Текст книги "Счастливчик Пер"

Автор книги: Хенрик Понтоппидан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 50 страниц)

Фру Энгельгард обещала Перу котильон. Но когда встали из-за стола и танец начался, он не смог отыскать её ни в зале, ни в прилегающих комнатах. Наконец он обнаружил её в маленьком, слабо освещённом шестиугольном кабинете, по другую сторону гостиной. Она сидела там совсем одна, забившись в угол дивана, который можно было увидеть, только переступив порог.

Она встретила его с мягкой грустью, сказала, что он вправе сердиться, но танцевать ей не хочется, и она не может от него требовать, чтобы и он ради неё отказался от танца и занимал её разговором. Нет, нет, такой жертвы она не примет… пусть он ни в коей мере не чувствует себя обязанным.

При всей неопытности Пера в вопросах светского обхождения, он был не так уж глуп, чтобы не понять, куда она клонит. Он приставил к дивану стул и сел подле неё. Некоторое время они сидели молча, прислушиваясь к музыке и выкрикам, доносившимся из бальной залы, – звуки долетали сюда через три-четыре комнаты, заметно приглушенные. Потом вдруг Пер схватил её обнаженную белую руку, лежавшую на спинке дивана, и, поскольку она не противилась, весьма бойко признался ей в любви и повторил свою просьбу подарить ему свидание. В конце концов она ответила согласием, и тогда он наклонился и запечатлел один, два, три поцелуя выше локтя. В глубине души он полагал, что она ему этого не позволит, да она и на самом деле сказала, что всерьёз рассердится, если он ещё раз посмеет… и т. д. и т. п., но влажный блеск её глаз и трепет высокой груди говорили совсем иное.

Тут в соседней комнате послышались шаги, и Пер едва успел откинуться на спинку стула, как в дверях появилась долговязая фигура Ниргора. Ниргор с вежливым поклоном извинился за своё вторжение, однако, заложив руки за спину, остался стоять в дверях, словно не знал, войти ему или нет.

– Да входите же наконец, – приказала фру Энгельгард.

– Вам недостаёт общества? – спросил он.

Вопрос Перу очень не понравился, потому что прозвучал почти вызывающе.

– Я этого не говорю, однако, если вы можете рассказать что-нибудь забавное, мы с радостью послушаем вас.

– Ах, да, да – вы здесь сидите с господином инженером такие несчастненькие, такие одинокие, такие покинутые.

– Вот именно, – отвечала она, усталым движением складывая веер и откидываясь на спинку дивана. – Мне очень грустно… я просто измучена, я устала от танцев и от этого скопления людей. Но вы? Вы-то почему не танцуете? Кстати, вы сегодня пользовались таким вниманием.

– О нет! – Ниргор решился наконец войти. – Этот поэтический полумрак побуждает меня проститься с миром. Вы позволите?

Он придвинул к дивану стул с другой стороны. Теперь они с Пером оказались лицом к лицу, так и не поздоровавшись.

Язык фру Энгельгард работал безостановочно. Она критически отозвалась о подборе гостей, зато с похвалой – о меню ужина и наконец перешла на туалеты некоторых дам. Пер сидел, наблюдал за Ниргором и не произносил ни слова. Ниргор тоже молчал. Он низко опустил голову, так что лица его не было видно, и, облокотившись на колени, теребил перчатку длинными, чуть заметно дрожавшими пальцами.

– Ах, Ниргор, Ниргор, вы стали несносно скучный, – оборвала фру Энгельгард поток своих речей. – И это вы, прежде такой интересный собеседник! Что с вами, собственно, происходит? Бьюсь об заклад, что здесь замешана какая-нибудь дама.

– Возможно.

– Да ведь это маленькая фрёкен Хольм. Ну как же! Она совершенно в вашем вкусе. Должна вам открыть, господин Сидениус… господин Ниргор был так галантен, что сообщил мне о своём пристрастии к синеглазым блондинкам. Вдобавок она, говорят, из деревни, – продолжала фру Энгельгард, снова обращаясь к Ниргору. – Запах клевера, летнее солнце и парное молочко… Совершенная пейзаночка, как вы того хотели. Когда прикажете явиться на свадьбу?

Господин Ниргор поднял голову, откинулся на спинку стула, прижал шапокляк к животу и, возложив на него руки, сказал с лёгким вздохом:

– Когда человек дожил до моих лет, самое разумное считать себя покойником. Тогда тебе остаётся только одна забота – устроить приличные похороны.

Фру Энгельгард рассмеялась.

– У вас, право же, слишком чёрные мысли. Что же тогда делать нам, бедным женщинам?.. Вы только взгляните на старого ротмистра Фрика. Ему минуло шестьдесят два, а он отплясывает, как молоденький лейтенантик. Я убеждена, что он ещё пользуется успехом у дам… Словом, мужчин вашего возраста ждёт ещё много счастья впереди.

Ниргор поклонился.

– Благодарю вас за утешительное надгробное слово. Я и сам знаю, что в наши дни люди – будь то мужчины или женщины – обладают искусством сохранять до глубокой старости свежесть и бодрость, – ну совершенно так же, как они научились консервировать горошек, спаржу и прочую зелень. Но мне лично этот старый, законсервированный ротмистр антипатичен. Нет, надо уметь и отказываться от чего-то, надо отдать юности то, что принадлежит ей, и только ей, и тем уберечь себя от многих неприятностей. В моём возрасте неприятностей и без того хватает. Подагра, несварение желудка, суп из овсянки, камни в печени и операционный стол – вот те реальные ценности, с которыми приходится иметь дело, когда тебе перевалит за сорок.

– Да ещё воспоминания, – мягко вставила фру Энгельгард, – светлые воспоминания, Ниргор, – о них вы и забыли.

– Воспоминания?.. Гм, гм! По-моему, они тоже из тех законсервированных продуктов, которые призваны зимой давать нам скудную замену летних щедрот. Нет, не будем говорить о воспоминаниях. Одной мукой больше… ведь именно они, когда мы состаримся, заставляют нас воспринимать каждое новое событие как все более бледное и утомительное повторение прошлого.

– Нет, сегодня вы просто невозможны. Но я не сержусь на вас. Вы больны, Ниргор. Наверняка вы ведёте слишком неправильный образ жизни. Вам надо бы посоветоваться с врачом. Убеждена, что он пропишет вам курс в Карлсбаде.

– Вероятно. А может, известные и вполне эффективные свинцовые пилюли… из револьвера. Как болеутоляющее средство они не знают себе равных.

– Нет, с вами просто нет сладу. Подумать только, чтобы человек ни о чём не мог говорить серьёзно.

Во время всей этой перепалки Пер то и дело переводил глаза с неё на него. Фамильярно приятельский тон расшевелил в нём подозрения относительно их истинных взаимоотношений, однако, он быстро утешился, припомнив, как фру Энгельгард в карнавальную ночь рассказывала, что они с Ниргором друзья с детства. И сама её манера держаться с ним не говоря уже о том, как язвительно она ему посоветовала съездить в Карлсбад, – доказывала, что он ей в тягость.

Но тут в соседних комнатах послышался говор: усталые, запыхавшиеся пары собрались у столов, где по-прежнему в изобилии наличествовали всевозможные напитки. Котильон кончился. Посреди залы носились в облаке пыли всего лишь три-четыре пары – из самых неутомимых или влюблённых; этим всё было мало, и они без конца заставляли музыкантов играть одно и то же, с каждым разом убыстряя темп.

Одна за другой начали подъезжать кареты. Фру Энгельгард под руку с мужем обходила гостей, чтобы со всеми попрощаться. Муж её был высокий, грузный коммерсант добродушного вида. Весь вечер он просидел за картами. Когда они проходили мимо Пера, фру Энгельгард, к величайшему ужасу последнего, представила их друг другу. И супруг покорно пожал его руку и сказал ему несколько любезных слов. Но Пер застеснялся и не мог поднять глаз.

«Зачем ей это понадобилось?»– с беспокойством подумал он, но тут же услышал её слова, обращенные к мужу уже перед самым выходом и достаточно громкие для того, чтобы он, Пер, мог их слышать:

– Друг мой, ты, кажется, в тот вторник уезжаешь в Лондон?

Супруг ответил утвердительно, а Пер покраснел и улыбнулся. Потом побледнел, продолжая улыбаться. Сияющим взглядом провожал он пышные белые плечи, выступающие из-под красного шелка… Наконец-то и для него началась жизнь, настоящая жизнь!

* * *

Часов около трёх Пер и Ниргор вместе вышли от Фенсмарков в ясную, лунную ночь. У Пера и мысли не было идти с Ниргором, но когда Ниргор сам спросил его, где он живёт, и предложил своё общество, раз уж им всё равно идти по пути, Пер счёл неудобным отказываться. Он воспринял затею Ниргора как предложение мира, как молчаливое признание победы в борьбе за фру Энгельгард. И потом – он не мог устоять перед той светской любезностью, с какой неизменно обращался к нему Ниргор, несмотря на большую разницу в летах.

Ниргор говорил о сегодняшнем вечере и о светских развлечениях вообще, но Пер был настолько полон недавними событиями, что улавливал лишь отдельные слова, не понимая их смысла. Несмотря на изрядный морозец и замедленный темп ходьбы – Ниргор нетвёрдо держался на ногах – Пер шёл распахнув пальто. Сознание одержанной победы грело его. Улыбаясь, он выпускал облачка пара в ясный воздух.

Возле Хольменского моста они свернули от канала и пошли дальше по левой стороне улицы, по направлению к Кунгенс Нюторв. Прошли мимо Национального банка, четырёхугольная громада которого высилась под звёздным небом, словно гигантский саркофаг. Часовой в красной шинели охранял вход в помпезный мавзолей маммоны.

Пройдя немного, Ниргор остановился перед старым, узким и невзрачным домом, одним из тех домов, которым до поры до времени позволяли портить вид оживлённой улицы.

– Вот здесь я живу. Господин инженер, не доставите ли вы мне удовольствие подняться и выпить у меня стакан хорошего вина? В сущности, ещё не так поздно.

Пер подумал, подумал и согласился. Ему очень хотелось развлечься и совсем не хотелось домой. С того дня, как он запер свои бумаги в верхнем ящике комода, ему было тягостно дома, словно он зарыл труп у себя под полом. Несколько минут спустя он уже устроился преуютнейшим образом в углу дивана, за большим столом, где под зеленым шелковым абажуром горела лампа на высокой ножке. Пока Ниргор хлопотал в поисках спиртного, Пер внимательно оглядел элегантный холостяцкий салон и с грустью вспомнил свои маленькие и убогие комнатушки. Ну можно ли там принять такую даму, как фру Энгельгард? Вот у Ниргора весь пол застлан ковром. У него наборная мебель красного дерева. Вазы и позолоченные канделябры. Всё наследственное добро, не иначе. А над письменным столом виднеется в полумраке целая галерея портретов, больших и малых: портреты маслом в золотых рамах, дагерротипы, силуэты, миниатюры на слоновой кости, литографии, карандашные наброски и современные фотографии – призрачная вереница опочивших с миром представителей ниргоровского рода.

Правда, при ближайшем рассмотрении всё это являло вид несколько запущенный: ковёр чуть не в дырах, обивка на мебели поистёрлась, стёкла большого красивого шкафа, тесно уставленного книгами, кое-где треснули.

Но тут перед ним возник Ниргор, держа в одной руке бутылку с узким, длинным горлышком, в другой – два зелёных бокала. Он опустился в кресло возле Пера и бережно наполнил бокалы.

– Я очень рад, что познакомился с вами, – сказал он, поднимая свой бокал. – Позвольте же мне выпить за ваше благополучие, господин… господин «Счастливчик Пер».

Пер взглянул на него с удивлением и некоторой досадой. Слова Ниргора показались ему слишком бесцеремонным намёком на события минувшего вечера. Но поскольку Ниргор явно хотел воздать ему почести, подобающие победителю, не стоило разыгрывать обиженного. Он взял свой бокал и залпом осушил его.

– Честно говоря, это не слишком остроумное прозвище придумано вовсе не мной, – сказал Ниргор, протирая пенсне. – Я привожу слова одного из ваших друзей… маленького Саломона, с которым я вас встретил на днях. Он ваш великий почитатель. Хотя прозвище, на мой взгляд, даже и не очень лестное. Старинная мудрость гласит, что счастье – удел дураков. А один весьма почтенный древнеримский автор писал, что удача есть мать печали.

«Утешайся, утешайся, – подумал Пер. – Что тебе ещё остаётся».

– Не звучи это столь парадоксально, – продолжал его собеседник, – я сказал бы, что люди самые несчастные представляются мне самыми счастливыми. У них есть великое утешение: они могут бранить судьбу, упрекать господа, требовать к ответу само провидение и так далее, тогда как те, кому что называется везёт, могут обвинять только себя, если над ними вдруг стрясётся беда.

– Почему же непременно беда? – улыбнулся Пер, следя за дымком своей сигары.

– Почему? – переспросил Ниргор. В каждом его слове звучало сострадание, чего Пер, по счастью, не замечал. – Боюсь, вы не совсем правильно меня понимаете, господин инженер! Я просто, несмотря на всю мою нелюбовь к парадоксам, хотел сказать, что само счастье есть величайшее несчастье, которое в наши дни может постигнуть человека, ибо… да, ибо в девятистах девяноста девяти случаях из тысячи у нас не хватает умения использовать его так, чтобы оно пошло нам на благо, а не во вред. Мы, в наши дни, не научены обращению с чудесами, вот в чём горе. На пиршестве счастья мы сидим, как крестьянин за столом у короля. Когда доходит до дела, все мы вместе взятые предпочитаем домашнюю кашу на воде и маменькины блины сокровищам земли обетованной. Вы, разумеется, слышали сказку про свинопаса, который получил принцессу и полкоролевства в придачу. Она кончается, по-моему, именно на том месте, где начинает становиться интересной, по крайней мере для взрослых людей. А будь иначе, мы увидели бы этого увальня в шелках и бархате, увидели бы, как он чахнет и сохнет от чрезмерного счастья. Мы увидели бы, как на роскошной постели принцессы он томится по объятиям толстой коровницы. Ибо нет никаких сомнений, что так бы оно всё и получилось. И он не будет знать ни одной счастливой минуты, пока не влезет обратно в свои деревянные башмаки и не променяет корону и скипетр на навозные вилы своего отца.

Ниргор надел пенсне, откинулся на спинку стула и заложил руки за голову. Усталые глаза глядели на Пера испытующе, участливо, почти с тревогой. Он продолжал:

– При всём нашем датском фантазёрстве мы преисполнены неистребимой любви к привычному, к испытанному. Сколь пылко ни устремляемся мы в дни молодости к необычному и чудесному… стоит только воротам сказочной страны действительно распахнуться перед нами, а королевской дочери помахать нам ручкой с балкона, нас тотчас охватывают сомнения, и мы поглядываем, как бы поскорей взобраться на свою лежанку.

– Вообще-то вы правы, – Пер всё так же с улыбкой провожал взглядом дым сигары. – Вообще. Но ведь есть исключения.

– Ни одного на тысячу. Может быть, даже на десяток тысяч. Вы и сами когда-нибудь поймёте, какая страшная, колдовская сила таится во всём домашнем и привычном, даже если оно глубоко нам ненавистно. Вы только оглянитесь по сторонам. Через всю жизнь мы тащим за собой непрерывно увеличивающийся груз прошлого, которое обступает нас со всех сторон, словно китайская стена, и с которым мы не смеем расстаться. Мы скрываемся в склепе семейных воспоминаний, и под конец у нас не остаётся иных чувств, кроме преклонения.

– Нет, постойте, нельзя так огульно говорить обо всех, – перебил его Пер. Я, к примеру, от этого избавлен. Ибо всё, что я тащу за собой из прошлого, может легко уместиться в жилетном кармане.

– Поздравляю, коли так! И однако – что из этого? Колдовские чары родного гнезда исходят не только от вещей. До глубокой старости наши поступки определяют бессмысленные наставления давным-давно умершего отца или какой-нибудь предрассудок нашей недалёкой матери. И потом ещё остаются милые братцы и сестрицы и заботливые дядюшки и тётушки…

– Что до меня, мне и здесь повезло, ибо у меня нет ничего подобного.

– Ещё раз поздравляю. Но ведь какой-то дом у вас всё-таки был… да ещё скорей всего пасторский, датский пасторский дом, из тех, что повсюду славятся своим уютом. Я, видите ли, сужу по вашей фамилии. Пер пропустил мимо ушей последнюю реплику и сказал, что не знает, да и не знавал никогда людей, которых принято именовать близкими родственниками.

– Подумать только! Тогда, быть может, вы…

– Да, – Пер умышленно не дал ему договорить. – Я – это только я, и больше ничего.

– Ну и ну! – Ниргор опёрся о ручки кресла, весь подался вперёд и, словно проснувшись, глянул на Пера. – Тогда маленький Саломон не так уж и не прав. Тогда в вас действительно есть что-то сказочное. Никаких оглядок на семью! Никакой возни с братьями и сёстрами! Никаких благожелательных дядюшек и тётушек… Свободен, как птица в небе!

Пер в знак согласия промолчал, Ниргор снова откинулся на спинку кресла, и на мгновение воцарилась глубокая тишина.

– Вы, я вижу, и в самом деле, на редкость удачливый человек, господин Сидениус. Не будь я так стар и хил, я, пожалуй, не устоял бы и начал завидовать вам. Свободный и беззаботный во всех отношениях. И жадный до жизни, словно дрозд до спелых вишен. Так и должно быть. И всё же… всё же… что толку? За долгие дни нашей жизни мы сами накладываем на себя те путы, которыми не связаны от рождения. Мы из породы рабов. Лишь в оковах и под замком мы чувствуем себя как дома… Что вы на это скажете?

– Говоря по чести, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, – ответил Пер и взглянул на часы над книжным шкафом. Часы показывали четверть пятого. Однообразие разговора начало утомлять его, кроме того, он уже раскаивался в своей болтливости.

Ниргор ответил не сразу. Задумчивым, напряженным взглядом он продолжал смотреть на Пера.

– Что я имею в виду?.. Мы ведь сами заводим себе друзей и привычки, связываем себя в ходе времени всякими обязанностями и обязательствами. Не говоря уже о близости между мужчиной и женщиной. Ну, той самой близости, которую принято именовать увлечением, любовью, страстью, словом, как вам угодно. Даже самая вольная птица не может не признать, что женщины обладают хваткими щупальцами, которые при всей их мягкости ложатся на вас словно железные цепи.

– Ну, такие цепи никому не мешают, – рассмеялся Пер, – и меньше всего когда они крепко сковывают.

– Вы просто слишком молоды. Однако предположим, что та или иная женщина, вызывающая у вас чувственное влечение, пусть даже в глубине души вы презираете её… какая-нибудь там потаскушка или служаночка, которую вы от великой невинности поцеловали… короче – существо, к которому вы по привычке или в силу старых воспоминаний испытываете привязанность… допустим, вы узнали, что эта женщина преспокойно обманывает вас за вашей спиной… Как поступают в подобных случаях вольные птицы вроде вас?

«Интересно, куда он клонит?» – про себя подумал Пер, а вслух сказал:

– Как поступают? Разумеется, заводят другую.

– Прелестно. Но если и другая окажется не лучше первой? Тогда как?

– Тогда заведу третью, четвёртую, пятую… Господи ты боже мой, как будто мало женщин на свете!

– Вот это верно!.. Это верно! – прикрыв глаза Ниргор повторял слова Пера, словно обрёл в них ключ к решению загадки бытия.

Пер начал собираться домой. Разговор принял, на его взгляд, слишком личное направление. Да и поздно было. По улице уже проехало несколько хлебных фургонов, возвещающих о наступлении утра.

Но Ниргора вдруг охватило непонятное возбуждение. Он снова наполнил бокалы и попросил Пера забыть о времени.

– Я несказанно счастлив, что познакомился с вами, господин Сидениус. Вы на редкость бодрый и всем довольный человек. Если вы не поймёте меня превратно, я хочу вам сделать одно предложение.

«А теперь что?»– подумал Пер.

На первый взгляд – так начал Ниргор – эта история может показаться ему, Перу, несколько странной, но после всего, что он рассказал о себе, он отнесётся к ней не более серьёзно, чем она того заслуживает. Так вот, у него, у Ниргора, есть один друг, вернее – близкий родственник, и он сейчас при смерти. Он неизлечимо болен: ему недолго осталось жить… он болен душой и телом. Впрочем, не об этом речь. Короче говоря, человек этот холост и не знает, что ему делать со своим добром. У него не так уже много и есть: кое-какая мебель, несколько скверных картин, немного книг., приблизительно то же, что и в этой комнате. Семье своей он ничего не хочет оставлять. Он не желает, чтобы его вещи попали туда, где они сделаются предметом поклонения. И потому настоятельно требует, чтобы весь его скарб был продан с аукциона, развеян по ветру. Это сделалось у бедняги навязчивой идеей; но поскольку родня его достаточно состоятельна и, кроме того, может воспротивиться его намерениям, так как большинство перечисленых вещей суть старые фамильные реликвии, он надумал завещать своё имущество совершенно постороннему человеку, которому это пойдёт на пользу или принесёт хоть мимолётную радость.

– Вот я сейчас и подумал: а нельзя ли предложить наследство вам? Я убеждён, что знай он вас лично, он бы и сам пришёл к этой мысли. Вы именно такой, каким и он хотел стать. Свободный, вольный, беззаботный… Нет, умоляю вас, если вы хотите что-нибудь возразить против моего предложения, не говорите ни слова. И вообще не будем больше об этом. Как я уже докладывал вам, особого значения это не имеет… там всего наберётся тысячи две крон, после того как будут розданы долги и выполнены прочие обязательства.

«Пьян он, что ли», – подумал Пер, но решил, что спорить не имеет смысла и что лучше обратить все в шутку. – Да, это было бы, конечно, недурно, – сказал он, деньги всегда пригодятся. А теперь мне пора домой. Спасибо за всё.

– Почему, почему вы уходите? Останьтесь хоть ненадолго… Как здесь чадно! Давайте откроем окно. – Он порывисто вскочил с места, распахнул окно, и холодный воздух ворвался в комнату, выдув из лампы дымный язык пламени. – Присядьте, пожалуйста. Это мы просто от разговоров настроились на грустный лад. Бутылка ещё не пуста. А вино хорошее.

Но Пер не поддался на уговоры. Ему жутко становилось наблюдать растущее возбуждение хозяина. Он видел, какой страшной бледностью покрылось лицо Ниргора, заметил при прощании, какая у него влажная рука и как она дрожит.

«Ну и чудаков же развелось на свете», – подумалось ему, когда он, выйдя на улицу, раскурил новую сигару и размеренным шагом пошёл домой по уже пробуждающемуся городу. Он припомнил ночную сцену в «Котле» с Фритьофом. Стоит им остаться наедине с вами, как они уже видят призраки. Могилы разверзаются под их ногами, и они произносят надгробные речи над собственным телом.

В серых предрассветных сумерках дворники подметали улицу. Открывались второразрядные кабачки, открылась табачная лавка. Гасли фонари, и только из пекарен струился свет да долетал сквозь форточки больших окон запах свежего хлеба. Перед одним из таких окон Пер на мгновение задержался, наблюдая сцену между разбитной девкой и подручным пекаря. Девка стояла на стремянке и раскладывала по полкам большие пироги, а парень сидел внизу на прилавке и болтал ногами. О чём они говорят, Пер, конечно, не слышал, но широкая ухмылка парня и притворная злость, с какой девка отталкивала ногами его руки, делали картину понятной и без слов.

Пер улыбнулся, представив на их месте себя и фру Энгельгард. Да, ночь подошла к концу, жизнь снова пробуждалась, и жажда любви овладевала людьми на голодный желудок… Вступили в общий хор фабричные гудки. Он благоговейно слушал их. Сперва донеслись дальние – от Нэрребру, потом один с Кристиансхавна, и наконец загудело со всех сторон – тот стоголосый петушинный крик, тот благовест нового времени, что когда-нибудь навечно загонит в землю призраки тьмы и суеверия.