Текст книги "Счастливчик Пер"

Автор книги: Хенрик Понтоппидан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 50 страниц)

Долгие зимние вечера он проводил у себя дома за книгами и всякий раз засиживался допоздна. Он снова с чисто ютландской настойчивостью принялся обогащать свой ум познаниями, не имеющими ничего общего с его специальностью; но если год назад он просто хотел получить возможность болтать обо всём на свете и не отставать от запросов времени, то на сей раз им руководило горячее и искреннее стремление приобрести как можно более глубокие и разносторонние знания, как можно более прочные и обоснованные взгляды на жизнь. Читал он теперь по определённой системе. Имея дело с математикой и естественными науками, Пер привык выводить доказательство из непрерывного ряда рассуждений, поэтому, обнаружив в одной книге ссылку на другую, он обращался к упомянутой и так постепенно прослеживал весь ход развития мысли вплоть до самых древних трудов – пока не отыщется первоначальное обоснование, самое простое и веское доказательство, которое разом уничтожит все сомнения. Чтобы об этом не проведала Якоба, он выписывал книги непосредственно от одного копенгагенского книготорговца, не прибегая, как обычно, к помощи Ивэна, и постепенно на его письменном столе выросла целая библиотека всевозможных трудов по философии, эстетике и теологии.

Но чем больше он читал, тем больше запутывался. Свои неустанные поиски того окончательного, решающего слова, которое навсегда уничтожит суеверные представления о «потустороннем мире», он вёл в полной темноте, ощупью, словно играя в жмурки. Каждый раз, когда ему казалось, что доказательство уже в руках, вдруг раздавался призыв «сюда!» совсем с другого конца созвучного мира идей, или он просто натыкался на глухую стену – какой-нибудь недоступный для него труд древнегреческого или римского философа. Но всё-таки он не терял надежды. Со слепой верой в книгу, которая постепенно развивается у самоучек, Пер иногда по целым дням не выходил из дому, стремясь во что бы то ни стало добиться результата. Надо было поторапливаться! Проходили недели, месяцы, а он дал самому себе твёрдое слово не уезжать из Дрезака, не достигнув полной ясности и твёрдой уверенности.

Как-то вечером, в начале марта, он возвращался домой с одной из рабочих площадок по ту сторону реки. Он очень устал за день и еле волочил ноги в длинных болотных сапогах. В воздухе уже повеяло весной. В горах всё чаще грохотали обвалы, и вода в реке поднялась на несколько футов. Приближалась годовщина наводнения, и Пера, у которого расшатались нервы от бесплодных размышлений и от затворнической жизни среди грозных каменных громад, захватило беспокойство местных жителей. Газеты уже сообщали о нескольких серьёзных обвалах.

Солнце только что скрылось за гребнем горы. В закатных лучах пылала седая вершина Хохголлинга и снежные лавины нависли на его склонах.

На временном мосту, перекинутом через поток, по обыкновению стояла кучка людей с длинными острогами, которыми они вылавливали обломки деревьев, уносимые течением. Пер любил останавливаться здесь и смотреть на «рыбаков»: с непостижимой меткостью попадали они в самые крохотные куски дерева, захваченные пенистым водоворотом. Но сегодня он безучастно прошёл мимо и на немецкое «Grus Gott» ответил по-датски: «Добрый вечер».

Мысли его были на родине. Думал он и о том, придёт ли сегодня наконец письмо от Якобы. Уже больше недели он ничего от неё не получал и не мог понять причины этого внезапного молчания. Говоря по чести, он и сам довольно долго не писал ей, для него стало сущей мукой выжимать из себя эти равнодушные, неискренние строки. Но раз он молчит, Якоба тем более должна написать ему. В конце концов он мог заболеть, могло с ним стрястись и что-нибудь похуже, да мало ли отчего он ей не пишет.

– Писем нет? – спросил он хозяйку, старую фрау Баби, которая, завидев Пера из окна, поспешила открыть ему дверь.

– Нет, господин инженер, – ответила она с робким поклоном.

Всё же, войдя в комнату, Пер невольно бросил взгляд на письменный стол, где обычно через день поджидали его продолговатые конверты, надписанные крупным, круглым почерком.

Он равнодушно пожал плечами и принялся расхаживать по комнате, насвистывая и тщетно пытаясь прогнать дурное настроение. Потом молча уселся в старое кресло перед камином, где ярко горели сучковатые поленья. Сумерки сгущались. Темнота подползла к нему из углов неуютной комнаты, а он всё сидел, упершись руками в колени, и глядел на огонь.

Молчание Якобы начинало беспокоить его. Уж не заболела ли она? Да нет, в этом случае Ивэн непременно известил бы его. Тут что-то другое. Но что?

Он представил себе Якобу. Сейчас она, может быть, сидит за праздничным столом, в кругу своей семьи. Большой, богато сервированный стол, цветы, неизменные вазы с фруктами, над столом большая, сверкающая люстра… Филипп Саломон, подвязав салфетку, занял место во главе стола, в обитом позолоченной кожей кресле с высокой спинкой. Ивэн, Нанни и другие дети садятся куда попало, без различия возраста и пола… все беззаботно тараторят, перебивая друг друга… только Якоба молчалива и безучастна, серьёзна и бледна, как всегда.

«Мудрая сова» – в шутку называл её отец. «Мадам Задавака» – окрестила её не столь доброжелательная Нанни.

Вдруг новое лицо возникает в этом видении – Эйберт. Пер знал, что прежний поклонник Якобы снова начал бывать у них. Она сама недавно написала Перу об этом. В глубине души она, должно быть, так и не преодолела до конца свою слабость к этому безукоризненно причёсанному апостолу трезвости и воздержания. Если как следует вдуматься, в её последних письмах явно была какая-то недоговоренность, она как будто в чём-то сомневалась или даже что-то скрывала от него. Может быть, она решила порвать с ним и своим молчанием просто хочет подготовить его к разрыву? Что, если так?

Ведь чувства, которые свели их, ни с его, ни с её стороны не были особенно возвышенными и уж никак не объяснялись гармоническим слиянием душ. За последнее время чаще и чаще перед ним с беспощадной ясностью вставала мысль, насколько они разные люди во всех отношениях. Он отлично сознавал, что, если бы даже он мог приневолить себя и поделиться с Якобой тем, что сейчас занимает его, она всё равно бы ничего не поняла. Пер помнил её язвительные насмешки над религиозными исканиями людей. Может, и в самом деле для обеих сторон лучше расстаться именно сейчас, пока не случилось большей беды?

Так он сидел, занятый своими мрачными мыслями, когда дверь тихо отворилась, и в комнату вошла фрау Баби. В лице маленькой женщины, в её фигуре, в робких суетливых движениях было что-то мышиное, и с первого же дня перед ним, как живая, встала Трине, – Трине – «простая душа» из Нюбодера. Порой ему просто трудно было отделаться от суеверного чувства, будто это и впрямь рабски преданный «дух» его бедной юности заботливо суетится вокруг него, приняв обличье альпийской старушки. Хозяйка хотела зажечь лампу и накрыть стол к ужину, но, увидев при свете камина, что Пер всё ещё сидит в больших, заляпанных грязью сапогах, она сперва прошла в спальню и принесла оттуда его домашние туфли.

– Не желаете ли переобуться, господин инженер? – спросила она и поставила туфли на пол перед ним.

Он не ответил. Лишь когда она зажгла лампу и принялись закрывать ставни, он заметил её. Потом она снова ушла.

Пер остался сидеть у камина. Уронив руки на колени, он глядел в догоравший огонь, и мрачные мысли снова овладели им. Но сейчас он думал уже не о Якобе. Всякий раз в сумерки, стоило ему только дать волю мыслям, они тут же уносили его домой, к матери, к родному дому и к могилке отца. И вдруг словно что-то толкнуло его – так тоже случалось всякий раз, когда он во сне или наяву вспоминал отцовские часы. И хотя теперь он отлично понимал, что в его поведении тогда было не меньше суеверного страха, чем упрямства или вызова, он спешил отогнать от себя эти воспоминания и подумать о чём-нибудь другом.

Пер быстро встал. Фрау Баби поднялась из кухни, неся на подносе ужин.

– Чем вы меня сегодня будете кормить? – спросил он.

– Окороком, господин Пер!

– Вечный окорок, – заворчал он, чтобы дать исход плохому настроению. – Могли бы придумать что-нибудь поновее.

Пока хозяйка расставляла посуду, он вышел на балкон и подставил лицо свежему ветерку, веявшему с Хохголлинга. Уже совсем стемнело. Только на рабочих площадках ещё горело несколько да перед новым зданием вокзала сонно мерцал ряд фонарей.

Было очень тихо. Лишь лёгкий плеск воды да приглушённый расстоянием перестук вагонов нарушал тишину. Один раз донёсся издали грохот обвала. Над горными вершинами нависли тяжелые облака, но над головой Пера небо было звёздное и ясное.

Много раз стоял он здесь по ночам, измученный и подавленный бесплодным чтением, и смотрел на яркий хоровод светил. Иногда он представлял себе, что эти золотые небесные письмена и есть решение всех загадок жизни и смерти. Но лишь для тех, кто умеет их прочесть. А какие это таинственные письмена! Словно в древнейшем, эмблематическом письме, которое знаменовало собой детство человечества, здесь огненным пунктиром были начертаны фигуры зверей: льва, медведя, змеи, быка – весь утерянный рай, первая азбука человечества. А среди диких зверей ярче и отчётливее, чем остальные звёздные картины, сиял знак Креста, окруженный, словно нимбом, Млечным Путём.

Пер вздрогнул: из долины долетел протяжный свисток. Это возвестил о своём приближении скорый поезд с севера. Красные, огненные глаза паровоза прорезали мрак; слышно было, как дали конрпар, и две минуты спустя поезд, словно загнанная лошадь, остановился перед вокзалом. Но стоял он очень недолго. Открылось и снова закрылось несколько вагонных дверей, ударил станционный колокол, и машинист дал гудок к отправлению.

Пер провожал глазами светящийся поезд, пока тот с коротким змеиным шипением не скрылся в туннеле под Хохголлингом. И как не раз уже случалось, Пер подумал, что стоит только захотеть – и всего через несколько часов он очутится за сотни миль от этой каменной клетки, в которой он заперт уже скоро три месяца. На другой день поезд промчит его через северную Италию, светлую и привольную, полную солнечного света и аромата цветов. Он сам себе хозяин, – он не связан никакими обязательствами… Ну, а потом что? Какой прок ехать куда-то дальше, пока он не избавился от кошмара, который сковал все его мысли и отнял у него силу, энергию и способность действовать? Нет, именно здесь, где он начал борьбу, надо довести её до победного конца. Здесь, в мрачном, как могила, ущелье, он разделается со всеми призраками, одолеет их… или сам падёт в бою.

Когда он вернулся в комнату, стол был уже накрыт. Фрау Баби смиренно дожидалась возле стула, чтобы придвинуть его, как только Пер надумает сесть.

– Так и быть, – начал он, честно пытаясь прийти в более весёлое расположение духа. – Приступим с божьей помощью к окороку.

– Вы не гневайтесь, господин инженер, – покаянным тоном начала старушка. – Сейчас так трудно достать свежее мясо.

«И голос как у Трине», – подумал Пер.

– Да вы не принимайте этого так близко к сердцу, – уже совсем благодушно сказал он, – я понимаю, что зря нашумел, но со мной все эти дни творится что-то неладное.

– Я так и думала. Последние дни вы очень плохо выглядите.

– Ах вот оно что-о-о, – протянул он и сразу почувствовал себя хуже. Немного погодя он прокашлялся и заметил при этом, что охрип. Наверно, это всё ещё берлинская простуда даёт себя знать. Придётся поговорить с врачом и проверить лёгкие.

В эту минуту внизу постучали, и фрау Баби спустилась открыть дверь. Потом она вернулась с пылающими щеками и сообщила, что какая-то дама хочет его видеть.

– Дама? – переспросил Пер и отложил вилку. – Это какая-то ошибка, я никого здесь не знаю.

– А она не здешняя. Она, должно быть, приехала поездом.

– Поездом? – переспросил Пер и недоуменно взглянул на хозяйку.

Послышались шаги по лестнице, и на пороге появилась черноволосая улыбающаяся женщина в дорожном костюме. С плеч её ниспадала дорогая накидка.

– Я услышала твой голос, – сказала она. – Добрый вечер! Только не пугайся, пожалуйста.

Пер вскочил.

– Якоба, ты?

– Именно я, – спокойно подтвердила она с тем внешним самообладанием, которое, несмотря на слабые нервы, появлялось у неё в минуты глубокого волнения; а сейчас для такого волнения были свои особые причины, ибо Якоба в глубине души опасалась, что Пер не очень ей обрадуется.

– Но как… откуда?

– Мне, конечно, следовало бы предупредить тебя телеграммой, но с дороги её негде было отправить. А кроме того, мне очень хотелось сделать тебе сюрприз. Я надеялась застать тебя дома… Ну, помоги же мне раздеться наконец. Галантности в тебе ни на грош.

Лишь когда она избавилась от дорожной накидки, сняла шляпу и поправила причёску, совершенно ошарашенный Пер неуверенно обнял её. И хотя вся она трепетала от желания броситься на грудь Перу, она ограничилась тем, что взяла обеими руками его голову и поцеловала в лоб.

– В таких случаях принято говорить: добро пожаловать. Или ты не рад мне?

Пер и на самом деле не мог бы сразу сказать, какого рода чувства вызвал в нём приезд Якобы. Первая мысль его была, что Якоба приехала подсматривать-за ним. Нечистая совесть породила эту мысль. Но теперь, обнимая её и глядя в огромные чёрные глаза, полные любви и преданности, он вдруг всё понял, и в эту минуту словно лопнул железный обруч, сковывавший его грудь. Впервые – со времени его наивной любви к дочери шорника из Кьертеминне – душевное волнение исторгло слёзы из глаз Пера.

– Так вот почему ты не писала?

– А ты ничего не понял?

Взглянув в заблестевшие глаза Пера, Якоба тоже не могла удержаться от слёз, и когда за фрау Баби, догадавшейся наконец, что она здесь лишняя, закрылась дверь, Якоба дала волю своим чувствам. Она страстно обвила руками шею Пера.

– Значит, ты всё-таки немножко скучал по мне… Вот я и приехала. Я с тобой! Сбылось наконец! Это мне не снится! – Закрыв глаза, она прижалась к его груди. – Нет, это не сон. Я слышу, как стучит твоё сердце! Пер, дорогой мой! Друг мой! Мой любимый!

Они долго стояли так, прижавшись друг к другу. Пер молча гладил рукой её волосы. Он всё ещё не находил слов – так сильно он был потрясён и так много вопросов теснилось в его голове. Наконец они настолько пришли в себя, что могли уже связно разговаривать, задавать вопросы и отвечать на них.

– Почему я не известила тебя о выезде? – так начала Якоба, когда они уселись рядышком на деревянный диванчик, держась за руки и каждую минуту прерывая разговор поцелуем. – Да потому, что не могла. Пойми, ведь до самой последней минуты я так и не знала, как всё получится. Задумала-то я это давно: я считала, что непременно должна побывать у тебя, пока ты не забрался ещё дальше… Мне казалось, ты стал очень далёк от меня за эту бесконечную зиму, ты так мало писал о себе – под конец я просто не знала, что и подумать!.. И тогда я сказала отцу и матери, будто хочу навестить Клару Герц в Бреславле, ты ведь знаешь, у меня в Бреславле живёт подруга детства. Родители нашли это вполне естественным, но написать тебе я всё равно не решилась… У меня просто духу не хватило… Тысячи всевозможных причин могли помешать мне… И как раз в самую последнюю минуту – вообрази только мой испуг! – Ивэн заявил, что поедет вместе со мной. От него я кое-как отделалась – и вот я здесь.

Во время её рассказа Пер несколько раз опускал глаза. Он знал чрезмерную правдивость Якобы и догадался (грустные нотки в голосе невольно выдали её), как трудно ей было говорить неправду родителям и домашним. И всем этим она поступилась, все страхи отринула, все опасности и предрассудки презрела – только потому, что поняла, как она здесь нужна.

Он не решался взглянуть на неё, стыдясь своих недавних мыслей о ней.

– А теперь, – робко спросил он, – теперь ты поселишься здесь?

– Дня на два. Больше я просто не могу оставлять домашних без писем. Придётся поехать в Бреславль. Здесь есть какая-нибудь гостиница, где я могла бы снять номер?

– Не надо тебе в гостиницу. Там нехорошо. Оставайся здесь, а я сам на это время перееду туда. Ты уже видела мою хозяйку. Она хорошая женщина и будет заботиться о тебе.

– Ну, как хочешь. А теперь, мой друг, – она с материнской лаской погладила его по волосам, пытаясь заглянуть ему в глаза, – теперь твоя очередь рассказывать. Как тебе здесь живётся? Плохо? Мне кажется, у тебя усталый вид.

Пер смутился и отвёл глаза.

– Да нет, мне хорошо. Конечно, не очень-то весело. Но места здесь в своём роде изумительные. И работа интересная и очень для меня поучительная.

Якоба медленно отвела руку. Воцарилось недолгое молчание. Потом она снова повернулась к Перу и положила руку ему на голову.

– Пер, – спросила она, – почему ты мне не доверяешь? Неужели ты думаешь, что тебе удастся скрыть что-нибудь от меня?.. Нет, не оправдывайся, пожалуйста. Ты должен быть искренним со мной. Почему мы не можем поговорить по душам? Даже если я не всё пойму? Я ведь знаю, вы, христиане, всё равно верующие или неверующие, подвержены всякого рода искушениям, и я уже заранее приготовилась к тому, что и ты их не избегнешь. Но так же твёрдо я убеждена, что тебе удастся справиться с ними.

– Ты права, – сказал он, залившись краской стыда, и высвободился из её рук, чтобы встать, – я и в самом деле как-то запутался. – Он пересёк комнату из угла в угол. – Но это смешно. Тут виновато одиночество и проклятая пасторская кровь: целая свора предков церковников вдруг ожила во мне. Но это уже прошло. Уверяю тебя, я опять стал самим собой.

Якоба задумчиво выслушала его, потом вдруг встала и подошла к нему. Вместо ответа она легонько потрепала его по щеке и сказала:

– Хватит на сегодня об этом, мой друг. А теперь слушай! Я застала тебя за ужином, и это очень удачно, ибо теперь я почувствовала, что голодна, как волк. У меня всю дорогу крошки во рту не было. Придётся тебе разделить, свой ужин со мной.

– С удовольствием, дорогая! – воскликнул Пер, довольный переменой темы. – Сейчас я кликну хозяйку. Только бы она сумела приготовить для тебя что-нибудь вкусненькое.

– Мне всё равно. Когда я как следует проголодаюсь, я подобна пламени или свинье – я пожираю всё. Поговори с хозяйкой, а я тем временем приведу себя в порядок. Принеси только мне мой саквояж. Я оставила его внизу под лестницей.

Пер велел заново накрыть на стол и вконец загонял фрау Баби своими распоряжениями. Якоба тем временем была в спальне, и когда она вышла оттуда, Пер заметил, что она уложила маленькие завитки на висках и украсила темно-серое дорожное платье большим отложным воротником, мантилькой из чёрных кружев и маленьким шелковым бантиком. Она вынула из-за пояса букетик фиалок и воткнула его Перу в петлицу. Потом, притянув к себе его голову, осыпала его лицо страстными поцелуями, и оба сели за стол.

Хотя Пер от души радовался приезду Якобы и был глубоко признателен ей, он хранил прежнюю сдержанность. Его угнетало несоответствие между её большой, готовой на все жертвы, свободной от предрассудков любовью и собственными чувствами. Он и раньше не строил себе никаких иллюзий на этот счёт. Как бы ни складывались их отношения, он всегда с предельной точностью сознавал, что именно значит для него Якоба. И хотя однажды ей удалось вызвать у него предчувствие небесных радостей любви, ни тело её, болезненно хрупкое и бессильное, ни вся её своеобразная внешность почти не привлекали Пера. А та страстная глубина, которую она вносила в их отношения, скорее расхолаживала его, чем воспламеняла.

Но теперь, когда они вместе сидели за столом, которому хозяйка по мере своих скромных возможностей постаралась придать праздничный вид – достала ослепительно белую скатерть и зажгла два дряхлых медных канделябра, – он впервые испытал прилив настоящей страсти (хотя отложной воротник решительно не красил Якобу). Но Пер уже давно не видел так близко ни одной молодой женщины, он жил в каменной клетке, как послушник в монастыре, с головой уйдя в призрачный мир своих умствований. И вот в крови снова вспыхнула жажда жизни; решимость и сила снова вернулись к нему, волнуя ум.

Стакан за стаканом пил он крепкое местное вино. Щёки Якобы тоже понемногу разгорались, и, несмотря на голод, она не раз прерывала трапезу, чтобы произнести очередной тост, чокнуться с Пером или поцеловать его. Когда они наконец встали из-за стола, Пер сказал;

– Ты ведь ещё не видела, как я устроился. Пойдём, посмотришь заодно, какой отсюда вид.

Он набросил на плечи Якобы накидку и вывел её на балкон. Лишь одинокие огоньки мерцали вдоль платформы и в самом городке. Но зато всё небо было густо усеяно звёздами. Облака скатились с горных хребтов в глубокое ущелье и залегли там отдыхать на всю ночь. И только над снежными склонами Хохголлинга плыл лёгкий темноватый дымок.

Пер принялся рассказывать, как много ночей простоял он здесь, ловя чутким ухом голос природы, который слышался ему в сумрачном рокоте потока, как он казался себе последним живым существом на вымершей планете. Но Якоба больше не внимала его словам. Она положила голову к нему на грудь и то и дело прерывала рассказ, молча подставляя губы для поцелуя. Потом и он смолк; они долго стояли так, убаюкивая друг друга в объятиях, теперь они говорили только взглядами и скрепляли этот немой разговор долгими-долгими поцелуями. Вдруг с вершины Хохголлинга донёсся протяжный гул надвигающейся лавины. Пер поднял голову и прислушался, но Якоба не шелохнулась. Даже после того, как он обратил её внимание на этот гул, повторившийся через несколько секунд, она не ответила. Во всём мире она не слышала теперь ничего, кроме биения двух сердец – своего и Пера.

Когда они снова вернулись в комнату, Пер сказал, что уже очень поздно и что ей, наверно, пора отдохнуть. Она промолчала. Чуть смутившись, он прошёл к себе в спальню, чтобы взять оттуда своё бельё и ещё кое-какие мелочи. Когда он вернулся в столовую, оказалось, что Якоба стоит лицом к окну.

– Пойду, что ли, в гостиницу, – сказал он и подошёл к ней попрощаться. Она не обернулась, и он два раза чмокнул её в щёку, не получив ответа. Но когда он совсем уж собрался идти, она удержала его движением руки – молча, но решительно.

Он недоуменно взглянул на неё.

Тут она кивнула на деревянный диван и сказала:

– Ты мог бы спать и здесь. Тогда я была бы ближе к тебе и могла бы ухаживать за тобой. Терпеть не могу гостиниц.

Пер нагнулся к ней. Он всё ещё не был уверен, что правильно понял её, и хотел заглянуть ей в глаза. Но она прижалась к нему и положила его руку себе на сердце.

На другое утро её разбудило яркое солнце, которое сквозь шторы ворвалось к ней в комнату. Она приподнялась на локте и огляделась вокруг удивлёнными, широко раскрытыми глазами. Дверь в другую комнату была приоткрыта, там кто-то ходил на цыпочках, и, услышав шум, она улыбнулась.

– Пер! – весело окликнула она.

При звуке его шагов кровь бросилась ей в лицо. Прежде чем он открыл дверь, она протянула руки ему навстречу.

Осторожно ступая, он подошёл к ней и опустился на колени перед кроватью.

– Ты так сладко спала! – сказал он и взял её за руки.

– Я просто диву даюсь! Последние полгода я вообще ни разу не могла уснуть без снотворного, а тут я даже не помню, что со мной было, когда ты ушёл… А ты? Ты уже одет и уже побывал на улице, я вижу, от твоих волос так хорошо пахнет утреней свежестью.

– Я просто выходил на балкон. Мне не хотелось надолго отлучаться.

– А, теперь понимаю! Значит, это твои шаги я всё время слышала сквозь сон? Ты, должно быть, долго там расхаживал. И совсем не спал. Да? Совсем, совсем? Ни капельки? Бедняжечка. Диван, наверное, слишком жёсткий. Так я и знала.

– Нет, не из-за дивана. Видишь ли, Якоба…

– Что такое, друг мой? – только теперь она увидела, как он взволнован, даже расстроен, и ей стало не по себе. – Что случилось?

– Якоба, я хочу тебе исповедаться. Я не буду знать покоя, пока не открою тебе… не скажу тебе честно, что…

Она зажала ему рот ладонью.

– Я знаю всё, что ты хочешь сказать, и не желаю ничего слышать. Прошлое забыто, мой Пер!

– Но сможешь ли ты простить меня? Сможешь ли забыть, как я разглагольствовал о любви, а сам терзал твоё сердце и отвечал на твои поцелуи прежде, чем понял, что такое любовь? Ведь так оно и было, должен честно сказать, – лишь сегодня ночью я понял, что такое любовь. И я со стыдом сознаю, как низок я был и как мало разбирался в жизни. Сможешь ли ты простить меня?

– Ах, мой друг, – сказала она, чуть помрачнев, и прижала его голову к своей груди. – Я уже давным-давно всё тебе простила.

* * *

Прошло несколько дней. Якоба и Пер поднимались по крутой тропинке, которая петляла по горному склону, местами поросшему кустарником, местами совсем голому. Был полдень. Солнце пылало на ржаво-серых камнях, весна наполняла воздух густым и смолистым ароматом травы и хвои.

Они находились сейчас на южных склонах Доломитовых Альп. Через день после приезда Якобы они покинули Дрезак, чтобы выйти навстречу лету. Восемь дней они, двое вольных бродяг, прошатались по Эцтальским горам, ночевали в высокогорных гостиницах, покупали у крестьян хлеб и яйца, а жажду утоляли из лесных родников. На третий день Якоба отправила домой письмо, в котором преспокойно сообщала матери, где она находится, и объясняла свой поступок тем, что не могла устоять перед искушением встретить весну раньше всех, а поэтому направилась в Бреславль кружным путём, через Альпы. Не называя прямо имени Пера, она тем не менее писала, чтобы мать не беспокоилась за неё, так как она «обзавелась надёжным попутчиком».

Теперь она медленно и неуверенно карабкалась вверх по извилистой тропинке, одной рукой подбирая юбки, другой опираясь на альпеншток. Пер шёл следом. За плечами он нёс простой зелёный рюкзак, где помещался весь их скарб. Якоба часто останавливалась и поворачивалась к Перу, чтобы обнять и поцеловать его. Оба пообгорели на весеннем солнце, локоны Якобы, обычно так аккуратно уложенные, свисали теперь на уши непокорными прядями, словно у цыганки. Глаза её сияли, губы рдели.

Покорителя вершин из неё не получилось. Каждые полчаса им приходилось отдыхать, через все ручьи Пер переносил её на руках, на всех крутых спусках поддерживал. Но у него и в мыслях не было сетовать. Якоба оказалась легонькой, как пёрышко, и держать её на руках было так приятно. А вдобавок каждая новая остановка в лесу или в долине давала желанный повод для очередной лирической или весёлой любовной сцены, и когда долгий дневной переход оставался позади, память лучше всего сохраняла именно такие сцены.

Для Пера эти дни были вторым рождением и вторым крещением. Жизнь внезапно раскрылась перед ним во всей полноте и красе, он даже и не подозревал, что она может быть так прекрасна. Он ходил словно в хмелю новых откровений, у него пробудились неведомые доселе чувства. Всё, чего он прежде требовал от судьбы, казалось теперь жалким и ничтожным рядом с тем наслаждением, какое дарит один-единственный поцелуй. На Якобу он тоже смотрел теперь совершенно иными глазами. Отныне он любил её как женщину, которая подарила ему новую жизнь, которая раздвинула границы его мира, как женщину, чьи поцелуи; словно заклинания, прогнали с его пути призрак смерти.

Но счастливые дни промелькнули. Опасаясь родителей, Якоба не могла более откладывать грустный миг разлуки. Они решили до вечера пробыть в Ботцене. Оттуда Якоба должна была выехать ночным поездом на север, а Пер вернуться в Дрезак, чтобы уладить там все дела их и затем продолжать путешествие по ранее намеченному плану.

С самого утра оба попритихли. Когда их взгляды встречались, Якоба пыталась улыбнуться, но её порывистые ласки выдавали тревогу и беспокойство. Она ни на минуту не отходила теперь от Пера и медленно брела рядом с ним, прижавшись головой к его плечу, а рука Пера обнимала её стан. Когда они останавливались для поцелуя, она закрывала глаза, чтобы полней насладиться своим недолгим счастьем и сохранить его в тайниках души.

Они подошли к очередному повороту тропинки. Здесь росло несколько чахлых каштанов, которые отбрасывали скудную тень на каменистую землю; здесь они и решили устроить привал. Пер расстелил дорожный плед, и усталая Якоба тут же опустилась на него. И вдруг они спохватились, что начисто забыли про свой завтрак, который лежит в рюкзаке. Тут оба расхохотались и ненадолго выкинули из головы все горести.

Пер расстегнул зелёный парусиновый мешок и начал выкладывать оттуда провизию. В эту минуту он заметил крест, врытый между камнями по ту сторону тропинки. Это был обычный деревянный крест, каких здесь можно встретить великое множество: в два-три локтя высотой, с аляповатым и отталкивающим изображением распятого Спасителя.

– А, чёрт подери! – выругался Пер. – Изволь теперь любоваться на это чучело! Давай лучше уйдём.

– Не надо, – взмолилась Якоба, – мне и с места не подняться, пока я не съем чего-нибудь.

– Ну ладно! В конце мы можем сесть к нему спиной… Нет, Якоба, ты только посмотри, как здесь красиво!

Сев лицом к долине, которая расстилалась под их ногами в солнечном сиянии, они за обе щеки уписывали свой убогий завтрак – чёрствый хлеб, немного сыру и несколько яиц. Пер пристроился подле Якобы на голом камне; покончив с едой, он закурил сигарету, и так они сидели, взявшись за руки, болтали и любовались золотым маревом.

Вдруг Пер поднял голову и прислушался.

– Слышишь? – спросил он.

– Что?

– Неужели не слышишь? Опять колокол!

– Где?

– Где-то в долине.

– Нет… Но я верю тебе… Как далеко ты слышишь!

– Правда, отвратительный звук?.. Даже здесь, в сказочном царстве, и то тебя преследуют мерзкие призраки.

– У тебя на редкость острый слух по части колоколов, – улыбнулась Якоба.

Пер рассказал ей, как он ненавидел этот звук, как боялся его, когда был ещё мальчиком, как этот звук настигал его на всех запретных путях и отдавался в его ушах грозным предостережением. И Якоба ласково сжала его руку и сказала, что и ей этот вечный перезвон тоже казался торжествующей угрозой. Она и сейчас помнит, что совсем ещё крошкой забивалась по воскресеньям в дальний угол, когда начинали благовестить колокола, в самый дальний, чтобы никто не видел, как она плачет от злости; а когда она стала постарше, то частенько, возвращаясь домой из школы, бросала дерзкие взгляды на колокола в гарнизонной церкви, где семьи двух её одноклассниц имели постоянные места, чем и гордились невероятно.

– Смотри, Пер! У нас уже тогда были одинаковые мысли и чувства. Стоит ли удивляться после этого, что мы нашли друг друга.

Он обнял её, и они заговорили о будущем, о приближении нового столетия, когда к человеку вернётся наконец былая свобода духа, когда в нём пробудится былая жажда действия и страсть к приключениям, когда на развалинах храмов воздвигнут алтари силе и подвигу.