Текст книги "По древним тропам"

Автор книги: Хизмет Абдуллин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

VI

Садык проснулся от яркого света. Открыв глаза, он увидел, как Захида, приподнимаясь на носки, сворачивает плетенную из чия оконную штору. Платье ее поползло вверх, обнажая светлые, будто восковые, ноги. Садык быстро поднялся и помог жене повесить на гвозди скатанную плетенку.

– Вовремя ты проснулся, – ласково сказала Захида. – Все наши, кажется, уже поднялись.

Сказать, что, мол, ты засоня, долго спишь, пора на работу, – все это было слишком грубо для Захиды. Садык обнял жену и поцеловал в щеку. Захида покорно прижалась к мужу, положила голову ему на плечо, и они молча постояли так, слушая, как бьются их сердца. Сейчас им обоим чудилось, будто они слышат, как бьется еще и третье сердце, их будущего ребенка…

– В передней будешь завтракать, Садыкджан, или тебе принести сюда?

– Как тебе удобнее, – улыбнулся Садык.

– А у меня есть для тебя новость…

За чаем она подала Садыку запечатанный конверт.

– Странное какое-то письмо, – сказала Захида. – Адрес по-уйгурски написан и еще по-какому-то, наверное, по-русски. Я разобрала, что это от Момуна. Интересно, что он тебе пишет.

Садык торопливо разорвал конверт. Догадка, что Момун ушел в Советский Союз, сразу же подтвердилась. Однако о своей новой жизни он пока ничего не писал, зато подробно сообщал о расстреле демонстрации. Садык уже слышал о «беспорядках в Кульдже» еще на учительской конференции в Турфане, но подробностей не знал, да никто бы и не стал их передавать. В обстановке запугивания, которая царила на конференции, делегаты опасались друг друга.

«…Когда я вспоминаю об этом, – писал Момун, – невольно на ум приходит 9 января, «кровавое воскресенье» в царской России. Китайское руководство показало свое подлинное лицо в тот страшный день…

Во время расстрела мы с Ханипой потеряли друг друга. Я был ранен, едва пришел в себя, стал искать ее, но мне сказали, будто она погибла. Нетрудно было в это поверить, я видел, как она бросилась под пули, чтобы спасти девочку. Теперь же земляки из Кульджи передали мне, что Ханипа будто бы осталась жива.

Дорогой друг, если сможешь разыскать ее, то сообщи мне все о ней…»

Письмо было мрачным, как затянутое тучами грозовое небо. Садык сначала побоялся прочесть его Захиде, чтобы не волновать ее, но потом все-таки прочел. Пусть она знает все, от печальных слухов все равно ее оградить невозможно. Захида слушала, прижав ладонь к сердцу.

Скрипнула калитка, и во дворе появился Шарип. Садык вышел встретить его, и они уселись на глиняную суфу под навесом. Едва успев поздороваться, Садык сразу же спросил, что было слышно в Урумчи о беспорядках в Кульдже.

– Хорошенькие беспорядки! – фыркнул Шарип. – Там было море крови. Стреляли по мирным жителям из винтовок и пулемета.

– Как вы считаете, демонстрация была организована?

– Говорят, что нет. Просто народ собрался, чтобы высказать руководству свои просьбы: одни хотели уйти в Семиречье, другие просили работу – и в ответ получили свинец. После чего началось «движение по борьбе с местными националистами». Многих студентов угнали в пустыню, я успел вовремя сбежать. В Пекине как будто взбесились. Идет массовое переселение китайцев из внутренних провинций к нам. А уйгуров, дунган, казахов выселяют. И все это называется «новая национальная политика».

Садык вздохнул, покачал головой:

– В государстве, если оно подлинно социалистическое, все нации должны иметь равные права. Об этом знает каждый школьник. Об этом твердило и твердит само китайское руководство. Но что же получается теперь на деле? К чему приведет такая «новая политика»? Только к анархии, к разжиганию национальной вражды, кровавым столкновениям. Кстати, Шарип, вы не знаете кого-нибудь из тех, кто был в Кульдже в день расстрела?

– В университете у нас есть преподавательница Айша-ханум. К ней приходила несколько раз молодая женщина с девочкой. Студенты народ дошлый, все разузнают. Говорили, что эта женщина с девочкой пострадала во время демонстрации, хотя сама она ничего никому не рассказывала. Зовут ее Ханипа.

– У меня сегодня день больших новостей! – воскликнул Садык. – Мы с ней учились вместе, с ней и с ее мужем Момуном. Значит, Ханипа в Урумчи. Чем занимается? Устроилась на работу?

– По-моему, нет. Айша-ханум имеет авторитет, член партии. Наверное, поможет ей… Я этим как-то не интересовался. Да и что толку – поможет, не поможет, – равнодушно проговорил Шарип, и это насторожило Садыка.

– Чем вы намерены заняться здесь? – спросил Садык.

– Не знаю…

– У нас в Буюлуке, по моим подсчетам, около сорок детей окончили начальную школу. Где им учиться дальше? Только в городе. Но в город могут попасть единицы, только те, у кого там родственники. А что делать остальным, ведь все они хотят учиться! Я думаю, если мы с вами возьмемся как следует за дело, то и здесь, в Буюлуке, мы сможем дать им знания и объеме шести-семи классов.

– Не верю я в это, Садык-ака, – равнодушно отозвался Шарип. – Напрасны, по-моему, все ваши старания.

– Но почему?!

Шарип заговорил о «страшных политических бурях» в центре, о творящихся повсюду безобразиях, о безысходности, но говорил вяло, как бы с чужих слов. Он был сломлен невзгодами, не выдержал первого удара судьбы.

– Надо набраться мужества, Шарипджан! – твердо сказал Садык. – Даже обреченные на явную смерть должны бороться за жизнь до последней минуты.

– Не знаю, – пробубнил Шарип. – Кому это надо?..

Садык посмотрел на него неприязненно.

– Вся наша беда в равнодушии, вот в этом «не знаю» и «кому это надо», – резко сказал он. – Один «не знаю», другой «не знаю», в результате целый народ безропотно терпит произвол.

Шарип молчал, глядя под ноги.

– Самое страшное для народа, – горячо продолжал Садык, – это не низкий жизненный уровень, связанный, к примеру, с неурожаем или с неправильным распределением. Самое страшное – это духовное оскудение! Мы с вами обязаны прилагать все силы, чтобы наши дети, наши потомки не стали духовными калеками. Сейчас нас уже много в Синьцзяне, тех, кто имеет образование, и все мы обязаны, каждый из нас обязан поднять факел знаний в городах, в селах, в кишлаках.

– Красивые слова, Садык-ака…

Садык понял, что говорить с ним бесполезно. Мелькнула мысль: «А не подослан ли он ко мне? Чего ради я с ним откровенничаю?»

– Мне пора в школу, – сказал Садык и поднялся.

Расстались они холодно.

* * *

Перед самым началом учебного года в буюлукской школе появился новый директор – Чи Даупинь, китаец. В тот же вечер, когда дехкане вернулись с поля, было созвано родительское собрание.

Вступительная речь директора была краткой:

– Друзья, в свое время я работал в уйгурской школе. – Говорил он по-уйгурски, с заметным акцентом. – Теперь, по зову великого Мао, я приехал учить ваших детей китайскому языку и приобщить их к великой китайской культуре. Вопросы будут?

После некоторой заминки поднялся пожилой дехканин.

– Можно вас спросить, господин? Китайский язык – это хорошо, но мой сын Аршам говорит, что в школе изучают и другие предметы, например… – Дехканин смолк, вспоминая эти самые предметы, а на помощь ему пришел Садык, подсказал:

– К примеру, зоология, алгебра, русский язык.

– Разрешается преподавание всех предметов согласно программе, за исключением русского языка, – ответил новый директор.

На том и закончилось родительское собрание.

Оставшись наедине с Чи Даупинем, Садык пригласил его к себе домой, поговорить за чашкой чая, поближе познакомиться. Директор на его приглашение улыбнулся, очень любезно улыбнулся, показывая желтые зубы, и ничего не ответил. Смущенный Садык, решив, что новый директор по натуре слишком деловой человек, заговорил о деле:

– У вас тут есть студент из Урумчи, почти закончил географическое отделение. Думается, мы смогли бы использовать его как учителя географии.

– У вас слишком много желаний, дорогой, – с той же улыбкой ответил Чи Даупинь. – Да, да, слишком много, слишком. – И направился в школьную кладовку, где он временно разместился.

VII

Начались занятия. Чи Даупинь посещал каждый урок Садыка и делал ему бесконечные замечания при учениках. Пожалуй, только на арифметике он сидел молча и улыбался. Его желтый оскал уже начал сниться Садыку, казалось, что директор, словно злой пес, так и норовит укусить его.

Из уйгурских учебников по истории и литературе Чи Даупинь тщательно вычеркнул, где говорилось о прошлом уйгуров, о национальных героях.

– Все это вредно, – пояснил он, – поскольку может вызвать у наших учеников чувство излишней национальной гордости.

Взамен вычеркнутых абзацев директор предлагал свой текст, в котором восхвалялся великий китайский народ. На клочках бумаги он составлял фразы по-китайски, затем переводил их на уйгурский, коряво, неграмотно, и с неизменной улыбкой просил Садыка отредактировать. Поправок было так много и все они были столь однообразными и нелепыми, что все это приводило Садыка в бешенство. Однажды он не выдержал:

– Так что же мы скажем, товарищ Чи, если наши ученики спросят: была ли у уйгуров своя история и своя национальная литература?

Чи Даупинь, казалось, только и ждал такого вопроса, даже рассмеялся, будто Садык рассказал ему очень смешной случай.

– Вы странный человек, Садыкджан. Будто не знаете, что есть великая страна Китай и есть единый народ, единый, независимо от того, в Синьцзяне он живет или в Ганьсу. Если вы хотите пойти по стопам безголовых ревизионистов и отказаться от счастья быть одной из ветвей великого китайского народа, то мы вам этого не позволим.

– Я вас понимаю, – сдерживая себя, ответил Садык. – Но каждую вещь следует называть своим именем, а народ – тем более. Так нас учили.

– Есть одно учение, Садыкджан, не мое и не ваше, как вы догадываетесь. – Чи Даупинь перестал улыбаться, глаза его превратились в щелки, зрачки сверлили Садыка… – Есть учение самого красного солнца, нашего великого кормчего Мао. Или вы против него?

Садык уже знал цену директору, но такой прямой глупости, такой лобовой провокации не ожидал даже от него.

– Вы против? – повторил директор зловеще.

Едва сдерживая гнев, Садык хрипло проговорил:

– Оставьте свои политические шуточки, товарищ Чи Даупинь.

…Вечером он написал стихи:

 
История зачеркнута уродом,
Стоящим у бесчинства на посту.
И жизнь большая целого народа —
Лишь выстрел в пустоту.
 

Через неделю эти стихи «неизвестного автора» знала вся молодежь Буюлука. Дошли они и до Масима-аки. Он встревожился.

– Такие стихи распространять опасно, Садыкджан. Об этом может узнать директор. Никто, кроме тебя, не мог написать такое.

– У нас много талантливых ребят, – осторожно возразил Садык.

Садыка горячо поддержал Шакир:

– Таких стихов надо сочинять побольше, только распространять – с умом. Я тебе помогу, Садыкджан!

С того дня началось их «творческое содружество». Малограмотный, не любящий читать книжки Шакир имел тем не менее отличную память и легко запоминал стихи наизусть. Впрочем, он не был исключением. Многие неграмотные старики в Буюлуке часами могли читать наизусть газели, рубайи, достаны.

Легко заучив стихи Садыка, Шакир читал их надежным людям, которые ехали в Турфан или в Урумчи. Он просил их либо научить, либо записать стихи и передать там, в городе, своим близким друзьям, а те пусть передают дальше. Давая такого рода поручение, Шакир всякий раз добавлял: «А стихи сочинил народ». Друзья Шакира, как правило, не отказывались выполнить такую просьбу, да и Шакир знал, кому можно поручить столь важное дело, а кому нельзя.

Но однажды Шакир обжегся. Узнав, что завтра Шарип, внук Самета, едет в Турфан, чтобы просить назначения в буюлукскую школу, Шакир зашел к нему…

– Вы же сами боитесь таких стихов, а других ставите под удар, – ответил на его просьбу бывший студент.

* * *

До приезда своего внука Самет и Хуршида жили относительно спокойно. Но вот приехал Шарип, родная кровь, радость очей, и старики потеряла покой. Ученый внук отказался выходить в поле, ничего не делал дома и даже не пожелал идти в школу, чтобы занять столь почетное место учителя. Весь день он слонялся по двору, валялся в саду или дремал под навесом. Кое-как старики уговорили его сходить в школу к новому директору. Шарип согласился, пошел и вернулся ни с чем, как и следовало ожидать. Чи Даупинь сказал ему, что, во-первых, требуется направление из Турфана, а во-вторых, если молодой человек не пойдет на работу в поле, то ему придется, отправиться в лагерь трудовой закалки. Напуганный Шарип решил съездить в Турфан, чтобы просить там направление в буюлукскую школу.

Однако окружное начальство распорядилось по-своему и назначило Шарипа секретарем-переводчиком чрезвычайной судебной комиссии, которая должна была ездить по селам округа и расследовать дела незаконно обвиненных. Другой человек на его месте, более сознательный и расторопный, мог бы при таком деле принести немалую пользу добрым людям, но Шарип сбежал из этой самой комиссии на второй день и вернулся в Буюлук к деду с бабкой. Приехал он поздней ночью, а ранним утром вконец расстроенный старик Самет пришел к Масиму-аке и поделился горем.

Масим-ака в свою очередь рассказал эту историю Садыку.

– Его наверняка должны разыскивать, – предположил Садык. – Обвинят «в уклонении от выполнения задания партии». Что же он намерен делать?

– Вырыть нору, – ответил Масим-ака.

– Какую нору, кому? – удивился Садык.

– Себе. Уже роет. Под стеной дальней комнаты. Будет жить в ней, как Кер-оглы. Как младенец, который родился, по легенде, в могиле.

– Значит, живой труп будет лежать в норе, а старики будут отдавать ему последний кусок хлеба и трястись от страха. – Возмущению Садыка не было предела. – Я готов его своими руками вытащить на свет божий немедля!

– Оставим его, Садыкджан, аллах с ним, – попытался его успокоить Масим-ака. – Его и без нас вытащат. Только вот стариков жалко. Хуршида слегла от горя, бедная…

VIII

Наступила зима. В Буюлук зачастили всевозможные инспекторы из Турфана. Почему мало сдали продовольствия в общий фонд? Почему не собирали колоски? И все претензии – Масиму-аке. У него уже голова пухла от бесконечных собраний, на которых инструкторы и агенты твердили о дальнейшем укреплении военной дисциплины и «об упорядочении распределения продовольственной нормы».

В конце января в Буюлук прибыла первая партия китайцев, пока немногочисленная, десятка полтора «техников из центра», как они себя называли. Повели они себя нагло, выбрали для расселения лучшие дома, потеснили хозяев. Вскоре один из «техников», наиболее грубый и беззастенчивый, пускавший в ход кулаки, исчез бесследно. Искали его, искали, – как в воду канул. «Гости», однако, не унялись, хозяйничали пуще прежнего. Как и следовало ожидать, к добру это не привело – в роще за селом нашли двоих приезжих. Они были повешены на старой джиде. В тот же вечер остальные бежали в город.

Из Турфана прибыл следователь с отрядом солдат. Начались бесконечные допросы. Солдаты сгоняли дехкан к следователю, и они с утра до ночи томились у двери его кабинета в ожидании вызова. Все работы по подготовке к весенней посевной прекратились. А тут еще начался падеж скота, не хватало кормов.

В один из холодных и мрачных дней по селу начались повальные обыски – у дехкан отбирали последние остатки продовольствия…

Сыпала снежная крупа, дул ветер. Садык только что вернулся из школы, и не успел еще войти в дом, как послышался стук в калитку, грубый и властный.

Во двор вошли вооруженные солдаты, человек десять. Один из них держал наперевес тяжелый лом. Впереди шагал долговязый уйгур с шомполом в руке и с винтовкой через плечо. Лицо его показалось Садыку знакомым. А позади всех понуро вошел Масим-ака, каратели водили его по дворам как представителя местного руководства.

– Это мой дом, – просяще проговорил Масим-ака, как видно, уже не в первый раз. – Это мой дом…

Его не слушали. Двое солдат начали вонзать шомпола в землю под навесом, остальные пошли кто в коровник, кто в сарай.

Долговязый уйгур, помахивая шомполом, шагнул навстречу Садыку.

– А-а, старый знакомый. – Он ощерился, показывая лошадиные зубы.

Только сейчас Садык узнал его – Нодар! Тот самый головорез Нодар, который еще в Турфане столько крови попортил Садыку. Да и не только ему, но и Шакиру, и Марпуе, которую пытался сделать своей любовницей, и многим другим.

Садык почувствовал, что бледнеет. От этого человека можно ожидать любой подлости.

Нодар пинком открыл дверь в дом, вошел в переднюю. Масим-ака и Садык вошли следом. Их встретили насмерть перепуганные женщины, Захида и Марпуа, они молча стояли у стены, прижав к груди руки.

– А ну показывайте, где тут у вас припрятана пшеница! – растягивая слова, проговорил Нодар и пощелкал себя шомполом по сапогу.

Никто ему не ответил.

– А где изволит скрываться мой лучший друг Шакир? – глумливо продолжал Нодар.

В ответ молчание.

– Да вы что, языком подавились?! – взревел Нодар.

– Пшеницы у нас нет! – резко и громко ответил ему Садык, – Можете перевернуть весь дом, ничего не найдете. А Шакир работает на каризах. Что вам еще нужно?

Вид перепуганных женщин прибавил Садыку злости. Он готов был безоружным броситься на Нодара и вцепиться ему в глотку.

В комнату вошли двое китайцев и начали обыск.

– Это мой дом! – тверже проговорил Масим-ака. – Я буду жаловаться! Я вам честное слово сказал – у меня ничего нет!

Нодар усмехнулся, кивком дал, знать солдатам, чтобы они прекратили обыск.

– Пойдем дальше, раис, – приказал он Масиму-аке.

Пропустив карателей вперед, Масим-ака переглянулся с Садыком, и тот без слов понял: дальше – это значит к старику Самету. А у него прячется в норе Шарип. Болеет Хуршида… У Садыка потемнело в глазах. «Если они найдут непутевого, они его пристрелят. А старуха может умереть».

Садык пошел вместе с Масимом-акой, надеясь хоть как-то помешать расправе над несчастными.

В соседнем дворе солдаты снова разделились, а Нодар с двумя китайцами вошел в дом. Больная Хуршида лежала в постели, а старый Самет, увидев вошедших, невольно шагнул к двери в дальнюю комнату, пытаясь загородить вход. Масим-ака посмотрел на хозяина и виновато опустил голову, словно извиняясь за вторжение.

Нодар, небрежно оттолкнул Самета и вошел в дальнюю комнату вместе с молодым китайцем. Минуты через три он выбежал оттуда с криком:

– Эй, раис! Ты куда нас привел?! Там нечистая сила! Там дьявол прячется!

Как все жестокие люди, он был труслив. Сунул шомпол в нору и почувствовал, что там что-то шевелится, сунул еще раз – и услышал вскрик.

Масим-ака – хочешь не хочешь, а приходится – прошел в дальнюю комнату и увидел, как из норы вылезает Шарип с поднятыми руками. Одежда в глине, в волосах солома.

На кровати запричитала Хуршида. Нодар бросился к Шарипу с криком?

– Так это ты повесил техников из центра, бандит?! А теперь прячешься?!

Старый Самет загородил собой внука. Рядом с ним встал Масим-ака и потребовал:

– Ведите его к следователю. Здесь я не допущу никакой расправы. За самосуд ответите по закону.

Его решительность подействовала, Нодар процедил сквозь зубы:

– Смотри, раис, не миновать тебе тюрьмы самому.

Однако бить Шарипа не стал, побоялся. Солдаты взяли винтовки наперевес и повели к следователю.

* * *

Садыка вызвали в Турфан «для беседы» в отдел кадров.

– Нам известно, что вы получили письмо, в котором имелись такие политически вредные слова: «не увидит, не оценит его слепой». Кто их вам прислал и что это значит?

Садык ответил, что письмо он получил без подписи, а под слепотой подразумевается равнодушие к поэзии. Ничего политически вредного он в этом не видит.

– Нам также известно, что вы ведете переписку с некоторыми предателями и ревизионистами.

Садык на это ничего не ответил.

– Нам также известно, что вы знаете имена убийц, которые учинили в Буюлуке кровавую расправу над нашими кадрами. Назовите их, и мы не будем препятствовать вашей переписке, вы будете спокойно жить и работать в школе.

Садык ответил, что имен не знает и что он в принципе против кровопролития, против террора.

– Хорошо, товарищ Касымов, мы вам верим и ждем от вас практической помощи. Пока вы можете работать в Буюлуке, но только уже не в школе, а в гуньши.

Нетрудно было догадаться Садыку, что вся переписка его проверяется. И не только его. Проверяя письма, руководство пытается представить настроение интеллигенции, а затем, с помощью вот таких бесед, пытается пресекать «антиправительственную пропаганду».

Вернувшись в Буюлук, Садык сжег все свои наиболее опасные стихи, оставив только рукопись поэмы «Ипархан». Стихи он помнил наизусть и намеревался распространять их устно, с помощью верных людей.

Из школы его уволили.

После истории с Шарипом Масима-аку перевели в рядовые члены гуньши. Раисом назначили Чи Даупиня, а его помощником, к несчастью всех, – Нодара.