анаята спустили в вырытую тут же яму, наполненную кипящей известью.)

«Да-а, в жизни человека и в истории бывают такие моменты, когда одна минута, даже секунда может сыграть решающую роль», – так думал Махмут, возвращаясь к месту недавней перестрелки с бандой Дары, чтобы похоронить на берегу Или своих павших товарищей.

Сотрудники Джаркентского уездного ЧК обсудили операцию, которую они считали и удачной, потому что банда была рассеяна, и неудачной – потому что сам Дара все-таки ушел, и отправили докладную руководству. Независимо от того, какой вывод будет сделан в центре, Махмут решил просить разрешения на переход границы, чтобы уничтожить Дару и Хевуллу в их же гнезде. Но начальник Джаркентской милиции Чанышев запретил эту операцию… Чанышеву было известно, что, во-первых, Хевулла пойман, во-вторых, едва ли из-за Дары, который, потеряв банду, наверняка оставит свой промысел, стоит так рисковать.

– Есть, браток, другие дела, – необходимо, например, осуществить на чужой земле один революционный приговор, – сказал Чанышев Махмуту.

С этого дня Чанышев и Махмут встречались почти каждый день. Махмут изучал по военно-топографической карте Суйдун и окрестности этого города, горные дороги. Чанышев подробно рассказывал ему о расположении гарнизона генерала Дутова, о его охране. Однажды Чанышев сказал Махмуту, что он должен научиться мастерски стрелять из пистолета.

Махмут понимал, что готовят его для важного дела, и был готов к этому. Лишних вопросов он не задавал, потому что хорошо знал: до поры до времени едва ли и сам Чанышев точно знает подробности задания, а если и знает, то ничего определенного пока не скажет.

Рассказывая о положении в Суйдуне, Чанышев дал Махмуту подробную информацию об одном своем родственнике, который разбогател на кожевенном деле, а потом заметил:

– Дара, должно быть, все еще в Суйдуне. Говорят, что его жеребца, которого ты хвалил, у него отобрали люди Дутова.

Махмут и Чанышев еще поговорили о мелочах, которые могут оказаться важными, потом отправились в столовую. На берегу Усека сидели десятки игроков и бездельников, разделившись на группы, они играли в азартные игры. Махмут обратил внимание Чанышева на этих людей.

– Этими бесклассовыми элементами займемся потом, Махмут. Сейчас наша задача – уничтожить вооруженных врагов, таких, как атаман Дутов. Он накапливает силы у нас под боком. Не можем же мы ждать, когда он перейдет границу и нападет на нас.

Сдвинув брови Махмут молчал, обдумывая слова Чанышева, и уже мысленно строил планы уничтожения атамана. Чтобы Чанышев не заметил его мечтательности, Махмут вспомнил Акжала.

– Удивительный конь! На нем атаман может уйти от любой погони.

– Все атаманы помешаны на лошадях. Но такой ли уж скакун Акжал, как о нем говорят?

– Крылатый конь! Даже меня с моим серым бегуном оставил далеко позади, а ведь двоих нес на себе.

– Да-а… – пробормотал Чанышев, размышляя о чем-то. – Хороший конь – это не так уж мало…

Очередная встреча в уездной ЧК с Чанышевым состоялась через неделю. На этот раз Махмута с Мукаем вызвали из села Хоныхай, где два друга испытали своих скакунов и теперь поставили их выстояться.

Была поздняя осень с ее холодными дождями, перемежающимися мокрым снегом. Наконец Махмут и Мукай были посвящены в дело. Перед ними стояла сложнейшая задача: Махмут, Мукай и «еще один молодой человек» должны были перейти границу, достигнув Суйдуна, дать лошадям отдохнуть, а в следующую ночь проникнуть в штаб-квартиру Дутова, убить атамана и скрыться.

– Готовы ли вы к выполнению этой задачи? – спросил Чанышев.

– Готовы, – уверенно и спокойно ответил Махмут.

В комнату вошел незнакомый молодой человек. Он улыбнулся, поздоровался с Махмутом и сел. Голенища его сапог с внутренней стороны были истерты, и Махмут подумал, что он много ездит верхом. Чанышев закурил и продолжил разговор:

– Это Хакимджан, молодой чекист, вернее, он чекист с колыбели. Его сам Абдулла Розыбакиев воспитал. – Молодой человек опять улыбнулся. Чанышев взял конверт с сургучной печатью: – Вот это – письмо генерала Дутова. Получив мое «дружеское и княжеское» послание, он осведомляется, когда мы выступим тут против советской власти. Пишет: «Тогда, с божьей помощью, поднимемся и мы. Наше единение – залог нашей победы в Семиречье» и тому подобное. Однако атаман умолчал о том, что собирается выступать без нас, с помощью англичан и китайских богачей. Значит, мы не можем больше ждать.

III

На следующий день чекисты были в казарме погранзаставы у Хоргоса. Ровно в полночь они пошли к границе. В ночной степи гудел буран, шел мокрый снег.

Чанышев почему-то сам повел своих подопечных в конюшню: хотел обрадовать их перед началом операции. Он взял у конюха фонарь и осветил одну из лошадей. Махмут и Мукай сразу же узнали Акжала. Узнали, но не верили своим глазам.

– Это Акжал?! – в один голос изумились они.

– Он самый. Два дня назад ваш спутник Хакимджан привел его.

Чанышев посмотрел на часы: «Через час-полтора ветер стихнет, а с восходом солнца опять усилится. Может, подождать еще с полчаса?» – думал он. Махмут и Мукай все еще любовались Акжалом и рассматривали его со всех сторон, освещая фонарем.

Под покровом ночи чекисты приблизились к самой пограничной полосе. Хакимджан ехал впереди. У самой границы он пришпорил коня и ускакал вперед. Когда Махмут с Мукаем спустились в глухое ущелье, он дожидался их там, спешившись. Это был последний рубеж.

– Теперь, Махмут-ака, обмотайте копыта лошадей тряпками, тут начинаются камни…

Лошади вдруг забеспокоились, зафыркали, прижимаясь к скале и тесня своих хозяев; над их головами промелькнула тень – и неподалеку послышался удаляющийся шорох щебня.

– Барс, – шепотом сказал Мукай.

Теперь они ехали с интервалом в двадцать – тридцать шагов. Впереди – Хакимджан, потом – Махмут и Мукай. Условились – не отступать ни при каких обстоятельствах; если встретятся китайские солдаты (черики), постараться задобрить их опием или обезоружить по возможности без лишнего шума. При встрече с людьми Дутова живыми не даваться.

Границу они прошли незамеченными, однако на рассвете, уже направившись к городу, заметили спускавшихся с восточных склонов трех всадников. Вскоре они добрались до ущелья и преградили путь чекистам, ехавшим вдоль речки.