Текст книги "Белоснежка должна умереть"

Автор книги: Heлe Нойхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Heлe Нойхаус
Белоснежка должна умереть

Симоне посвящается

Пролог

Вниз вела крутая и узкая ржавая железная лестница. Он нащупал на стене выключатель. Подслеповатая лампочка на двадцать пять ватт медленно залила помещение тусклым светом. Тяжелая железная дверь открылась бесшумно. Он регулярно смазывал петли, чтобы ее не разбудил скрип, когда он ее навещал. На него повеяло теплом, пропитанным сладковатым запахом вянущих цветов. Он аккуратно закрыл за собой дверь, включил свет и с минуту неподвижно постоял, словно прислушиваясь. Огромная комната – пять на десять – была обставлена очень скромно, но ей здесь, похоже, было хорошо. Он подошел к музыкальному центру и нажал на кнопку «воспроизведение». Комнату заполнил грубый голос Брайана Адамса. [1]1
  Брайан Адамс (р. 1959) – канадский рок-музыкант, гитарист, автор и исполнитель песен. ( Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]Сам он в этой музыке ничего не находил, но она любила Адамса, а он привык уважать ее пристрастия. Если уж ему приходилось ее прятать, то она, по крайней мере, ни в чем не должна была испытывать недостатка. Она, как всегда, молчала. Она не разговаривала с ним, не отвечала на его вопросы, но это его не смущало. Он отодвинул в сторону ширму, делившую комнату на две половины. За ширмой на узкой кровати лежала она, тихая и прекрасная; руки ее были сложены на животе, длинные черные волосы веером рассыпались вокруг головы. Рядом с кроватью стояли ее туфли, а на тумбочке – стеклянная ваза с завядшими лилиями.

– Привет, Белоснежка… – сказал он тихо.

На лбу у него выступил пот. Жара была почти невыносимая, но она любила тепло. Она всегда быстро мерзла. Его взгляд медленно поднялся по стене к фотографиям, которые он повесил для нее рядом с кроватью. Он собирался спросить ее, можно ли повесить еще одну. Но нужно было выбрать подходящий момент, чтобы она не обиделась. Он сел на край кровати. Матрац подался под его тяжестью, и ему на мгновение показалось, что она шевельнулась. Но это был всего лишь обман зрения. Она никогда не шевелилась. Он протянул руку и коснулся ладонью ее щеки. Ее кожа с годами немного пожелтела и стала жесткой, словно дубленой. Глаза, как всегда, были закрыты, и хотя лицо было уже не таким нежным и розовым, как прежде, ее рот остался таким же красивым, как тогда, когда она говорила с ним и улыбалась ему. Он долго сидел и молча смотрел на нее. Никогда еще его желание защитить ее не было таким острым.

– Мне надо идти, – сказал он наконец с сожалением. – У меня столько дел…

Он поднялся, вынул из вазы увядшие цветы и убедился в том, что бутылка колы на тумбочке была полной.

– Если тебе что-нибудь понадобится, ты мне скажешь, хорошо?

Иногда ему очень не хватало ее смеха, и его охватывала печаль. Конечно, он понимал, что она мертва, и все же ему казалось, что так проще – делать вид, что он этого не знает. В нем до сих пор еще теплилась надежда на то, что она когда-нибудь улыбнется.

Четверг, 6 ноября 2008 года

Он не сказал «до свидания». Никто, выходя на свободу, не говорит «до свидания». За десять лет, проведенные за решеткой, он сотни раз представлял себе день своего освобождения. Сейчас он понял, что его мысли каждый раз доходили лишь до того момента, когда открывались тюремные ворота и он оказывался на свободе, которая теперь показалась ему зловещей. У него не было никаких планов на жизнь. Уже не было. Он и без заунывных наставлений социальных работников давно понял, что жизнь не ждет его с распростертыми объятиями и что ему придется в своем далеко не розовом будущем настроиться на предвзятость окружающих и избыток препятствий и поражений. Карьера врача, которая благодаря его отличному аттестату зрелости когда-то вполне могла стать реальностью, теперь превратилась в утопию. При удачном стечении обстоятельств он мог пока рассчитывать только на свои приобретенные в тюрьме знания и там же полученную специальность слесаря. Во всяком случае, пришла пора посмотреть жизни в глаза.

Увенчанные острыми зубцами серые железные ворота тюрьмы Роккенберг с лязгом закрылись за ним, и он увидел ее. Хотя она и была единственной из их старой компании, кто все эти десять лет регулярно писал ему, он удивился. Он вообще-то ожидал увидеть на ее месте отца. Она стояла на противоположной стороне улицы, прислонившись к крылу серебристого джипа, курила торопливыми затяжками сигарету и говорила по мобильному телефону. Заметив его, она выпрямилась, сунула телефон в карман плаща и щелчком отбросила сигарету в сторону. Он помедлил немного, потом пересек мощенную булыжником улицу и остановился перед ней. В левой руке он держал маленький чемоданчик с пожитками.

– Привет, Тоби, – сказала она и нервно улыбнулась.

Они не виделись десять лет – он не хотел, чтобы она навещала его.

– Привет, Надя, – ответил он.

Ему было странно называть ее этим чужим именем. В жизни она выглядела лучше, чем по телевизору. Моложе. Они стояли друг против друга, смотрели друг на друга и медлили. Ветер с шорохом гнал по мостовой сухую осеннюю листву. Солнце спряталось за густыми серыми тучами. Было холодно.

– Здорово, что ты опять на свободе. – Она обняла его за талию и поцеловала в щеку. – Я рада видеть тебя, честно.

– Я тоже рад.

Произнося эту пустую формулу вежливости, он спросил себя, действительно ли он рад. Радость совсем не похожа на это чувство отчужденности, неуверенности. Она убрала руки с его спины, поскольку он, судя по всему, не собирался отвечать на ее объятие. Когда-то она, соседская девчонка, была его лучшим другом, а ее существование в его жизни – чем-то само собой разумеющимся. Надя заменила ему сестру, которой у него никогда не было. Но все это осталось в прошлом. Изменилось не только ее имя: бойкая Натали, больше похожая на мальчишку, которая стеснялась своих веснушек, своей брекет-системы и своей груди, превратилась в Надю фон Бредо, знаменитую и всеми любимую актрису. Она осуществила свою честолюбивую мечту, оставила далеко позади деревню, в которой оба они выросли, и вскарабкалась по социальной лестнице до самого верха. А ему даже на самую низкую ступень этой лестницы дорога теперь заказана. С сегодняшнего дня он – бывший зэк, который, хотя и отсидел свой срок, вряд ли может рассчитывать на то, что общество встретит его цветами и братскими приветствиями.

– Твой отец не смог освободиться, поэтому я и приехала за тобой.

Она отступила на шаг, избегая его взгляда, так, словно его скованность передалась и ей.

– Спасибо.

Тобиас поставил чемоданчик на заднее сиденье, а сам сел вперед. На светлой коже сидений не было еще ни одной царапины, в салоне стоял запах нового автомобиля.

– Bay! – произнес он с искренним восхищением и посмотрел на торпеду, которая напоминала кабину самолета. – Классная машина!

Надя коротко улыбнулась, пристегнула ремень и, не вставляя ключ в замок зажигания, нажала на кнопку. Мотор в ту же секунду завелся и тихо, ровно заурчал. Двумя уверенными маневрами она вывела свой внушительный автомобиль на дорогу. Тобиас скользнул взглядом по мощным каштанам, стоявшим перед тюремной стеной. Вид на их верхушки из окна его камеры десять лет был для него единственным визуальным контактом с внешним миром. Эти деревья, менявшие свой облик в процессе смены времен года, были единственной реальной точкой соприкосновения с этим миром; остальная его часть утопала в рыхлом тумане за тюремной стеной. И вот теперь он, осужденный за убийство двух девушек и приговоренный к десяти годам лишения свободы, отсидев свой срок, должен был вернуться в этот туман. Хотел он того или нет.

– Куда тебя отвезти? Может, поедем ко мне? – спросила Надя, выезжая на автостраду.

В своих последних письмах она не раз предлагала ему пожить первое время у нее, говорила, что места в ее франкфуртской квартире больше чем достаточно. Мысль не возвращаться в Альтенхайн и не сталкиваться лицом к лицу с прошлым была заманчивой, но он отказался.

– Может, потом, чуть позже, – ответил он. – Сначала я хочу домой.

* * *

Старший комиссар полиции Пия Кирххоф стояла под проливным дождем на бывшем военном аэродроме в Эшборне. Ее белокурые волосы были заплетены в две короткие косички, выглядывавшие из-под бейсболки. Засунув руки в карманы куртки-пуховика, она с непроницаемым лицом наблюдала за своими коллегами из экспертного отдела, закрывавшими брезентом глубокую яму. При сносе одного из аварийных самолетных ангаров экскаваторщик обнаружил в пустом подземном резервуаре для горючего несколько человеческих костей и череп и, к большому неудовольствию своего начальства, вызвал полицию. И вот работа стояла уже два часа, и Пия имела сомнительное удовольствие слушать нескончаемые тирады возмущенного бригадира, многонациональная ремонтно-разрушительная команда которого при появлении полиции мгновенно сократилась вдвое. Бригадир закурил сигарету – третью за последние четверть часа – и поднял плечи, как будто это могло помешать дождю литься ему за воротник. Поток его проклятий и ругательств не прерывался ни на минуту.

– Мы ждем патологоанатома. Он скоро должен приехать.

Пию не интересовало ни явное использование нелегального труда на строительном объекте, ни график ремонтно-демонтажных работ.

– Вы же можете пока сносить какой-нибудь другой ангар.

– Да, вам легко говорить! – откликнулся бригадир и махнул рукой в сторону ждущих экскаваторов и грузовиков. – Из-за каких-то там трех костей простаивает техника! Вы знаете, сколько это ст оит?

Пия пожала плечами и отвернулась. По растрескавшейся бетонке, подпрыгивая на колдобинах, приближалась машина. Трава пробилась сквозь все щели в бетоне и превратила некогда гладкую взлетно-посадочную полосу в настоящую полосу препятствий. С тех пор как закрыли аэродром, природа убедительно и наглядно доказала, что способна преодолеть любую преграду, созданную рукой человека. Забыв про сердито бурчащего бригадира, Пия пошла к серебристому «мерседесу», остановившемуся рядом с полицейской машиной.

– Я уже думала, ты вообще не приедешь! – не скрывая досады, сказала она своему бывшему мужу. – Имей в виду: если я простужусь – виноват будешь ты.

Доктор Хеннинг Кирххоф, заместитель начальника отдела судебно-медицинской экспертизы франкфуртской полиции, остался невозмутим. Он в полном спокойствии, не спеша, надел специальный одноразовый комбинезон, переобулся, сменив сверкающие черные кожаные туфли на резиновые сапоги, и накинул на голову капюшон.

– Извини. У меня была лекция, – ответил он. – Потом попал в пробку возле выставочного комплекса. Ну что тут у нас?

– Скелет в старом подземном топливном баке. Его два часа назад нашли рабочие во время демонтажных работ.

– Его кто-нибудь трогал?

– Не думаю. Они только сняли бетон и землю, а потом срезали автогеном верхнюю часть бака, потому что иначе им его не увезти.

– Хорошо. – Кирххоф кивнул, поздоровался с сотрудниками экспертного отдела и полез в прикрытую брезентом яму, где находился топливный бак.

Лучше его, конечно, никто не справился бы с этой задачей, потому что он был одним из известнейших в Германии специалистов по судебной антропологии и человеческие кости были его специализацией.

Струи дождя под натиском ветра падали уже почти параллельно земле. Пия промерзла до костей. С козырька бейсболки на нос ей стекала вода, ноги совершенно заледенели, и она завидовала обреченным на безделье рабочим, которые сидели в ангаре и пили горячий кофе из термосов. Хеннинг, как всегда, работал основательно. Стоило ему увидеть какие-нибудь кости, и время, как и любые внешние раздражители, теряло для него всякое значение. Стоя на коленях перед скелетом, он внимательно изучал одну кость за другой. Пия, подсунув голову под брезент, вцепилась в поручни лестницы, чтобы не соскользнуть вниз.

– Это не просто кости, а целый скелет! – крикнул Хеннинг наверх. – Скелет женщины!

– Старой или молодой? И сколько он тут уже лежит?

– Пока ничего конкретного сказать не могу. На первый взгляд – никаких остатков мягких тканей. Значит, предположительно уже несколько лет.

Кирххоф встал с колен и полез наверх. Сотрудники экспертного отдела начали осторожно поднимать из ямы кости и фрагменты почвы. Через какое-то время их доставят в отдел судебно-медицинской экспертизы, где Хеннинг со своими коллегами займется их детальным изучением. Человеческие кости, обнаруженные при сносе строений, – не редкость, и очень важно точно установить, сколько времени скелет пролежал под землей, поскольку уголовное преследование за преступления, связанные с насилием, прежде всего за убийства, через тридцать лет прекращается за сроком давности. Только после установления возраста убитого и времени преступления можно сопоставить полученные результаты с данными о пропавших без вести за соответствующий период. Полеты на старом военном аэродроме были прекращены в пятидесятые годы, тогда же, по-видимому, в последний раз и наполнялись подземные топливные резервуары.

Погибшей могла быть американская солдатка с военной базы США, просуществовавшей до октября 1991 года, или обитательница бывшего общежития для эмигрантов и политических беженцев по ту сторону ржавого проволочного забора.

– Может, выпьем где-нибудь кофе? – Хеннинг снял очки, вытер их, потом сбросил с себя мокрый комбинезон.

Пия с удивлением посмотрела на бывшего мужа. Походы в кафе в рабочее время были не в его стиле.

– У тебя что-нибудь случилось, что ли? – спросила она с досадой в голосе.

Он надул губы, потом тяжело вздохнул.

– Я тут вляпался в одну историю… Мне нужен твой совет.

* * *

Деревня приютилась в долине, между двумя уродливыми многоэтажными монстрами, построенными в семидесятые годы, когда каждая уважающая себя община считала своим долгом воздвигнуть хотя бы один высотный дом. Справа на склоне холма раскинулся «квартал миллионеров», как старожилы не без ноты презрения называли две улицы, на которых в солидных виллах с роскошными участками земли жили немногие новоселы.

Чем ближе они подъезжали к дому его родителей, тем сильнее колотилось его сердце. Прошло одиннадцать лет с тех пор, как он был здесь в последний раз. Вот справа фахверковый домик старенькой фрау Домбровски, который всегда выглядел так, словно он держался на фундаменте только потому, что был втиснут между двумя другими домами. Чуть дальше слева начинался двор Рихтеров с продуктовой лавкой. А напротив, по диагонали, стоял трактир его отца «Золотой петух». Тобиас судорожно глотнул, когда Надя затормозила перед его дверью. Он удивленно скользнул взглядом по обшарпанному фасаду, по облупившейся штукатурке, по закрытым ставням, по водосточному желобу. Сквозь асфальт повсюду пробивалась трава, ворота покосились. Он уже готов был попросить Надю ехать дальше – прочь отсюда, скорее, скорее, – но поборол в себе и этот соблазн, коротко поблагодарил ее, вышел из машины и взял с заднего сиденья чемоданчик.

– Если тебе что-нибудь будет нужно, позвони мне, – сказала Надя на прощание, потом дала газу и умчалась.

А чего он, собственно, ожидал? Радостной встречи? Он стоял один посреди маленькой асфальтированной автостоянки перед зданием, которое когда-то было центром этого унылого захолустья. Некогда белоснежная штукатурка потемнела и потрескалась, выцветшая надпись «Золотой петух» стала почти неразборчивой. На входной двери, за надтреснутым матовым стеклом, висела табличка, на которой полинявшими буквами было написано: «Временно закрыто». Отец когда-то говорил ему, что закрыл трактир, и объяснял это своими проблемами с позвоночником, но Тобиас чувствовал, что принять это тяжелое решение его заставили какие-то другие причины. Хартмут Сарториус, трактирщик в третьем поколении, был предан своему делу душой и телом. Он сам был и мясником, и поваром, и виноделом и ни разу не позволил себе из-за болезни бросить хозяйство хотя бы на день. Наверное, посетители просто перестали к нему ходить. Никто не хотел обедать или тем более отмечать какие-то торжества у отца убийцы.

Тобиас тяжело вздохнул и пошел к воротам. Вид двора привел его в ужас. Там, где когда-то в летние месяцы под мощным раскидистым каштаном и в живописной, увитой диким виноградом перголе стояли столы и стулья, между которыми бойко сновали официантки, теперь царили запустение и печаль. Тобиас обвел взглядом беспорядочные нагромождения старой ломаной мебели и мусора. Пергола наполовину обрушилась, дикий виноград засох. Никто не сметал в кучу опавшие листья каштана, контейнер для мусора явно давно уже не выставлялся на улицу – рядом с ним успела вырасти зловонная гора полиэтиленовых мешков с мусором. Как родители могли жить здесь? Тобиас почувствовал, что его покидают последние крохи мужества, с которыми он сюда приехал. Он медленно прошел сквозь этот хаос к крыльцу дома, поднял руку и нажал на кнопку звонка. Сердце его билось уже у самого горла, когда дверь нерешительно приоткрылась. При виде отца на глаза у него навернулись слезы, и в то же время он почувствовал, как в груди закипает злость – на себя и на людей, бросивших его родителей на произвол судьбы, когда он сел в тюрьму.

– Тобиас!..

Осунувшееся лицо Хартмута Сарториуса, не имевшего ничего общего с прежним Сарториусом, живым, уверенным в себе человеком, осветила слабая улыбка. Некогда густые темные волосы поседели и заметно поредели. Сгорбленная фигура красноречиво говорила о том, как тяжело было бремя, взваленное на него жизнью.

– Я… хотел тут немного навести порядок, но мне не удалось отпроситься с работы и…

Он замолчал, улыбка на его лице погасла, он просто стоял сломленным стариком перед сыном, пристыженно избегая его взгляда, потому что сознавал неприглядность представшего ему зрелища. Тобиас не выдержал, это было выше его сил. Он неловко обнял этого чужого, изможденного, бесцветного человека, в котором лишь с трудом узнал отца. Через несколько минут они смущенно сидели друг против друга за кухонным столом. Им надо было столько сказать друг другу, но при этом любое слово казалось кощунством. Пестрая клеенка на столе была усеяна крошками, окна заросли грязью, засохший цветок в горшке на подоконнике уже давно проиграл свою отчаянную битву за жизнь. В кухне было сыро и неуютно, пахло прокисшим молоком и застарелым сигаретным дымом. Со дня его ареста шестнадцатого сентября 1997 года здесь не переставили ни один стул, не перевесили ни одну картину. Но тогда здесь все сверкало чистотой, было светло и уютно; его мать была хорошая хозяйка. Как она могла допустить такую разруху?

– А где мама? – первым нарушил молчание Тобиас.

Он заметил, что вопрос смутил отца еще больше.

– Мы… сначала хотели тебе сказать, но потом… потом подумали, что будет лучше, если ты этого не узнаешь… – не сразу ответил Хартмут Сарториус. – Твоя мать пару лет назад… ушла. Но она знает, что ты сегодня должен был вернуться домой, и рада будет тебя видеть…

Тобиас смотрел на отца непонимающим взглядом.

– Что значит… ушла?

– Нам пришлось несладко, когда ты… когда тебя забрали. Эти бесконечные разговоры да пересуды… Она в конце концов не выдержала. – В его голосе, надтреснутом и тихом, не было упрека. – Четыре года назад мы развелись. Она теперь живет в Бад-Зодене.

Тобиас проглотил комок в горле.

– Почему же вы мне так ничего и не сказали? – почти шепотом произнес он.

– Это ничего бы не изменило. Мы не хотели тебя расстраивать.

– Значит, ты живешь здесь один?

Хартмут Сарториус кивнул и принялся ребром ладони перекатывать по столу крошки, сметать их в какие-то фигуры и вновь разгребать в разные стороны.

– А свиньи? Коровы? Как ты со всем этим управляешься один?

– Скотину мы давным-давно распродали. Я немного занимаюсь огородом… И работу я нашел хорошую, в Эшборне, на кухне.

Тобиас сжал кулаки. Каким слепцом он был, думая, что жизнь наказала только его! До него никогда по-настоящему не доходило, как досталось из-за него родителям. Навещая его в тюрьме, они искусно делали вид, что все по-прежнему, что у них нормальная, благополучная жизнь, которой, оказывается, и в помине не было. Одному богу известно, чего им это стоило!

Бессильная злоба так сдавила ему горло, что стало трудно дышать. Он поднялся, подошел к окну и уставился невидящим взглядом в пустоту. Его намерение, проведав родителей, уехать куда-нибудь подальше от Альтенхайна и начать новую жизнь улетучилось, бесследно исчезло. Нет, он останется здесь, в этом доме, в этой проклятой дыре, где его родителей заставили страдать, хотя они ни в чем не были виноваты.

* * *

В «Черном коне» негде было яблоку упасть. Гул, стоявший в обшитом деревом зале, вполне соответствовал количеству посетителей. За столиками и у стойки собрался чуть ли не весь Альтенхайн – явление необычное для раннего вечера в четверг. Амели Фрёлих, ловко маневрируя в толпе, доставила к столику номер девять три порции шницеля по-охотничьи с жареным картофелем, расставила тарелки перед гостями и пожелала приятного аппетита. В другой день кровельщик Удо Питч и его дружки не преминули бы отпустить пару идиотских шуточек по поводу ее внешности, но сегодня она могла бы обслуживать их голой, и они бы даже не обратили на это внимания. В зале царило такое острое напряжение, какое бывает разве что во время трансляции матча Лиги чемпионов. Амели навострила уши, когда Герда Питч наклонилась к соседнему столику, за которым сидели Рихтеры, владельцы продуктового магазина на Хауптштрассе.

– …видела, как он приехал, – донеслись до нее слова Марго Рихтер. – Это ж какую надо иметь наглость! Притащиться сюда как ни в чем не бывало!

Амели вернулась в кухню. Перед окном раздачи Розвита ждала ромштекс для Фрица Унгера, столик номер четыре, средней прожаренности, с луком и маслом с пряностями.

– Что это у нас здесь сегодня за собрание? – спросила Амели свою старшую коллегу, которая, сбросив ортопедический башмак, незаметно чесала правой ногой левую, пестревшую варикозными прожилками.

Розвита с опаской оглянулась на шефиню, но та еле успевала отпускать напитки, так что в этот момент ей было не до контроля за персоналом.

– Представляешь, сын Сарториуса сегодня вышел из тюряги! – сообщила Розвита, понизив голос. – Десять лет отсидел! За убийство двух девчонок!

– Да ну?! – Амели удивленно распахнула глаза. Она знала этого Хартмута Сарториуса, который жил один на своем огромном запущенном участке неподалеку от ее дома, но ни о каком сыне никогда не слышала.

– Да. – Розвита кивнула в сторону стойки, за которой сидел столяр Манфред Вагнер, тупо уставившись стеклянными глазами в свой уже десятый или одиннадцатый по счету бокал пива. В обычные дни для этой нормы ему требовалось на два часа больше. – Вон его, манфредскую дочку Лауру он и угробил, этот Тобиас. И еще Шнеебергершу. Так ведь до сих пор, змей, и не признался, что он с ними сделал!

– Ромштекс с луком и маслом с пряностями!

Помощник повара Курт поставил тарелку в окошко, Розвита сунула ноги в башмаки и, как скоростной ледокол, устремила свою тушу сквозь битком набитый зал к столику номер четыре. Тобиас Сарториус – этого имени Амели еще ни разу не слышала. Она приехала в Альтенхайн из Берлина всего полгода назад, причем не по своей воле. Деревня и ее жители интересовали ее так же мало, как прошлогодний снег в Сибири, и если бы не эта работа в «Черном коне», которую ей организовал шеф ее отца, она бы до сих пор никого здесь не знала.

– Три бокала пшеничного пива, маленькая кола-лайт! – крикнула Йенни Ягельски, молодая хозяйка заведения.

Амели схватила поднос, поставила на него бокалы с пивом и колой и мельком взглянула на Манфреда Вагнера. Значит, его дочку убилсын Хартмута Сарториуса! Надо же, как интересно! В Альтенхайне, где даже мухи мрут от скуки, вдруг разверзлись неведомые бездны! Она сгрузила пиво на стол, за которым сидели брат Йенни Ягельски Йорг Рихтер и еще двое мужчин. Йорг вообще-то должен был бы стоять за стойкой вместо Йенни, но он редко делал то, что должен был делать. А тем более сейчас, в отсутствие хозяина, мужа Йенни. Колу-лайт заказывала фрау Унгер за четвертым столиком.

Короткий перекур на кухне. Все посетители получили свои заказы, а Розвита во время очередного рейда по залу раздобыла новые детали и теперь с пылающими щеками и дрожащим от возбуждения бюстом делилась ими со своими сгорающими от любопытства слушателями. Кроме Амели ее публику составляли помощники повара Курт и Ахим и сам шеф-повар Вольфганг. Продуктовая лавка Марго Рихтер (к удивлению Амели, в Альтенхайне все говорили «я пошел к Марго» или «сходи к Марго», хотя лавка в такой же мере принадлежала и ее мужу) располагалась почти напротив бывшего «Золотого петуха», поэтому Марго и парикмахерша Инге Домбровски, которая заглянула в лавку поболтать с хозяйкой, стали сегодня после обеда свидетелями возвращения «этого типа». Он вылез из шикарной машины серебристого цвета и пошел к дому своих родителей.

– Во наглость!.. – возмущалась Розвита. – Девчонки сгинули ни за что ни про что, а ему хоть бы хны! Явился не запылился!

– Ну а куда ему еще идти? – снисходительно заметил Вольфганг и отхлебнул пива из кружки.

– Да ты что, сдурел, что ли?.. – вскинулась на него Розвита. – Тебе хорошо говорить! Посмотрела бы я на тебя, если бы он угробил твоюдочку!

Вольфганг равнодушно пожал плечами.

– Ну а что дальше-то? – перебил ее Ахим. – Куда он пошел?

– Куда-куда! В дом, конечно, – продолжала Розвита. – Вот, наверное, удивился, когда увидел, что там творится!

Двустворчатая дверь распахнулась, в кухню решительным шагом вошла Йенни Ягельски и остановилась, уперев руки в бока. Как и ее мать, Марго Рихтер, она была уверена, что, стоит ей только отвернуться, как подчиненные сразу запускают руку в кассу или начинают перемывать ей косточки. Три беременности подряд окончательно испортили фигуру и без того приземистой Йенни. Она стала круглой, как бочка.

– Розвита! – рявкнула она «докладчице», которая была лет на тридцать старше ее. – Десятый столик ждет счета!

Розвита послушно исчезла. Амели хотела последовать ее примеру, но Йенни удержала ее.

– Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты приходила на работу без своего дурацкого пирсинга и с нормальной прической! – Возмущение было крупными буквами написано на ее одутловатом лице. – Да и блузку бы наконец не мешало надеть – вместо этого лифчика! Ты бы уж сразу сняла юбку и обслуживала гостей в купальнике, чего там скромничать! Запомни: у нас здесь приличное заведение, а не какая-нибудь берлинская… подпольная дискотека!

– А мужчинам это нравится! – вызывающе ответила Амели.

Глаза Йенни сузились, толстая шея покрылась красными пятнами.

– А мне плевать! – угрожающе прошипела она. – Почитай инструкцию санитарного надзора!

У Амели уже готова была сорваться с языка какая-нибудь дерзость, но в последнюю секунду она все же пересилила себя. Хотя ее и тошнило от этой Ягельски с ее дешевым пережженным перманентом и толстыми колбасами вместо ног, но окончательно портить с ней отношения ей было невыгодно. Ей была нужна эта работа в «Черном коне».

– А вы чего стоите? – Хозяйка грозно сверкнула глазами на поваров. – Вам что, нечем заняться?..

Амели вышла из кухни. В этот момент Манфред Вагнер свалился на пол вместе с табуретом.

– Эй, Манни! – крикнул ему кто-то из-за стола завсегдатаев. – Еще же только полдесятого!

Остальные добродушно рассмеялись. Никто не придал случившемуся особого значения: в том или ином виде этот спектакль повторялся почти каждый вечер, правда, часа на полтора позже. Хозяева звонили жене Вагнера, та через несколько минут приходила, оплачивала счет и тащила мужа домой. Но сегодня главный герой внес изменения в привычный сценарий. Обычно очень миролюбивый Манфред Вагнер поднялся на ноги без посторонней помощи, повернулся к стойке, схватил свой бокал и грохнул его об пол. Разговоры за столиками стихли. Вагнер, шатаясь, подошел к столу завсегдатаев.

– Вы, мудаки! – произнес он заплетающимся языком. – Сидите тут и порете всякую чушь, как будто ничего не случилось! Конечно… вам плевать… – Вагнер, держась за спинку стула, обвел компанию мутным взглядом налившихся кровью глаз. – А я… я должен смотреть… на эту тварь… и думать… – Он умолк и опустил голову.

Йорг Рихтер встал и положил Вагнеру руку на плечо.

– Брось, Манни, – сказал он, – не заводись. Я сейчас позвоню Андреа и…

– Не трогай меня! – взревел Вагнер и с такой силой оттолкнул Рихтера, что тот не удержался на ногах. Падая, он ухватился за спинку стула, и сидевший полетел на пол вслед за ним.

В зале мгновенно разразился хаос.

– Я убью эту скотину! – орал Вагнер, вырываясь и беспорядочно молотя кулаками во все стороны.

Бокалы на столе опрокинулись, пиво полилось на упавших мужчин. Амели, стоя у кассы, как зачарованная, следила за происходящим, в то время как оказавшаяся в гуще событий Розвита старалась как можно скорее унести ноги. Драка в «Черном коне»! Настоящая! Наконец-то в Альтенхайне, в этой дыре, хоть что-нибудь происходит! Мимо в направлении кухни проскакала Йенни Ягельски.

– «Приличное заведение»!.. – презрительно фыркнула Амели и получила в ответ мрачный взгляд хозяйки.

Через несколько секунд та вернулась в зал в сопровождении Курта и Ахима. Повара мгновенно скрутили пьяного дебошира. Амели, схватив щетку и совок, направилась к столу завсегдатаев, чтобы убрать осколки. Манфред Вагнер больше не сопротивлялся и покорно потащился к двери, но на пороге опять вырвался из рук поваров и повернулся к залу. Он стоял, шатаясь и глядя мутными глазами на своих земляков. Изо рта к всклокоченной бороде протянулась струйка слюны. На брюках ширилось темное пятно. «Да он же пьяный в хлам!» – подумала Амели. Раньше она ни разу не видела, чтобы он во хмелю надул в штаны. Ей вдруг стало жалко этого Вагнера, над которым она обычно про себя посмеивалась. Может, это смерть его дочери была причиной того, что он с таким завидным постоянством каждый вечер нажирался до зеленых слюней? В зале повисла гробовая тишина.

– Я убью эту тварь! – крикнул Вагнер. – Я убью его… эту… эту мразь!..

Он уронил голову на грудь и всхлипнул.

* * *

Тобиас Сарториус вышел из-под душа и взял полотенце, которое заранее положил поближе. Он вытер тыльной стороной ладони запотевшее зеркало и всмотрелся в свое лицо, освещенное тусклым светом единственной не перегоревшей лампочки. В последний раз он видел себя в этом зеркале шестнадцатого сентября 1997 года, потом они пришли и арестовали его. Каким взрослым казался он себе в то лето, после получения аттестата зрелости! Тобиас закрыл глаза и прислонился лбом к холодному стеклу. Здесь, в этом доме, где ему до боли знаком был каждый уголок, десять тюремных лет казались вырезанными из его жизни. Он помнил каждую деталь последних событий перед арестом, как будто все произошло только вчера. Уму непостижимо, как он был наивен! Но в его памяти до сих пор остались и те черные дыры, в существование которых суд так и не поверил. Он открыл глаза, уставился в зеркало и почти удивился, увидев угловатое лицо тридцатилетнего мужчины. Он потрогал кончиками пальцев беловатый шрам, протянувшийся от щеки до подбородка. Этот шрам, который он получил на второй неделе своего пребывания в тюрьме, и стал причиной того, что он все десять лет провел в одиночной камере и почти не общался с другими заключенными. В суровой тюремной иерархии убийца девушки стоит лишь на полступеньки выше убийцы ребенка, то есть принадлежит к самым последним отбросам общества.