Текст книги "Белоснежка должна умереть"
Автор книги: Heлe Нойхаус
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Непостижимо! У него никак не укладывалось в голове, что она несколько раз встречалась с другим мужчиной, потом у них начался роман, а он ничего не подозревал! Что это было с его стороны? Глупость? Или простодушие? Или он был настолько занят собой, что ничего не видел и не слышал? Ему вдруг вспомнились слова из песни, которой Розали неделями терроризировала их в самый острый период своего пубертатного кризиса: «Что же в нем было такого, чего не было во мне? Признайся честно, что это было? Теперь уже, конечно, поздно, но все же – чего тебе не хватало во мне?» Идиотская песня! Но теперь она вдруг показалась ему откровением.
Боденштайн молча повернулся и пошел наверх, в спальню. Еще минута, и он бы не выдержал и взорвался, заорал бы ей в лицо, что он думает об этих Гавриловых, об этих искателях приключений, которые тащат в постель замужних женщин, матерей маленьких детей. У этого бродяги, наверное, в каждом городе по любовнице! Он раскрыл все шкафы и ящики, содрал с полки дорожную сумку и принялся с остервенением, без разбора, набивать ее бельем, рубашками, галстуками. Потом бросил сверху два костюма. В ванной он сложил в несессер свои туалетные принадлежности. Уже через десять минут он тащил сумку вниз по лестнице. Козима все еще стояла на том же месте.
– Куда ты собрался? – тихо спросила она.
– Подальше отсюда, – ответил он, не глядя на нее, открыл входную дверь и вышел в ночную тьму.
Пятница, 21 ноября 2008 года
В четверть седьмого звонок мобильного телефона вырвал Боденштайна из глубокого забытья. Еще не проснувшись, он стал шарить рукой в поисках выключателя лампы, потом вспомнил, что он не дома, не в собственной спальне. Он плохо спал, ему снилась всякая чушь. Матрац был слишком мягким, одеяло слишком теплым; он то потел, то мерз. Мобильник все звонил и звонил. Потом на несколько секунд умолк и зазвонил снова. Боденштайн с трудом поднялся с кровати, на ощупь в потемках пошел по чужой, незнакомой комнате, больно ударился большим пальцем ноги о ножку стола, глухо выругался. Наконец он нашел выключатель у двери, нашарил телефон во внутреннем кармане пиджака, который бросил вчера на спинку стула.
Лесничий обнаружил в машине на лесной автостоянке в районе Айхкопфа, между Руппертсхайном и Кёнигштайном, труп мужчины. Эксперты уже выехали. Не заедет ли он тоже взглянуть, что и как? Естественно «заедет» – что ему еще оставалось делать! С гримасой боли на лице он проковылял обратно к кровати и сел. Вчерашние события казались ему дурным сном. Он почти час бесцельно колесил по округе, пока наконец случайно не оказался у поворота к усадьбе родителей. Ни отец, ни мать не стали задавать ему никаких вопросов, когда он вдруг около двенадцати появился у них на пороге и попросил приютить его на одну ночь. Мать приготовила ему постель в одной из комнат для гостей и оставила его в покое, видя, что он не шутки ради заявился к ним посреди ночи. И он мысленно поблагодарил ее за эту деликатность. Он был еще не в состоянии говорить о случившемся, о Козиме и об этом типе.
Тяжело вздохнув, он встал, откопал в сумке несессер и поплелся в ванную, располагавшуюся напротив, в коридоре. В крохотном помещении было холодно, как в склепе. Он невольно вспомнил свое детство, которое провел в спартанских условиях. Денег постоянно не хватало, и родители экономили, на чем только могли. В замке, где он вырос, зимой нормально отапливались только два помещения. В остальных комнатах «подтапливали», как выражалась его мать, то есть поддерживали температуру семнадцать-восемнадцать градусов.
Боденштайн понюхал свою футболку и сморщился. Без душа не обойтись. Он с тоской подумал о своей ванной, где пол был с подогревом, о мягких душистых полотенцах. Он принял душ за рекордное время, вытерся грубым, истрепавшимся полотенцем и побрился трясущимися пальцами при бледном неоновом освещении зеркального шкафчика.
Внизу, в кухне, отец, сидя за исцарапанным деревянным столом, пил кофе и читал «Франкфуртер альгемайне».
– Доброе утро! – сказал он, подняв голову, и приветливо кивнул сыну. – Кофе будешь?
– Доброе утро, – ответил Боденштайн. – С удовольствием.
Отец поднялся, достал из шкафчика еще одну чашку и налил ему кофе. Старик, конечно, ни за что не спросит, почему он явился посреди ночи и попросился на ночлег. На слова его родители тоже всегда были очень скупы. А у него самого тем более не было охоты с утра, без четверти семь, распространяться о своих супружеских проблемах. Поэтому они молча пили свой кофе. В доме фон Боденштайнов всегда, даже в будни, ели и пили из мейсенского фарфора. Из экономии. Фарфор был фамильным, наследственным, и Боденштайны не видели причин не пользоваться им или приобретать новый. Этому фарфору не было бы цены, если бы не многочисленные трещины и склейки почти на каждом предмете. Чашка, из которой Боденштайн пил свой кофе, тоже была с трещиной и приклеенной ручкой.
Наконец он встал, поставил чашку в раковину и поблагодарил. Отец кивнул и вновь взялся за газету, которую из вежливости отложил в сторону.
– Возьми ключ! – бросил он небрежно. – Висит на стене у двери. С красным брелком.
– Спасибо. – Боденштайн снял с крючка ключ. – Ну, пока.
Для отца это, очевидно, было нечто само собой разумеющееся – что вечером он опять вернется сюда.
* * *
Прожектора и синие полицейские мигалки освещали хмурое ноябрьское утро, когда Боденштайн сразу же за Непомук-курвэ [26]26
Курвэ ( нем.) – здесь:поворот.
[Закрыть]повернул на лесную автостоянку. Припарковавшись рядом с одной из патрульных машин, он пошел дальше пешком. По-осеннему острый запах сырой земли навеял ему одно из немногих стихотворений, которые он помнил наизусть:
Чувство одиночества и сиротства сдавили горло, и ему пришлось напрячь всю свою силу воли, чтобы побороть желание плюнуть на работу, убежать куда-нибудь, забиться в какую-нибудь нору.
– Привет! – сказал он Кристиану Крёгеру, старшему группы экспертов-криминалистов, который в этот момент доставал свою фотокамеру. – Что это там за столпотворение?
– Да ну их! – ухмыльнулся Крёгер и покачал головой. – Как маленькие дети! Услышали по рации и примчались поглазеть!
– Что услышали? На что поглазеть? – спросил Боденштайн, с недоумением глядя в сторону места происшествия.
Несмотря на ранний час, на стоянке, посыпанной гравием, стояло пять патрульных машин, а к ним уже подъезжала шестая, только что повернувшая с дороги. Боденштайн издалека услышал гул возбужденных голосов. Коллеги, кто в форме, а кто в белом комбинезоне, напоминали растревоженный улей.
– «Феррари»! – с сияющими глазами сообщил ему один из сотрудников патрульной службы. – «599 GTB фиорано»! Такой я видел только на Международном автосалоне!
Боденштайн протиснулся вперед. И в самом деле – в дальнем конце стоянки в луче прожектора сиял ярко-красный «феррари», окруженный толпой восторженных поклонников, интересовавшихся больше моторным отсеком, количеством лошадиных сил, шинами, дисками, крутящим моментом и ускорением шикарного спортивного автомобиля, чем покойником на водительском сиденье. От одной из толстых хромированных выхлопных труб к окну протянулся шланг; щели были аккуратно заклеены серебристой изоляционной лентой.
– Эта игрушка стоит двести пятьдесят тысяч евро! – восторженно сообщил коллегам молодой полицейский. – Обалдеть!
– За ночь она существенно подешевела, – сухо заметил Боденштайн.
– Почему?
– Вы, вероятно, не обратили внимания на то, что на водительском месте сидит труп. – Боденштайн не принадлежал к числу мужчин, у которых при виде красной спортивной машины отключаются мозги. – Кто-нибудь проверил номер машины?
– Да, – подала голос молодая сотрудница, которая явно тоже не разделяла восторгов своих коллег. – Автомобиль зарегистрирован на один из франкфуртских банков.
– Хм… – задумчиво произнес Боденштайн, глядя, как Крёгер делает снимки, а потом вместе с другим коллегой открывает водительскую дверцу.
– Первые жертвы экономического кризиса, – иронически заметил кто-то.
Тут же разгорелась дискуссия о том, сколько нужно зарабатывать, чтобы хватало на ежемесячные лизинговые платежи за «феррари фиорано». Боденштайн увидел еще одну патрульную и две гражданские машины, въезжавшие на стоянку.
– Скажите, чтобы оцепили стоянку, – велел он молодой коллеге. – И отправьте отсюда всех лишних!
Та кивнула и энергично принялась за дело. Через несколько минут стоянка была оцеплена. Боденштайн опустился на корточки перед дверцей водителя и принялся рассматривать труп. Молодой мужчина лет тридцати. Светлые волосы. Одет в костюм с галстуком. На руке дорогие часы. Голова откинута набок. На первый взгляд могло показаться, что он спит.
– Доброе утро, Боденштайн! – услышал он над собой знакомый голос и повернул голову.
– Доброе утро, господин доктор Кирххоф, – ответил он и кивнул медэксперту.
– А у Пии что, выходной?
– Нет, у нее другие дела. Так что я сегодня один наслаждаюсь трудовым процессом, – иронически откликнулся Боденштайн. – А вы что, соскучились по ней?
Кирххоф устало улыбнулся, но отвечать не стал. Он против обыкновения не был расположен к шуткам. Его глаза за стеклами очков были красными. Он тоже, судя по всему, не выспался. Боденштайн уступил ему место и направился к Крёгеру. Тот как раз изучал содержимое папки, лежавшей на переднем пассажирском сиденье.
– Ну что? – спросил Боденштайн.
Крёгер протянул ему портмоне покойного. Боденштайн достал из него удостоверение личности и раскрыл рот от удивления. Потом прочел фамилию еще раз. Странное совпадение!
* * *
Врач подробно, насколько это ей позволяла обязанность хранить врачебную тайну, рассказала Пии о состоянии Тиса Терлиндена. Теперь Пии не терпелось увидеть ее пациента. Она не питала особых надежд на эту встречу. Скорее всего, как сказала ей врач, он вообще не станет отвечать на ее вопросы. Некоторое время Пия наблюдала за Тисом через окно в двери. Это был красивый молодой человек с густыми светлыми волосами и тонким чувствительным ртом. Не зная его, трудно было предположить, что его душа ведет незримую, мучительную борьбу с какими-то демонами. Только его картины выдавали внутренние страдания. Он сидел за столом в светлом, уютном помещении и рисовал. Хотя он уже успокоился под действием медикаментов, но ему пока не давали острых предметов, таких как карандаши или кисти, поэтому ему приходилось довольствоваться восковыми мелками, но это его, похоже, не сильно огорчало. Он не поднял голову, когда Пия в сопровождении врача и санитара вошла в комнату. Врач представила ее Тису и объяснила цель визита. Тис еще ниже склонился над рисунком, потом резко откинулся на спинку стула и отложил в сторону мелок. Остальные цветные мелки не просто лежали рядом, а были аккуратно разложены в один ряд и напоминали солдат в строю. Пия села напротив него на стул и посмотрела на него.
– Я ничего не делал с Амели… – произнес он странным монотонным голосом. – Честное слово… Я ничего не делал с Амели… Ничего не делал…
– А вас никто ни в чем и не обвиняет! – приветливо сказала Пия.
Руки Тиса нервно двигались, как будто существовали сами по себе, туловище мерно раскачивалось взад-вперед. Взгляд его был прикован к рисунку на столе.
– Вам нравится Амели, и она часто бывала у вас, верно?
Он энергично кивнул.
– Я следил, чтобы с ней ничего не случилось… чтобы ничего не случилось…
Пия и врач, сидевшая поодаль, переглянулись. Тис опять взялся за мелок, склонился над рисунком и вновь принялся рисовать. В комнате наступила тишина. Пия обдумывала, какие вопросы задать в первую очередь. Врач советовала ей говорить с Тисом как с нормальным человеком, а не как с ребенком. Но это оказалось не так-то просто.
– Когда вы видели Амели в последний раз?
Тис не реагировал. Он рисовал как одержимый, то и дело меняя мелки.
– О чем вы говорили с ней?
Все было не так, как при обычном допросе. По лицу Тиса нельзя было ничего определить, его мимика мало чем отличалась от мимики мраморной статуи. Он не отвечал на вопросы, и Пия в конце концов перестала их задавать. Прошло пять, десять минут. Врач объясняла Пии, что время не имеет значения для аутистов, они живут в собственном мире. Так что в общении с ними главное – терпение. Однако на одиннадцать часов были назначены похороны Лауры Вагнер, и Пия договорилась встретиться с Боденштайном на кладбище в Альтенхайне. Когда она, отчаявшись, уже собралась уходить, Тис вдруг заговорил:
– Я видел ее в тот вечер, с вышки… – Он говорил внятно и отчетливо, правильно строя предложения, но без всякой интонации, как робот. – Она стояла во дворе у сарая. Я хотел ее позвать, но тут пришел… он… Они разговаривали, хихикали, а потом пошли в сарай, чтобы никто не видел, что они делают… Но я все равно видел…
Пия растерянно посмотрела на врача, но та только пожала плечами. Сарай? Вышка? И кто этот «он», которого видел Тис?
– Только мне нельзя об этом говорить… – продолжал он. – Иначе меня сдадут в сумасшедший дом. И я там буду сидеть до самой смерти…
Он вдруг поднял голову и посмотрел на Пию своими светлыми голубыми глазами, в которых было то же отчаяние, что и в глазах людей, изображенных на картинах в кабинете доктора Лаутербах.
– Мне нельзя об этом говорить… – повторил он. – Нельзя об этом говорить… Иначе меня сдадут в сумасшедший дом. – Он протянул Пии законченный рисунок. – Нельзя говорить… Нельзя говорить…
Она посмотрела на рисунок, и по спине у нее побежали мурашки. Девушка с длинными черными волосами. Убегающий мужчина. Другой мужчина бьет темноволосую девушку крестом по голове.
– Это же не Амели, верно? – тихо спросила она.
– Нельзя говорить… – прошептал он. – Нельзя говорить… Можно только рисовать…
У Пии застучало сердце, когда она поняла, чт оТис пытался ей объяснить. Кто-то запретил ему говорить о том, что он в тот день увидел. Он говорил не об Амели. И на рисунке была изображена не Амели, а Штефани Шнеебергер и ее убийца!
Тис опять взялся за мелок и начал новый рисунок. Казалось, он полностью ушел в себя, в его лице все еще было видно напряжение, но он перестал раскачиваться взад-вперед. Пия постепенно начинала понимать, что этому человеку пришлось пережить за последние годы. На него оказали давление, ему угрожали, запретив говорить о том, свидетелем чего он стал одиннадцать лет назад. Но кто это делал? До нее вдруг дошло, какая опасность грозит Тису Терлиндену, если этот «кто-то» узнает о том, что он только что рассказал полиции. Теперь она в целях его безопасности должна была сделать вид перед врачом, что не услышала ничего, заслуживающего внимания.
– Ну ладно, – вздохнула она разочарованно и поднялась, – все это действительно бесполезно… Но все равно – спасибо вам за помощь.
Врач и санитар тоже встали.
– Они сказали, Белоснежка должна умереть… – произнес вдруг Тис. – Но ей уже никто ничего не сделает. Я слежу, чтобы с ней ничего не случилось.
* * *
Несмотря на мелкий дождь и туман, почти вся деревня собралась на кладбище, чтобы проводить в последний путь то, что осталось от Лауры Вагнер. На стоянке перед «Черным конем» уже не было ни одного свободного места. Пия припарковалась прямо у тротуара, вышла из машины и поспешила к церкви, откуда доносился погребальный звон и где перед входом, спрятавшись под козырьком крыльца, ее уже поджидал Боденштайн.
– Тис тогда все видел! – выпалила она с ходу. – Он и в самом деле нарисовал несколько картин, как и говорил Тобиас. Кто-то оказывал на него давление и грозил ему, что если он проболтается о том, что видел, то его сдадут в сумасшедший дом.
– А что он сказал про Амели? – нетерпеливо спросил Боденштайн. По его лицу было видно, что у него тоже есть важные новости.
– Ничего. Сказал только, что ничего ей не делал. Но зато он говорил о Штефани и даже сделал рисунок.
Пия достала из сумки сложенный вчетверо набросок и протянула его Боденштайну. Тот посмотрел на него, наморщив лоб, потом показал пальцем на крест:
– Это же домкрат. Орудие убийства.
Пия возбужденно кивнула.
– Но кто ему грозил? Может, отец?
– Возможно. Вряд ли он был в восторге оттого, что его собственный сын оказался замешанным в этом преступлении.
– Но Тис же не был причастен к убийству! – возразила Пия. – Он просто стал свидетелем.
– Я говорю не о Тисе, – ответил Боденштайн.
Колокол умолк.
– Сегодня утром меня вызвали на суицид. Мужчина покончил с собой в своей машине на лесной стоянке у Непомук-курвэ. И этот мужчина – брат Тиса, Ларс Терлинден.
– Что?.. – в изумлении спросила Пия.
– Да, – кивнул Боденштайн. – Что, если Ларс и есть убийца Штефани, а его брат – свидетель убийства?
– Ларс Терлинден сразу же после исчезновения девушек уехал на учебу в Англию. – Пия попыталась по памяти восстановить хронологию событий сентября 1997 года. – Имя Ларса в деле вообще не упоминается.
– Может, Клаудиус Терлинден таким образом вывел сына за рамки расследования? А другого сына заставил молчать…
– А что Тис имел в виду, говоря, что ей уже никто ничего не сделает, потому что он следит, чтобы с ней ничего не случилось?
Боденштайн пожал плечами. История не прояснялась, а, наоборот, все больше запутывалась. Они обошли церковь и направились к кладбищу. Участники траурной церемонии теснились под раскрытыми зонтиками вокруг могилы, в которую как раз опускали белый гроб, украшенный букетом белых гвоздик. Могильщики, опустив гроб, отступили в сторону, и священник начал свою речь.
Манфред Вагнер, которого освободили из-под ареста для участия в похоронах дочери, с каменным лицом стоял в первом ряду рядом с женой и двумя своими младшими детьми. Двое полицейских, доставившие его на кладбище, ждали поодаль. Молодая женщина в черном, плотно облегающем фигуру костюме, стуча высокими, тонкими, как карандаш, каблучками, обогнала Пию и Боденштайна, даже не взглянув на них. Ее белокурые волосы были стянуты на затылке в простой узел, пол-лица, несмотря на хмурый, туманный день, скрывали большие темные солнцезащитные очки.
– Надя фон Бредо… – сообщила Пия шефу. – Она, оказывается, тоже из Альтенхайна и даже дружила с Лаурой Вагнер.
– Вот как… – пробормотал Боденштайн, витая где-то в облаках. – Да, кстати, фрау Энгель пообещала заняться Грегором Лаутербахом. Министр министром, но в ту субботу, когда пропала Амели, он был вместе с Терлинденом.
У Пии зазвонил мобильный телефон. Она выхватила его из кармана и поспешно ретировалась за угол церкви, чтобы не стать мишенью для осуждающих взглядов.
– Пия, это я, – услышала она голос Остерманна. – Помнишь, ты недавно жаловалась, что у тебя из дела пропали протоколы допросов?
– Еще бы.
– Так вот, слушай меня внимательно. Мне, правда, не очень приятно это говорить, но я вдруг вспомнил, что Андреас очень интересовался этим делом. Как-то раз вечером, когда он еще был на больничном, он заходил в контору, и я…
Конец предложения утонул в вое сирены, внезапно вырвавшемся из репродуктора, висевшего под крышей «Черного коня». Пия поднесла телефон к другому уху и попросила Остерманна говорить громче. Трое мужчин, услышав сирену, отделились от толпы и поспешили мимо Пии к автостоянке.
– …еще удивился… рецепт… но он был в нашей комнате… – доносились до нее обрывки фраз. – Представления не имею… спросить… у вам там такое…
– Сирена, – ответила она, догадавшись, что он спрашивает. – Наверное, пожар. – Значит, так, еще раз: что там с Андреасом?
Остерманн еще раз повторил все, что сказал до этого. Пия слушала, не веря своим ушам.
– Вот это номер!.. – произнесла она наконец. – Хорошо, спасибо. Увидимся. Пока!
Она сунула телефон в карман и медленно, в задумчивости пошла назад, к Боденштайну.
* * *
Тобиас Сарториус прошел вдоль сарая и вошел в хлев. Вся деревня собралась на кладбище, значит, никто его не увидит. Даже его сосед Пашке, старый нацистский холуй. Надя высадила его у задних ворот, а сама поехала к кладбищу, на похороны Лауры. Тобиас достал ключ, открыл дверь в молочную кухню и вошел в дом. Необходимость прятаться давила ему на сердце, как камень. Он не годился для такой жизни.
Когда он подошел к лестнице наверх, на пороге кухни, словно привидение, появился отец.
– Тобиас! Слава богу! А я уже думал, что с тобой что-нибудь случилось! Где ты пропадал?
– Папа!.. – Тобиас обнял отца. – Я был у Нади. Менты все равно мне не поверили бы и сразу же упрятали бы меня за решетку, как тогда.
Старый Сарториус кивнул.
– Я зашел только на минутку, взять пару вещей. Надя пошла на похороны, а потом заедет за мной.
Он только сейчас удивился тому, что отец дома, хотя должен был быть на работе.
– Они меня уволили… – Хартмут Сарториус пожал плечами. – Выдумали какую-то там смешную причину… Все шито белыми нитками. Мой шеф ведь зять Домбровски.
Тобиас все понял. В горле у него застрял комок. Теперь он виноват еще и в том, что отца уволили с работы!
– Да я все равно собирался уходить оттуда, – небрежно бросил Хартмут Сарториус. – Теперь хоть буду нормально готовить, а то уже надоело давиться всякими полуфабрикатами и заморозками… Да, тебе же пришло какое-то письмо! – вспомнил он вдруг.
Он повернулся и пошел в кухню. Тобиас направился вслед за ним. Обратного адреса на конверте не было. Ему захотелось сразу же бросить это письмо в мусорное ведро. Опять, наверное, какая-нибудь анонимка с угрозами. Он сел за стол, вскрыл конверт, развернул сложенный пополам лист дорогой кремовой бумаги и долго, ничего не понимая, смотрел на «шапку» какого-то швейцарского банка, потом наконец принялся читать написанный от руки текст. После первых же строк у него потемнело в глазах.
– От кого это? – поинтересовался отец.
За окнами пронеслась мимо пожарная машина с сиреной и включенной синей мигалкой. Стекла задрожали. Тобиас судорожно глотнул и поднял голову.
– От Ларса… – произнес он хриплым голосом. – От Ларса Терлиндена…
* * *
Ворота виллы Терлинденов были раскрыты настежь. Едкий запах дыма проникал даже сквозь закрытые окна автомобиля. Пожарные машины проехали прямо по газону и оставили глубокие колеи в размякшей земле. Горела не сама вилла, а здание за ней, стоявшее поодаль, на открытом пространстве. Пия припарковала машину на площадке перед домом и пошла с Боденштайном к месту пожара. От дыма слезились глаза. Пожарные уже справились с огнем, языков пламени не было видно, только из окон еще валили густые черные клубы дыма. Кристина Терлинден была одета в черное; очевидно, она была на похоронах или только собиралась отправиться на кладбище, но заметила пожар. Она в ужасе смотрела на этот зловещий хаос из шлангов и пожарников, на гибнущие под их сапогами клумбы и газон. Рядом с ней стояла ее соседка, Даниэла Лаутербах, при виде которой Боденштайн невольно вспомнил один из своих путаных снов этой ночью. Она, словно услышав его мысли, повернулась и направилась к ним.
– Здравствуйте, – холодно произнесла она с серьезным лицом. Ее блестящие темно-карие глаза сегодня напоминали замороженный шоколад. – Ну как, успешно пообщались с Тисом?
– Нет, – ответила Пия. – А что здесь происходит? Что это за здание горит?
– Оранжерея. Мастерская Тиса. Кристина очень переживает: неизвестно, как отреагирует Тис, когда узнает, что все его картины сгорели.
– У нас, к сожалению, еще более печальные новости для фрау Терлинден, – сказал Боденштайн.
Даниэла Лаутербах подняла свои ухоженные брови.
– Куда уж печальнее! – резко ответила она. – Я слышала, вы все еще держите Клаудиуса Терлиндена под арестом. Почему?
Боденштайн вдруг поймал себя на том, что ему хочется оправдываться, просить ее отнестись к этому с пониманием. Но Пия опередила его.
– У нас есть на это все основания, – ответила она за него. – А сейчас мы должны сообщить фрау Терлинден, что ее сын покончил с собой.
– Что? Тис умер?..
Даниэла Лаутербах смотрела на Пию. В ее глазах, как показалось Пии, на секунду мелькнуло облегчение, прежде чем лицо приняло выражение удивления и страха.
– Нет, не Тис. Ларс.
Боденштайн предоставил Пии вести беседу. Его смущало то, что расположение Даниэлы Лаутербах вдруг возымело для него такое значение. Может, причиной тому было ее сердечное тепло и сочувствие, с которым она отнеслась к нему и которое он в своем плачевном душевном состоянии, по-видимому, не совсем адекватно истолковал? Он был не в силах отвести взгляд от ее лица и испытывал нелепое желание, чтобы она ему улыбнулась.
– Он отравился выхлопными газами в собственной машине, – пояснила Пия. – Мы нашли его труп сегодня утром.
– Ларс?.. Боже мой!..
Когда до сознания Даниэлы Лаутербах дошло, какая страшная весть вот-вот должна была обрушиться на ее подругу Кристину, лед в ее глазах мгновенно растаял. На лице застыло выражение растерянности и беспомощности. Но уже через несколько секунд она расправила плечи.
– Я сама ей скажу! – решительно произнесла она. – Так будет лучше. Я позабочусь о ней. Позвоните мне попозже.
Она отвернулась и направилась к подруге, которая все еще, как загипнотизированная, смотрела на горящее здание. Даниэла Лаутербах положила ей руки на плечи и тихо произнесла несколько фраз. Кристина Терлинден издала приглушенный крик и покачнулась, но Даниэла Лаутербах крепко держала ее.
– Пошли, – сказала Пия. – Они тут сами разберутся.
Боденштайн с трудом оторвал взгляд от женщин и пошел вслед за Пией через изуродованный парк. Когда они добрались до машины, к ним подошла женщина, которую Боденштайн не сразу узнал.
– Здравствуйте, фрау Фрёлих! – поприветствовала Пия мачеху Амели. – Как вы себя чувствуете?
– Плохо… – ответила та. Она была бледна, но держала себя в руках. – Я просто хотела спросить фрау Терлинден, что случилось, и тут увидела вашу машину. Есть какие-нибудь новости? Пригодились вам эти картины?
– Какие картины? – удивилась Пия.
Барбара Фрёлих растерянно смотрела то на Пию, то на Боденштайна.
– Ну как же – вчера… вчера приходила ваша коллега… – пролепетала она. – Она… она сказала, что это вы ее прислали. По поводу картин, которые Тис дал Амели…
Пия и Боденштайн переглянулись.
– Мы никого не присылали… – произнесла Пия, наморщив лоб.
Еще одна загадка!
– Но эта женщина сказала… – начала Барбара Фрёлих и растерянно смолкла.
– Вы видели эти картины? – спросил Боденштайн.
– Нет… Она обыскала всю комнату и нашла за комодом маленькую дверцу… И там в нише действительно лежали свернутые в трубку картины. Наверное, Амели их там спрятала… Что там было на этих картинах, я не видела. Эта женщина взяла их с собой. Она хотела мне даже написать расписку…
– А как она выглядела, эта «коллега»? – спросила Пия.
Барбара Фрёлих постепенно начала понимать, что совершила ошибку. Ее плечи обмякли, она прислонилась к крылу машины, прижала к губам кулак. Пия подошла к ней, положила ей руку на плечо.
– Она… У нее было удостоверение сотрудника полиции… – прошептала Барбара Фрёлих, борясь со слезами. – Она была… такая приветливая, так искренне сочувствовала мне… Она… она сказала, что с помощью этих картин вы найдете Амели! А больше меня ничего не интересовало…
– Не переживайте! – попыталась Пия успокоить ее. – Вы можете вспомнить, как выглядела эта женщина?
– Темные короткие волосы… Очки… Стройная… – Она беспомощно пожала плечами. В ее глазах застыл ужас. – Как вы думаете, Амели еще жива?..
– Конечно жива! – заверила ее Пия, не очень-то в это веря. – Мы обязательно найдем ее. Не беспокойтесь.
* * *
– На картинах Тиса изображен настоящий убийца, я в этом уверена! – сказала Пия Боденштайну позже, когда они уже ехали в направлении Нойенхайна. – Он дал их Амели на сохранение, но та совершила ошибку, рассказав кому-то об этом.
– Вот именно… – мрачно отозвался Боденштайн. – И я даже скажу тебе кому – Тобиасу Сарториусу. А он прислал кого-то к Фрёлихам, чтобы забрать эти картины. Скорее всего, он давно уже их уничтожил.
– Тобиасу было бы наплевать на эти картины: он свое уже отсидел! – возразила Пия. – Ему от них ни холодно ни жарко. Нет, это был кто-то другой, кто очень заинтересован в том, чтобы картины никто никогда больше не увидел.
– И кто же это, по-твоему?
Пии было нелегко высказать свое подозрение. Она понимала, что ее первое впечатление от Клаудиуса Терлиндена было очень далеко от его истинной сущности.
– Отец Тиса.
– Вполне возможно, – согласился Боденштайн. – А может быть, кто-то, кого мы вообще не принимаем во внимание, поскольку даже не знаем о его существовании… Здесь поверни налево!
– А куда мы, собственно, едем?
Пия включила сигнал поворота, пропустила встречные машины и повернула налево.
– К Хассе, – ответил Боденштайн. – Он живет на этой улице, последний дом слева, у самого леса.
Когда Пия рассказала ему о звонке Остерманна, он и бровью не повел, а сам, оказывается, сразу же решил прояснить ситуацию. Через несколько минут Пия остановила машину перед домиком с крохотным палисадником, за который Хассе, по его словам, будет платить до своего последнего рабочего дня, до самого выхода на пенсию. Он регулярно с горечью и злостью говорил о нищенской заработной плате государственных служащих.
Они вышли из машины и подошли к двери. Боденштайн нажал на кнопку звонка. Хассе открыл сам. Увидев их, он побелел и обреченно опустил голову. Остерманн попал в точку. Невероятно!
– Можно войти? – сказал Боденштайн.
В темной прихожей с обшарпанным линолеумом на полу пахло уксусом и сигаретным дымом. Где-то гундосило радио. Хассе закрыл дверь на кухню. Он даже не пытался оправдываться, а сразу же все рассказал.
– Меня попросил один друг… – сказал он подавленно. – Я подумал: никакого криминала в этом нет…
– Андреас! Да ты что, спятил?.. Воровать протоколы из дела?..
– Ну я же не знал, что эта макулатура еще может иметь какое-то значение! – вяло оправдывался он. – Я имею в виду – дело же давно закрыто… – Он умолк, поняв всю нелепость сказанного.
– Надеюсь, вам не надо объяснять, что это для вас означает, – произнес Боденштайн. – Я вынужден отстранить вас от работы и начать служебное расследование. Где документы?
Хассе сделал неопределенный жест рукой.
– Я их уничтожил.
– Зачем? – спросила Пия.
Она все еще не могла поверить, что это правда. Неужели он надеялся, что на это не обратят внимания?
– Пия, Сарториус убил двух девушек и пытался свалить все то на одного, то на другого! Даже на своих друзей и на своего учителя! Я лично имел дело с этим типом, я тогда с самого начала участвовал в расследовании. Подонок, хладнокровный мясник! А теперь еще пытается разворошить эту историю и корчит из себя невинность!..
– Чушь! – перебила его Пия. – Это у меня появились сомнения. Тобиас Сарториус не имеет к этому никакого отношения!
