Текст книги "Белоснежка должна умереть"

Автор книги: Heлe Нойхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Полиция найдет ее, – сказал он в конце концов и ушел в ванную.

А она осталась в кухне, беспомощная, растерянная и одинокая. Она вдруг увидела мужа другими глазами. Он трусливо стремился спрятаться от всех проблем за свою работу и привычную, размеренную обыденность. Интересно, он вел бы себя иначе, если бы пропали Тим или Яна? Единственная его забота в жизни – как бы не стать объектом для сплетен и пересудов!

После этого они не сказали друг другу ни слова. Потом молча лежали рядом в постели. Через десять минут он уже храпел, спокойно и размеренно, как будто ничего не произошло. Никогда в жизни она еще не чувствовала себя такой одинокой и несчастной, как в ту ужасную, бесконечную ночь.

В дверь позвонили. Барбара Фрёлих вздрогнула и поднялась со стула. Неужели опять одна из этих кумушек, которые приходят с фальшивым выражением сочувствия только затем, чтобы завтра похвастать в лавке Рихтер эксклюзивным репортажем. Она открыла дверь. На крыльце стояла незнакомая женщина в очках.

– Добрый день, фрау Фрёлих! – сказала незнакомка. – У нее были темные короткие волосы, бледное серьезное лицо с синеватыми кругами под глазами. – Марен Кёниг, старший комиссар уголовной полиции Хофхайм. – Она показала удостоверение. – Я могу войти?

– Да-да, конечно. Пожалуйста. – Сердце у Барбары Фрёлих тревожно забилось. У этой женщины такой серьезный вид, как будто она пришла с плохой новостью. – Что-нибудь новое об Амели?

– К сожалению, нет. Но мои коллеги выяснили, что ее друг Тис дал ей какие-то картины. Хотя в ее комнате их не обнаружили.

– Мне ничего не известно об этих картинах. – Она растерянно покачала головой, разочарованная тем, что женщина-полицейский не могла сообщить ничего нового.

– Может быть, мы еще раз посмотрим в ее комнате? – предложила Марен Кёниг. – Эти картины, если они действительно существуют, могут иметь огромное значение для следствия.

– Да, конечно. Проходите.

Барбара Фрёлих провела ее наверх и открыла дверь комнаты Амели. Стоя на пороге, она наблюдала, как женщина-полицейский осматривала шкафы, опускалась на колени и заглядывала под кровать и под стол. Потом она отодвинула от стены бидермейерский комод.

– Потайная дверь! – произнесла Марен Кёниг и повернулась к хозяйке. – Я могу ее открыть?

– Конечно. Я и не знала, что здесь есть потайная дверь.

– В домах с крутыми крышами часто имеются такие ниши, которые используются как подсобные помещения, – пояснила женщина-полицейский и в первый раз улыбнулась. – Особенно если в доме нет чердака.

Она присела на корточки, открыла маленькую дверцу и залезла на четвереньках в нишу между стеной и крышей. В комнату повеяло холодом. Через несколько минут она вернулась, держа в руках толстый рулон, завернутый в бумагу и аккуратно перевязанный красной лентой.

– Боже мой! – воскликнула Барбара Фрёлих. – Вы и в самом деле что-то нашли!

Старший комиссар полиции Марен Кёниг поднялась на ноги и отряхнула пыль с брюк.

– Я возьму эти картины с собой. Если хотите, я напишу вам расписку в получении.

– Нет-нет, не надо, – торопливо произнесла Барбара Фрёлих. – Если эти картины могут помочь вам в поисках Амели, берите на здоровье!

– Спасибо. – Марен Кёниг коснулась ее руки. – И не переживайте так! Мы действительно сделаем все, что в человеческих силах, чтобы найти Амели. Это я вам обещаю.

В ее словах было столько сочувствия, что Барбара Фрёлих с трудом сдержала подступавшие к горлу слезы. Она благодарно кивнула. На несколько секунд она задумалась, не позвонить ли по поводу картин Арне. Но в ней все еще сидела горькая обида на него, и она не стала звонить. Позже, за чашкой чая, до нее вдруг дошло, что она даже подумала о том, что надо было хотя бы взглянуть на эти картины.

* * *

Тобиас беспокойно ходил взад-вперед по гостиной Надиной квартиры. Огромный телевизор на стене работал без звука. Тобиас знал, что полиция разыскивает его в связи с пропажей семнадцатилетней Амели Фрёлих, он только что прочел это в новостях бегущей строкой. Они с Надей полночи ломали себе голову, что ему делать. Надя предложила искать картины. Около полуночи она уснула, а он все лежал и отчаянно пытался хоть что-нибудь вспомнить. Одно было ясно: если он явится в полицию, его тут же арестуют. Он не мог объяснить, как в его брюках оказался мобильный телефон Амели, и по-прежнему ничего не помнил о той ночи с субботы на воскресенье.

Амели явно узнала что-то о тех сентябрьских событиях 1997 года, что-то такое, что стало для кого-то угрозой. Но для кого? Его мысли то и дело устремлялись к Клаудиусу Терлиндену. Одиннадцать лет он считал его своим единственным защитником и союзником на земле. В тюрьме он радовался его визитам, долгим беседам с ним. Каким он был идиотом! Терлинден просто стремился к своей цели и все это время думал только о собственной выгоде. Конечно, подозревать его в убийстве Лауры и Штефани у него не было оснований. Но он бессовестно воспользовался бедственным положением его родителей, чтобы заполучить то, что ему давно хотелось иметь, – Старый выгон, на котором он построил здание управления своей фирмы.

Тобиас закурил сигарету. Пепельница на столике перед диваном уже была переполнена окурками. Он подошел к окну и посмотрел на черную воду Майна. Минуты текли мучительно медленно. Сколько же Нади уже не было? Три часа? Или четыре? Хоть бы ей повезло! Ее план был единственной соломинкой, за которую он мог уцепиться. Если эти картины, о которых ему в субботу говорила Амели, действительно существуют, то, может быть, с их помощью удастся доказать его невиновность и в то же время выяснить, кто похитил Амели. Жива ли она еще?.. Тобиас потряс головой, отгоняя страшную мысль, но она упорно лезла ему в сознание. А что, если то, что говорили психологи, эксперты, а потом подтвердил и суд, – правда? Может, он и в самом деле под влиянием сильной дозы алкоголя превращается в монстра, как это с наслаждением констатировала пресса? Раньше он был довольно агрессивен, с трудом переносил поражения. Он привык добиваться всего, чего хотел, – хороших оценок, девушек или спортивных успехов. И, добиваясь этих целей, он редко считался с интересами других, но, как ни странно, всегда оставался общим любимцем, сердцем компании. Или это ему только казалось в его заносчивости и ослеплении собственным эгоцентризмом?

Свидание с Йоргом, Феликсом и другими приятелями пробудило в нем смутные воспоминания о давно забытых событиях, которые он считал ничего не значащими мелочами. Лауру он, не задумываясь, без зазрения совести отбил у своего друга Михаэля. Девчонки были всего лишь трофеями его воинствующего тщеславия. Сколько раз он бездумно задевал чужие чувства, сколько нанес обид, сколько зависти и злости вызвал в сердцах своих же товарищей! Дошло это до него только тогда, когда его самого бросила Штефани. Он не мог с этим смириться, он просил ее, даже вставал перед ней на колени, но она только насмехалась над ним. Что же он потом сделал? Что он сделал с Амели? Как ее мобильный телефон попал в карман его штанов?

Тобиас опустился на диван, сжал ладонями виски и отчаянно попытался выстроить обрывки воспоминаний в логический ряд. Но чем больше он себя принуждал, чем больше напрягал память, тем недостижимей становилась цель. Это сводило его с ума.

* * *

Хотя в клинике было полно народа, фрау доктор Даниэла Лаутербах не заставила их долго ждать.

– Как ваша голова? – приветливо спросила она Боденштайна.

– Все в порядке. – Боденштайн машинально потрогал пластырь на лбу. – Еще побаливает, но это не страшно.

– Если хотите, я могу еще раз взглянуть.

– Спасибо, не стоит. К тому же мы не хотим отнимать у вас время.

– Ну хорошо. Если понадобится, вы знаете, как меня найти.

Боденштайн с улыбкой кивнул. Может, ему и в самом деле стоит сменить домашнего врача? Даниэла Лаутербах быстро подписала три рецепта, которые перед ней положила ее ассистентка, и повела Пию и Боденштайна в свой кабинет. Паркетный пол скрипел у них под ногами. В кабинете она жестом пригласила их сесть на стулья для посетителей.

– Речь пойдет о Тисе Терлиндене.

Боденштайн сел, а Пия осталась стоять. Даниэла Лаутербах, устроившись за своим рабочим столом, внимательно посмотрела на Боденштайна.

– А что вы хотели бы о нем узнать?

– Его мать сказала нам, что у него был приступ и сейчас он находится в психиатрической больнице.

– Да, это правда. Но больше, чем вам уже известно, я, к сожалению, не могу вам сказать. Вы ведь понимаете – врачебная тайна. Тис – мой пациент.

– Мы слышали, что Тис преследовал Амели, – вступила в разговор Пия.

– Он не преследовал ее, а сопровождал, – поправила ее фрау Лаутербах. – Тис очень привязался к Амели, и это его способ выражения симпатии. Амели, кстати, сразу верно оценила ситуацию. Это очень тонко чувствующая девушка, несмотря на ее несколько необычную внешность. Тису с ней просто невероятно повезло.

– У отца Тиса после конфликта с сыном на руках остались глубокие царапины, – сказала Пия. – Тис склонен к проявлениям агрессии?

Даниэла Лаутербах грустно улыбнулась.

– Вот мы и приблизились к той границе, за которую мне, собственно, нельзя заходить, говоря о моем пациенте. Но я предполагаю, что вы подозреваете Тиса в причастности к исчезновению Амели. Я считаю, что это совершенно исключено. Тис – аутист и ведет себя не так, как «нормальные» люди. Он не способен показывать и тем более высказывать свои чувства. Время от времени у него случаются эти… рецидивы, но очень-очень редко. Родители проявляют о нем поистине героическую заботу, и он хорошо переносит медикаменты, которые употребляет уже много лет.

– Как по-вашему, Тиса можно считать умственно неполноценным?

– Ни в коем случае! – Даниэла Лаутербах энергично покачала головой. – Тис необыкновенно умен, и у него яркий талант художника.

Она показала рукой на огромные абстрактные картины на стенах, похожие на те, что Пия и Боденштайн видели на вилле и в офисе Терлиндена.

– Это все нарисовал Тис? – удивилась Пия.

С первого взгляда она не разглядела, что на них было изображено. Теперь, всмотревшись в них и увидев искаженные, отчаянные лица людей, глаза, полные ужаса и отчаяния, она поежилась. Картины производили сильное и угнетающее действие. Как можно было изо дня в день смотреть на эти жуткие образы?

– Прошлым летом мой муж организовал выставку его картин в Висбадене. Это был потрясающий успех, были проданы все сорок три картины.

В ее словах звучала гордость. Даниэла Лаутербах любила сына своих соседей, но, по-видимому, все же сохраняла профессиональную дистанцию к нему как к пациенту и оценивала его состояние вполне объективно.

– Клаудиус Терлинден оказывал родителям Тобиаса Сарториуса очень щедрую финансовую поддержку, пока тот находился в заключении, – вступил Боденштайн. – Он даже организовал ему адвоката, причем очень хорошего. Вы допускаете, что он делал это, чтобы загладить какую-то вину?

– А какая это может быть вина? – Даниэла Лаутербах перестала улыбаться.

– Ну, например, он знал, что Тис имел отношение к исчезновению девушек.

На несколько секунд воцарилась тишина. Снаружи через закрытую дверь доносились непрерывные приглушенные звонки телефона.

Доктор Лаутербах наморщила лоб.

– Об этом я, честно говоря, никогда не думала… – произнесла она задумчиво. – Факт то, что Тис был просто без ума от Штефани Шнеебергер. Он проводил с ней много времени, как теперь с Амели…

Она умолкла, поняв, к чему клонит Боденштайн.

– О боже!.. – воскликнула она испуганно и посмотрела ему в глаза. – Нет-нет, я не могу в это поверить!

– Нам действительно нужно срочно поговорить с Тисом, – произнесла Пия с нажимом. – Это след, который, возможно, приведет нас к Амели.

– Да, понимаю… Но это очень трудно. Я боялась, что он в этом состоянии причинит себе какой-нибудь вред, и мне не оставалось ничего другого, как направить его в закрытую психиатрическую клинику. – Даниэла Лаутербах сложила ладони вместе и задумчиво постукивала указательными пальцами по губам. – Это не в моей компетенции разрешить вам разговор с Тисом.

– Но если Тис действительно совершил какое-нибудь насилие над Амели, то ей сейчас грозит серьезная опасность! – заметила Пия. – Может, он ее где-нибудь запер и она сама не в состоянии выбраться на свободу.

Даниэла Лаутербах посмотрела на нее. В ее глазах была неподдельная тревога.

– Да, вы правы, – решительно произнесла она. – Я позвоню главному врачу психиатрической больницы в Бад-Зодене.

– Ах да, еще вот что, – сказала вдруг Пия, как будто это только что пришло ей в голову. – Тобиас Сарториус сказал нам, что Амели упоминала в связи с теми событиями 1997 года вашего мужа. Тогда ходили слухи, что ваш муж дал Штефани Шнеебергер главную роль в школьном спектакле, потому что был к ней неравнодушен.

Даниэла Лаутербах, которая уже взялась за трубку телефона, опустила руку.

– Тобиас тогда обвинял всех подряд, – ответила она. – Он хотел спасти свою голову, что вполне можно понять… Но все подозрения в адрес третьих лиц с течением времени были окончательно опровергнуты. Факт то, что мой муж, как руководитель театрального кружка, был в полном восторге от таланта Штефани. К тому же она идеально подходила на роль Белоснежки по своей внешности.

Она опять взялась за трубку телефона.

– Вы помните, в котором часу вы ушли в субботу из «Эбони-клаб» во Франкфурте? – спросил Боденштайн.

В глазах фрау Лаутербах на секунду отразилось удивление.

– Да. Я могу даже сказать точно – в половине десятого.

– И вы все вместе, с Клаудиусом Терлинденом и его женой, поехали обратно в Альтенхайн?

– Нет, у меня в тот вечер было дежурство, поэтому я приехала во Франкфурт на своей машине. В половине десятого меня вызвали к пациенту. Срочный вызов в Кёнигштайн.

– Ага. А Терлинден и ваш муж? Когда они уехали?

– Кристина поехала со мной. Она очень беспокоилась за Тиса. Тот лежал в постели с тяжелым гриппом. Я высадила ее у остановки и поехала дальше, в Кёнигштайн. Когда я вернулась домой в половине второго, мой муж уже спал.

Пия и Боденштайн переглянулись. Получалось, что Терлинден все наврал им про тот субботний вечер. Почему?

– Когда вы возвращались из Кёнигштайна, вы ведь тоже не сразу поехали домой, верно? – продолжал допытываться Боденштайн.

Его вопрос не удивил фрау Лаутербах.

– Верно. – Она вздохнула. – В начале второго, когда я возвращалась из Кёнигштайна, я увидела на автобусной остановке мужчину. Он лежал на скамейке. Я остановилась и только тогда увидела, кто это… – Она медленно покачала головой, в ее глазах появилось выражение глубокого сострадания. – Тобиас был смертельно пьян и уже весь посинел от холода. Его, по-видимому, рвало. Он был без сознания. Мне понадобилось минут десять, чтобы усадить его в машину. Потом мы с Хартмутом втащили его наверх в его комнату и уложили в постель.

– Он что-нибудь говорил вам? – спросила Пия.

– Нет. Он был просто не в состоянии говорить. Я даже подумала, не вызвать ли «скорую помощь» и не отправить ли его в больницу. Но я знала, что он был бы категорически против.

– Откуда вы это знали?

– Я оказывала ему помощь за несколько дней до этого, когда его избили в собственном сарае. – Она подалась вперед и так проникновенно посмотрела Боденштайну в глаза, что того бросило в жар. – Мне безумно жаль этого парня – неважно, что он там натворил. Многие считают, что десять лет тюрьмы – мало. Но я думаю, что Тобиас будет нести это наказание до конца своей жизни.

– Есть основания предполагать, что он причастен к исчезновению Амели, – сказал Боденштайн. – Вы знаете его лучше других. Вы допускаете такую возможность?

Даниэла Лаутербах откинулась на спинку кресла и с минуту молчала, не отрывая взгляда от Боденштайна.

– Мне очень хотелось бы с уверенностью сказать: нет, – произнесла она наконец. – Но к сожалению, я не могу это сделать.

* * *

Она стащила с головы короткий парик и, не глядя, бросила его на пол. Ее руки так дрожали, что она не могла развязать красную ленту, поэтому схватила ножницы и разрезала ее. С бьющимся сердцем она развернула свиток и разложила картины на письменном столе. Их было восемь. Увидев картины, она похолодела от ужаса. Этот подонок поистине с фотографической точностью изобразил события шестого сентября 1997 года. Ни одна деталь не осталась без внимания. Даже дурацкая надпись и стилизованный поросенок на темно-зеленой футболке! Она закусила губу, кровь гулко стучала в висках. Мгновенно ожили воспоминания, а вместе с ними унизительное чувство поражения и в то же время злобное удовлетворение при виде Лауры, которая наконец получила то, что давно заслуживала, эта маленькая заносчивая шлюшка! Она принялась рассматривать картины одну за другой, и ее охватил панический страх, так же, как тогда. Недоумение, растерянность, холодная злость… Она выпрямилась и заставила себя сделать несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов. Спокойно! Надо трезво все взвесить. Эти картины – не просто катастрофа. Это конец света. Гроб с крышкой. Они могут разрушить весь ее с таким трудом разработанный замысел, а этого она допустить никак не могла. Она дрожащими пальцами прикурила сигарету. Страшно даже представить себе, чтобы было бы, если бы эти картины попали в руки легавым! У нее даже засосало под ложечкой. Что же теперь делать? Как бы узнать, все ли это картины или у Тиса остались еще другие? Она не могла рисковать, на кону стояло слишком многое. Жадно докурив сигарету, она приняла решение. Ей всегда приходилось решать все самой. Схватив ножницы, она принялась резать картины на мелкие куски. Потом пропустила их через шредер, вынула мешок с обрезками и взяла сумку. Только не давать воли нервам – и все утрясется.

* * *

Старший комиссар Кай Остерманн вынужден был с досадой признаться себе, что ему не по зубам шифр в дневнике Амели. Сначала ему показалось, что расшифровать эти иероглифы ничего не стоит, но теперь он уже почти готов был сдаться. Он не видел никакой системы. Девчонка явно использовала разные символы для одних и тех же букв, и это практически сводило его шансы подобрать ключ к шифру к нулю.

В кабинет вошел Бенке.

– Ну что? – поинтересовался Остерманн.

Боденштайн поручил Бенке допросить Клаудиуса Терлиндена, который с утра сидел в одиночной камере.

– Молчит, скотина! – Бенке раздраженно плюхнулся в кресло за своим столом и сцепил ладони на затылке. – Шефу хорошо говорить! «Прижми его»! Как я его «прижму»? Чем? Я с ним уже по-всякому пробовал – и провоцировал, и грозил, и любезничал! А он сидит, тварь, и улыбается! Я бы ему с таким удовольствием дал в рожу!

– Во-во! Тебе только этого как раз и не хватало. – Остерманн укоризненно взглянул на Бенке.

Тот сразу же завелся.

– Я тебя не просил каждые пять минут напоминать мне о том, что я по уши в дерьме! – Он с такой силой грохнул кулаком по столу, что клавиатура компьютера подскочила. – Я смотрю, старик решил не мытьем, так катаньем выжить меня отсюда. Хочет, чтобы я сам ушел!

– Чушь! Кроме того, он тебе не говорил, чтобы ты его «прижал». Он тебя просил «немного потрясти» его.

– Вот именно! Пока он там со своей принцессой разъезжает по более важным делам! – Бенке побагровел. – Мое дело теперь – копаться в дерьме!

Остерманну стало жаль Бенке. Они были знакомы еще со школы полиции, вместе работали в патрульной службе, потом служили в отряде особого назначения, пока Остерманн во время одной операции не повредил себе ногу. Бенке еще поработал там несколько лет, потом его перевели в уголовную полицию во Франкфурт, и он сразу же попал в «высшую лигу», в К-2. Он был хорошим полицейским. Когда-то. Когда у него начались проблемы с личной жизнью, это ощутимо отразилось и на его работе.

Бенке подпер голову руками и погрузился в мрачные раздумья.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату энергично вошла Катрин Фахингер. Ее щеки пылали от гнева.

– Послушай, ты что, совсем обалдел? – накинулась она на Бенке. – Какого черта ты свалил и оставил меня одну с этим типом? Что это еще за фокусы?

– Ты же все знаешь и умеешь лучше меня! – саркастически ухмыльнулся тот.

– Мы же с тобой договорились, как действовать. Так чего же ты смылся? Но между прочим, со мнойон заговорил! Представь себе! – закончила она торжествующе.

– Поздравляю! Беги докладывай шефу, коза драная!

– Что ты сказал?.. – Катрин встала перед ним и уперла руки в бока.

– Я сказал: коза драная! – громко повторил Бенке. – И могу сформулировать еще точнее: ты маленькая, подлая, хитрая сучка! Ты наклепала на меня начальству, и этого я тебе никогда не забуду!

– Франк! – крикнул Остерманн и встал.

– Ты что, мне грозишь?.. – Катрин презрительно рассмеялась. – Я тебя не боюсь. Понял, ты… болтун несчастный? Ты можешь только языком молоть! И увиливать от работы! Неудивительно, что от тебя сбежала жена. Кому нужно такое сокровище!

Бенке покраснел как рак и сжал кулаки.

– Эй, ребята! – всерьез переполошился Остерманн. – Хватит дурака валять!

Но было поздно. Накопившаяся у Бенке злость на младшую коллегу выплеснулась наружу, как огненная лава. Он вскочил на ноги, отбросив стул, и грубо толкнул Катрин. Та отлетела назад, грохнулась о шкаф, ее очки упали на пол. Бенке наступил на них каблуком и с наслаждением растоптал. Катрин поднялась на ноги.

– Ну вот, дорогой коллега… – произнесла она, холодно ухмыльнувшись. – На этом твоя карьера в полиции закончилась.

Бенке окончательно потерял над собой контроль. Не успел Остерманн встать между ними, как он шагнул к Катрин и ударил ее кулаком в лицо. Но та успела отработанным движением заехать ему коленом в промежность. Бенке с приглушенным криком упал на пол. В этот момент дверь открылась, и на пороге появился Боденштайн.

– Может мне кто-нибудь объяснить, что здесь происходит? – произнес он, с трудом сдерживая злость.

– Он напал на меня, ударил в лицо, а потом растоптал мои очки… – Катрин указала на искореженную оправу на полу. – Мне пришлось защищаться.

– Это правда? – спросил Боденштайн, повернувшись к Остерманну.

Тот беспомощно всплеснул руками и, взглянув на Бенке, который все еще корчился на полу, кивнул.

– О'кей… – сказал Боденштайн. – Так, мне надоел этот детский сад… Бенке, вставайте!

Тот покорно поднялся. Его лицо было искажено болью и злостью. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но Боденштайн не дал ему высказаться.

– Я думал, до вас дошло все, что мы с фрау Энгель вам говорили, – произнес он ледяным тоном. – Я отстраняю вас от работы! С этой минуты вы уволены.

Бенке молча уставился на него, потом подошел к своему столу и взял куртку, висевшую на спинке кресла.

– Сдайте оружие и служебное удостоверение! – приказал Боденштайн.

Бенке отстегнул кобуру с пистолетом и, не глядя, бросил ее вместе с удостоверением на стол.

– Да пошли вы все в жопу! – прошипел он и, протиснувшись мимо Боденштайна, выскочил из комнаты.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

– Доложите о результатах допроса Терлиндена, – повернулся Боденштайн к Катрин, словно ничего не произошло.

– Ему принадлежит «Эбони-клаб» во Франкфурте, – начала она. – Как и «Черный конь» в Альтенхайне и еще один ресторан, коммерческим директором которых является Андреас Ягельски.

– Еще что?

– Большего от него пока было не добиться. Но я считаю, что и это многое объясняет.

– Вот как? Что именно?

– Клаудиусу Терлиндену не нужно было бы оказывать Хартмуту Сарториусу финансовую поддержку, если бы он сначала сам его не разорил открытием «Черного коня». По моему мнению, он совсем не «добрый самаритянин», за которого себя выдает. Он сначала разорил Сарториуса, а потом сделал так, чтобы тот не потерял свой участок и дом и не уехал из Альтенхайна. У него наверняка много таких людей в Альтенхайне, которые полностью от него зависят. Например, этот Ягельски, которого он сделал коммерческим директором своих ресторанов. Это напоминает мафию: он их защищает, а они за это держат язык за зубами.

Боденштайн посмотрел на свою юную коллегу, наморщив лоб. Потом кивнул.

– Хорошо. Отлично. Молодец! – похвалил он.

* * *

Когда открылась входная дверь, Тобиас вскочил, как от удара током. Вошла Надя, держа в одной руке полиэтиленовый пакет, а другой пытаясь снять пальто.

– Ну что?.. – Тобиас помог ей раздеться и повесил пальто на крючок. – Нашла что-нибудь?

После нескольких часов напряженного ожидания он просто сгорал от нетерпения.

Надя прошла в кухню, положила пакет на стол и села на стул.

– Нет. – Она устало покачала головой, распустила стянутые в конский хвост волосы и провела по ним рукой. – Я обшарила весь дом! Скорее всего, эти дурацкие картины – плод ее фантазии.

Тобиас ошарашенно смотрел на нее. Его разочарованию не было предела.

– Не может быть! – воскликнул он. – Зачем ей выдумывать такое?

– Не знаю. Может, просто хотела привлечь к себе внимание, набивала себе цену… – ответила Надя, пожав плечами.

Она выглядела очень усталой, под глазами у нее залегли темные тени. Вся эта история и ее явно выбила из равновесия.

– Давай поедим, – предложила она. – Я тут принесла кое-что из китайского ресторана.

Хотя Тобиас весь день ничего не ел, аппетитный дух, исходивший от пакета, совершенно его не трогал. Ему было совсем не до еды. Амели не могла выдумать про картины! Никогда в жизни он в это не поверит! Она не из тех девчонок, которые «набивают себе цену», это совершенно не в ее стиле. Он молча смотрел, как Надя достает из пакета картонные коробки, открывает их, берет деревянные палочки и начинает есть.

– Меня ищет полиция… – сказал он.

– Знаю… – ответила она с набитым ртом. – Я и так делаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе.

Тобиас закусил губу. Черт побери, ему и в самом деле не в чем упрекнуть Надю. Но он просто физически не мог больше выносить эту муку – сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Он готов был прямо сейчас сам отправиться на поиски Амели. И сделал бы это, если бы не сознание того, что его немедленно арестуют, стоит ему только появиться на улице. Ему не оставалось ничего другого, как довериться Наде и ждать.

* * *

Боденштайн остановился на противоположной стороне улицы и заглушил мотор. Отсюда сквозь освещенное окно ему было видно, как Козима ходит по кухне, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Он задержался в комиссариате, говорил с фрау Энгель о Бенке. Весть о случившемся, конечно же, разлетелась по всему управлению со скоростью ветра. Николь Энгель одобрила увольнение Бенке, но перед Боденштайном вместо одной проблемы встала другая – проблема кадров: Хассе все еще болел.

По дороге домой Боденштайн ломал себе голову, как ему быть с Козимой. Молча сложить вещи в чемодан и уйти? Нет, он должен услышать правду из ее уст. Злости в нем не было, он испытывал только безграничное, удушающее чувство разочарования. Посидев так несколько минут, он вышел из машины и медленно пошел под дождем к дому. Этот дом, который они построили вместе с Козимой, в котором счастливо прожили двадцать лет и в котором ему до боли знаком был каждый сантиметр, вдруг показался ему чужим. Каждый вечер он радовался, возвращаясь домой, радовался Козиме, детям, собаке, саду, в котором любил возиться летом. А теперь от одной только мысли, что сейчас он должен будет открыть дверь и войти внутрь, ему становилось худо. Сколько же ночей Козима, лежа рядом с ним в постели, думала о другом мужчине, который целовал ее, ласкал, спал с ней? Лучше бы он не видел ее сегодня с этим типом! Но он виделее, и теперь все в нем кричало: почему? с какого времени? где? как?

Он никогда бы не подумал, что такое может случиться и с ним. Их брак был счастливым, пока… да, пока на свет не появилась София. После этого Козима изменилась. Ей всегда не сиделось на месте, но экспедиции в дальние страны в какой-то мере удовлетворяли ее жажду свободы и приключений, и в перерывах между поездками она более или менее легко переносила обыденность. Зная это, он безропотно мирился с ее разъездами, хотя ненавидел долгие разлуки. С тех пор как родилась София, то есть вот уже два года, Козима сидела дома. Она никогда не выражала недовольства своим новым положением. Но теперь, задним числом, он видел, как она постепенно менялась. Раньше они никогда не ссорились, а теперь это происходило все чаще. Причем всегда по каким-то пустяковым поводам. Они в чем-то упрекали друг друга, критиковали привычки друг друга.

Боденштайн уже стоял с ключом перед дверью, когда в нем вдруг совершенно неожиданно всколыхнулся гнев. Козима долго скрывала от него беременность. Она сама, без него приняла решение и поставила его перед свершившимся фактом. Понимая при этом, что с маленьким ребенком ей, по крайней мере, на время придется отказаться от своей цыганской жизни.

Он открыл дверь. Собака выпрыгнула из своей корзинки и радостно приветствовала его. Когда в дверях кухни показалась Козима, сердце у него ушло в пятки.

– Привет! – сказала она и улыбнулась. – Поздно ты сегодня! Ты уже ужинал?

На ней был тот же бледно-зеленый кашемировый свитер, в котором он видел ее в «Эбони-клаб», и выглядела она как обычно.

– Нет, – ответил он. – Я не хочу есть.

– Ну, если захочешь – в холодильнике котлеты и салат из макарон.

Она уже собралась вернуться на кухню.

– Ты не была сегодня в Майнце, – сказал Боденштайн.

Козима остановилась и повернулась. Он не хотел, чтобы она опять врала, и поэтому продолжил, не дав ей ответить:

– Не пытайся разуверить меня в этом. Я видел тебя в «Эбони-клаб». С Александром Гавриловым.

Она скрестила руки на груди и посмотрела на него. Стало тихо. Собака, почуяв конфликт, поспешила убраться в свою корзинку.

– В последние недели ты почти не бывала в Майнце. Пару дней назад я возвращался от медэкспертов и вдруг увидел впереди твою машину. Я позвонил тебе и видел, как ты взяла телефон. Ты сказала мне, что находишься в Майнце…

Он умолк. В нем все еще тлела крохотная искорка надежды на то, что она сейчас рассмеется и как-нибудь легко и естественно объяснит это противоречие. Но она не смеялась и не возражала. Она молча стояла перед ним, скрестив на груди руки. На лице – ни малейших следов раскаяния или сожаления.

– Козима… Скажи мне правду… – произнес он, как ему показалось, жалобным голосом. – У тебя… у тебя… роман с Гавриловым?

– Да, – ответила она спокойно.

Мир вокруг него рухнул, но ему удалось внешне остаться таким же спокойным, как Козима.

– Но как же так?.. – только и смог он произнести.

– Ах, Оливер! Что ты хочешь от меня услышать?

– Правду.

– Мы случайно встретились на выставке в Висбадене. У него офис во Франкфурте, он планирует новый проект и ищет спонсоров. Мы пару раз созванивались. У меня появилась мысль сделать фильм о его экспедиции. Я знала, что тебе эта идея не понравится, и хотела сначала послушать, что думает по этому поводу он. Поэтому я тебе пока не стала говорить о своих встречах с ним. Ну и… в какой-то момент это… случилось. Я думала, это просто так, случайность, но потом… – Она замолчала, покачала головой.