Текст книги "Счастливчик Пер"

Автор книги: Хенрик Понтоппидан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

Весенние холода и дожди погнали молодую чету на юг. Из Парижа их путь вёл прямо в Мадрид. Но поскольку до них дошли слухи, что в Мадриде вспыхнула холера, они перевалили обратно через Пиренеи и, миновав Французскую Ривьеру, очутились в Италии.

Пер всё ещё жил в Риме. Якоба предупредила его в письме о приезде Дюрингов, хотя ни малейшей надобности в этом не было; датские газеты, которые он регулярно читал в Скандинавском обществе, ежедневно извещали о каждом шаге молодожёнов.

Весьма популярный, но не слишком почтенный театральный рецензент вдруг сделался важным лицом. Ещё не бывало случая, чтобы молодому человеку без всякого диплома; без всякой проверки, человеку, не имевшему даже безупречной репутации, вдруг доверили руководство такой газетой, как «Боргербладет». Максу Бернарду и впрямь нелегко было на сей раз добиться своего. Покуда баловень счастья разъезжал по Европе в обитых бархатом купе и наслаждаться ласками своей очаровательной супруги, те из датских газет, которые Максу Бернарду ещё не удалось прибрать к рукам, начали против него ожесточённую кампанию во имя нравственности. Назначение Дюринга послужило сигналом к новой вспышке никогда не угасавшей вражды между людьми новой и старой формации. Имя Дюринга стало знаменем борьбы, под которым столкнулись предприимчивость и бессилие, высокомерие и хорошо припрятанная зависть. Газетки помельче писали о Дюринге длинные статьи с приложением его фотографий, сатирические листки помещали пёстрые карикатуры на Дюринга, а тем временем тысячеустая молва катилась по стране, изощряясь в самых россказнях об утончённых привычках Дюринга, об атласных стенах его квартиры, об оргиях и разгуле, достойных Сарданапала.

Не удивительно поэтому, что предстоящее прибытие Дюринга и его молодой супруги вызвало большое волнение среди проживающих в Риме датчан. Особенно сильную досаду вызывало у Пера добродетельное возмущение дам, усиленно занимавшихся делами популярной четы. Пер никогда не унижался до того, чтобы завидовать чужому счастью, так как он считал себя избранной, исключительной личностью, стоящей выше всякого соперничества. Правда, и бродячая жизнь, за последние полгода развившая в нём чувство самоанализа и сравнения, которые он невольно делал, знакомясь со все новыми и новыми людьми, понаторевшими в светской жизни, и визит к маленькому художнику, и рассказ последнего о сказочном успехе доктора Бибера – всё это убедило Пера, что в его характере есть досадные слабости, которые надо преодолеть. Растущая изо дня в день слава Дюринга усиливала настроение, овладевшее им в мастерской художника и управлявшее теперь его поступками. Оно сопровождало его всю дорогу как тайное сознание собственного бессилия. Даже в Риме, предаваясь самому необузданному веселью, он чувствовал в душе скрытую грусть.

Случайно услышав в Скандинавском обществе, что новобрачные ожидаются в Риме дневным поездом, он после некоторого колебания решил встретить их на вокзале. Он убеждал себя, что коль скоро они с Дюрингом стали свояками, то для семейного мира им лучше быть в дружбе. На самом же деле он просто боялся, что, если будет держаться холодно и неприветливо, все сразу догадаются, что его просто мучает зависть.

И так, обзаведясь дешёвым букетом для Нанни, он встретил их на вокзале и поздравил с приездом в Рим. Маленький проворный редактор, как всегда, был сама предупредительность. Он пробормотал слова благодарности и пожал великодушно протянутую руку Пера с улыбкой, которую, по счастью, заметила одна лишь Нанни.

Сама Нанни выказала при встрече неподдельную радость, называла Пера зятем, передала ему приветы от Якобы и всех домашних. Позже они встретились ещё раз, так как уговорились пообедать вместе во французском ресторане.

После обеда Дюринг утратил всякую общительность и откровенно зевал, прикрывая рот холёной рукой. Зато Нанни не умолкала ни на минуту; она щебетала без передышки и изо всех сил старалась занять Пера, чтобы он не заметил бестактности её супруга.

Потом они отправились пить кофе в открытое кафе на Пьяцца Колонна. Здесь, как и повсюду, Нанни привлекла всеобщее внимание своей красотой, своей развязностью и своим туалетом. Она была вся в белом от кружевной шляпки до туфель с бантиками. Лёгкая ткань колыхалась вокруг её пышного стана, словно лебяжий пух.

Пер не мог прийти в себя от изумления, до того ослепительно красивой показалась ему Нанни. Он успел почти позабыть, как она хороша.

Сидя против неё за круглым столиком кафе, он не раз украдкой поглядывал на её обнажённую шею и пышную грудь, и ему невольно вспомнилось, как в своё время он чуть не сделал ей предложение, причём тогда Нанни скорей всего ответила бы согласием.

Когда маленькая компания рассталась поздно вечером, было решено, что на следующее утро Пер заедет в отель за Нанни и будет весь день развлекать её, поскольку Дюрингу необходимо побывать в датском консульстве, чтобы собрать материал об экономической жизни Италии для путевых заметок, которые он собирался послать в свою новую газету. Такой план предложила сама Нанни, и Дюринг с присущей ему галантной невозмутимостью немедленно согласился.

Перед свадьбой молодые супруги поставили друг другу единственное условие: каждый сохраняет в браке полную свободу. Малейшая попытка одного из супругов ограничить независимость другого, особенно в отношениях к особам другого пола, рассматривается как достаточный повод для развода.

Когда Пер на другой день в назначенный час зашёл за Нанни, он уже не застал Дюринга. Нанни была готова к выходу и ждала его, нарядившись в свой вчерашний белый туалет. Она встала из-за накрытого к завтраку столика (завтрак, состоял только из чашки шоколада и бисквитов) и без лишних слов, даже не поздоровавшись, спросила: «Ну-с, чем же мы займёмся? Сегодня я решила хорошенько повеселиться».

Пер рассказал, что на соседней площади, мимо которой он сейчас проходил, открылся большой базар, где продают всякое старьё и рухлядь, свезенные со всех концов Рима. Узнав о базаре, Нанни пожелала немедля отправиться туда. Возможность увидеть такое обилие всякого барахла чрезвычайно её вдохновила. А потом (добавила Нанни) они наймут экипаж и объедут город, чтобы осмотреть «достопримечательности».

Окинув напоследок внимательным взглядом обе комнаты номера, Нанни сунула в рот Перу миндальное печенье, и они отправились в путь.

Ещё издали они услышали доносившийся с рыночной площади шум и гам; на подступах к площади Нанни попросила Пера взять её под руку. У неё несколько поубавилось храбрости, когда она увидела густую толпу и узкие проходы между рядами палаток. Боязливо косилась она на подозрительных оборванцев, которые со всех сторон стекались к площади или теснились вокруг старья, наваленного ворохом прямо на мостовой. Твёрдо убеждённая в нечистоплотности римского простонародья, Нанни сразу подобрала юбки, и чем дальше они углублялись в толкучку, тем выше задирала их над своими белыми туфельками.

Сегодня она показалась Перу ещё более очаровательной. У него начала кружиться голова оттого, что он вёл её под руку, и оттого, что она, как бы в поисках защиты, прижималась к нему всем телом, когда какая-нибудь особенно оборванная или даже полуголая фигура вырастала перед ними и начинала расхваливать свой товар. Сначала он не знал, как ему держаться с ней, и был даже несколько смущён её бесцеремонностью «на правах свояченицы». Но потом он отбросил всякие мысли о Якобе и отдался минутному настроению.

Да и нельзя было заботиться о приличиях в такой давке. То плечом, а то и всем телом Перу приходилось защищать её от толчков и ударов. Наконец, он предложил ей выбраться из толпы, но об этом она и слышать не пожелала. Несмотря на смертельный страх, который внушали ей весёлые оборванцы, всё теснее обступавшие их, несмотря на шум, на резкий запах чеснока и пота, она чувствовала себя превосходно и без умолку, немножко истерически, смеялась, словно от щекотки.

– До чего мне весело! – заявила она в самой густой толчее. – Отто, наверно, сюда, в жизни не затащить.

Вдруг перед палаткой, мимо которой они проходили, поднялась страшная суматоха. Здесь сцепились два парня; и вокруг них, словно вокруг арены, тотчас же собралось плотное кольцо любопытных.

Пер хотел увести Нанни, но она упёрлась и молча подтащила его поближе к месту сражения и поднялась на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Бойцы набросились друг на друга с чисто итальянским пылом. Они изо всех сил размахивали кулаками, чёрные глаза сверкали, красные губы изрыгали брань и проклятья, которые далеко разносились по площади.

Пера несколько смутило волнение Нанни. Она то краснела, то бледнела, и губы у неё дрожали. Судя по всему, она совершенно забыла, что рядом с ней стоит не Дюринг, – так крепко прижималась она к Перу всякий раз, когда над толпой взлетали кулаки.

– А вдруг они вытащат кинжалы? – шепнула она.

Пер засмеялся. Он частенько наблюдал здесь подобные уличные сценки, и всякий раз ему казалось, будто темпераментные борцы схватились не на жизнь, а на смерть, в действительности же они просто, как артисты, упивались героическими жестами и расходились, не причинив друг другу никакого вреда и ограничивались потоком отборных ругательств.

Так было и здесь. Когда страсти достигли наивысшего накала, бой вдруг прекратился, и оба противника медленно побрели восвояси, сопровождаемые, как настоящие артисты, шумными овациями зрителей.

– Как? Уже всё? – Нанни с разочарованием поглядела на Пера.

– Представьте себе! У нас в Дании дерутся интереснее, – ответил Пер и решительно потянул её прочь, чтобы выбраться из толпы раньше, чем начнут расходиться зрители.

С великим трудом достигли они, наконец, края площади, где можно было продвигаться свободнее. Но вдруг Нанни остановилась и почти закричала:

– Да, но мы же ничего не купили! – и безжалостно потащила его обратно. Уцепившись за Пера, она протолкалась к ветхому деревянному лотку, где торговали поддельными древностями. Бандитского вида старик, заросший седой щетиной до самой шеи, тонкой, словно у птицы, приветствовал Нанни с восточной угодливостью. И Нанни тут же, не торгуясь, за чудовищную цену приобрела серебряный кубок и золотую пряжку, без всяких церемоний предоставив Перу расплачиваться.

Затем она изъявила готовность осматривать город. Пер нанял карету, и они поехали.

Начали с Пьяцца дель Пополо, как того потребовала Нанни, потому что когда-то она прочла роман под таким названием, потом через Монте Пинчио спустились по улице Греориана, подъехали к Квириналу и дальше вверх и вниз по холмам, мимо терм Диоклетиана, Мимо Капитолия и Форума.

Кучеру велели ехать побыстрей. Они нигде не останавливались; Нанни вполне довольствовалась тем, что можно увидеть мимоездом в театральный бинокль. Она не забывала издавать, где положено, восторженные восклицания, но на самом деле была занята исключительно своей персоной, – вернее, тем впечатлением, какое она производит на своего спутника.

К её чувствам с давних пор примешивалась изрядная толика злости. Она так и не смогла простить Перу, что он предпочёл ей другую, и всё время искала подходящего случая для мести. Этот случай, как она думала, наконец представился. Вот почему она пустила в ход все свои чары с той самой минуты, как вышла из поезда.

Мысли о Якобе не смущали её. Как особа избалованная, Нанни не могла простить сводной сестре, что та не разделяет всеобщего восхищения да ещё смеет говорить ей прямо в лицо, что она неискреннее существо и помешалась на желании нравиться всем и всякому. Кроме того, Нанни не страдала большой щепетильностью в выборе средств, когда хотела удовлетворить своё желание или просто каприз. Хотя отец искренне считал её «образцовым ребёнком», поскольку она всегда отличалась завидным здоровьем, Нанни не знала большего удовольствия, чем сделать какую-нибудь гадость. Уже на школьной скамье она умела искусно напакостить своим одноклассницам, а чуть только подросла и приобрела округлые формы, увлеклась новым видом спорта – сорила женихов с невестками, заставляя девушек терзаться ревностью. Козни Нанни были тем опаснее, что она по скудости воображения не могла заранее представить себе размеров причиняемого ею зла. Как ребёнок поджигает дом соседа, чтобы полюбоваться искрами, и не видит в том большой беды, так и она сама потом ахала, видя, что натворила.

Однако теперь, оказавшись наедине с Пером, она опять испытала то же самое чувство, от которого ни разу в его присутствии не могла отделаться: Пер внушал ей странную робость. Она не забыла ещё, что в своё время он скорее, чем кто бы то ни было, мог прибрать её к рукам, и это лишало её обычной уверенности. Особенно насторожилась она, когда Пер, со своей стороны, стал напористее и даже предпринял ряд атак. Она решила, что он, конечно, не случайно так сильно сжал её локоть, подсаживая её в карету. И потом, он несколько раз довольно близко придвигался к ней – она даже отодвинулась, чтобы не касаться его при толчках. Хотя ухаживания Пера вызывали у неё чувство глубокого удовлетворения, особенно когда она думала о Якобе, её всё же несколько беспокоило, что они вот-вот поменяются ролями и из охотника она станет дичью.

Но при всём том она не умолкала ни на секунду, то и дело обмахивалась веером из перьев и вызывающе посмеивалась. Пантеон, арка Тита, колонна Траяна – всё проплывало мимо, не производя на неё ни малейшего впечатления.

Лишь вид Колизея несколько расшевелил её. Она даже решилась покинуть уютное место и вышла из экипажа – осматривать арену.

– Вообще-то я должна бы сейчас быть в Мадриде и любоваться боем быков, тараторила она своим, вывезенным с Эстергаде говорком, увлекая за собой Пера в сумрачные, прохладные переходы, которые вели к центру огромного и пустынного каменного котла. – Но противная холера помешала нам. Ужасно, ужасно досадно!

В то время как Пер чувствовал невольное благоговение при виде памятника седой старины, Нанни продолжала трещать. Даже на дне гигантской жертвенной чаши, где пролилось некогда так много крови, она щебетала без передышки. Подняв к глазам бинокль, она обводила взглядом ряды скамей, поднимающихся к небу, и думала про себя, что лучше бы ей, пожалуй, было надеть муслиновое в цветочках платье и к нему красную шелковую испанскую накидку. Кавалерист Иверсен чуть не сошёл с ума, когда незадолго до отъезда увидел её в театре в этом наряде.

Пер принялся объяснять ей устройство амфитеатра, указал приподнятые ложи императора и весталок, описал, как арену заполняли водой и разыгрывали на ней морские бои и битвы с водяными чудовищами, и Нанни под конец начала прислушиваться. Особенно заинтересовали её решётчатые ворота, через которые, бряцая оружием, проходили гладиаторы, чтобы убивать или быть убитыми на потеху толпе. Она даже вспомнила одну картину, где изображён гладиатор, – кругом переполненные ряды амфитеатра, а посредине стоит могучий борец, состоящий, наверно, из одних мускулов и совершенно голый, если не считать блестящего шлема на голове и узкой набедренной повязки. Когда она кончила школу, эта картина висела в окне книжной лавки на Эстергаде, и она нарочно старалась лишний раз пройти мимо. Нанни живо вообразила, что на том самом месте, где она стоит сейчас, стоял некогда такой же высокий, мускулистый голый мужчина, упершись ногой в окровавленный труп поверженного врага, и с улыбкой принимал рукоплескания императора и восторги огромной толпы; ноздри Нанни невольно раздулись и сладострастная дрожь пробежала по её спине: то же самое, вероятно, испытывали и весталки в белоснежных одеяниях, почуяв запах крови.

Когда она, немного погодя, снова взяла Пера под руку, чтобы вернуться к карете, взгляд её украдкой скользнул по его фигуре, и ненадолго она притихла.

Пер предложил забыть про оставшиеся достопримечательности и подняться на какой-нибудь холм, чтобы глотнуть свежего воздуха. Нанни после некоторого колебания согласилась, и кучер получил приказ переехать через Тибр. По знаменитой извилистой дороге они поднялись на Яникул, откуда открылся великолепный вид на город, необозримые просторы Кампаньи и сверкающие вдали вершины Альбанских гор.

Здесь неожиданно разговорился Пер. Нанни сидела почти всё время, отвернувшись от него, и делала вид, будто внимательно слушает его рассказы о различных строениях, башни и купола которых пронзал золотисто-жёлтый туман, окутавший город. Прежнее беспокойство сменилось здесь, на безлюдном холме, неподдельным страхом. Стоило Перу чуть пошевельнуться, как Нанни нервно вздрагивала. Потом она вдруг заявила, что устала и хочет домой.

Пер пытался отговорить её, но Нанни была неумолима. Она приказала кучеру поворачивать и везти её в отель.

У дверей отеля они расстались. Дюринг уже давно возвратился из консульства. Он сидел без сюртука за столом и что-то писал. Проходя мимо, Нанни могла видеть только склонённый затылок мужа и узкую спину, и её поразило, до чего пожилым, даже старым выглядит он со спины.

– А, вот и ты! – сказал он и кивнул ей через плечо.

Его спокойный голос взбесил её. Она коротко ответила:

– Да, это я, – сняла перчатки и швырнула их на диван.

– Ну, славно повеселилась? – невозмутимо продолжал он.

– Роскошно! Потрясающе! Ещё немного, и я вообще никогда не вернулась бы домой.

– Да ну! Интересно, интересно! Ты извинишь меня? Мне осталось совсем немного.

– Ну разумеется.

Дюринг молча продолжал писать, а Нанни, сорвав с головы шляпку, опустилась в кресло на другом конце комнаты. Она полагала, будто муж её не видит, и даже не подозревала, что муж, не меняя позы, может наблюдать за ней в зеркало и что он поровну делит своё внимание между игрой её лица и бойко написанной, невзирая на отвлекающие обстоятельства, статьёй, где он со знанием дела, серьёзным менторским тоном давал читателям «Боргербладет» краткий обзор экономической жизни Италии.

С полчаса в комнате царила тишина. Нанни всё не могла забыть про поражение, которое опять нанёс ей Пер. Она не понимала своей собственной слабости и считала её нестерпимо унизительной. Нет, с ней определённо творится что-то неладное. Ещё в Париже она заметила, что перестала быть прежней Нанни. Не знай она наверняка, что это совершенно исключено, она приписала бы всё беременности. По утрам она часто вставала с мучительной головной болью и страшным головокружением. А причудливые капризы, одолевавшие её! А ужасные сны, – она даже не решалась рассказывать их мужу, настолько они были непристойны…

За четыре-пять дней, которые молодая чета провела в Риме, Пер ещё несколько раз встречался с ними и, судя по всему, его весьма откровенное ухаживание не производило на супруга ни малейшего впечатления. Дюринг относился к нему по-прежнему, с чуть снисходительной учтивостью, но наученная горьким опытом Нанни сама старалась не оставаться наедине с Пером.

Лишь в день отъезда, уже на вокзале, Нанни снова отбросила свою сдержанность. Она не только недвусмысленно пожала на прощанье руку Пера, но перед самым отправлением поезда, стоя у открытого окна купе, с неподражаемым мастерством актрисы бросила на Пера страстный взгляд своих очаровательных глазок, – взгляд, яснее всяких слов говоривший, что в последнюю минуту чувство, с которым она долго и тайно боролась, пересилило её.

В руках у неё был небольшой букет красивых и дорогих цветов – прощальный подарок Пера. И вот, когда поезд тронулся, она уронила на платформу полураспустившуюся розу. Со стороны это выглядело как случайность, но с таким же успехом можно было счесть это и тайным признанием, прекрасным залогом любви.

Пер нагнулся за цветком, не зная, что и думать. Когда он снова поднял голову, в окне уже никого не было. Он провожал вагон глазами, но поезд скрылся из виду, а Нанни так и не выглянула.

Бесцельно проскитавшись весь день по окрестностям Рима, он только к вечеру вернулся домой. В этот день он твёрдо решил порвать с Якобой.

Собственно, такая мысль уже давно приходила ему в голову. Пока он жил здесь, Якоба становилась ему всё более чужой. С каждым днём он дальше отходил от неё. Ему стало ясно, насколько разные они люди и насколько Якоба с её странной и нетерпимой натурой не приспособлена к бесшабашной жизни в своё удовольствие, которая ему, Перу, всегда казалась конечной целью нового Возрождения и всю прелесть которой он полностью осознавал только здесь. Факельные шествия и звон кимвалов должны распугать доморощенную чертовщину. Но, чтобы помочь ему наполнить ликованием собственную жизнь, потребна скорее женщина типа Нанни.

Помимо всего, Якоба была не так уж молода. Его всегда удручало, что она на целый год старше его, а из-за болезненной хрупкости она не выглядела ни на один день моложе своих лет. И её типично еврейское лицо начало постепенно раздражать его. Когда она в письме рассказала ему, как её по дороге из Бреславля домой оскорбили два немца, его это неприятно поразило, хотя сама Якоба повествовала о случившемся тоном неоспоримого превосходства.

И всё-таки его и сейчас не удивляло, что в своё время он предпочёл Якобу сестре. Он хорошо помнил, при каких обстоятельствах родилось это увлечение; помнил зимний вечер в доме Саломонов, когда Нанни только что вернулась из гостей и взгляд его невольно перебежал с затянутой в шелка празднично сияющей Нанни на Якобу: та сидела над книгой, серьёзная, в чёрном платье, задумчиво подперев рукой подбородок; вспоминая обо всём этом, Пер понял, что и в тот раз он опять стал жертвой сокровенных побуждений, наследственной тяги к Целомудрию, склонности к мрачному самоотречению, которые и прежде не раз непостижимым путём определяли его жизнь и его поступки.

Пер прекрасно сознавал, что разрыв глубоко оскорбит Якобу и причинит ей великую боль. Но ведь не может же он загубить всю свою жизнь из-за одного необдуманного шага? Да и вообще на карту поставлены вещи посерьёзнее, чем женские слёзы. Перед ним стоит такая грандиозная задача, что он просто не имеет права пренебрегать своим редким даром – подчинять своей воле других людей, а особенно женщин. Больше он не намерен себя связывать. В том и беда, что до сих пор он не использовал без оглядки заложенные в нём силы.

Но теперь, наконец, надо поднимать паруса. От Ивэна как раз пришла срочная депеша, в которой он призывал Пера немедленно вернуться домой, чтобы принять личное участие в обсуждении проекта. Обычно Пер по нескольку дней не отвечал на письма. Теперь он безотлагательно сообщил о своём приезде. Заманчивый призыв в глазах Нанни увлекал его. Кроме того, было ясно, что настало время действовать. Пора взять управление в свои руки.

Прежде всего нужно, по возможности, бережно подготовить Якобу к предстоящему разрыву. Надо убедить её, что при таком характере, как у него, для неё самой лучше всего расстаться с ним, пока не поздно. Но подобные вещи не делаются сразу. Надо осторожно приучить её к мысли о разлуке, чтобы они могли расстаться друзьями, без горечи и упрёков.

Ему тоже не так-то уж легко отказаться от неё, он обязан ей бесконечно многим, но свою свободу он не отдаст даже ей, ибо он не имеет права рисковать своим будущим. Пора наконец доказать, что он недаром побывал на родине Цезаря, что он выучился прямым путём идти к утверждению своей воли через мутный Рубикон сомнений. И так, Jacta est alea – жребий брошен!