Текст книги "Буйный Терек. Книга 1"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

Глава 10

На русской территории уже не было ни одного иранского солдата. Войну надо было переносить на персидскую землю, но вражда между Паскевичем и Ермоловым разгорелась с новой силой.

Упоенный неожиданной победой, Паскевич решил идти за Аббасом-Мирзой и перенести войну за границу, овладеть Эриванью и Тавризом. Мадатов и Вельяминов, отлично зная характер противника, трудности зимней кампании в местности, по которой дважды прошла огромная иранская армия, предупредили его, что зимний поход невозможен.

– Крестьяне обобраны и разорены, провинции еще волнуются, беженцы, ушедшие с персами, хотят вернуться назад. Надо закрепить тыл, собрать хлеб, зерно, мясо, исправить дороги, мосты и только весной идти за Аракс, – сказал Мадатов.

– И за Араксом иранские деревни обезлюдели, хлеба и зерна нет и там. Все, кто мог, бежали вместе с Аббасом к Тавризу. Надо наполнить наши провиантские магазины, дождаться идущих из России резервов, дать отдых войскам и пополнить недостаток в оружии и боеприпасах, вызванный боями, – добавил Вельяминов.

Паскевич насупился. И о генералах, которых всего неделю назад превозносил как опытных, подготовивших елизаветпольскую победу командиров, уже 22 сентября он в своем журнале написал:

«Эти неспособные люди хотят вырвать успех победы из моих рук. Это клевреты Ермолова, поставившие целью очернить неудачами мое имя…»

21-го он послал письмо Бенкендорфу, прося довести до сведения царя, что

«Ермолов всячески старается уронить в глазах местного общества, населения, и главное, войск все добрые и разумные указания, кои идут ко мне от вас».

Генерал хорошо знал царя. Всякий намек на неповиновение или неисполнение царской воли Николай воспринимал как бунт, как повторение 14 декабря. Слова «местного общества, населения и, главное, войск» были дважды подчеркнуты генералом.

В особом письме царю Паскевич прямо писал:

«Не могу, государь, находиться в столь странном подчинении человеку, который после столь знатной победы над неприятелем противится вторжению нашему в пределы Ирана и тем лишает нас плодов елизаветпольской победы…»

Тифлис ликовал. Разгром персов и их паническое бегство за пределы Грузии праздновали три дня. Пляски, вино, стрельба в воздух, скачки, народные гулянья, песни оглашали воздух. Имя Паскевича, дотоле неизвестного на Кавказе генерала, гремело на празднествах. Теперь уже никто не сомневался в том, что победитель при Елизаветполе победит и в Тифлисе. И только немногие, хорошо знавшие, что без Паскевича победа была бы еще более блистательной и скорой, вспоминали о Ермолове.

Войска стали на зимние квартиры, готовясь к весенней кампании, но оба генерала, не скрывая своих отношений, вели открытую войну.

По существу, Ермолов был одинок, он не имел влиятельных защитников при дворе. Лица, окружавшие престол, были глубоко антипатичны ему. Это были русские немцы – Бенкендорф, Пален, Нессельроде, Витгенштейн, Дибич, бароны Мейндорф, Цур фон Гаузен, графы Менгден, Клейнмихель, Гейден, Буксгевден – все те, кто не мог забыть фразу Ермолова, сказанную им еще покойному императору Александру. Когда тот, восхищенный отвагой и умом Ермолова, спросил его: «Скажи, чем наградить тебя?» – Ермолов с ядовитой иронией произнес: «Государь, произведите меня в немцы!»

Но и среди русских, окружавших царя, не было друзей. Все эти Чернышевы, Бутурлины, Меншиковы, Голицыны были холодными исполнителями воли царя. Они отлично знали, что Николай не терпит Ермолова и по мере сил старались уронить в его глазах опального генерала. Оставались Закревский и Давыдов. Но первый был уже стар и невлиятелен, второй все это время находился в отставке и только сейчас был прислан в Тифлис.

– Денис верный и надежный друг, но, – Ермолов вздохнул, – он ничего не значит при дворе.

Встретил Санька своего поручика в Елизаветполе. Полевой госпиталь находился в доме бежавшего с персами бека. На топчанах и соломе, разостланной на земляном полу, лежали раненые.

Елохин, с туго забинтованной ладонью, висевшей на перевязи, зашел в офицерскую комнату, где лежал Небольсин. Со дня сражения прошло больше недели, и несколько оправившийся поручик с радостью встретил Елохина.

– Нашел меня, спаситель? – улыбнулся он Саньке.

– Дак я уже в третий раз прихожу, вашбродь, только доктора не допускали меня до вас, оказывали, пока рановато. Спасибо, нынче разрешили.

– А тебе, кавалер, видно, тоже досталось! – обернулся к нему человек в белом халате с густыми полуседыми баками на щеках, сидевший на табурете возле поручика.

Палата была офицерская, и поэтому Санька на всякий случай сказал:

– Так точно, вашбродь!

– Значит, это ты спас поручика! Это ты отбил ружьем удар?

– Если б он не подставил ружье вовремя – не быть бы мне в живых, – сказал Небольсин.

– Ну что ж. Получишь теперь четвертый крест. Что и говорить, заслужил его, старина!

«Ишь, черт, привязался, ровно репей к заду!» – подумал Санька, которому хотелось поговорить с поручиком.

– Ты меня знаешь? – спросил незнакомец.

– Никак нет, вашбродь, вроде незнакомый.

Кругом захохотали, а Небольсин, улыбнувшись, пояснил:

– Это – его превосходительство генерал-майор Давыдов, знаменитый партизан. Как же не знаешь его? А еще бородинец!

Это был генерал-майор Давыдов, обходивший раненых и случайно задержавшийся возле Небольсина.

Санька был огорчен. Он растерянно смотрел на генерала и вдруг покачал головой.

– Ваше превосходительство, Денис Васильевич, как же я, старый пес, не признал вас… Век себе того не прощу… Ведь мне еще сам Алексей Петрович про вас сказывал – едет, мол, к нам старый дружок и односумник Денис Васильевич, а я, – он развел руками, – сплоховал… запамятовал… Вы уж извиняйте меня, ваше превосходительство!

– Ну чего там, пустяки! Ведь мы с тобой уже старики, и память уже не прежняя. Да вот, хоть и годы не молодые, – Давыдов показал на забинтованную руку Елохина, – а все же воевать да в штыки ходить приходится! – И, глядя на все еще смущенного Саньку, сказал: – Я завтра возвращаюсь в Тифлис, так что – передавать от тебя привет Алексею Петровичу или нет?

– Передавайте, Денис Васильевич. Скажите, слово держу крепко и барина, – он посмотрел на Небольсина, – сберег, как было можно.

– Передам, а ты, как будешь в Тифлисе, зайди ко мне, вспомним старые походы. – И Давыдов, сделав общий поклон раненым, вышел из палаты.

Спустя две недели Небольсина привезли в Тифлис. Госпиталь находился над Курой, тенистый сад, прохлада, шедшая от воды, и немолчный шум реки успокоительно действовали на больных.

Раза три приходил Сеня, сначала встревоженный, а затем успокоенный и веселый. Он по-прежнему жил на той же квартире, в Сололаках.

– Александр Николаевич, хозяйка прислала вам эти гостинцы, – раскладывая фрукты и сдобные булочки, говорил он, – а это, – он улыбнулся, – от меня и Александра Ефимовича. – И он выложил на стол большой, хрустнувший под его пальцами арбуз.

– Спасибо, Сеня. А что же он не пришел с тобой? Как его рука?

– Заживает. А не пришел потому, что его сегодня четвертым Егорием проздравили и вчистую отпускают, как уже негодного по ранению. Он, Александр Николаевич, теперь вольный, от крепости освобожден и словно рехнулся от радости. И то правда, полный бант крестов, службу кончил и вольную получил. Есть от чего потеряться! Завтра обязательно к вам пожалует. А верно, Александр Николаевич, будто вас в штабсы произвели и тоже Егорием наградили?

– Не знаю, Сеня, – пожал плечами Небольсин.

– Это точно. Все говорят, что царь здорово всех наградил за геройство. А что, Александр Николаевич, – вдруг спросил Сеня, – верно, будто Алексей Петрович уходит с Кавказа?

– Тоже все говорят? – спросил Небольсин.

– Тоже. Кто горюет, кто и радуется, другие молчат да дивятся. – Сеня снизил голос. – Рассказывают, что они друг с дружкой не разговаривают и не здоровкаются ни за ручку и никак. Как же это возможно, Александр Николаевич? Генералы, и вдруг такое, как промеж простыми бывает.

– Что еще говорят? – спросил Небольсин.

– Будто новый-то имеет в Петербурге большую силу и беспременно будет здесь главным, а Алексей Петровича в отставку. Верно ли это?

– Похоже на правду, – задумчиво ответил Небольсин.

– А как же тогда вы, Александр Николаевич? Новый-то всех, кого Алексей Петрович жаловал, невзлюбит!

– Я служу не ему, а России.

– Так-то оно так, а вожжи в руках держать будет он, – покачал головой Сеня. – Здесь, Александр Николаевич, уже все те, кто прежде за Алексея Петровича словно на бога взирали, теперь почем зря его ругают. Ермолов – то, Ермолов – се.

Небольсин хотел что-то сказать, но в палату вбежал смотритель госпиталя.

– Его высокопревосходительство обходит палаты, – зашептал он, – сейчас здесь будет.

И, поправляя постель, он окинул взглядом комнату.

– Убрать это! – приказал он солдату, указывая на гостинцы, принесенные Сеней.

В комнату в сопровождении врачей и начальника госпиталя вошел Ермолов.

– Здравствуй, Саша! Да сиди, сиди, – придержал он пытавшегося встать Небольсина и присел возле него.

– С монаршей милостью! Его величество, в воздаяние подвигов ваших в боях с неприятелем под Елизаветполем и Шамхором, соизволил наградить вас орденом Георгия четвертой степени с одновременным производством в штабс-капитаны. – Ермолов, обняв Небольсина, трижды поцеловал его. – Спасибо, Саша, ты во всем оказался достойным сыном своего отца. И в бою, и в дружбе, и в чести, – прикалывая крест к груди Небольсина, подчеркнул он последние слова. – А от меня, Саша, получай годичный отпуск в Россию для поправления расстроенного войной и ранами здоровья. Не благодари, – остановил его жестом Ермолов, многозначительно глядя в глаза Небольсину, – не благодари. Я знаю, что ты нездоров, мне говорили об этом Мадатов и Вельяминов. Поправляйся, Саша, и зайди перед отъездом ко мне.

Ермолов вышел из палаты. Небольсин понял: генералу известно, что он отказался идти в адъютанты к Паскевичу, и почувствовал, что Ермолов доживает здесь последние дни.

В конце декабря Небольсин выехал из Тифлиса. Путь его шел на Баку и Дербент. Военно-Грузинская дорога с ее перевалами и ущельями была занесена снегом. Зимние бури и ураганы свирепствовали в горах.

Еще вечером он попрощался с Ермоловым. Старый генерал был суров и озабочен. Обнимая Небольсина, на прощание он коротко сказал:

– Увидимся в России!

Елохин, взволнованный и молчаливый, провел последний вечер вместе с Небольсиным и Сеней.

Утром военно-почтовый дилижанс отошел от разгонной станции в Навтлуге. Побежали версты, замелькали желтые сакли, потянулись оголенные сады, а Небольсин все сидел и думал о минувшем годе, так изменившем всю его жизнь.

В начале 1827 года Ермолов написал царю, что не может при подобном двусмысленном положении управлять краем, и просил дать ему отставку или отозвать Паскевича из Грузии. В этом письме он резко высказывался о Нессельроде и других влиятельных лицах, мешающих ему победоносно закончить персидскую войну.

Это письмо, направленное прямо против царя и его окружения, разъярило Николая, и он подписал давно уже заготовленный приказ об отставке ненавистного Ермолова. Приехавший в Тифлис Дибич передал его генералу.

Был южный, теплый и солнечный март. Опальный Ермолов уезжал из Тифлиса без почестей, без подобающего ему конвоя. Тифлисское общество не устраивало банкета и не провожало его. Мстительный Паскевич запретил Вельяминову дать дополнительную охрану оказии до Владикавказа. И недавний «проконсул Кавказа» ехал, как простой пассажир. Лишь немногие из прежних друзей Ермолова провожали его: Талызин, Бебутов, Шимановский, Сергей Ермолов, Ранцев, Орбелиани и Муравьев.

Город уже знал об отъезде генерала. С утра толпы народа ждали его проезда. Это были мещане, мелкие служащие, отставные солдаты, армянские поселенцы, солдатские вдовы, свободные от службы чиновники, мелкие торговцы – весь незнатный и нечиновный Тифлис. Из официальных лиц местной администрации провожал его только губернатор фон Ховен да генералы Вельяминов и Мадатов. Фон Ховен, с первого же знакомства не понравившийся Паскевичу, уже знал, что на его место из Петербурга вызван генерал Сипягин.

– Я, Алексей Петрович, вероятно, вскоре тоже уеду в Россию. Позвольте мне там навестить вас, – оказал фон Ховен.

– Уверен, что за вами уедет еще немало людей, и первым из них буду я, – засмеялся Вельяминов.

Ермолов молчал.

Коляска с генералами, линейки и провожавшие Ермолова конные офицеры тронулись.

Ехали молча, говорить не хотелось. Казалось, будто с отъезжавшим Ермоловым у каждого из них уходили лучшие дни их жизни. Каждый понимал и то, что Паскевич не простит им этой открытой и подчеркнутой демонстрации.

– Словно на похоронах! – шепнул Талызин.

Шимановский вздохнул и так же тихо сказал:

– Оно так и есть. Хороним золотую славу России.

На повороте Ольгинской улицы, в самом конце города, возле начала Военно-Грузинской дороги, на пыльном ветру стоял пожилой человек в солдатской форме с шевроном на рукаве, свидетельствовавшим об отставке. На груди отставного солдата блестели четыре Георгиевских креста, медали «В память вступления в Париж», «За усердную службу» и «В память Отечественной войны». Солдат, нетерпеливо поглядывая вперед, то и дело переступал с ноги на ногу и шумно вздыхал. И тогда его медали и кресты тихо позванивали.

Послышался стук колес, солдат поднял голову и насторожился. Из-за поворота вынеслась коляска, за ней две линейки, возок. По сторонам коляски скакали конные офицеры. Пыль кружилась за приближавшейся группой.

Солдат вздохнул, перекрестился и, выйдя к краю дороги, поднял руку.

Мадатов, сидевший рядом с насупившимся Ермоловым, вгляделся в одинокую фигуру и вдруг, дернув за рукав Ермолова, закричал:

– Алексей Петрович, твой солдат, бородинец, у дороги!

Ермолов оживился. По его сумрачному лицу пробежало радостное волнение.

Коляска уже проскакала мимо стоявшего с поднятой рукой человека.

– Стой!! – закричал Ермолов, и кучер на ходу осадил коней. Рессоры заскрипели, пыль клубами взвилась из-под колес. Офицеры, остановив коней, с недоумением глядели на преобразившееся, ожившее, радостное лицо Ермолова.

– Елохин! – звонко закричал он, полувысовываясь из коляски.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! Проститься пришел, Алексей Петрович. Оба мы старые, кто знает…

– И давно стоишь, товарищ? – все так же весело спросил Ермолов.

– С семи утра, Алексей Петрович!

– А сейчас десять… ах ты, старый плут, ну давай расцелуемся, – вылезая из коляски, сказал Ермолов.

Они обнялись. Мадатов снял с головы фуражку и отвернулся. У Шимановского навернулись слезы. Вельяминов молча и грустно смотрел на прощание двух старых, храбрых и честных солдат, провоевавших не один десяток лет.

– Рад, Елохин, рад, мой старый товарищ, что не забыл своего генерала, – глядя в глаза Саньке, сказал Ермолов.

– Нехай убьет того гром, кто забудет вас, Алексей Петрович, – ответил унтер.

– А таких много, Санька… Многие забыли, – с горечью сказал Ермолов.

– Россия не забудет Ермолова!

Лицо старого генерала дрогнуло. Он что-то хотел сказать, но вместо слов по его щеке медленно скатилась слеза.

– Золотые слова, Елохин! Именно, народ и Россия никогда не забудут Ермолова! – с жаром воскликнул Мадатов.

Все молчали, охваченные чувством уважения и глубокого почтения к этому простому, с полуседыми баками человеку, так просто и точно определившему то, что думали, но не умели выразить они сами.

Ермолов с облегчением вздохнул. Тяжесть от измены облагодетельствованных им людей, горечь и обида отставки – все мгновенно ушло.

– Спасибо, Елохин. Дай тебе бог, старый товарищ! – И, еще раз обняв Саньку, Ермолов пошел к коляске.

Колеса уже стучали где-то вдали, пыль оседала на дороге, ни коляски, ни конных уже не было видно, а старый солдат все стоял и смотрел вдаль.

Комендант крепости и Владикавказа генерал Тутолмин любил и чтил Ермолова. Он выехал ему навстречу и возле укрепления Ларс с воинскими почестями встретил опального генерала.

Ермолов держался свободно и просто. Он был немногословен, спокоен и, сославшись на усталость, отказался от встречи с представителями местного общества и офицерами гарнизона.

– К чему это? Чтобы неповинные люди стали мишенью для ярости Паскевича? – пожав плечами, сказал он. – Приготовь лучше, Амос Андреевич, оказию так, чтобы уже рано утром я смог выехать в Екатериноградскую.

– Хорошо! – тихо сказал Тутолмин, понимая, как тяжело и трудно было Ермолову выговорить эти слова.

Оказия отходила из города в восемь часов.

Ермолов проснулся рано. Было около шести, спать не хотелось. Он шумно завозился на кровати, тяжело вздыхая и отдуваясь.

– Не спите, Алексей Петрович, можно войти? – услышал он голос коменданта.

– Какой уж тут сон! Входи, Амос Андреич, – махнул рукой Ермолов. – А что ты сам так рано проснулся?

Тутолмин вошел. Лицо его было встревожено. Он с растерянным видом держал в руке какую-то бумагу.

– Что с тобой? Или приказано арестовать Ермолова? – засмеялся генерал.

– Господь с вами, Алексей Петрович! Скажете ж такое! – замахал руками Тутолмин. – Из крепости Грозной, от генерала Розена. – И он протянул бумагу.

«27 марта с. г. большая группа хищников, спустившись с гор Аварии, под водительством небезызвестного в Дагестане лжеимама Кази-муллы совершила нападение на укрепления Амир-Аджи-Юрт и после жестокого боя, уничтожив его гарнизон, разрушила и сожгла укрепление, после чего напала на посты Ачи-Кулак и Бий-Урсланское, кои также сожжены, а их защитники перебиты. Ауховские чеченцы, подстрекаемые сим разбойником Кази-муллой, напали возле Гудермеса на обозы и охранение егерского батальона и после жестокой схватки ушли обратно, уводя пленных солдат и отбитый обоз.

28 и 29 марта скопище Кази-муллы, соединившись с хищниками Гамзата из Гоцатля, напало на мирный аул Казанищи и, возбудив присоединившихся к ним жителей, устремилось к Таркам, откуда своевременно успел бежать под прикрытие русских штыков его превосходительство шамхал таркинский. Имущество шамхала, его скот и все, что было захвачено хищниками, увезено в горы, а дворец сожжен.

Бунт сей разгорается и принимает форму мятежа и священной войны – газавата, которую сей фанатик и изувер Кази-мулла объявил русским.

Силы наши малы и ослаблены уводом с линии нескольких батальонов ширванцев и егерей в Тифлис.

Прошу, ваше высокопревосходительство, дать указания и прислать, елико возможно, помощи для обуздания и наказания хищников и покарания их лжеимама Кази-муллы».

Тутолмин поднял глаза и уставился на Ермолова.

– Если не наказать их сейчас же жестоко и нещадно, этот мятеж перекинется и сюда. Здешние ингушевцы и дигорские тагауры ждут не дождутся восстания, – сказал Тутолмин.

Генерал смотрел в окно и, казалось, совсем не слушал коменданта.

– Оказывается, мы ошиблись. Риего нашелся, – произнес Ермолов.

– Как вы сказали, Алексей Петрович? – спросил не понявший его комендант.

– Я говорю, обращайтесь за этим теперь к Паскевичу, – ответил Ермолов и пошел к уже шумно собиравшейся на дворе оказии.

Звезда «проконсула Кавказа» закатилась. Над горами поднималось зеленое знамя газавата.