Текст книги "Счастливчик Пер"

Автор книги: Хенрик Понтоппидан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц)

Время приближалось к полудню, но Дюринг ещё не вставал, и потому, экономка сказала, что хозяина нет дома. Тут, однако, приоткрылась дверь спальни, и белокурый журналист в наусниках выглянул оттуда.

– Ах, это вы! – Голос прозвучал разочарованно. – Ну ладно, входите. У меня сейчас парикмахер. Через минуту я освобожусь.

У Пера нашлось достаточно времени для того, чтобы хорошенько оглядеть квартиру Дюринга, роскошная обстановка которой была у всех на устах. Квартира и впрямь оказалась пре элегантная. Обитая шелком мебель в кабинете, на стенах гобелены, картины, на стульях груды книг, газет, журналов, на письменном столе обилие женских портретов, целый гарем; а по соседству, в столовой, через открытую дверь виден празднично накрытый стол с ослепительно белой скатертью, вином, цветами, фруктами.

Пер не мог удержаться, он невольно начал сравнивать это великолепие со своей собственной квартирой в две маленьких полутёмных каморки, и неизведанное прежде раздражение охватило его. Не то чтобы он завидовал такому человеку, как Дюринг, личности, на его взгляд, малопочтенной, своего рода Альфонсу, жившему на содержании у шлюхи, всё равно как её ни называй – городская молва или общественное мнение. Но ему казалось обидным, что ничтожный газетчик уже достиг той независимости, того влияния, о каких он, Пер, не смеет даже и мечтать.

Наконец, явился Дюринг, маленький, изящный проныра в шоколадного цвета панталонах, сафьяновых сапожках и короткой огненно-красной курточке с чёрными шелковыми отворотами.

– Чем могу служить, господин Сидениус? – спросил он тоном, явно указывавшим на привычку иметь дело с просителями. – Не угодно ли присесть?

Друг против друга, в одинаковых креслах, обитых голубым шелком, сидели, заложив нога за ногу, два молодых человека примерно одного возраста, очень разные с виду и всё же во многом схожие. Отто Дюринг, как и Пер, не знал родного гнезда. Он был сыном офицера, который прокутил своё состояние, запутался в долгах, за несколько лет супружества свёл в могилу жену, а потом покончил с собой. Провинциальные родственники из милости кормили его до восемнадцати лет. Затем он перебрался в Копенгаген и стал студентом, – бедный, заброшенный, но, подобно Перу, полный самых дерзких планов и твёрдой решимости любой ценой устроить своё счастье и тем сквитаться за нужду и унижения детских лет. С хладнокровием солдата, не ведающего угрызений совести, и с безошибочным чутьём, подсказывавшим ему: где в наше время следует искать лампу Аладина, Дюринг ринулся в журналистику, которая именно тогда по иноземному образцу покончила с засильем политики и занялась всевозможными литературно обработанными сенсациями. Не обладая писательским талантом, но будучи весьма ловким и покладистым малым, как всякий равнодушный человек, и соединяя с этими качествами счастливую наружность, которая нравилась женщинам, он скоро достиг видного положения в одной из ведущих газет города и умел извлекать из своего положения выгоду, нимало не заботясь о приговоре толпы. На двадцать втором году жизни он имел годовой доход, приближающийся к министерскому жалованью. Директора театров дрались за право поставить у себя сделанную им переработку того или иного фарса, издатели покупали его расположение, публикуя его переводы (сделанные каким-нибудь бедным учителем), артисты и певички, начинающие поэты и седовласые юбиляры, водочные короли и цирковые антрепренёры – все, решительно все домогались его благосклонности, оказывали ему всевозможные услуги (дамы расплачивались преимущественно натурой). Как молодой бог восседал он на троне в несокрушимой беззаботности, объект поклонения и ненависти, презрения и зависти, а глупость, тщеславие, трусость и лицемерие составляли незыблемую основу его трона.

Статейку про Пера он написал с одной лишь целью – сделать приятное Ивэну, ибо последний не раз выручал его, когда подходил срок какого-нибудь векселя. Сам Пер как таковой его нисколько не занимал, и, чтобы поскорей выпроводить непрошеного гостя, он обещал дать необходимые поправки в ближайшем номере «Фалькена». Но когда Пер начал говорить о своём проекте, он уже не мог остановиться. Дюринг пришёл в полное отчаяние и откровенно зевал, чуть прикрывая рот своей по-женски белой, изнеженной рукой. Этот разболтавшийся мужлан выводил его из себя. Вдобавок с минуты на минуту к нему могла приехать дама. Наряду со статьёй о Пере он опубликовал во вчерашнем номере лирический панегирик, посвященный одной балерине, подвизавшейся в данный момент на арене цирка, и теперь ждал заслуженной награды.

Наконец Пер откланялся, и Дюринг поспешил в столовую, дверь которой чья-то невидимая рука притворила во время их разговора. Распахнув дверь, Дюринг застыл на пороге от изумления… За накрытым столом сидела Нанни, в широкополой белой шляпке из кружев и с недоеденной редиской в руке. Её постоянная спутница – маленькая, кривобокая Ольга Давидсен – стояла у окна, пунцовая от смущения.

– Позвольте узнать, каким образом проникли высокочтимые дамы в мою столовую? Я не слыхал звонка.

– Очень нам нужно звонить! У меня и без того есть ваш ключ, ответила Нанни так вызывающе, что у бедной Ольги дух захватило. Вообще-то говоря, дверь была открыта. Ваша мадам как раз подметала перед входом. Она сказала, что у вас кто-то есть, и мы попросили провести нас сюда… А редиска у вас отменная.

Нанни тщательно порылась в салатнице, выудила оттуда ещё одну редиску, обмакнула её в солонку и вонзила в неё ослепительно белые зубки.

– Ах, фрёкен Нанни, какая вы решительная. Вам известно, кто только что ушёл от меня?

– Ещё бы. Господин Сидениус. Его голос с другим не спутаешь.

– И вы так спокойно об этом говорите? Приди вы двумя минутами позже, вы бы налетели прямо на него.

– Ну и что? Это было бы очень приятно.

Дюринг погрозил ей пальцем.

– Ах, – гадкая, легкомысленная и очаровательная фрёкен Нанни! Я просто не знаю, что о вас подумать.

– Ну-у, – отозвалась та, окинув взглядом всё убранство стола, – вам надо бы подумать, что я умираю с голоду и была бы рада-радёшенька с вами позавтракать… у вас так много вкусного! Ой, паштет из гусиной печёнки! Мой любимый!.. Да, чтоб не забыть о деле… – она встала и вытерла рот салфеткой. – Известно ли вам, что сегодня закрытие летней ярмарки? И не мучит ли вас совесть из-за того, что вы ни разу не догадались пригласить туда двух молодых невинных девушек? Вы ведь знаете, что одних нас туда не пустят мамы.

– Боже мой, ну чего вы там не видали?

– Чего не видали? Ольга, ты слышишь? Господин Дюринг сама наивность. Он ещё спрашивает, чего мы не видали на ярмарке. Мы хотим развлекаться, послушать шарманку, и ещё покататься на карусели, и поесть вафель, и увидеть шпагоглотателя, и посмотреть толстую женщину-чудо…

– А больше вы ничего не хотите?

– Разумеется, хотим! Послушать певиц и потанцевать на лужайке. И ещё я лично хочу надувной шарик, который кричит, и пусть он будет красного цвета, страшный-престрашный, и пусть кричит: «Уйди-уйди».

Прищурив глаза, Дюринг разглядывал волнующуюся грудь и белые руки девушки под прозрачной, лёгкой тканью, потом подошёл вплотную к Нанни и шепнул так, чтобы не слышала Ольга:

– Вы поступили очень благоразумно, прихватив с собой дуэнью. У вас в этом платье такой соблазнительный вид, что…

Нанни не дала ему кончить.

– Ольга, пойдём отсюда, – сказала она. – Господин Дюринг явно забывается! Честь имею…

Она подхватила двумя пальчиками юбку, присела в церемонном книксене и выплыла из комнаты, обняв одной рукой талию своей спутницы.

В дверях она замедлила шаг и бросила через плечо:

– Значит, решено, встречаемся в семь часов на Клампенборгском вокзале… Но учтите, если вы проболтаетесь маме, что мы были у вас, я скажу, что вы все врёте, и в жизни не позволю вам больше целовать себя… кроме как в губы.

– Нанни, Нанни! Опомнись, ты с ума сошла! – запричитала Ольга и силой выволокла подругу из комнаты.

За одиноким завтраком Дюринг дважды осушил бокал шерри и погрузился в размышления. Последнее время молодой жуир начал всерьёз подумывать о женитьбе. В один прекрасный день, подсчитав общую сумму своих долгов, он пришёл к выводу, что сейчас самое время выгодно жениться. Среди многочисленных девиц на выданье, с которыми он на всякий случай флиртовал для этой цели, Нанни считалась вовсе не самой денежной, и потому он не имел на неё особых видов. Но зато она бесспорно самая красивая, самая бойкая, самая дерзкая, – словом, больше всего напоминает тех вольных пташек, общество коих ему пока отнюдь не наскучило.

У дверей снова позвонили и, хотя он на этот раз отдал своей экономке строжайший приказ не впускать никого, кроме рыжекудрой циркачки, из передней донёсся громкий мужской голос, потом в подставку для зонтиков со стуком сунули трость, дверь распахнулась, и глазам Дюринга предстал пожилой мужчина сурового вида и с багровым лицом – полковник Бьерреграв собственной персоной.

– Я так и знал, что ты дома. Не вставай, не вставай. Я ведь оторвал тебя от важного дела.

– Приветствую, дядюшка! Прошу оказать мне честь и разделить со мной мою скромную трапезу.

– Нет уж, уволь, я пока не привык питаться на чужой счёт. И потом, я уже часа два назад как отзавтракал.

– Ну, тогда стаканчик вина?

– Да не суетись ты. Я пришёл не ради удовольствия.

– Я уже догадываюсь. Должно быть, у тебя серьёзное дело, раз ты решился прийти ко мне.

– Ты не лишён сообразительности, мой мальчик. Во всяком случае, я не умирал от желания повидаться с тобой. И так, приступим: сегодня утром я случайно увидал в парикмахерской этот бульварный листок, где ты сотрудничаешь, и прочитал там статью о некоем проекте канала. Полагаю, что эта статья родилась на свет не без твоего участия, мне во всяком случае кажется, что я узнал твой нахальный стиль. А теперь нельзя ли мне выяснить, с какой целью написана сия статейка? Сколько мне известно, ты ни единого дня в своей жизни не занимался серьёзными делами, а следовательно, не занимался и гидросооружениями; и хотя я глубоко убеждён, что ты, как правило, пишешь о вещах, о которых не имеешь ни малейшего понятия, в данном конкретном случае мне хотелось бы тебя предостеречь и от души посоветовать тебе прекратить эту дурацкую писанину.

– Да, да, я уже слышал… в статье допущены некоторые неточности, улыбнулся Дюринг.

– Неточности? Друг мой, весь проект от начала до конца – сплошной идиотизм, так что ради себя самого ты не должен был с ним связываться. Ты глубоко ошибаешься, если думаешь услужить таким путём молодому человеку, в лучшем случае он станет ещё безумнее, чем был.

– Ах, так ты его знаешь?

– Смотря как понимать слово «знаешь»! Этот тип мне все уши прожужжал своим дурацким проектом. Одержимый, вот он кто.

– Значит, проку из него не будет?

– Ну, почему же не будет. Чего не скажу, того не скажу. Просто он ещё незрелый юнец, у него не хватило терпения чему-нибудь выучиться толком, а хватает наглости критиковать других… и даже претендовать на роль первооткрывателя. На меньшее он, видите ли, не согласен. А теперь он ещё собирается выпустить целую книгу, как ты пишешь.

– Разве я так написал?

– Конечно! Им лишь бы устроить шумиху и беспорядок! Этот философствующий еврей, доктор Натан, совершенно вскружил головы нашей молодёжи. «Нужно», видите ли, очистить атмосферу, нужно провести реформы во всех областях, нужно бунтовать, нужно…»

– Скажи, пожалуйста, дядя, а может, всё это действительно нужно? Сдаётся мне, ты сам очень резко высказался по поводу национальной спячки и отсутствия творческой инициативы у наших инженеров. Как это было?.. Да, вспомнил: ты ведь тоже когда-то издал брошюру, написанную в весьма резких тонах.

– Я – это другое дело, и попрошу избавить меня на будущее от неуместных сравнений. – Лысина полковника налилась кровью. Все обвинения, которые я в своё время по добросовестном изучении вопроса позволил себе выдвинуть против правительства, были оправданны и обоснованны. В те дни оппозиция служила выражением не мальчишеской распущенности, а заботы о будущем Дании со стороны мужей зрелых, преданных отечеству. Это, мой мальчик, далеко не одно и то же.

– А ты уверен, что люди, стоявшие тогда у кормила, расценивали вашу оппозицию именно так?

– Да, уверен, и вообще я не собираюсь спорить с тобой на эту тему. Я забочусь о тебе и хотел тебя предостеречь от прожектёра, поддерживая которого ты сделаешь себя и свою газету посмешищем в глазах всех сведущих людей. Ты знаешь, я не особо восторгаюсь твоей деятельностью, но надо отдать тебе должное – до сих пор ты как будто не попадал в дурацкое положение. И ещё одно – уж коли я пришёл сюда: мне давно хотелось поговорить с тобой, хотелось всякий раз после прочтения твоей очередной статьи. Скажи мне, Отто, неужели ты, с твоим умом и твоим – в этом тебе нельзя отказать – незаурядным даром журналиста, до сих пор не понял, что обкрадываешь самого себя, сотрудничая в этом беспринципном листке?

– Ты можешь предложить мне что-нибудь более заманчивое, а, дядюшка?

– Пока нет. Но не забывай, что редактор «Данневанга» Хаммер – мой добрый знакомый. Мы частенько толкуем о тебе. Он – как и я – признаёт твой талант стилиста, но сожалеет, что ты растрачиваешь его на недостойные цели. Не исключено… точнее говоря, я могу с полным правом заверить тебя, что ты можешь рассчитывать на весьма лестное назначение в его газете, если, конечно, научишься вести себя поприличнее.

– «Данневанг»! Но это же реакционная газета! И вдобавок вся насквозь пропитанная красным патриотизмом, воинственным пылом и благочестием. Уж не хочешь ли ты, чтобы я изменил своим убеждениям?

– Твоим убеждениям?! Ты бы хоть передо мной не ломался. Я-то тебя, слава богу, знаю. И последнее. Я хочу сделать ещё одно признание. Ты избрал себе профессию с прозорливостью, достойной всяческой похвалы. Журналистика поистине становится трамплином для тех, кто хочет достичь положения в обществе. Ты, конечно, читал, что редактор Лилль назначен нашим послом в Вашингтоне. Совсем недавно другой журналист был произведен в начальники округа. Не знаю, к лучшему ли это, но факт остаётся фактом: правительство очень и очень считается с настоящими, солидными журналистами при новых назначениях и стоит в этом смысле выше предрассудков. Тебе следует над этим задуматься, Отто. Всюду, где есть шансы у твоих коллег, они есть и у тебя в неизмеримо большей степени. Ты носишь имя, которое уважают в армии и ценят при дворе. Я – твой дядя и готов тебя поддержать в любом честном начинании, что тоже немаловажно. Наконец, ты и сам обладаешь свойствами, которые могут тебе весьма пригодиться, к примеру на дипломатическом поприще. Кто знает? Быть может, только от тебя зависит сменить когда-нибудь господина Лилля на посту нашего посла в Вашингтоне.

Дюринг, посмеиваясь, выслушал заверения дяди, потом прищурил глаза и небрежно обронил:

– В Вашингтоне?.. Ну что ж, почему бы нет? В Америке, говорят, прелестные женщины. А кухня – я имею в виду высшие круги – одновременно и французская, и английская. Хорошо, дядя, я подумаю.

Но терпение полковника истощилось. Весь побагровев, он вскочил и зарычал:

– Да как ты смеешь так мне отвечать?

– Прости, дядюшка, но я не могу столь серьёзно относиться к жизни.

– О, ты прав, – отозвался дядя после небольшой паузы, и голос его задрожал от волнения. – Ты не можешь серьёзно относиться к жизни. Для тебя и твоих нечестивых приятелей, материалистов и космополитов, жизнь – это просто плохая или удачная шутка. Страдания родины, беды населения, политические неудачи, война, чума, пожар – для вас это занятная тема, материал для очередного номера, пожива для ваших продажных перьев. Где уж вам серьёзно воспринимать жизнь. Зато и вы не нужны жизни. Можешь не сомневаться! Жизнь ещё откажется от вас… вышвырнет вас на свалку, как ненужную ветошь, подлежащую уничтожению. Можешь не сомневаться!

Дюринг вытянул ноги, сунул руки в карманы и, по-прежнему глядя прямо перед собой узкими, как у змеи, глазами, сказал:

– Поживём – увидим, дядюшка, поживём – увидим.

После завтрака Якоба осталась одна. Все обитатели Сковбаккена разбрелись кто куда: фру Саломон с младшими пошла в лес, Нанни до сих пор не вернулась из города. Всё это время Якоба сидела у себя наверху. Её терзал очередной приступ меланхолии, сопровождаемый страшной головной болью. Ночи напролёт она не могла сомкнуть глаз из-за физических страданий и волнующих, греховных мыслей, порождённых унизительным желанием. Измученная бессонной ночью, она прилегла на шезлонг и свернулась клубком, подложив под щеку ладонь, полуприкрыв глаза. Комната находилась на втором этаже; сквозь распахнутую балконную дверь виднелись верхушки деревьев и кусок синего неба с лёгкими, как пух, облаками. Глубокая тишина, нарушаемая лишь мягким шелестом листьев, убаюкивала Якобу, навевала ту чуткую полудремоту, когда тело спит, а сознание бодрствует. При малейшем шорохе сон мгновенно отлетал от неё.

– Якоба! Ты где?… Чёрт подери, есть хоть одна живая душа в этом дурацком доме? – донёсся из сада голос дяди Генриха.

Якоба неторопливо приподнялась, несколько мгновений сидела, закрыв лицо руками, потом встала и сошла вниз. Дядю она застала в большой зале. Сперва он раскричался, что его заставили ждать, потом извлёк из кармана пачку бумаг и швырнул её на стол.

– Прошу, – сказал он.

Усталое лицо Якобы оживилось.

– Купил?

– Как ты велела… Только учти, я ни за что не отвечаю. Предупреждал я тебя, чтоб ты не связывалась с этими бумажонками? Предупреждал. Надолго их не станет.

– По тебе вижу, что сегодня они, во всяком случае, поднялись. А что я говорила?

– Что говорила, что говорила, – передразнил он. – Вы, бабьё, все какие-то ненормальные. Повезёт вам один раз, вы и воображаете будто впрямь разбираетесь в делах. Сестра твоя куда благоразумнее, она прислушивается к чужим словам и не бросается сломя голову во всякие авантюры.

Якоба небрежно пожала плечами, взяла бумаги – ненадёжные сахарные акции – и сунула их в карман. Втайне от всех Якоба и Нанни поигрывали на бирже, оперируя суммами, полученными на булавки, а дядя Генрих был у них доверенным лицом. Играли обе весьма азартно, но Нанни играла только ради барыша и потому предпочитала действовать потихонечку, с благонадёжными акциями, что приносило хоть небольшой, но верный доход, тогда как Якобу привлекал самый риск и торжество, которое она испытывала, когда, вопреки предостережениям дяди или газет, играла на повышение и выходила из игры победительницей.

Тем временем господин Дельфт извлёк из кипы газет, лежавших на столе, свежий номер «Фалькена», пробежал его глазами и спросил:

– Слушай, ты читала статью Дюринга про этого типа?.. Ну про Сидениуса? Ты знаешь, он своего добьётся.

– Ах, Дюринг просто подшучивает над ним.

– Подшучивает? Боюсь, как бы из этих шуток не вышло чего серьёзного. Сидениусу везёт, определённо везёт. Заметь, о нём уже поговаривают на бирже.

Последнее было плодом фантазии господина Дельфта, который вообще с недавних пор не упускал ни одной возможности расхвалить Пера. Как только он догадался, что Пер имеет виды на Якобу, он сразу переменил к лучшему своё мнение о нём и по мере сил старался поддержать его дерзкий замысел. Кроме того, дядя Генрих, неизвестно почему, невзлюбил Эйберта. Он из кожи лез, чтобы очернить его в глазах семьи, но успеха не имел, и при одной мысли о том, что ненавистному Эйберту натянут нос, дядя Генрих готов был плясать от злорадства.

За обедом снова выступила на сцену статья в «Фалькене». На сей раз речь о ней завёл Ивэн, – он только что вернулся из города и был преисполнен самых фантастических представлений о вызванной ею сенсации. По дороге на вокзал он забежал в редакцию к Дюрингу, и тот, не называя имён, рассказал о визите дяди и дал Ивэну понять, что он, Дюринг, слишком многим рискнул ради Ивэна, а потому рассчитывает, при случае, на ответные услуги.

– Ага! Старые черти струхнули! – ликовал Ивэн. – Они надеются заранее разделаться с Сидениусом, если замажут рот газетам. Ничего не выйдет! Дайте ему только собраться с силами! Бог ты мой, как они взвоют!

Никто не поддержал Ивэна. Фру Леа вообще последнее время демонстративно умолкала, стоило кому-нибудь упомянуть имя Сидениуса. Якоба тоже ничего не ответила – всё её внимание было поглощено сидевшим рядом с ней малышом. Но и равнодушие и невнимание её было чисто напускным. У неё кровь прихлынула к щекам, когда она услышала, каким страшным, по словам Ивэна, угрозам подверглась редакция «Фалькена». Она вообще не могла спокойно слышать о каких бы то ни было преследованиях или насилиях, не загоревшись тотчас гневом. Впрочем, неумеренные восторги Ивэна по адресу приятеля быстро охладили её, и дальнейшие славословия она выслушала с гримасой неудовольствия.

Когда перебрались на террасу пить кофе, пришёл Эйберт, и в ту же секунду испарился дядя Генрих, ибо он, если верить его гнусным намёкам, просто «не мог дышать одним воздухом с этим «гниляком». Следом ушла Нанни – она торопилась на вокзал. И, наконец, исчез Ивэн, так как ему не терпелось узнать, откликнулись ли вечерние газеты на статью в «Фалькене».

Эйберт снимал дачу по соседству и после обеда почти каждый день захаживал в Сковбаккен. Но сегодня его приход явился для Якобы неожиданностью. Когда залаяли собаки, она решила, что это Пер. Прочитав статью в «Фалькене», она ждала его с минуты на минуту, так как не могла себе представить, что он упустит случай покрасоваться перед публикой со свежим лавровым венком на голове, и уже загодя испытывала к Перу сострадательное презрение. На радостях, она гораздо приветливей, чем обычно, пожала руку Эйберту.

Стареющий жених не без причины выглядел теперь таким довольным и весёлым. Каждый день он получал от Якобы красноречивые доказательства того, что помолвка их – уже почти решенное дело. Так, например, она начала носить восточное кольцо, которое он давным-давно подарил ей ко дню рождения и которое она до сих пор носить не желала. А когда он приводил своих дочерей, она тотчас же отсылала няньку домой и целый день сама возилась с девчурками в саду.

Сейчас они спустились к воде и, оживлённо беседуя, принялись расхаживать по аллее вдоль насыпи. Разговор, как и всегда почти, когда они оставались вдвоём, шёл о политике. На сей раз темой были колониальные завоевания великих держав и связанная с этим гонка вооружений, по поводу чего Эйберт выразил надежду, что Дания проявит достаточно осмотрительности и не станет ввязываться ни в какие рискованные авантюры. Как политический деятель он принадлежал к умеренному направлению и считал своей почётной миссией представлять благоразумие в датской политике. Вопреки своему общественному положению и европейскому образованию, он ни на минуту не переставал ощущать свою неразрывную связь с передовой, свободомыслящей сельской демократией, в которой находила выражение трезвая рассудительность датчан. Правда, беседуя с Якобой, Эйберт старался выглядеть человеком более решительным и мятежным, чем он был на самом деле, чтобы хоть как-то сгладить великое несходство характеров. Якоба же во всех вопросах стояла на крайних позициях. Поэтому она считала, что со стороны Дании очень глупо без борьбы отказаться от мысли соперничать с великими торговыми и промышленными державами, не попытавшись обеспечить себе новые рынки сбыта в дальних странах. Она нередко повторяла, что существование такой карликовой страны, как Дания, само по себе уже нелепица, в дальнейшем же существование такой маленькой и нищей страны просто невозможно. Якоба хотела, чтобы в Дании поднялось движение, ставящее себе целью доказать народу, что маленькое государство может завоевать себе право на жизнь и снискать уважение соседей лишь благодаря богатству, вернее даже – изобилию.

За разговорами не заметили, как начал накрапывать дождик. На закате тучи обложили всё небо, пришлось прятаться под крышу. В зале зажгли лампы, и по просьбе фру Саломон Эйберт сел к роялю и исполнил несколько «Песен без слов», – их фру Саломон особенно любила. Говоря о незаурядных достоинствах Эйберта, не следовало забывать о его редкостной музыкальности. Он играл очень хорошо, сдержанно и в то же время с большим чувством. Но сегодня в игре его было столько души, столько нежности, что тут уж всякий догадался бы, в чём дело.

Якоба стояла у открытой двери, прижавшись плечом к косяку, и смотрела на дождь, который потоками низвергался с неба. Она была совершенно немузыкальна и, когда играли, предавалась своим мыслям. Напрасно пел о любви рояль под руками Эйберта. Якоба думала о том, что Пер всё-таки не приехал, и значит, она была несправедлива к нему. Ей стало даже совестно. Хвалебные речи о Пере, которых она понаслушалась за день, не прошли для неё совсем бесследно. Теперь Якобе казалось, что она недооценивала Пера и потому слишком строго судила его своеобразную натуру. А вдруг именно в нём заложена та чернозёмная сила, которая однажды сметёт все преграды и поднимет людей на борьбу? Нельзя отрицать, что у него есть дар, свойственный всем прирождённым вождям, – он умеет завоёвывать последователей. Подумать только, он ухитрился запрячь в свою триумфальную колесницу самого дядю Генриха. Она и на себе испытала, какая злая сила исходит от светлых, холодных, как морская волна, глаз Пера. И смелости у него хоть отбавляй. Она до сих пор не может забыть того воскресенья, когда он до смерти перепугал всех своей дурацкой бравадой. Она, как и сейчас, стояла в дверях, смотрела на Зунд и слушала ребячливые выкрики, доносившиеся из купальни, где резвился господин Баллинг и ещё несколько гостей. И вдруг, довольно далеко от берега, она увидела среди вспенившихся волн его темноволосую голову. Она сначала даже не подумала, что это плывёт человек, и уж того меньше, что это может быть Пер. Только когда из купальни его окликнули, она сообразила, кто это. И по сей день ей не забыть ледяного ужаса, который пронизал тогда всё её тело.

Раньше она полагала, что герои будущего делаются из другого материала, более чистого, более благородного. В мечтах своих она видела возрождённую аристократию – аристократию духа, которая освободит человечество с помощью справедливости и красоты. Но как знать, может, крепкие кулаки и широкие плечи куда важнее в борьбе. Может быть, и в самом деле нет другого выхода, и остаётся только безжалостно взорвать преступное ханжеское общество; может быть, миру надо пройти сквозь горнило Страшного суда и очиститься огнём и кровью?