Текст книги "Буйный Терек. Книга 1"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Взятая под косой обстрел площадь курилась от пуль. Несколько солдат пали мертвыми, не пробежав и десяти шагов. Засевшие в башне чеченцы поражали площадь, не давая укрывавшимся за саклями егерям продвинуться дальше. И вся масса пехоты и казаков, только что покончившая с нижним Дады-Юртом, сгрудилась за плетнями, не имея возможности вырваться к верхнему Дады-Юрту, где бились куринские роты.

– Заходи с флангу, в обхват, в обхват бери!

– Ей-й, казачки, с реки, снизу обходите, оттель ничего-о не выйдет, забьют вас гололобые! – кричали егеря казакам, показавшимся слева. И сейчас же несколько пуль, рикошетируя, с визгом расплющилось о камни рядом с казаками.

– К реке подавайтесь, там легче пройти! – сложив рупором ладони, кричал рыжеусый фельдфебель.

Солдаты беспорядочно стреляли по башне. Подходившие резервы вносили еще больше суматохи и беспорядка. Толчея и шум росли.

– Крепка башня, кирпич да камень, разве пулями их возьмешь? – сказал егерский капитан.

– Сюда бы, вашбродь, орудие, – поддержал его фельдфебель.

Дым от горевшего аула поднимался к небу. В верхнем Дады-Юрте грохотали залпы, рвались гранаты.

– Дюже бьются, – сказал кто-то, но тут гул голосов заглушил его слова.

– Орудие, орудие привезли!!

Черноусый штабс-капитан, установив орудие, сощурился и крикнул:

– Ог-гонь!

Брызнуло пламя, полыхнул дым, и девятифунтовое ядро с визгом ударилось о середину башни. Осколки кирпича, щебень, пыль разлетелись в стороны. На месте, куда ударило ядро, белело свежее пятно со обитыми ломаными краями. Черная, закоптелая башня, изъеденная временем, во мху и паутине, по-прежнему высилась над площадью. Из ее бойниц летели пули и сизоватые струйки порохового дыма.

– Ог-гонь! – перенося прицел выше, снова крикнул капитан, и новое ядро с воем ударилось и отскочило от стены. Опять посыпался щебень и взвилась пыль.

Капитан направил орудие на дверь башни.

– Огонь! – и сейчас же после выстрела снова скомандовал: – Огонь!!!

Еще два ядра с воем ударились о низкую входную дверь. Выбитые переломанные доски разлетелись по сторонам. Новый удар сотряс ее, и она, искрошенная в щепы, обнажила вход в подпиравшее ее сзади камни и мешки.

– Знатно!! Вот это добре! Держись теперь, чечены, – загудели солдаты.

– Гранату! – коротко приказал штабс-капитан.

– Ог-гонь!

Внутри брызнуло пламя, рванулся серый удушливый дым лопнувшей гранаты.

– Еще три гранаты! Бегло! Ог-гонь! – крикнул офицер.

В нижней части башни рвались гранаты. Из ее разбитого входа валил густой дым.

– Урра! – охваченный восторгом, как бы уже торжествуя победу, закричал какой-то солдат.

И вся масса, без команды, по этому случайному выкрику вдруг кинулась вперед, крича «ура».

Егеря, казаки, куринцы, мешая артиллеристам стрелять, не обращая внимания на пули, перебегали площадь и окружали башню.

К вечеру все было кончено. Весь Дады-Юрт был занят русскими войсками. Нижний Дады-Юрт догорал. Дымились руины, и черные груды горячего пепла лежали на месте сгоревшего аула.

Сотня казаков с полуротой погнала во Внезапную человек двести женщин и детей, уцелевших от огня и пуль. Резервные роты, выставив охранение, заняли гору и скрещения дорог. Полковник Пулло со своим штабом расположился на ночь в одном из домов верхнего Дады-Юрта.

Усталые солдаты были разведены на ночлег. Подошедшие из обоза походные кухни с дымящимися щами и кашей проехали в расположение частей. Через час верхний Дады-Юрт затих, и только порой слышалось протяжное «слу-у-ша-ай» дежурной сотни и патрульных взводов, охранявших спящий отряд.

Поручик Небольсин вместе с пехотным капитаном расположился в сакле, недалеко от аульской площади. Он с наслаждением сбросил сюртук, стянул с усталых ног пыльные сапоги и, лежа на покрытом войлоком полу, запрокинув за голову руки, молча глядел на черный, еле озаренный свечой потолок. Пехотный капитан, покуривая трубку, ждал вскипавший во дворе чай. Он вежливо молчал, изредка поглядывая на Небольсина. В сенях зашумели денщики. Низкая дверь приоткрылась, и солдаты вошли в саклю, внося табурет и большой, пышащий паром чайник.

– Вскипел, вашбродь! Прикажете дать сухариков? – спросил один из них.

– Обязательно, Сидоренко. Да зажги вторую свечу. Темно, как в яме, – откладывая трубку, сказал капитан. – Прошу вас, поручик!

Выпив по чашке крепкого, круто заваренного чая, офицеры улеглись спать.

Несмотря на сильное утомление, ни тот, ни другой не смогли уснуть сразу, и Небольсин слышал, как пехотный капитан время от времени переворачивался с боку на бок, сдержанно вздыхая.

Среди ночи Небольсин проснулся. Не то стон, не то вопль еще звучал в его ушах. Приподнявшись с пола, он прислушался. Было тихо. Свежий ветерок, дувший с гор, проникал в саклю через разбитое окно.

– Почудилось. – Он зевнул и, томимый сном, снова лег на войлок.

Вдруг невдалеке послышался протяжный, болезненный стон. Небольсин поднял голову. Стон повторился. На этот раз он был глуше.

– Что это? – открывая глаза и приподнимаясь на локте, спросил пахотный капитан.

– Не знаю, должно быть, раненый.

– Ну, где ему тут быть! Сакля пустая, окромя нас да вестовых – никого. Может, кошки или так… почудилось, – ложась снова на солому, решил капитан.

Сильный стон, протяжный и долгий, раздался под окном.

– О-ой…й гос-по-о-ди… ой-й! – донесся чей-то вопль.

Небольсин вскочил. В сенях зашумели разбуженные вестовые. Набрасывая шинель, поднялся капитан.

– Вашбродь, вашбродь, – открывая дверь в саклю, зашептал денщик, – идемте отседа… в другую саклю… все равно здесь спокою не будет. – Через открытую дверь замерцал свет плошки и тени вестовых.

Офицеры вышли. За плетнями темнели горы, чернел лес. Яркие звезды сияли над головами. В стороне, под холмами, дрожали огоньки.

Оттуда все тягостней и чаще неслись стоны. У самой речки ярко горел большой костер. Черные клубы дыма, прорезанные языками огня, метались над площадью, озаряя мечеть – ее высокие, мрачные стены.

Не пройдя и двадцати шагов, Небольсин остановился. Пехотный офицер смущенно кашлянул и отвернулся. Вестовые, не глядя на открывшуюся впереди картину, вошли в тень и стали торопливо обходить площадь.

У самой мечети, саженях в двенадцати от них, по всей аульской площади, была разостлана кукурузная солома, на которой, прикрытые полушубками, тужурками и шинелями, лежали раненые. Здесь были и офицеры, и солдаты, и казаки. Большинство лежало тихо, молча перенося страдания, некоторые метались, крича и стоная. Кто-то говорил в бреду, прерывая несвязные слова воплями. Один из раненых, вероятно уже в агонии, судорожно метался по земле, издавая протяжные стоны, разбудившие Небольсина.

Свет от пылавшего костра и быстрые, изменчивые тени, перебегая по искаженным лицам раненых, придавали им страшное, фантастическое выражение.

– Перевязочный пункт! Идемте скорее дальше, – прошептал капитан, дергая за рукав Небольсина.

На противоположном конце площади стоял простой стол, вокруг которого двигались люди. Один из них, держа что-то в руках, возился над столом, на котором лежал неподвижный человек.

Небольсин пошел туда.

Тяжелые стоны, болезненные вздохи, выкрики и плач, больше похожий на вой, окружили его. Капитан молча побрел за ним.

У стола над раненым возился доктор. Подле него на коленях стоял фельдшер с маленькой церковной свечкой в руках, освещая рану врачу. Эта маленькая свеча да метавшееся по ветру пламя костра были освещением всей площади.

За фельдшером стоял солдат с одеревенелым лицом, держа в руках ящик с инструментами и окровавленной докторской пилой. В двух шагах от него на соломе лежала отрезанная ниже локтя рука. Доктор, усталый и бледный, озаряемый скудным колеблющимся светом костра, наклонившись над раненым, старался остановить кровь, стремительно бежавшую из отрезанной руки. Раненый был без сознания.

Ночь, обилие раненых, скудный, трепещущий свет свечки утомили врача. Обнаженные жилы, поминутно выскользавшие из его окровавленных пальцев, было трудно перехватить и перевязать. Попробовав безуспешно несколько раз, он взглянул внимательно на белое лицо раненого, безнадежно пожал плечами и, отирая локтем свой вспотевший лоб, тихо сказал санитарам:

– Следующего!

Небольсин заглянул в мертвенно-бледное лицо лежавшего на столе человека.

Это был Алексеев. Тот самый артиллерийский штабс-капитан, который еще днем, в перерыве боя, угощал его турецким табаком.

– Есть надежда? – шепотом спросил он.

Врач махнул рукой и сказал:

– Истекает кровью. К утру кончится.

Санитары сняли неподвижного штабс-капитана и отнесли вглубь, к мечети, где у стены лежали умирающие.

Полковой священник в облачении ходил между ними, помахивая кадилом и кропя святой водой умиравших.

Солдат-причетник поспешал за ним, торопливо повторяя слова молитвы, которые полусонно бормотал уставший от похода и ночного бдения священник.

Когда Небольсин и пехотный капитан уходили с площади, к поджидавшим их в стороне вестовым, сзади уже скрипела пила доктора и неслись отчаянные вопли раненого солдата.

Глава 11

Выходить за валы крепости не разрешалось. Черные отроги гор и близкий лес грозили смертью каждому неосторожному. Уже в полуверсте от слободки мог грянуть неожиданный выстрел, могли вихрем налететь притаившиеся горцы и, заарканив пленного, так же быстро и внезапно умчаться назад. Дорога к Андреевскому аулу, отстоявшему от Внезапной всего в одной версте, считалась неопасной только лишь до вечерней зари. С наступлением сумерек ворота крепости наглухо запирались, двойные болты и железные засовы закрепляли их. На валах и бастионах удваивались караулы, и долгое, протяжное «слу-у-ша-ай» всю ночь раздавалось на стенах. Дежурная рота и полусотня готовых к тревоге казаков занимали крепостную площадь. Всю ночь дымились зажженные фитили апрош-батарей.

Крепостным актерам Голицына было скучно и боязно в этой маленькой, заброшенной крепостце, где они по воле своего барина жили уже месяца три. Актрисы, достаточно избалованные и развращенные, привыкшие к веселой и беззаботной жизни в родовой подмосковной голицынской деревне, тяготились нудной армейской жизнью и с тоской вспоминали спектакли и вечера, куда съезжались со всей округи и из Москвы помещики. Они, мешая явь с мечтами и воображаемое с настоящим, захлебываясь от восторга, передавали друг другу сочиненную кем-то новость о том, что Голицына в ближайшие дни его влиятельный отец отзывает обратно в Россию.

Однообразие скучного гарнизонного житья так утомило их, что все эти крепостные Фрины, Психеи и Лаисы словно позабыли о том, как после неудачного спектакля разгневанный Голицын посылал их «на конюшню» или, отставляя вовсе от «тиатера», отправлял провинившихся актрис в дальнюю деревню на скотный двор. Бесправная жизнь крепостной рабыни из «харема», дикие капризы князя и его друзей, пьяные оргии и увеселения отошли назад и растворились в утомительной, унылой скуке захолустной кавказской крепостцы.

– Скорей бы только.

– Княжеский камардин за истину передает. Сам слышал, как князь наш гарнизонному енералу о том же говорил!

– Я, девоньки, сплю и во сне Москву вижу…

– Хоть бы какой офицерик заглянул. Ну прямо кончаюсь от скуки, – зевая во весь рот, потянулась толстушка, недавно игравшая амура:

– Кто к нам забежит-то? Молодые на походе, а кто и есть, так князя страшится, – пренебрежительно сказала другая, расчесывая косу перед зеркалом.

– Ан не все! Вон одного и накликала. Ай да Машка, и впрямь колдунья! – заглядывая в окно, засмеялась одна из девушек, бесцельно бродившая по комнате.

Все бросились к окнам. Через двор, подняв плечи и заглядывая в окна, шагал подпоручик Петушков.

Хотя подпоручик и знал, что князь находится с отрядом в экспедиции, он все же на всякий случай заготовил в канцелярии начальника гарнизона бумажку, адресованную на имя Голицына. Размахивая ею, он смело вошел к девушкам, встретившим его шумными восклицаниями и смехом. Они, хохоча, обступили делавшего торжественное лицо Петушкова.

– Здравствуйте, красавчик, ваше благородие! Здравствуйте, пригоженький! Вот спасибо, что не пострашились нашей обители. Хи-хи-хи! А мы, ровно монашки… сидим да скучаем, богу молимся, – перебивая и подталкивая друг друга, загомонили они.

– Silence, mesdames, тишина, – поднимая над головой конверт с бумагой, важно остановил ик Петушков. – По казенному делу…

Актерки замолчали.

– К самому князю. Где его сиятельство?

Взрыв хохота остановил его. Он довольно глупо уставился на хохотавших девушек.

– Хи-и-трый! А сам его за околицу провожал… – давясь от смеха, пискнула, снова заливаясь, толстушка.

– Что такое? Не понимаю, – попытался возразить подпоручик, но толстушка под общий смех так весело и значительно подмигнули ему, что Петушков осклабился и, пряча бумагу в карман сюртука, сказал: – А что? Правда, здорово я разыграл с вами фарсу?

Через секунду он уже вертелся среди оживших девушек, усиленно перемигиваясь и пересмеиваясь с ними.

Вдруг он остановился.

– А где же Нюшенька, обожаемые девы?

– Эк, какой! Середь нас кадриль ведете, а о другой опрашиваете, – с неодобрением сказала актерка, увидевшая его первой в окно.

– Ферлакур, как и все мужчины, – подмигивая остальным, подтвердила другая.

– Вы что нас об этом пытаете? Вы, душечка ваше благородие, подите у баринова Матвея спросите, – издевательски засмеялась толстушка-амур.

– А что? И спрошу! Думаешь, боюсь твоего князя! И пойду! – горячился Петушков, успевая щипнуть ее за толстый, розовый подбородок.

– Конечно, боитесь! Все вы храбрые, когда князя нету!

– Ну, очень я испугался твоего князя. Я сам дворянин и офицер. Мне ваш князь не начальник, – оглядываясь по сторонам, хорохорился Петушков. – Однако ж, где уважаемая Нюшенька?

– По князю тоскует. Ждет не дождется! Ха-ха-ха! – рассмеялись обрадовавшиеся его приходу актерки и окружили подпоручика.

– Чего ж это вы нам сладостей не принесли?

– Или винца. Говорят, здесь оно вкусное!

– А правду болтают наши девоньки, что, как наши вернутся из походу, большой начальник сюда приедет? А мы снова пиес разыгрывать станем?

– А то и лучше бают, будто князеньку нашего в Питербурх к ампиратору с бумагой отправляют?

– Неужто правду? Вот послал бы бог!

Петушков вертелся волчком среди обступивших его девушек, успевая отвечать и одновременно переглядываться и любезничать с ними. Несмотря на свою чувствительную любовь к Нюшеньке, подпоручик был не прочь приволокнуться за любой из этих сытых, от безделья заскучавших актерок. Он уселся среди дев и стал игриво и пространно отвечать на их вопросы. Словоохотливый подпоручик, наконец-таки попавший в запретную и недосягаемую до сих пор для него девичью князя, был на верху блаженства. Веселый смех, прибаутки и оживление, которым его встретили актерки, самоуверенный Петушков приписал целиком своим чарам, не понимая того, что появление любого из гарнизонных офицеров было бы встречено заскучавшими девушками таким же шумным вниманием.

«Держись, Петушков, не упускай момента», – думал он, лихо закручивая рыжий, негнущийся ус и поводя по сторонам маленькими тусклыми глазками.

– Chéries [50]50
  Дорогие ( фр.)


[Закрыть], – раскрывая объятия и усаживая на табурете в кружок дам, сказал он, – перво-наперво относительно угощения: кизлярское вино, тифлисскую шепталу и гребенской подсолнух я почтительно преподнесу для потчевания вас сегодня же вечером…

Актерки радостно загомонили.

– И слив сушеных! Да калачей сдобных тоже…

– Будут-с! Все будет-с! – успокоительно заверил Петушков. – Для столь очаровательный прелестниц, кои своими красотами в силах свести с ума весь гарнизон, ничего не жалко! Вечером принесу обязательно, – галантно закончил он, прижимая коленом ножку соседки.

– Да вы с собой заберите еще кого-нибудь из господ офицеров.

– Да получше, да покрасивше…

– И чтоб карман был поплотнее, – смеясь, добавили другие.

Петушков был разочарован. Теперь, когда он получил доступ сюда, в святая святых княжеского театра, мысль о том, чтобы привести с собою еще кого-нибудь из офицеров, показалась ему нелепой.

– А что вам, скучно со мной, что ли? – обидчиво поджимая губы, осведомился он.

– Дак вы один, а нас много. Где вам со всеми-то управиться! Нет, давайте еще кого другого, – опять засмеялись девушки, – да глядите вечером, как будете сюда идти, сразу не ходите, а спервоначалу в калитку пошумите, там кто-нибудь из нас поджидать вас будет. А то кабы Прохор и баринов кучер не заприметили.

– Хорошо! Хорошо! – согласился подпоручик, и, вспоминая снова о предмете своей пылкой любви, неуверенно спросил: – А Нюшенька будет?

Все засмеялись, а толстенький амур, уже совсем перестав считаться с влюбленным подпоручиком, махнул пальчиками перед носом Петушкова, издевательски улыбаясь.

– Ишь чего захотел, канашка! Подавай ему княжеской закуски! – И, переходя на серьезный тон, сказала: – Нюшенька уже три дня как и к нам не приходит. И есть не ест, все молчит да в окна смотрит…

– В се глаза проглядела, дожидаючись… – покачивая головой, добавила другая.

– Князя? – с ревнивой ноткой в голосе переспросил подпоручик.

– А то кого же? Как ушли наши на чечена, с тех пор и загрустила. Одна сидит да все думает, думает, все чего-то вздыхает, со стороны глядеть и то жалко!

«Вот ведь как любит!» – с завистью подумал подпоручик, но толстушка, словно угадав его мысли, неожиданно сказала:

– И не разберешь, сестрицы, в чем тут дело! Сколько слез от него пролила по углам эта самая Нюшка. Зубы сожмет, вся побелеет, так и идет к ему в постелю. Не токмо что любить или там жалеть князя, а и видеть его не хотела, а что теперь сталось, и не пойму! Только и глядит в окна, не возвращаются ли назад солдаты.

– Что? Полюбила, только и всего. Нашу сестру недолго в грех ввести, – вздохнула одна из девушек.

– Ну да! Споначалу поневоле любила, и потом душой скрепилась. Это бывает.

– Не-ет, девоньки, не в этом сила. Тут чего-то есть, а вот что именно, и не раскумекаю, – не согласился амур и, толкая в бок притихшего адъютанта, задорно сказал: – Ну так гляди, ваше благородие, вечером просим с угощением.

Петушков пришел вечерам в сопровождении усатого пехотного поручика, приехавшего во Внезапную с оказией из станицы Шелкозаводской. В руках у поручика были кульки со сластями, орехами и вяленым дербентским виноградом. Он неуклюже поклонился актеркам и поставил у двери четверти с кизлярским вином и сладкой водкой.

Петушков охотнее пришел бы один, но делать было нечего, и он с неохотой пригласил заезжего поручика, через день возвращавшегося обратно на линию. «По крайности хоть болтать не будет! Уедет, и все!»

Актерки уже ждали гостей. Веселая толстушка в длинной белой рубашке, с заплетенными на голове косами встретила офицеров на условленном месте и проводила их в помещение.

– А кучер и остальная прислуга князя? – осторожно осведомился Петушков.

– Камардин в слободку ушел, а Матвей спит, – сказала провожатая. Они вошли в низкий, еле освещенный коридор и очутились в большой комнате с завешенными окнами. Человек десять разряженных девушек прогуливались по комнате. На свежевымытом деревянном полу был растянут пушистый ковер. По стенам стояли стулья, и над дверью висел большой, в красках, портрет царя. Несколько свечей, установленных в подсвечники, освещали залу.

Поручик, простой и неотесанный, армеут [51]51
  Так презрительно называли простых армейских офицеров гвардейцы.


[Закрыть], выложив угощение, смущенно кашлянул и уселся у стены. Петушков был смелее. Он развязно пробежался по комнате, останавливаясь возле той или другой корифейки, успевая на бегу пожать локоток или откровенно обнаженное плечико.

– Ишь ты какой норовистый, – удивилась одна из актерок, обтирая щеку, которую поцеловал Петушков, передавая ей кульки с шепталой.

– Ну-с, девушки, не теряя драгого времени, приступим к веселию, – вертясь между актерками, сказал подпоручик. Глазки его бегали по сторонам; оглядевшись, он, не доверяя завешенным окнам, на всякий случай приколол булавками концы шалей к стене.

– И тише, прошу вас, silence, не так громко, – предупредил он смеющихся девушек, шумно обступивших окончательно растерявшегося пехотного офицера.

– Чего же вы молчите, аль уж и говорить с нами не хотите? Не нравимся мы вам, видно, другая зазнобушка у вас имеется? Да ну, скажите ж словечушко, красавчик, – явно потешаясь над ним, теребили они растерянно таращившего на них глаза поручика.

– Дак он же, девоньки, немой, да? Немой ты, ваше благородие? Ему чечены язык в драке отсекли. А ну покажи язычок, чернявый амурчик, – хохоча, упрашивала блондинка, чуть-чуть дотрагиваясь до усов офицера.

– Вот выпьем сейчас, девушки, по чепурке родительского чихиря, тогда поручик наш и развеселится, – пришел спутнику на помощь Петушков и, схватив в обе руки четверти с вином, понес к столу, где уже хлопотала толстушка, раскладывая сласти.

– Ну, угощевайтесь на здоровье! С добрым приходом, – разлив по стаканам вино, сказала толстушка.

– И чтобы не в последний, – пожелал Петушков.

Девушки, жеманясь и смеясь, отведали чихиря.

– Ох, да какое ж оно ки-ислое! И где вы такое только раздобыли? Вон баринов камардин и то лучше находит, а это же ровно уксус? – недовольно сморщив губы, протянула одна из актерок.

– Натуральный кизлярский чихирь, можно сказать, лучший-с… А что насчет сладости, так вот вам сахарная водочка… А винцо без кислости все одно что дева без персей, – ответил Петушков, дотрагиваясь до обтянутой груди толстушки.

– Ну, ну, без шалостев! И не целуйте меня, это еще что за новости, – отодвигаясь от подпоручика, заявила актерка, но ее лукавые, смеющиеся глаза говорили совсем другое.

– О друг, любезный Хлоя, не осуждай его поступок страшный, любовь ему затмила очи, и сердце бедное его страдает. – продекламировала блондинка и, сделав пируэт, положила на колени Петушкова ногу, обутую в козловый сапожок.

– Люблю в женщинах женскость. Только тогда появляется у меня с ними короткость. Примите меня в свою аттенцию, – подскакивая с места, воскликнул Петушков, ловя ножку белокурой красавицы, но она, делая очередное па, уже перенеслась к усатому пехотинцу и, отвешивая ему театральный поклон, низко склонилась перед ним: – О, мой возлюбленный Викто́р, вы столь достойны щастья и любви, что и за гробом я верна вам буду! Примите пылкой дар моей любви безмерной! – и влепила в самые губы поручика звонкий поцелуй.

– Меня зовут Прокофий, а не Виктор, – обтирая усы, проговорил офицер. Это были его первые слова за вечер. Сев за стол, он один за другим выпил стаканов пять красного вина, и, охмелев, стал рассказывать не слушавшим его девушкам о своей жизни в станице Шелкозаводской, о роте, которую неправильно отобрал у него какой-то капитан Турков. Иногда он смеялся, хватал за талии своих соседок, потом запел во весь голос «Во лузях». Оборвав пение, он влез на табурет и, еле стоя на нем, покачиваясь и балансируя, стал выкрикивать слова команды:

– Заряжай… ать-два… от плеча к ноге, делай р-раз!!

– Привели бог знает кого, вот уж кавалер, не дай господи, чистый в обращении мужик! У нас кучер Матвей и то повеликатней будет! – косясь на поручика, сказала толстушка.

– Миль пардон, ма шер, сам вижу, что моветон, хоть и офицер; у него одна нагая существенность и никакой дворянской приязни. Что поделаешь, все светские господа ушли на чечена, – пожал плечами Петушков.

Четверти опустели. Выпитая водка и чихирь кружили головы заскучавшим девушкам, и они, уже не обращая внимания на мужчин, стали ссориться друг с другом, припоминая одна другой какие-то обиды. Петушков, забившись в угол, целовался с худенькой черноглазой актрисой, игравшей в «пиесе» одну из испанок. Белокурая балерина, обняв «амура», кружила ее по комнате, щекоча и смеясь. Пехотный поручик, стоя на коленях, бессвязно уговаривал девушку в розовом сарафане ехать с ним в станицу Шелкозаводскую, где «полковой поп… раз-два… по команде обвенчает нас… и ты станешь… по-по-рутчицей… а потом и… капи… таншей».

Охмелевшая девушка, хихикая, слушала, не отнимая руки, которую держал офицер.

Средняя дверь внезапно полураскрылась, и на пороге показалось бритое, с опущенными вниз баками лицо камердинера князя Прохора, или Прохор Карпыча, как величала его прислуга. Лицо Прохора было глупо изумлено. Зрачки широко раскрыты. С минуту он переводил взор с одного на другого, потом вдруг побагровел и высоким, срывающимся голосом крикнул:

– Бесстыдницы, это чего ж такое? – И ткнул пальцем на остатки еды, пустые бутыли и залитый, закапанный вином стол.

Голос его был так визглив и угрожающ, что девушки ахнули и в страхе заголосили.

Растерявшийся, бледный Петушков вскочил со стула и, бросив свою даму, прячась в углу, хотел незаметно выскользнуть, направляясь вдоль стены к выходу.

– Негодницы! Вот ужо приедет их сиятельство!.. – переступая через порог, визжал Прохор. – Он вас, срамниц, на конюшню пошлет.

– Т-с-с… те… прошу тебя, милейший Прохор… как тебя по батюшке… не устраивай шуму. Ну, прошу тебя, ну, умоляю наконец, – лепетал Петушков. Расстегнув мундир и вынимая из внутреннего кармана зелененькую ассигнацию, он торопливо совал ее в руки Прохора..

Камердинер краем глаза оглядел бумажку и с презрительным достоинством отвел руку Петушкова.

– Не надо-с, не берем… а вам очень даже стыдно такое делать! Приедут князенька, обо всем доложено будет. – И, чувствуя свое превосходство над окончательно струсившим подпоручиком, назидательно сказал: – Стыдно-с, сударь!

Петушков, заглядывая ему в глаза, лепетал что-то с просительной улыбкой, как вдруг пехотный офицер отодвинул резким толчком в сторону Петушкова и, подойдя к иронически улыбавшемуся камердинеру, спросил:

– Кто такой?

– Камердинер их сиятельства, Прохор Полушкин, а вы кто есть в нашем доме, сударь? – с важностью осведомился Прохор.

– Я государю моему поручик инфантерии, тебе же не сударь, а ваше благородие, – раздельно сказал поручик и со всего размаху дал наотмашь затрещину по нахально улыбавшемуся лицу Прохора. Прохор охнул и схватился за щеку. Девушки взвизгнули и присели на месте.

– Что вы, что вы, поручик, – испуганно схватил его за руку Петушков.

– Но, но, не хватать, а то и вам могу смазать, чернильная душа, адъютантская совесть! Он вас «сударем» зовет, на вас кричать смеет, а вы, офицер, его деньгами да посулами улещаете. Прочь! – рявкнул поручик и неожиданно снова хряснул по щеке приходившего в себя от изумления Прохора.

– Убивают! – завопил камердинер, бросаясь к дверям.

Девушки в страхе кинулись за ним.

– Стой!! – громовым голосом закричал поручик. Его черные усы заходили, в руке блеснул пистолет. Услышав щелканье курка, камердинер оглянулся и замер в страхе. Усатый поручик целил ему в голову. Петушков, трясущийся и бледный, держась за сердце, стоял у стены. Одна из актерок залезла под стол, другая, визжа, билась в объятиях толстушки. Остальные, ожидая выстрела, в страхе жались к стене.

– Подойди сюда! – негромко, очень спокойно сказал поручик.

Прохор с раздувшейся щекой и красным слезящимся глазом, всхлипывая, сделал шаг.

– Смелее… ну-у! – сказал офицер.

Сделав на негнущихся ногах еще два шага, камердинер, отворачиваясь в сторону от наведенного пистолета, жмурясь и плача, подошел к нему.

– Ну, кто я такой? Ты теперь знаешь? – спросил поручик и левой рукой медленно расправил свои черные, жесткие усы.

– Так точно, ваше благородие, господин поручик! – заикаясь, пробормотал Прохор.

– Правильно, а теперь слушай, кобылячье семя! Если ты скажешь хоть одно слово, хоть один звук своему барину про нашу компанию и про вот этих женщин, то я, поручик Куринского полка, Прокофий Ильич Гостев, вот из этого самого пистолета двойным зарядом прострелю твою подлую, холуйскую башку, в чем и клянусь перед крестом господа бога и портретом моего государя! – Он вытащил из-за ворота сюртука нательный крест, поцеловал его и, подойдя к портрету царя, отдал честь. – И запомни, что я офицер, а не «сударь» и ежели что обещал, так выполню точно. Понял?

– По-понял. Ни слова, вот вам истинный крест, ни слова! – забормотал, кланяясь, камердинер.

– Ступай! – коротко сказал поручик. – Прошу извинить меня, красавицы, за шум и беспокойство, но мы народ простой. – Он надел фуражку, спрятал в карман сюртука пистолет, пристегнул шашку и, отдав честь примолкшим девушкам, пошел к выходу.

– Обождите, почтенный Прокофий Ильич, и я сейчас, вместе, – засуетился Петушков.

– Вот что, сударь, – подчеркивая последнее слово, сказал черноусый офицер. – Мне с вами не по пути, да и неохота. – С минуту он ждал ответа; не дождавшись его, дерзко ухмыльнулся, поправил усы и, высоко подняв плечи, вышел из комнаты.

– Вот это мужчина, ах, какой геройский кавалер! И кто бы только подумал! – в восхищении сказала толстушка, восторженно глядя вслед офицеру.

– Чудный! А как он Прошке по морде вдарил! Я аж закатилась от страху. Душка! – простонала блондинка.

– А как пистолет схватил, так страшный стал, как демон, ну, думаю, пропал наш Прошка, – сказала девушка в сарафане.

– Это мужчина, герой, а вы что… только где в углу обнять норовите да гадости разные сказываете… Истинный вы «сударь», – отворачиваясь от Петушкова, сказала толстушка. – И знаете что, ступайте вы себе домой, хватит! – уже совсем бесцеремонно закончила она.

– Позвольте, медам-с, что это за такие слова и прочее, я и рассердиться могу… – обиделся Петушков.

– Ну и сердитесь, а мы спать хотим, идите, идите, а то сейчас Матвея покличем.

Подпоручик встал и, застегнувшись до самого воротника, закинув назад голову и ни на кого не глядя, вышел из залы. Холодное молчание проводило его. Когда он поспешно сходил по ступенькам, до него докатился дружный хохот. Петушков съежился, осторожно открыл калитку и вышел на улицу. Ночь, свежий воздух, яркие звезды стояли над крепостью. Пройдя саженей пять, Петушков оглянулся.

– Дуры!! Потаскухи! Стервы!! – погрозив в темноту, сказал он.

На крепостных стенах через каждые пять-шесть минут раздавалось монотонное «слу-у-ша-а-й» часовых. За горами всходила луна. Ее блеск уже посеребрил верхушки недавно насаженных тополей, под которыми шел злой, раздосадованный подпоручик. Он уже подходил к офицерскому бараку, когда впереди зашумели голоса, раздалось ржание коней, стук прикладов, и ворота крепости с тяжелым визгом раскрылись. Десятки красных факелов, дымных и подвижных, заплясали в воздухе, озарив неясным светом толпу людей, вокруг которой виднелись конные казаки да поблескивали штыки солдат. Дежурный офицер о чем-то переговаривался у ворот с казаками. Крепостная полурота «в ружье» стояла возле. Петушков поспешил к воротам.

– Что такое?

– Пленных чеченов пригнали, – ответил казак и добавил: – Приказано донесение начальнику гарнизона доставить, а нам неизвестно, где они находются.