Текст книги "Счастливчик Пер"

Глава VIII

Чтобы сделать известным своё имя и поскорей достичь желанной цели в саломоновском доме, Пер с некоторых пор загорелся идеей опубликовать небольшую брошюрку с изложением своих планов. Брошюрка была задумана как ответ полковнику Бьерреграву, как вызов всему доморощенному инженерному причту, который хотел повергнуть его в прах, заставить его прозябать в безвестности. Пусть эти господа узнают, что курилка ещё жив.

Помимо того, он хотел доказать необходимость полной перестройки всей системы путей сообщения в Дании. С цифрами в руках, – без цифр тут не обойдёшься, – он хотел убедить публику, сколь неразумно и даже пагубно для страны, бедной топливом и со всех сторон омываемой морями, прокладывать дорогостоящие железные дороги, вместо того чтобы сделать главный упор на разветвленной системе каналов, которая свяжет любой городок с открытым морем. В первую голову он хотел вызвать тем самым интерес к своему собственному проекту, подробное описание которого с чертежами и схемами должно было содержаться в книге.

И, наконец, он собирался изложить там некоторые общие соображения. Пришпоренный словами Якобы о том, что в борьбе за современную цивилизацию люди техники неизбежно будут играть главенствующую роль, Пер решил предпослать своей книге краткое, но энергичное вступительное слово и высказать ряд мыслей о задачах дальнейшего развития Дании.

Не откладывая дела в долгий ящик, он засел за работу. Пусть он не бог весть как владел пером и никогда не блистал ни по части орфографии, ни по части пунктуации, теперь это его не останавливало. Взяв себе за образец доктора Натана, он развернул перед своими читателями картину глубокого упадка, до которого за минувший век довело датскую нацию «ученое филистёрство», затем перешёл к изображению беспросветной нищеты, которая неизбежно ожидает Данию, буде она, вопреки здравому смыслу и опыту других стран, не умерит традиционные восторги перед благодатным изобилием масла и свинины и не даст народу новые источники дохода.

Этой мрачной картине он противопоставлял описание сказочной страны, какой может стать Дания за короткий срок с помощью развитой промышленности. Перо бегало по бумаге, а он видел, как могучие пароходы, груженные сырьём из дальних стран, бороздят светлые воды его каналов. Как гигантские фабрики возносятся по берегам укрощенных рек. Слышал, как жужжат колёса и рокочут турбины. В бесплодной, ютландской степи, где теперь с грехом пополам может прокормиться несколько отощалых овец, вырастали многолюдные города, полные кипучей жизни, города, где в полночный час людей не будет больше пугать зловещий колокольный звон, где могучие лучи электричества разгонят мрак и обратят в бегство духов тьмы.

В один прекрасный день, когда он, пылая вдохновением, сидел за работой, к нему явился нежданный гость. Сперва раздались быстрые удары тросточкой по кнопке звонка, и затем перед ним возник «директор» Дельфт, ослепительный господин Дельфт собственной персоной, во всём великолепии светлого парижского костюма, напомаженный, надушенный, с голубоватым моноклем, который весьма удачно скрывал сильную косину.

– Да, видит бог, вы недурно спрятались, – начал он с места в карьер и оценивающим взглядом окинул тёмную комнатушку, заваленную бумагами и чертежами. – Значит, здесь вы составляете фальшивые векселя на будущее. Идеальная конура для фальшивомонетчика. Мой бог! Надеюсь, я не помешал вам расписывать тысячерублёвую ассигнацию? Ха-ха-ха!

Пер уже свыкся с манерой дяди Генриха выражаться более чем откровенно, а потому не обиделся. Однако улыбнулся он весьма натянуто. Он терпеть не мог этого уродца и был очень недоволен, что тот вздумал заявиться к нему. «Чего этому старому черту надо?» – подумал он.

– Вас не очень удивляет мой визит? – осведомился с наигранным трепетом господин Дельфт, после того как по просьбе Пера занял место в однорукой качалке. – Я давно уже собирался побывать у вас, но дела, знаете ли, нет ни минуты свободной. Вы не представляете, сколько у нашей компании забот из-за беспорядков в Китае и волнений в Индии. Я целый день без передышки строчу телеграммы. Насилу вырвался, чтобы поболтать с вами, как это говорится, о том о сём. – Здесь дядя Генрих умышленно сделал паузу, чтобы разжечь любопытство Пера. Но Пер спокойно выжидал и ничего не спросил.

Пауза затянулась. Господин Дельфт снова доскональнейшим образом изучил сквозь своё стёклышко убогую обстановку комнаты.

– Скажите, господин Сидениус, вам не приходилось бывать в Китае?.. Ну а в Индии?.. Но в Америке-то вы по крайней мере бывали?.. Решительно всем молодым людям следовало бы съездить в Америку и поучиться там великому искусству пробиваться в жизни.

Очередная пауза, после которой господин Дельфт заговорил несколько другим тоном, более осторожно.

– Не припомните ли вы, дорогой господин Сидениус, незначительный разговор, который мы вели с вами, когда я имел честь впервые увидеть вас в доме моего зятя? Вы тогда очень тепло отзывались о моей племяннице, за что я вам бесконечно признателен. Я ещё позволил себе обратить ваше внимание на удовольствие, какое вы можете получить, изучая забавнейшие типы людей, привлечённых в этот дом красотой моей племянницы. Скажите, разве я был не прав? Комическое зрелище, не так ли? Лезут в дом с важным видом всякие сопляки без гроша в кармане и начинают волочиться за девочками, да ещё делают лица невинные и чистые, словно подмытый зад у грудного младенца.

Пер подумал, что, не будь на свете Якобы, старый болтун давно бы вылетел отсюда.

– Это, знаете, так по-датски, не правда ли? – ничтоже сумняшеся продолжал господин Дельфт, окинув ещё более сострадательным взглядом жалкую комнатушку Пера. – В других странах такого не бывает, там это и в голову никому не придёт. Взять хотя бы Америку…

Тут дядя Генрих рассказал про одного молодого человека из Нью-Йорка, который ухитрился сделать блестящую карьеру и даже выхватить миллиардерскую дочку из-под носа у графов и баронов, хотя сам не имел ни гроша за душой и столовался в дешевом ресторанчике.

– Это был некий Штадльман, по национальности австриец, то ли гений, то ли шарлатан, называйте, как хотите, – во всяком случае, он собирался получать молоко и масло непосредственно из роскошной травы американских прерий, без помощи коров. Идея, что и говорить, блестящая! Ну так вот, он ставил свои опыты в лаборатории и там познакомился с родным сыном Сэмюела Смита. Вы, надеюсь, слышали это имя биржевого воротилы с Пятой авеню, человека, который стоил миллионов семьсот – восемьсот, и не чего-нибудь, а долларов. А у Сэмюела была единственная дочь двадцати лет, и накажи меня бог, ежели она по уши не влюбилась в этого проходимца и не пожелала выйти за него замуж. Ну что вы скажете? Разумеется, для начала жениха просто спустили с лестницы. Если бы такой человек, как Сэмюел, вздумал спихнуть свою дочь за первого встречного, его бы засмеяла вся Америка. Многие из нас весьма внимательно следили, как говорится, за ходом событий, и вот в один прекрасный день сидим это мы у себя в клубе, и вдруг нас осеняет мысль, что тут можно сделать хороший бизнес. Тогда, не сходя с места, мы учреждаем акционерное общество.

– Акционерное? А что вы собираетесь разрабатывать? – Пер стал несколько внимательнее.

– Как что? Разумеется, этого молодого человека. Вернее сказать, его шансы на успех. Мы основали акционерный капитал – сперва пять, потом десять тысяч долларов, чтобы он мог зажить в Нью-Йорке настоящим барином, снять роскошную квартиру на Бродвее, держать слуг и верховых лошадей, давать обеды для журналистов, фигурировать на страницах газет… Короче, не прошло и двух месяцев, как его знал уже весь Бродвей. И тогда он отправился к Сэмюелу и попросил у Сэмюела руки его дочери.

– И Сэмюел отдал ему свою дочь?

– Ни черта он ему не отдал. У него были свои планы. Он сам был сыном мусорщика и желал поэтому непременно выдать дочь за дворянина.

– Что же стало с акционерным обществом?

– Оно процветало. Мы получили капитал на капитал.

– Ничего не понимаю. Если отец соглашался выдать дочь только за дворянина…

Само собой, мы устроили парню дворянский титул. Это обошлось ещё в четыре тысячи долларов, но зато мы раздобыли для него одно из самых старинных и знатных имён во всей Европе. Всё было очень несложно. Парень дал нам адрес старой вдовствующей графини фон Рабен-Рабенштейн – австриячки; это была обедневшая особа преклонного возраста, она держала пансион для молодых девиц. Мы отправили ей длиннющее письмо и приложили к нему билет до Нью-Йорка и обратно; в письме мы просили её почтить своим присутствием церемонию торжественного открытия детского приюта, созданного нами в благотворительных целях. Приют состоял из трёх мальчишек и старой, спившейся негритянки, которую мы специально наняли на три месяца; но об этом мы, разумеется, в письме не сообщали. Приют-де будет носить высочайшее имя и принимать только детей австрийского происхождения. Против этого она, конечно, устоять не могла. Всё было разыграно как по нотам. На пристани её встретило в полном составе наше акционерное общество с букетами в руках. Карета, запряженная четвёркой, отвезла графиню на торжественный обед в отель «Нэзерленд», где её представили своре журналистов как родную тётку Штадльмана. На другой день всё это попало в газеты. Потом мы подсунули ей составленный по форме документ об усыновлении и долго размахивали перед её носом тысячедолларовой бумажкой, покуда она не хлопнулась в обморок. Полгода спустя в присутствии всей аристократии Соединённых Штатов была с поистине царской роскошью отпразднована свадьба новоиспеченного графа фон Рабен-Рабенштейн. Я могу с полным правом судить об этом, ибо я сам был в числе приглашенных и удостоился высокой чести вести к столу молодую герцогиню фон Катанья, урождённую Симпсон.

Низко наклонив голову, Пер нервно теребил усы. Рассказ господина Дельфта затронул его больное место: у него было очень скверно с деньгами, едва-едва хватало на прожитьё, и он бесплодно ломал себе голову над тем, с каких доходов печатать книгу.

Но сидел он спокойно и с наигранной улыбкой слушал нескончаемую историю, которая, кстати, очень смахивала на все россказни господина Дельфта, сопровождавшие обеды у Саломонов. Пер решил, что разумнее всего, пожалуй, держаться поприветливей со старым плутом. Он торопливо соображал, не поможет ли ему Дельфт перехватить где-нибудь деньжонок на не слишком безбожных условиях.

– А знаете, это совсем не так глупо основать акционерное общество на одних лишь перспективах молодого человека. Право же, господин директор, этот опыт следовало бы повторить и у нас. У меня только одно возражение: почему вы хотите непременно иметь дело с матримониальными планами? Из всех планов они самые ненадёжные. Почему бы не сыграть на широких возможностях, которые открываются перед энергичным и деятельным молодым человеком? Ну, допустим, на возможностях молодого, талантливого инженера, разработавшего интересную идею… Скажем, оригинальную систему водных сооружений?

Господин Дельфт ответил безжалостной улыбкой.

– Ну, название особой роли не играет, лишь бы звучало прилично. То общество, к примеру, именовалось «Компания по изготовлению молока и сливок искусственным путём». Блестящее название. Оно побудило нескольких легковерных толстосумов предоставить нам необходимые гарантии.

– Превосходно! Итак, вы полагаете, что в наших условиях возможно учредить подобное общество, если найдётся человек, который предоставит чертежи, расчёты и проекты, убедительно доказывающие, что его план при достаточной настойчивости может принести миллионные барыши?

– А почему бы и нет?

Эта неожиданная откровенность заставила Пера насторожиться. «Всё ясно, он хочет заманить меня в ловушку, – подумалось ему. Планы мои он теперь знает, а выведав всё, что нужно, он так распишет меня перед Якобой и её семейством…»

При этой мысли Пер снова замкнулся и не проронил больше ни слова. Но когда господин Дельфт взялся за шляпу, словно собираясь уходить, Пер всё-таки струхнул.

Он твердил себе, что выбора не осталось, что надо хвататься за любую возможность, лишь бы достать денег, и что потому стоит рискнуть ещё разок. Тут его вдруг разобрала досада. Как унизительны эти нескончаемые денежные заботы. Вечно приходится изворачиваться, лгать, лицемерить, чтобы раздобыть самое необходимое. Забыв с горя все предосторожности, он прямо сказал:

– Господин директор, давайте говорить начистоту. По вашему поведению я догадываюсь, что вам известны мои чувства к вашей племяннице. И я вполне согласен с вами: в моём теперешнем положении было бы чистым безумием питать какие бы то ни было надежды на союз с дамой, наделённой столь редкими достоинствами, как внутренними, так и внешними.

– Прекрасно сказано, мой друг, прекрасно!

– Хорошо, пойдём дальше. Вы сами завели этот разговор и тем дали мне право открыто спросить у вас: не желаете ли вы, господин директор, стать на защиту моих интересов и создать акционерное общество, подобное тому, о котором мы только что говорили?

– Я? – воскликнул малорослый собеседник Пера и с хорошо разыгранным негодованием поднялся со стула.

– Да, именно вы, – продолжал Пер. – Не скрою, у меня сейчас серьёзнейшие затруднения. Мне нужны деньги… Нужны, понимаете? В пору пойти и украсть…

Наконец-то господин Дельфт (все ещё ошибочно полагавший, что Пер имеет в виду Нанни) добился своего. Последняя фраза Пера очень ему пришлась по душе. Она ясней ясного доказывала, что у Пера есть все данные для того, чтобы сделать карьеру и добиться такого положения в обществе, какое подобает дочери его сестры.

Он от души расхохотался.

– Вы просто бесподобны! Как я могу понять, вы предлагаете мне делать бизнес со своей родной племянницей. Отдаю должное вашей идее. Но я больше не занимаюсь частными предприятиями. Даже если речь идёт о молодых девушках. А теперь я вам объясню цель своего визита. Молодой человек, я верю в вас! Я верю в ваше будущее и хочу вам помочь. Вам нужны деньги. Вы их получите. Но предупреждаю вас: ни о каких процентах и тому подобном не может быть и речи. Это не коммерческое предприятие, понимаете? Не коммерческое, а в остальном можете его именовать, как вам заблагорассудится. Вы слышали об адвокате Верховного суда Давиде Гризмане? Он живёт на Клостерстреде. Так вот, у него вы можете получить средства, необходимые вам в данный момент, под те суммы, которые вы, разумеется, получите за свои выдающиеся изобретения. Только с одним условием: меня не называть. Если кто-нибудь спросит, не я ли ссудил вам нужную сумму, я отвечу «нет» и ещё раз «нет». Надеюсь, вы поняли?

Пер не отвечал. Покровительственный тон господина Дельфта и весь его вид мешали ему продолжать разговор, да и не верил он в такое бескорыстное предложение. А потому, когда «господин директор» вторично взялся за шляпу, он его более не удерживал. Он только сказал с улыбкой, чтобы как-то объясниться:

– Я считаю ваше предложение не более как забавной шуткой. Надеюсь, и вы, со своей стороны, понимаете, что я тоже просто шутил. Уж слишком заманчиво звучала ваша американская история.

Господин Дельфт сперва недоуменно взглянул на него, потом улыбнулся самой безжалостной из своих улыбок.

– Боже упаси, господин инженер! Вы не доверяете моей сообразительности. А я на неё не жалуюсь. Впрочем… ежели вы намерены продолжать нашу шутку, вы теперь знаете, где живёт господин Гризман. Он принимает от десяти до четырёх. И у него тоже высоко развито чувство юмора… чрезвычайно высоко… Разрешите откланяться…

Он уже взялся было за ручку двери, потом снова замешкался и спросил Пера, неподвижно стоявшего возле стола:

– Ещё одно словечко, господин Сидениус. Помнится, вы рассказывали моему племяннику о вдовствующей баронессе фон Берндт-Адлерсборг, не так ли? Простите за нескромность… вы хорошо знаете эту даму?

– Нет. Я хорошо знал её покойного брата. А в чём дело?

– Ещё раз простите. Это пожилая женщина, верно? И слегка… как бы это выразиться… не в своём уме?

– Допустим. Но в чём дело, я спрашиваю?

– И недавно вы получили от неё письмо… очень дружественное письмо из-за границы. Ивэн говорил мне. Она раньше приглашала вас провести это лето в её имении и теперь очень сожалеет, что должна закончить курс лечения и вернётся не раньше зимы. Это правда?

– Чёрт возьми! – взорвался Пер и ударил кулаком по столу. – Чего ради вы меня выспрашиваете?

Маленький человечек ни капли не испугался, вплотную подошёл к Перу, поднялся на цыпочки и сказал:

– Сейчас объясню. Ведь и у нас в стране могут сыскаться люди, которые не желают выдавать своих дочерей иначе как за дворян. Засим, честь имею!

Уже в последних числах мая Саломоны перебрались на свою загородную виллу Сковбаккен, расположенную на берегу пролива, примерно в часе езды от Копенгагена. Пер не пропускал ни одного воскресенья, приёмного для Саломонов, наведывался он и по будням, под тем предлогом, что ему надо переговорить с Ивэном об издании книги и тому подобных вопросах, касающихся его работы. Его ничуть не смущало, что далеко не все у Саломонов ему рады, что Нанни чаще поворачивается к нему спиной, чем лицом, с тех пор как поняла, что ею пренебрегли. С той минуты, когда он осознал, что любит Якобу и что эта любовь не менее благоприятна для его будущего, он ни с кем, кроме Якобы, почти не разговаривал.

Жаль только, что Якоба отнюдь не стала лучше к-нему относиться. Скорее даже наоборот. Когда в тот вечер, ещё до переезда на дачу, он ни с того ни с сего разоткровенничался и рассказал ей о своих отношениях с родными, к сердцу у неё вдруг подступила былая неприязнь, родившаяся при первой встрече. Хотя сама она ненавидела христианство, холодное равнодушие Пера показалось ей отталкивающим. Привыкнув глубоко, по-еврейски, чтить семью и родительский кров, она просто содрогнулась при виде такой нетерпимости к своим близким. Поведение Пера с некоторых пор тоже отталкивало её. По мере того как исчезала неуверенность, испытываемая Пером на людях и до поры до времени сбивавшая с него спесь, им овладевал неудержимый зуд говорить, говорить без передышки, к месту и не к месту. Наскоро осилив десяток статей доктора Натана и его единомышленников, Пер счёл себя в достаточной мере подкованным и теперь с провинциальной непосредственностью, где только речь ни зайдёт о великой освободительной борьбе современности, вставлял своё веское слово. Пуще всего расходился Пер после обедов, за которыми много и охотно пил; развязным, наставительным тоном вещал он о грядущем величии человечества и о евангелии естественных наук, вызывая то смех, то замешательство среди слушателей.

Он желал лишь одного: отличиться любой ценой. Когда они ходили гулять, он перепрыгивал через препятствия и призывал остальных мужчин прыгать следом; когда затевалось катанье на лодках, он хватал оба весла, чтобы продемонстрировать свои бицепсы. Одевался он тоже чрезвычайно вызывающе. В согласии с французской, весьма вульгарной модой, он носил тесно облегающий костюм, который до неприличия откровенно подчёркивал его мускулатуру. К лету от завёл себе рубашки с глубоким вырезом, обнажавшими не только богатырскую шею, но и грудь, что делало его весьма похожим на ту породу мужчин, которые живут на средства девиц лёгкого поведения. Особенно над ним потешалась Нанни. Она всякий раз говорила: «Если ему суждено лопнуть от чванства, помяните моё слово, он лопнет сзади».

Якоба, не смотря ни на что, жалела Пера.

Но когда она догадалась, что он имеет виды на неё, а не на сестру и что, именно желая пленить её, он так выставляет напоказ свои роскошные формы, она несколько растерялась. Теперь она делала всё от неё зависящее, чтобы не оставаться с ним наедине; она поговорила с Ивэном и просила его по возможности ускорить предполагаемый отъезд Пера за границу. Ему-де не следует бывать у них, пока он по крайней мере не осознает, как ему недостаёт общей культуры, а для этой цели нет ничего лучше заграничных путешествий.

Теперь, когда она знала намерения Пера, его присутствие тяготило её. И однажды, в самом начале июля, дело чуть не кончилось катастрофой. Семейство расположилось на усыпанной гравием площадке перед виллой и наслаждалось вечерней прохладой после жаркого дня. Все только что отобедали, и кофе подали прямо в сад. На солидной мраморной лестнице, которая двумя маршами сбегала между розовых кустов к воде, резвились младшие Саломоны в белых костюмчиках и летних панамках. Была пора самого пышного цветения. Кусты пестрели красками, каждое дуновение ветерка доносило прекрасный аромат, мешавшийся с благовонным дымом сигары, которую курил Филипп Саломон.

К обеду приехал только старый друг дома, господин Эйберт, вернувшийся накануне из ежегодной поездки к морю и на обратном пути приобретший в Париже у Госсека новый, совсем почти незаметный парик. Выглядел он очень молодо для своих сорока лет, потому что отлично загорел под благодатным солнцем французского юга. Сейчас он рассказывал о своих восхождениях на горы и об общих знакомых, которых повидал за время поездки. Филипп Саломон, сидевший чуть поодаль за вечерними газетами, время от времени обращался к Эйберту с каким-нибудь вопросом или сообщал Ивэну очередную биржевую новость. Этот человек умел без малейшего усилия следить за двумя-тремя разговорами сразу, одновременно складывать и множить в уме пятизначные числа и заносить результаты в толстый гроссбух своей необъятной памяти. И, однако, никто из присутствующих в столь полной мере не наслаждался вечерним покоем, ароматом роз и домашним уютом.

Нанни дома не было. Сразу после обеда она с приятельницей отправилась на концерт в Клампенборг, куда её пригласил Дюринг, журналист.

И вдруг нежданно-негаданно, часов около восьми, заявился Пер.

Он был не в духе. Прижатый обстоятельствами и не рассчитывая, в сущности, на успех, он с утра побывал у адвоката Гризмана, чьё имя ему при столь загадочных обстоятельствах назвал господин Дельфт, но там, к его великому удивлению, ему без всяких проволочек выдали довольно крупную сумму, как только он назвал своё имя и заполнил чек. И хотя случившееся на долгий срок избавляло его от единственной серьёзной заботы, которую она когда-либо знавал и признавал, настроение у него отнюдь не улучшилось. Со смутным чувством, будто он недостойно продал себя, Пер сунул деньги в ящик комода, не решившись даже пересчитать их.

Вид соперника, который, во-первых, очень помолодел, а во-вторых, уселся так близко к Якобе, не разогнал туч. В сложной смеси чувств, из коих складывалась любовь Пера, тщеславие бесспорно преобладало, и даже не будучи особо проницательным, можно было заметить, как Якоба рада Эйберту.

Пер хотел подчёркнуто небрежно поздороваться с соперником, но настолько пересолил, что ничего, кроме улыбки, его небрежность у Эйберта не вызвала.

– Кажется, я имел несчастье навлечь на себя гнев этого юноши, вполголоса сказал он Якобе по-французски; та была до того возмущена поведением Пера, что вообще не находила слов.

Как на грех Пер понял Эйберта. Он побелел от бешенства. И сколько его ни просили сесть, оставался на ногах. Он не сел даже тогда, когда Ивэн придвинул ему стул. Он только опёрся рукой о спинку стула и, с вызовом уставясь на Эйберта, пребывал в этой позе. Среди присутствующих возникло некоторое замешательство. Но тут, к счастью, подоспели новые гости, и скандала удалось избежать.

Однако Якоба не могла так скоро забыть о случившемся. Её весь вечер просто трясло, и она дала себе слово ни секунды более не терпеть подле себя этого наглого мальчишку. Она и так проявила слишком большую снисходительность. Если он ещё раз позволит себе подобную выходку, она попросит отца указать ему на дверь. Глупый, самоуверенный грубиян! Что подумает Эйберт?

Когда гости разошлись и фру Леа с Якобой ненадолго остались вдвоём, первая заговорила об Эйберте:

– Эйберт, как видно, очень беспокоится за Астрид. Малышка не совсем здорова.

– Во-от как! – покраснев, протянула Якоба. – А мне он ничего не говорил. У неё что-нибудь серьёзное?

– Не думаю, но, по-моему, он из-за неё так рано ушёл домой. Экономке своей он не слишком-то доверяет. Да, нелегко ему живётся, бедняге.

Якоба сделала вид, будто не расслышала последних слов матери. Она снова опустилась в плетёное кресло, сложила руки на коленях и залюбовалась Зундом, – чуть поблёскивая, расстилалась под необъятным беззвёздным небом молочно-белая гладь воды. А вдали, на шведском берегу, ещё пылали в лучах закатного солнца окна домов.

Конечно, для неё не секрет, что родители с превеликим удовольствием выдали бы её за Эйберта. Последнее время фру Саломон очень усердствовала, желая склонить дочь к этому браку. Её излишнее усердие начало слегка раздражать Якобу. К чему хлопоты, когда она и без того за прошедший месяц больше думала об Эйберте, чем за все годы их знакомства. Она первый раз за всё время всерьёз скучала без него. Ей не хватало не только чуткого собеседника, с которым можно поговорить обо всём печальном, что творится в мире. Не хватало и его самого – его светлой улыбки, его умных глаз и того невозмутимого покоя, который излучало всё его существо и который так благоприятно действовал на неё. И минуту назад она покраснела потому, что её слишком сильно взволновало известие о болезни младшей дочери Эйберта. К великому своему смущению, она вдруг почувствовала, что уже считает себя матерью осиротевших детей.

Конечно, она сознавала, что не испытывает к нему той пылкой любви, какую испытывала прежде к другим мужчинам, но это её не тревожило. Теперь, в зрелом возрасте, она предпочитала покой и уверенность лихорадке большой страсти. Она говорила себе, что, хотя она и не обрела в нём глашатая истины, который являлся ей в гордых мечтах юности и которого она стремилась успокоить на своей груди, зато она обрела человека серьёзных убеждений. Пусть даже он не очень молод, но в нём нет той незавершенности и напускной мужественности, которая порой так уродует молодых людей.

К тому же Эйберту всегда сопутствовал какой-то чистый и приятный аромат, а для неё это бесконечно много значило; ибо она не могла бы общаться с человеком, не составив себе определённого представления о присущем ему запахе, и потом этот запах неотступно, мучительно, до галлюцинаций преследовал её. Пера, например, она распознавала по запаху за три метра – от него пахло нищетой и затхлостью, плохим, несвежим бельём и дешевым табаком.

И, наконец, последнее преимущество, – она по достоинству оценила его ещё до того, как поняла, что Эйберт ей нравится: Эйберт происходил из очень почтенной семьи, был человек со средствами, получил университетское образование (он кончил курс по государственному праву) и благодаря этому сделался одним из лидеров молодой, но процветающей либеральной партии, стал членом нижней палаты и завоевал немалое влияние в своей партии.

Люди, которым доставляло удовольствие загодя планировать примерный состав кабинета на тот маловероятный случай, если в правительство войдут выразители прогрессивных взглядов, в первую голову называли имя Эйберта; а мысли о власти и величии всегда приятно волновали сердце Якобы. Равнодушие к общественному положению и всякого рода почестям было не искренним чувством, а самообманом, к которому вынуждали её ум и гордость. Выдавались минуты, когда она мысленно видела себя в дворцовых залах, рядом с королями и императорами, вознаграждённой за все унижения, торжествующей над врагами своего народа, – и от этих мыслей кровь приливала к щекам. Не сознавай она своим трезвым умом несбыточность таких мечтаний, бедному Эйберту не пришлось бы столь долго томиться и вздыхать.

* * *

Из стычки с Эйбертом Пер уразумел только одно: надо как можно скорей сделать предложение Якобе. Теперь, раздобыв денег, он решил осуществить наконец давно задуманную поездку по Европе и Америке и за год пополнить свои практические знания. Но до отъезда надо заручиться согласием Якобы. Особенно мешкать нельзя, не то Эйберт или другой старый плут за этот срок уведёт Якобу у него из-под носа.

То обстоятельство, что Якоба никак его не поощряет и даже избегает, ничуть не обескуражило Пера. Он ведь с первой минуты знал, что наскоком тут ничего не возьмёшь, что завоевывать Якобу надо, так сказать, шаг за шагом… а кроме того, он считал, будто уже подошёл к ней так близко, что может слышать биение её сердца. Подчёркнутое стремление избегать его он считал хорошим признаком. Теперь надо выждать в почтительном отдалении, дать ей успокоиться и поразмыслить на досуге, прежде чем переходить к решительным действиям.

Однажды он получил депешу от Ивэна, где тот в полном восторге сообщал, что статья, которую Дюринг обещал написать об идеях Пера, уже сдана в печать и может даже завтра появиться в «Фалькене».

А теперь окажите мне любезность, – писал Ивэн, – и нанесите визит Дюрингу. Я знаю, он придает значение таким вещам. Не забывайте, что для вас очень важно преодолеть нежелание, какое вы, возможно, испытываете. Дюринг ещё не раз пригодится вам, и не только сейчас, но и в будущем. Я, дорогой Сидениус, никогда не устану повторять: в наши дни без поддержки прессы не обойтись».

Всю ночь Пер проворочался без сна. Неделю назад Ивэн свёл его с этим влиятельным молодым журналистом, и, уступая на сей раз настоятельным просьбам Ивэна, Пер чуть приподнял завесу таинственности над своими планами. Он и сам сознавал, что недурно бы таким способом подготовить почву для своей брошюры, и теперь с волнением ждал той минуты, когда идеи его впервые предстанут перед изумлённым миром.

Но ничего, кроме разочарования, эта история ему не принесла. Пер рассчитывал на внушительного вида передовую, а вместо того где-то на третьей странице приютилась маленькая, в полстолбца, заметочка, набранная петитом и подписанная «S’il vous plait» – одним из бесчисленных псевдонимов Дюринга. По счастью, Пер не смекнул, что заметочка составлена в несколько ироническом тоне. Даже заголовок «Срочно требуются миллионеры!» он принял всерьёз. Зато крайне раздосадовало его то обстоятельство, что имя Сидениус ни разу не было названо и его неопределённо величали то молодым и талантливым автором проекта, то ещё как-нибудь в этом духе. И уже совсем он вышел из себя, когда увидел, с какой возмутительной небрежностью отнёсся Дюринг к смете расходов: в одной десятичной дроби он поставил запятую не туда, куда надо, и тем самым, на взгляд Пера, полностью исказил характер и значение проекта. Поначалу Пер и не собирался в угоду Ивэну идти к Дюрингу с благодарственным визитом, поскольку был твёрдо убеждён, будто Дюринг сам должен сказать ему спасибо за такую выигрышную тему. Но, обнаружив неприличную ошибку с дробями, решил сходить непременно, чтобы как можно скорей восстановить истину. Поэтому он с утра вышел из дому и отправился прямо на элегантную холостяцкую квартирку Дюринга в одном из наиболее фешенебельных кварталов города.