Текст книги "Счастливчик Пер"

Автор книги: Хенрик Понтоппидан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 50 страниц)

Глава IX

В августе Пер закончил свой труд и прочёл его Ивэну. Ивэн мало что понял из прочитанного, однако побледнел от восторга и упросил Пера разрешить ему, Ивэну, взять издержки по изданию книги на свой счёт.

Теперь пора было собираться в путь. Пер уже несколько месяцев брал уроки немецкого языка «по общедоступной методе» и рассчитывал недели через две-три быть совершенно готовым к отъезду. Но до этого следовало, в соответствии с намеченным планом, сделать предложение Якобе. Пер решил объясниться в воскресенье, третьего сентября. Он избрал этот день потому, что портной обещал к третьему сшить ему костюм, первый из нескольких, заказанных им. Пер остановился на английском покрое, так как однажды Якоба, возможно без умысла, заметила при нём, что предпочитает английскую моду французской.

Сперва он хотел было дождаться, когда выйдет книга и в печати появятся одобрительные отзывы, но терпения не хватило, и он решил скорее покончить с тем беспокойством и напряжением, в котором постоянно пребывал из-за мысли о предстоящем сватовстве. Ночи напролёт он теперь не смыкал глаз. Все его счастье зависело от единственного хода; когда однажды в кафе он встретил кавалериста Хансена-Иверсена, считавшего помолвку Якобы с Эйбертом решённым делом, его прямо в жар бросило.

В назначенное воскресенье – погода была великолепная, и вокзал запружен народом – он с утра пораньше вышел из дому, чтобы застать Якобу одну и поговорить с ней, пока не нахлынут обычные воскресные гости.

Но ему с самого начала не повезло, так как выяснилось, что день он избрал в высшей степени неудачный. Когда часов около двух он достиг Сковбаккена, там было полным-полно гостей по случаю дня рождения третьей дочери Саломонов – пятнадцатилетней Розалии. Помимо огромного количества родственниц и целой толпы пёстрых, как бабочки, подружек Розалии, явились с поздравлениями и просто друзья дома, и в числе последних – долговязый кандидат Баллинг, пиявка от литературы. Потерпев неудачу у Нанни, Баллинг сделал Розалию своей избранницей, которая разделит с ним его будущую славу.

Кроме Баллинга, Пер застал здесь ещё одного знакомого – некоего кандидата Израеля, пожилого холостяка, приват-доцента. Он приходился дальней родней Филиппу Саломону. Это был маленький, беспомощный, бедно одетый человечек, с движениями робкими и неуверенными. Руки он всё время прятал в рукава сюртука, а облысевшая голова на тонкой птичьей шее вертелась по сторонам, словно Израель опасался, что мешает кому-нибудь пройти. Пока он не раскрывал рта (а он охотнее слушал, чем говорил), никто бы не мог догадаться, что перед ним тот самый Арон Израель, чья слава в определённых кругах ничуть не уступала славе доктора Натана. Это был скромный учёный, обладающий незаурядными познаниями во всех областях. И, однако, при упоминании имени Арона Израеля люди думали не о его эрудиции. Славой своей он был обязан редкостному бескорыстию, способностью к неповторимому, возвышенному самопожертвованию, какое можно встретить только у евреев. Многочисленные друзья Арона Израеля утверждали, будто душа его так же чиста, как грязен сюртук. Напрасно предлагали ему много раз самые почётные посты в университете, – даже от должности адъюнкта Израель упорно отказывался, боясь отобрать это место у кого-нибудь, кому оно гораздо нужнее. Сам он был человеком довольно состоятельным, но жил очень умеренно, скромно и замкнуто и раздавал тайком большие суммы, главным образом на вспомоществование бедным студентам. Он занимал с двумя пожилыми незамужними сёстрами старомодную квартиру по Свертегаде, и маленькая комнатушка Арона Израеля, все стены которой сверху донизу были заставлены книжными полками, служила излюбленным местом сборищ для его бывших учеников и для других молодых студентов. Они просили у него совета, брали книги и вообще на все лады злоупотребляли его добротой. Большой самобытностью как учёный или педагог он не отличался. Только те, кто судит о человеке прежде всего по душевным качествам, могли сопоставлять Арона Израеля с пламенным Натаном. Сам Арон Израель питал глубочайшее уважение к этой личности, вызывающей столько споров, и с большим жаром обрушивался на тех косных представителей еврейства, кто частью из трусости, частью из зависти – неодобрительно поджимал губы, когда речь заходила о Натане, кто судил о нём на основе маленьких и порой действительно смешных слабостей, которые так часто сопутствуют коронованным властителям духа, и, позванивая бубенцами дурацких колпаков, словно придворные шуты, несут за королём его пурпурную мантию.

Обманутый, как и многие другие, невзрачным видом господина Израеля и не обладая необходимыми предпосылками для того, чтобы по достоинству оценить этого человека, Пер сначала относился к нему свысока. Тем не менее Израель высказывал ему большое участие и всегда внимательно слушал, когда у подвыпившего Пера развяжется, бывало, язык и он примется зычным голосом разглагольствовать о своих грандиозных замыслах. Вот и сегодня – Пер не успел ещё войти в комнату, как к нему робко приблизился господин Израель и завёл с ним беседу о его занятиях.

Якоба всё ещё не показывалась. Она сидела у себя наверху и спустилась вниз только тогда, когда почти все гости разошлись. Её страшили любопытные взгляды и бестактные расспросы тех, кто не мог дождаться её помолвки с Эйбертом, тем более что последнее слово так до сих пор и не было сказано.

Она сама всячески уклонялась от решительного объяснения. Ей хотелось отложить разговор до тех пор, пока не уедет Пер. К стыду своему, она должна была признать, что Пер куда больше занимает её мысли, чем это пристало женщине, намеренной связать свою судьбу с другим человеком. Бессонными ночами она лишь огромным усилием воли заставляла себя не думать о нём, но в то же время твёрдо знала, что как только он уедет, кончится и его унизительная, постыдная для неё власть над её душой.

Завидев Пера в новом, английского покроя костюме, она невольно вздрогнула. Твёрдый, испытующий взгляд, каким он встретил её, сразу открыл ей цель его визита. Поэтому сперва она старалась не приближаться к нему, но, сообразив, что выслушать предложение всё равно придётся, и желая наконец разделаться с мучительным ожиданием, решила ускорить ход событий.

Она спустилась в сад и начала прогуливаться по аллее перед домом, полагая, что он не упустит случая разыскать её здесь, где им легче всего поговорить без свидетелей.

И она не обманулась. Через несколько минут раздались торопливые шаги в соседней аллее. От волнения у неё вдруг закружилась голова. Она не могла идти дальше, однако пересилила себя и подошла, словно в поисках защиты, к большой вазе, стоящей на увитом плющом постаменте позади скамьи. Здесь она сделала вид, будто приводит в порядок непокорный побег плюща, но руки у неё дрожали, и когда она услышала шаги за своей спиной, у неё отчаянно заколотилось сердце и перед глазами на тёмном гравии заплясали жаркие огненные круги. Вот уже шаги совсем рядом, и тогда она резко повернулась к нему и смерила его взглядом, полным страха и ненависти.

– Чего вы хотите от меня? – почти выкрикнула она. – Почему вы меня преследуете?

Он почтительно обнажил голову и попросил у неё минуту внимания.

Она, со своей стороны, велела ему быть по возможности кратким, и он ещё одним почтительным поклоном выразил своё согласие.

– Однако у вас очень усталый вид, фрёкен Якоба! Может быть, нам лучше присесть?

Он указал на скамью, которая стояла как раз под вазой, спинкой к постаменту. Якоба ещё раз попросила не задерживать её, но силы ей изменили. Пришлось сесть.

Пер сел на почтительном расстоянии. Не прошло и двух минут, как предложение было сделано по всей форме. Пер сказал всё, что, по имеющимся у него сведениям, положено было говорить в таких случаях. От себя же он добавил следущее:

– Дорогая фрёкен! Поверьте, я не стал бы говорить с вами, если бы мог молчать. Только не подумайте, что это мимолётное, сезонное увлечение… вы можете так подумать, ибо я слишком недолго имею счастье знать вас. Но пусть мы знакомы всего несколько месяцев, в моей судьбе они решающие. Я ведь уже говорил вам, что с того дня, как я впервые посетил ваш дом и впервые увидел вас, для меня началась новая жизнь. Фрёкен Якоба! Люди считают, что я не лишён способностей… я и сам так думаю! Возьму на себя даже смелость утверждать, что я нужен моей родине. Но без вас – я это знаю точно мне ничего не добиться… Я хорошо понимаю, как много вы уже сделали для моего развития. От вашего ответа зависит не только моё личное счастье, но всё моё будущее, всё моё благополучие.

Она дала ему выговориться. Она не могла прервать поток его речей, ибо в глубине души сознавала, что лишь недостойное желание услышать из его уст слова любви заставило её подстроить эту встречу. От звука его голоса она ослабела. Низкий, сильный, мужественный голос покорял и завораживал; Хотя последние слова Пера были до наивности откровенными, наивнее, чем он мог подозревать, Якоба так и не догадалась, что собой он занят куда больше, чем ею.

Обеспокоенный молчанием Якобы, угрюмым и застывшим выражением её лица, Пер продолжал:

– Я понимаю, что с моей стороны дерзко и самонадеянно обращаться к вам с этими словами. Вас окружает поклонение, вы красивы, умны, богаты, а я бедный, никому не известный инженер, у которого за душой нет пока ничего, кроме видов на будущее. Но я не требую от вас окончательного ответа. Подайте мне хоть маленькую надежду, хоть сотую долю надежды, чтоб я мог пуститься с ней в далёкий путь. Положитесь на меня, фрёкен Якоба! Для меня нет ничего невозможного, я на всё пойду, лишь бы завоевать ваше одобрение.

В то время как первая часть речи была тщательно взвешена и продумана, вторую пришлось досочинят на месте; не храни Якоба упорное молчание, он бы не разоткровенничался до такой степени. Но теперь он уже совсем не знал, что бы ещё добавить, и почтительно склонился перед ней, как бы желая этим сказать, что он готов выслушать приговор.

Якоба наконец собралась с силами.

– Говоря по чести, я должна быть вам благодарна за столь лестное мнение. Вообще же я глубоко убеждена, что вы изрядно преувеличиваете свои ко мне чувства. Так или иначе, – заторопилась она, видя, что он собирается возразить, – так или иначе, я считаю дальнейшие разговоры излишними, и вы согласитесь со мной, когда узнаете… что я уже помолвлена.

– Значит, это правда?.. С Эйбертом, да?

– Вы не смеете задавать мне такие вопросы, – отрезала она, после чего встала и ушла. Словно пораженный громом, Пер прирос к скамье и только проводил Якобу тупым взглядом.

На террасе сидела фру Саломон в обществе двух сестёр Арона Израеля – уютных маленьких толстушек мещанского вида. Когда Якоба проходила мимо, с террасы её окликнули, но она сделала вид, будто ничего не слышит, и поднялась к себе. Переступив порог своей комнаты, она сдёрнула перчатку с правой руки и прижала тыльную сторону ладони к щеке. Щёки так и пылали. Грудь у неё высоко вздымалась, ноги подкашивались. Надо же такому случиться! Она чувствовала себя как человек, чудом избегнувший смертельной опасности. Рывком сдёрнула другую перчатку, шляпу, швырнула их на кровать, как что-то грязное, непотребное, и вконец обессиленная опустилась в кресло… Как хорошо, что всё уже позади! Больше она его никогда не увидит. Комната поплыла перед её глазами, и она прижала руку к левому боку. Ах, как стучит сердце! Знакомый неугомонный стук! Сколько бурных часов нелёгкого счастья вызывает он в памяти.

Она прикрыла глаза и безвольно отдалась мечтам, погрузилась в мавзолей, где покоились разбитые грёзы любви. Мучимая стыдом, она пыталась объяснить себе странную власть, которую приобрёл над ней этот чужой и неприятный человек: вовсе не он сам, а те воспоминания, которые он пробудил, наполняли её душу непонятной тревогой. Чтобы отогнать образ Пера, она вызвала из небытия манящие тени прошлого, вновь пережила все страдания любви, начиная с первого раза, когда тринадцатилетней девочкой она испытала чувство болезненного наслаждения, и до последнего рокового разочарования, после которого сердце её сжалось в комок, как сжимается в кулак отвергнутая рука.

Ударил гонг к обеду. От неожиданности она вскочила и взглянула на часы. Подумать только, прошло целых два часа, а она до сих пор ещё не переоделась!.. Ладно, сойдёт и так, сил нет переодеться. Да ещё и Эйберт наверняка ждёт её внизу. Она сжала голову ладонями и затихла. За эти два часа она ни разу не вспомнила о нём.

Большая часть утренних гостей уже разошлась. Только близкие подружки новорожденной, кандидат Баллинг да Арон Израель с сёстрами пока ещё оставались здесь. Зачесав кверху свою львиную гриву, Баллинг увивался вокруг Розалии. Розалия, вне себя от радости, стояла посреди комнаты под руку с Филиппом Саломоном, готовая идти к столу и, как королева дня, занять почётное место подле отца. Эйберт и на самом, деле уже пришёл. А в противоположном углу комнаты стоял Пер и преспокойно беседовал с Ивэном.

Неудержимый гнев охватил Якобу при виде Пера. Потом она решила, что он, может быть, остался, не желая возбуждать подозрений и давать пищу для сплетен, и, как ни тяжело было ей находиться в одной с ним комнате, она невольно почувствовала к нему признательность за проявленный такт.

Когда садились за стол, она постаралась сесть как можно дальше от него и вообще вела себя так, будто его здесь нет. Однако она не могла не заметить, что он, против обыкновения, очень мало пьёт. Медленно и демонстративно наполнял он свой стакан водой и только чуть-чуть подкрашивал вином. Сразу видно было, что он делает это с умыслом, что он что-то задумал и заранее принимает меры, чтобы его не сочли потом пьяным, Леденящий страх пронзил её. Что ещё выкинет этот сумасшедший?

Но обед прошел очень мирно, а затем общество перебралось в сад; девицы курили пахитоски, мужчины – большие тёмные сигары с изображением Бисмарка на пояске.

Фру Саломон, Эйберт и Арон Израель с сёстрами расположились в закрытой беседке, где хозяйка собственноручно угощала их кофем. Потом к ним присоединилась Якоба. Внезапно в дверях выросла широкоплечая фигура Пера. Лицо у него было беззаботное и весёлое, поза донельзя вызывающая.

– Прошу прощения, господин Сидениус, – обратилась к нему фру Саломон, с некоторых пор весьма резко обращавшаяся с нахальным приятелем своего сына. – У нас здесь не курят. Ивэн на берегу, вам сейчас туда подадут кофе.

Пер молча удалился, и Якоба изумлённо взглянула на мать. Хоть она и была признательна за то, что мать спровадила Пера, но этот пренебрежительный тон несколько задел её. Неужели мать догадывается? Вполне возможно. У матери зоркие глаза.

Вообще же Якоба твёрдо решила обо всём рассказать родителям, если только у самого Пера не хватит такта для того, чтобы не навязывать им впредь своё общество. Она пойдёт на всё, лишь бы больше не встречаться с ним. И, прижавшись усталой, больной головой к решетчатой стене беседки, она закрыла глаза, предвкушая мир и покой, который снизойдёт на неё, когда он перестанет у них бывать.

Но в эту самую минуту она услыхала его имя. По простоте душевной Арон Израель завёл речь о двухнедельной давности статье в «Фалькене» и весьма восторженно отозвался о «дерзких и вдохновенных замыслах, касающихся судеб нашей страны и нашего народа».

– Конечно… само собой… не мне судить, насколько это осуществимо… – сказал он, как всегда смущенно запинаясь. – Но господин Сидениус всерьёз полагает, что при таком географическом положении и при таких доселе… как бы это сказать получше… доселе неиспользованных… вернее, доселе неучтённых естественных ресурсах, мы имеем исключительные условия для того, чтобы сделаться индустриальной державой первого ранга… Особенно когда современные машины, о которых он говорит… волновые машины и ветряные моторы, или как он их там называет… когда они заработают на полную мощность. Я не осмеливаюсь высказать своё мнение о технической стороне вопроса, но меня чрезвычайно увлекает сама идея… сделать силы природы, которые мы до сих пор считали своими злейшими врагами: западный ветер, волны и ураганы… сделать их источником нашего богатства, неисчерпаемым кладезем энергии, могущим превратить самые скудные наши земли в цветущее Эльдорадо. Это звучит как сказка.

Слова Арона Израеля вызвали странное замешательство среди слушателей. Эйберт натянуто улыбался. Фру Саломон принялась усиленно потчевать гостей. Кандидат Баллинг, подкравшийся во время разговора, сочувственно смотрел на оратора. Даже старые фрёкен Израель, сёстры Арона, смекнули наконец, что их брат, по неведению, избрал щекотливую тему. Когда он смолк, воцарилась глубокая тишина.

Эйберт счёл своим долгом нарушить молчание.

– Всё сказки да сказки, дорогой мой, сказок у нас на родине хоть отбавляй.

– Слушайте, слушайте! – вырвался львиный рык из груди Баллинга. Стоило Баллингу заслышать, что в его присутствии кого-нибудь хвалят, как им немедленно овладевала жажда крови.

Получив такую мощную поддержку, Эйберт продолжал.

– Наш национальный порок в том и состоит, что мы вечно хотим улететь вслед за дикими гусями. Эта страсть нам дорого обошлась как в политическом, так и в финансовом смысле. Натан изрёк вечную истину, когда писал в некрологе об одном из своих знакомых, павшем жертвой несчастного случая: в нашей стране люди рождаются фантазёрами, живут фантазёрами, стареют фантазёрами и умирают фантазёрами.

Арон Израель молча теребил свою редкую бородку. Потом сказал извиняющимся тоном:

– А может, это просто своего рода суеверие? На мой взгляд, беда наших молодых людей… почти всех… в том и состоит, что они слишком – как бы это выразиться, – слишком тяготеют к земле и не способны взлететь. Как преподаватель я имел возможность весьма досконально изучить наших молодых людей, и меня неоднократно поражало, до чего редко их устремления выходят за узкие рамки обыденной жизни. В девяти случаях из десяти их мечты о будущем не поднимаются выше какой-нибудь весьма скромной должности, поста бургомистра, доходной врачебной практики или удобной пасторской усадьбы на лоне природы. И мне очень интересно… и даже приятно познакомиться с таким молодым человеком, как господин Сидениус, с молодым человеком, который стремится к поистине высоким целям… фантастически высоким даже, если хотите.

– Не будем спорить из-за одного слова, – перебил его Эйберт с неожиданной резкостью, и фру Саломон поспешно предложила гостям выпить ещё кофе, а сёстры Арона Израеля опять попытались знаками унять увлекшегося брата. – Предположим, нас и в самом деле правильнее назвать народом с убогим воображением, нежели фантазёрами. Конечный вывод – увы! будет один и тот же.

Баллинг немедля подтвердил эти слова подходящей к случаю цитатой:

– Да, мы – туманный народ, смутен наш ум, воля слаба, выпалил он единым духом, не сославшись, однако, на источник. Зато глазами он вращал как одержимый.

Арон Израель скромно подождал, не скажут ли чего другие. Убедившись, что все высказались, он продолжал:

– А так ли плохо, когда молодой человек мечтает? Я хочу сказать… не потому ли великие люди стали великими для нас, что умели мечтать? И вообще – свершилось ли в этом мире что-либо великое, о чём бы заранее никто не мечтал. Вся наша действительность покоится на наших фантазиях и…

– Боже упаси! – засмеялся Эйберт. – Да это совсем другое дело. Когда человек умеет не только мечтать, но и воплощать свои мечты в жизнь…

– Не могу судить, но, по-моему, для человеческой личности нет большой разницы между первым и вторым; разве в мечте, равно как и в желании, и в надежде, которые суть родители мечты, если можно так выразиться, не таится неведомая сила, та, что помогает человеку перешагнуть границы, поставленные перед ним его происхождением, воспитанием, привычками, наследственностью и другими случайностями, и по крайней мере хоть с виду перешагнуть некоторым образом границы самой природы? Даже если господину Сидениусу не удастся осуществить свои дерзкие замыслы, а скорей всего так оно и будет… они всё равно не преминут сыграть свою роль для его личного развития, что, с идеальной точки зрения, и есть самое важное.

– Вы меня извините, господа, – не выдержала фру Саломон. Она не спускала глаз с Якобы и уловила напряженное внимание, с каким та слушала. – Только не обижайтесь, но мы хотели бы немного прогуляться. Экипаж уже подан. Я даже слышу, как муж щёлкает кнутом.

Арон Израель смутился, все торопливо встали с мест и вышли из беседки. Якоба последовала за всеми в некотором отдалении. Когда она поднялась по мраморной лестнице на веранду, она немного задержалась и, опершись рукой о перила, задумчиво взглянула на море.

Экипаж – это был вместительный шарабан – стоял перед домом, и Филипп Саломон собственной персоной восседал на козлах вместо кучера с двумя младшими из детей. Когда дошло до дела, Розалия и её подружки решили никуда не ездить, а играть в крокет, и кандидат Баллинг, разумеется, остался с ними. Арон Израель и дядя Генрих тоже отказались участвовать в прогулке, опасаясь вечерней сырости. Филипп Саломон осведомился насчёт Нанни, но её нигде не могли сыскать – она ушла сразу после обеда, так как у неё было назначено свидание с Дюрингом на вокзале. Места в шарабане поэтому хватило и для Пера с Ивэном, на что фру Саломон никак не рассчитывала. Она пыталась как-нибудь спровадить их и посоветовала им последовать примеру Баллинга и поухаживать за девушками, но Пер сделал вид, будто не слышит её слов, и решительно – так что все пружины заскрипели – уселся с краю.

Солнце садилось. Небо над лесом окрасилось багрянцем. Стояло полное безветрие. Сперва они ехали вдоль берега, потом свернули на песчаную дорожку под сень ветвей, и Филипп Саломон пустил лошадей шагом.

Разговор не умолкал ни на минуту. Особенно старался Эйберт. Пер, напротив, не проронил ни слова. Он сидел, выпрямившись, и только глаза его беспокойно бегали по сторонам да кровь то приливала к щекам, то отливала. С тех пор как Якоба покинула его в тенистой аллее, а боль отказа немного поулеглась, он непрерывно твердил одно и то же: «Только не сдаваться, только не сдаваться». Слишком много надежд было связано с её согласием, чтобы так сразу взять и отступиться от всего. Ему казалось, что стройное здание его будущего разом рухнет, если счастье на сей раз изменит ему. Но эти заботы о будущем мало помалу отступали на задний план перед огорчением – или разочарованием – из-за того, что Якоба его не любит. Раньше он не сознавал, как много она сама по себе для него значит. Хотя он видел по-прежнему, что красавицей её не назовёшь, ему невыносима была мысль, что она достанется другому. Самолюбие и уязвленное тщеславие бушевали в нём, а ему казалось, будто он и впрямь сходит с ума от любви. Он впервые понял, что значит слово «боготворить». Обрамлённое тёмными кудрями узкое бледное лицо на фоне багрового неба и величественных мрачных деревьев казалось ему лицом святой, и он содрогался от бешенства, когда думал, что этот размазня Эйберт или другой тип с рыбьей кровью осквернит это прекрасное, гордое, девственно чистое существо, что не он, Пер, заставит загореться земной страстью бездонные, чёрные, как ночь, глаза сивиллы. Нет, не бывать этому! Стиснув зубы, он повторял про себя: «Только не сдаваться. Пришла пора испытать девиз своей жизни: я так хочу! Или со щитом, или на щите».

Он ещё толком не знал, как будет добиваться благосклонности Якобы. Он решил положиться на волю случая, а там действовать по наитию. Впрочем, судьба послала ему пусть маленькое, но торжество. И за столом, и во время прогулки он замечал, что Якоба как-то ёжится от любезностей Эйберта и всячески старается скрыть раздражение, которое вызывает у неё интимный тон Эйберта. Затем он сделал ещё одно наблюдение. Возле одних из ворот, что распахивались перед ними в лесу, продавала цветы бедно одетая женщина: Эйберт купил у неё букет и с каким-то галантным изречением протянул его Якобе. Якоба взяла букет, даже не поблагодарив, и, к великой радости Пера, положила его на колени и за всю дорогу ни разу не понюхала.

Вдали завиднелся Родвад, лес остался позади. Сперва ехали по дороге на Лундтофте, потом Филипп Саломон повернул лошадей влево и – по окольной дороге, через Эрмита-жеслеттен, домой.

Вечер уже окончательно вступил в свои права. В низинах и над прудами плыли белые туманы. Всё было тихо. На просторной равнине не слышалось ни единого звука, только где-то вдали, в лесу, пело несколько голосов.

Лошади заржали, дамы плотней закутались в шали и накидки. Разговор, затихший было ненадолго, вновь оживился, когда общество увидело у дороги стадо благородных оленей, мирно щипавших траву. Сёстры Израель при виде оленей вспомнили историю про одного шведского студента из Лунда. Студент этот вызвался на пари догнать стадо таких оленей и голыми руками поймать намеченное животное; целый час гонялся он за ним по лесу, пока не упал мёртвым от разрыва сердца.

– Неужели почтенные дамы искренне верят в эту небылицу? – спросил Эйберт с насмешливой улыбкой. – Помнится, я ещё мальчиком слышал что-то подобное, но, говоря почести, особого доверия это мне не внушает.

Сёстры Израель принялись наперебой клясться и божиться, что всё это чистая правда, – они сами читали про это в газете «Даген».

– При всём моём уважении к вам, мне трудно поверить, – поддразнивал их Эйберт. – Даже не совсем нормальному шведу вряд ли могла взбрести в голову такая дурь, да и то он бы образумился, пока бегал, и тем сберёг бы своё сердце.

Пера рассказ сестёр задел за живое, и он подхватил насмешку Эйберта, как брошенную перчатку.

– А по-моему, история вполне правдоподобная.

Поскольку он заговорил после долгого и упорного молчания, да вдобавок ещё таким вызывающим тоном, слова его вызвали некоторое замешательство.

– Значит, вы, господин Сидениус, тоже из породы легковерных? – заметил Эйберт.

– Нет, я просто верю, что мужчина, который хоть немножко себя уважает, поставив себе какую-нибудь цель, всегда добьётся своего, чего бы это ни стоило.

Тут он взглянул на Якобу, но она всю дорогу делала вид, будто не замечает его присутствия, и на сей раз тоже смотрела куда-то в сторону.

– Звучит заманчиво и так, знаете ли, по-мужски, – отпарировал Эйберт и, улыбаясь, взглянул на дам. – Одна беда: безжалостная природа установила границы до того непреодолимые, что даже желания уважающего себя мужчины вынуждены пасовать перед ними. А господь бог к тому же снабдил это животное, столь же красивое, сколь и лакомое, четырьмя роскошными длинными ногами, тогда как мы, люди, вынуждены довольствоваться двумя чурбашками, приспособленными более для ходьбы, нежели для бега.

– Речь идёт не только о скорости, но и о выдержке. А выдержка творит чудеса. Словом, господин фабрикант, смеётся тот, кто смеётся последним.

Эйберт поднял брови, он угадал скрытую в словах Пера угрозу. С сострадательным презрением он отвернулся от Пера и ничего не ответил.

– Впрочем, – так начал он, обращаясь к дамам, – я как будто в молодости пережил историю, несколько напоминающую эту, со шведским студентом, хотя моя история и не так трагично кончилась. Помнится, мы с друзьями возвращались из лесу после пикника. У Клампенборга мы наняли карету и поехали вдоль берега домой. Тут один из приятелей, никогда не упускавший случая похвастать своей силой, предложил нам такое пари: последние полмили он будет бежать всё время рядом с каретой и прибудет в Копенгаген одновременно с нами, как бы мы ни погоняли лошадей. Мы, конечно, приняли пари. Едва мы достигли Констанции, он вылез из кареты и пустился бежать. Лошади у нас были совершенные одры, как ни погоняй, они себе трусили рысцой, да и только, так что ничего противоестественного в этих гонках не было, но уже через пять минут мой приятель запыхтел, как кузнечный мех, а через десять и вовсе остановился и торжественно заявил, что дальше бежать не желает, ибо ему «жалко бедных лошадей». Потом, страшно довольный собой, он изрёк ещё несколько не менее справедливых сентенций о том, как низко и аморально издеваться над бессловесными тварями, после чего преспокойно подсел к нам.

Рассказ вызвал всеобщее одобрение. Старые дамы хохотали, а Филипп Саломон обернулся и сказал:

– Если этот человек ещё жив, я, как член правления общества покровительства животным, предложил бы выбить медаль с его изображением.

От злости Пера обдало холодным потом. Он не сомневался, что Эйберт рассказал всю эту историю в пику ему, и хотя Якоба не принимала участия в общем веселье, торжество соперника выводило его из себя, и он втайне готовил страшную месть. Когда старые девицы Израель кончили смеяться, он сказал:

– Мне от души жаль, господин фабрикант, что вы так рано перестали верить в силу воли. Мне бы хотелось задать вам один вопрос: можно ли надеяться, что вы снова обретёте утраченную веру, если кто-нибудь другой выполнит то, что не удалось вашему другу?

Эйберт опять поднял светлые брови.

– Что это значит? Не понимаю.

– Я вас спрашиваю, обретёте ли вы утраченную веру, если кто-нибудь другой выполнит то, что не удалось вашему другу? Если да, то я готов взять это на себя. Прямо тут же, не откладывая.

И, не ожидая ответа, он соскочил на землю и побежал рядом с шарабаном.

Филипп Саломон придержал лошадей и довольно резко сказал:

– Господин Сидениус… попрошу вас… сядьте в карету.

Но Пер с озорным видом откликнулся:

– Не волнуйтесь, господин Саломон. Мне даже полезно поразмяться. Не забывайте, о чём идёт речь. Трудно себе представить, как важно для бога, короля и отечества, чтобы наш депутат фолькетинга от Хольбекского округа снова обрёл веру в человеческую волю. А за моё сердце не беспокойтесь. Оно выдержит.

– Всё равно, господин Сидениус, – сказал Филипп Саломон уже почти повелительно, – я не позволю вам бежать рядом с каретой.

– Коли так, по мне даже лучше немного обогнать вас.

И, нахлобучив шляпу, он припустил со всех ног. Как Филипп Саломон ни погонял лошадей, чтобы догнать Пера, тот через несколько минут скрылся в густом тумане.

– Нет, он становится просто невыносимым, – побагровев от досады, пробормотал Филипп Саломон и ударил по лошадям.

Тут заговорила фру Саломон.

– Не мучь напрасно лошадей, – сказал она мужу. – Господин Сидениус весь вечер чувствовал себя не в своей тарелке и придумал благовидный, хоть и несколько своеобразный предлог покинуть нас. Отсюда можно прямым путём добраться до станции, если идти через лес.

Объяснение её показалось всем вполне правдоподобным: хотя лошади бежали хорошей рысью, Пер не показывался, выбрать путь покороче он не мог – они и так ехали самым коротким, а лес Дюрехавен вдобавок был огорожен со всех сторон.