Текст книги "Буйный Терек. Книга 1"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– А подпоручик?

– А ево Нюша тут же со двора увольнила. Спасибо, говорит, вам за добрую весть о нашем князеньке, а теперь ступайте, нам спать пора, а сама веселая такая стала… а ему уходить-то и не хотелось, ведь он, ваше сиятельство, хочь и офицер, но извините меня, не из благородных будет! Его Нюша отсель чуть не взашей гонит, уходите, говорит, мерси за новости и с тем до свидания, а он озлился, весь серый стал, глазами и на нас и на ее стал зыркать… Он, ваше сиятельство, так думал, что его за чем-нибудь таким, вроде сказать, амурным делом зовут, а тут совсем другое… Ну, он и осерчал…

– А-а! Вот оно в чем дело! – протянул Голицын и коротко засмеялся. – Завтра этот подпоручик в полдень будет здесь. Так ты, Прохор, сделай следующее… – И Голицын стал что-то говорить камердинеру, усиленно повторявшему: «слушаюсь, будет исполнено».

Подпоручик с бьющимся от волнения сердцем вошел в дом. У низкой двери его встретили кучер Матвей, лакей Дормидонт и казачок Савва, парень лет шестнадцати, на обязанности которого было носить кофей актеркам и помогать повару Сергею на кухне.

Все трое молча сняли шапки.

– Дома их сиятельство? – напуская на себя храбрость, важно спросил Петушков.

– Дома, – сиплым тенорком ответил Савва и посторонился, пропуская офицера. За его спиной все трое переглянулись и молча последовали за ним. Такое странное сопровождение удивило Петушкова.

– Я знаю, братцы, дорогу. Я уже бывал здесь, – оглядываясь на провожатых, скороговоркой пояснил он.

– Приказано проводить! – за всех ответил Дормидонт и открыл дверь в горницу, в которой всего неделю назад Петушков так развязно угощал девушек князя.

В горнице стоял, по-видимому, ожидая его, камердинер Прохор, искоса глянувший на Петушкова. Камердинер поклонился.

«Чуть голову нагнул, хам!» – определил Петушков и развязно спросил:

– Здравствуй, любезный! Как тебя, кажется, Прохор?

Камердинер не спеша и с достоинством сказал:

– Прохором крестили, а которые и Прохор Карпович величают, сударь!

«Скотина!» – подумал подпоручик и, весело улыбаясь, продолжал:

– А-а, значит, Карпыч, будем знать, любезный… а что князь, дома?

– Их сиятельство князь Илларион Иваныч изволят быть у себя! Пообождите малость, я доложу их сиятельству. – И он не спеша, степенно вышел во внутренние комнаты дома.

«Какой важный, сволочь! Сударем назвал! Мало, видно, оплеух получил от этого бурбона», – вспоминая поручика Гостева, думал Петушков, усаживаясь на мягкий табурет.

Дормидонт, Савва и кучер повернулись и молча вышли, закрывая за собой дверь. Прошло минуты три. Князя не было, не видно было и Прохора. Петушкову стало неловко, его начинало забирать беспокойство.

«Какие-то гайдуки, чистые башибузуки! Черт их знает, чего они там толкутся за дверью…»

Подпоручик, опасливо покосившись на дверь, сделал от страха независимое лицо и с шумом закинул ногу на ногу. Прошло еще минут пять.

«Не уйти ли? А еще аристократ, князь, держит себя как какой-то моветон… Не интересуешься, так не зови, а если позвал, будь аккуратен, скотина! Верно, у них там в Петербурге, в свете все такие ничтожные подлецы, – злясь и на себя, и на князя, мучился Петушков. – Если бы не эти три хама за дверью, давно уже сбежал бы. Надо ж было язык развязывать, дурак, фанфарон, осел карабахский, – ругал он себя, – получил теперь афронт от этого петербургского фазана…»

В эту минуту в горницу, одетый в легкий шелковый с кистями халат, в бархатной шапке-венгерке с голубыми кистями, в розовых сафьяновых чувяках, бесшумно вошел Голицын. За его спиной с угодливо-заискивающим лицом стоял Прохор.

Петушков вскочил и, делая легкий поклон, согнул перед Голицыным плечи.

Князь, не глядя на него, прошелся по комнате, и словно не видя подпоручика и его поклона, вполголоса сказал камердинеру:

– Опусти плотней шторы. Да вели принести похолоднее морсу!

Прохор затянул темные плотные занавеси.

Голицын сел в глубокое походное кресло, вывезенное им из Петербурга и сделанное там по специальному заказу.

Петушков был растерян и все стоял в неловкой, почтительно-угодливой позе.

– Итак… вы что-то хотели доложить мне, подпоручик? – рассаживаясь поудобнее, не давая руки гостю и не предлагая ему сесть, спросил Голицын.

– Я… князь… ваше сиятельство… – запутавшись и волнуясь, пробормотал Петушков, – хотел совершенно-с верно, доложить вам про… – Он замолчал, тупо глядя на князя.

– Так о чем же? – разглядывая свои холеные ногти, спросил Голицын. – Помнится, вы изволили назвать поручика Небольсина и мою крепостную актерку… Так, кажется, сударь?

– Совершенно верно-с, только изволите ли видеть… возможно, что я и ошибся, ваше сиятельство… время было ночное, опять же темнота, легко обознаться.

– Так, собственно, зачем же вы все-таки говорили мне об этом, ежели были и ночь, и темнота, и прочее?

– Что офицер был именно Небольсин, это верно, ваше сиятельство, а насчет женщины… возможно, ошибся… – окончательно струхнув, пробормотал Петушков.

– В крепости есть много женщин, и солдатки, и маркитантки, и офицерские жены… Поручик Небольсин мог встретиться с любой из них. Не так ли?

– Так точно… Совершенно-с справедливо, ваше сиятельство, – думая лишь о том, как бы только выбраться отсюда, поспешил согласиться подпоручик.

– Вот видите, а вы сразу же о моих девушках выразить порочащий репризант изволили. Не-хо-ро-шо! – медленно и веско сказал Голицын, вставая. Он снова прошелся по горнице и негромко крикнул:

– Прохор!

Дверь приоткрылась, и в ней показался камердинер, а за ним головы трех встречавших Петушкова людей.

– Водки! – коротко приказал князь, снова усаживаясь в кресло.

«Пронесло!.. Слава тебе господи! Выпью с ним водки – и домой», – облегченно вздыхая, подумал Петушков.

Прохор тихо шагнул в комнату, держа в руках поднос и на нем большой пузатый графин с золоченой стеклянной пробкой.

– Налей! – вытягивая ноги и поудобней располагаясь, приказал Голицын. Камердинер поставил на стол поднос и тщательно, до краев наполнил простой граненый стакан водкой.

– Угости! – небрежно кивая головой на подпоручика, процедил князь.

– Извольте выкушать, ваше благородие! – поднося к лицу онемевшего от такого оскорбления Петушкова, преувеличенно вежливо сказал Прохор.

– Извините, ваше сиятельство, – дрогнувшим голосом сказал Петушков, – не пью-с… один никогда… ежели в компании… – пролепетал он, делая ударение на последнем слове.

– Ах, да… – поднося руку ко лбу и слегка поглаживая его, как бы вспомнил Голицын. – Действительно, в компании куда приятней!..

Он лениво повернул голову к дверям и негромко крикнул:

– Эй, кто там… войдите!

В горницу разом вошли все это время, по-видимому, поджидавшие этого приказания Савва, кучер Матвей и Дормидонт. Они шагнули вперед и разом остановились возле ошалевшего Петушкова.

– Наливай и им! – приказал Голицын.

Камердинер, почти не скрывая подлой, издевательской ухмылки на лице, наполнил еще три таких же стакана и поочередно поднес каждому из людей.

– За здравие их княжеского сиятельства! – торжественно и елейно сказал Прохор.

– Я… я не буду пить, – отступая на шаг, пробормотал побледневший от оскорбления Петушков.

– Почему? – так же лениво спросил, поднимая на него глаза, Голицын. – Вы просили компании… вот она… – указав пальцем на молча стоявших со стаканами в руках дворовых, сказал он.

– Это… это оскорбление, ваше сиятельство… Я офицер, дворянин. Честь не позволяет мне оставаться тут…

– Стойте! – негромко, но очень резко остановил его Голицын. – Вы не офицер и ни о какой чести не смеете заикаться, сударь!! Вы доносчик со свойствами человека из подлого сословия… Дворянин не клевещет на дворянина, офицер не доносит на офицера – это делают хамы из низкого звания, такие, как они, – он презрительно показал на молча стоявших крепостных. – Поэтому вы сейчас же выпьете с ними водку и, клянусь вам своей настоящей стародворянской и княжеской честью, что, если через минуту вы не выпьете с ними, я прикажу им выпороть вас и затем вытолкать из дому взашей, а завтра подам рапорт на высочайшее имя об исключении вас из офицеров русской армии! – Он привстал и, глядя в упор на готового завыть от обиды и боли Петушкова, спросил: – Ну?

Петушков закрыл глаза, сотрясаясь от внутренних рыданий, дрожащими пальцами сжал стакан и, расплескивая водку, поднес ее ко рту.

– За ваше здоровье, сударь! – услышал он голоса стоявших возле него дворовых, кто-то чокнулся с ним, но Петушков уже ничего не видел. Проглотив горькую, обжигавшую ему горло противную водку, он выбежал из горницы и пришел в себя только на улице, когда неверными, сбивающимися шагами отбежал далеко от дома Голицына.

– Убью мерзавца! На дуэль вызову, пристрелю на улице как собаку! – шептал он, не замечая, как слезы катятся по его щекам. И чем больше распалялся подпоручик, чем страшнее находил он казни обесчестившему его Голицыну, тем слабей и беспомощней казался он себе, прекрасно понимая, что не только не убьет князя, но даже постарается вовсе не попадаться ему на глаза.

Подпоручик остановился, огляделся и, стерев рукавом и ладонью постыдные слезы, полушепотом грязно и матерно обругал князя Голицына и всех тех, с кем только что пил водку. Потом, несколько успокоившись, прошел в слободку. К вечеру его, вдребезги пьяного, на ротной фуре привезли на квартиру, где его раздел и уложил в постель денщик.

Глава 17

Лазутчик аварской ханши под вечер подъехал к аулу Каракай, где намеревался отдохнуть у своего кунака Нур-Али, переночевать, накормить коня и утром рано двинуться дальше в путь. Солнце уже уходило за горы, и багровый закат охватил верхушки Таши-Тау и половину долины, золотя высокие скалы и сады с абрикосовыми деревьями.

От аула шел острый и терпкий запах кизячного дыма и только что прошедшего стада. Огромные овчарки с злобным рычанием поворачивали в сторону всадника морды, скаля острые белые клыки. Коровы с ленивым мычанием, задрав головы, отделялись от стада, и босоногие мальчишки с криками загоняли их по дворам. Из-за оград, построенных из желтого и серого неотесанного камня, выглядывали женщины, впереди, у аульной мечети, виднелся народ.

Обгоняя стадо и не обращая внимания на овчарок, всадник выбрался к площади, где, по-видимому, шло какое-то совещание. Не желая попадаться людям на глаза, аварец свернул в узкую, не шире двух-трех шагов, уличку и спустя несколько минут подъехал к сакле Нур-Али.

Он спешился и рукояткой своей плети постучал по низкой, дощатой калитке, преграждавшей въезд во двор. Из сакли выглянула молоденькая девушка лет пятнадцати и, прикрыв рукавом лицо, исчезла в сенях. За ней показалась ее мать, жена самого Нур-Али, женщина с худым, строгим и измученным лицом.

– Ас-салам алейкюм! – негромко сказал аварец. – Дома ли Нур-Али?

– Входите, дом нашего хозяина ваш дом, – отодвигая в сторону доску и отступая на шаг назад, сказала женщина. – Наш человек [71]71
  По адату горянка не имела права называть по имени своего мужа. Это считалось величайшим преступлением, поэтому жены называли своих мужей словом «адам», т. е. человек.


[Закрыть]на площади у мечети. Сейчас наш мальчишка призовет его, а вы, уважаемый и почтенный гость, пожалуйте в саклю.

Выбежавший мальчуган лет одиннадцати взял из рук аварца уздечку и стал вываживать коня по двору, другой, поменьше, смешно семеня босыми ножками, припустился бегом к мечети, а девушка, наклонив голову, молча вынесла высокий кувшин, таз и домотканое, суровое полотенце.

Гость степенно вымыл руки, сдержанно поблагодарил девушку и вошел в полутемную прохладу сакли. Он видел, как мальчик, поводив коня по двору, легко и проворно расседлал его, внес в сенцы седло и затем не спеша стал поить лошадь.

Аварец с удовольствием пил холодный айран, принесенный ему хозяйкой в большой деревянной чаше. Он устал за эти дни. И поездка, и пребывание в Грозной утомили его. И сейчас, возвращаясь в родные горы, он радовался всему: тому, что его окружали свои, горцы, и тому, что еще три-четыре дня пути и он снова очутится в родном Хунзахе.

Он поднял голову – на дворе послышался шум и раздались голоса.

«Нур-Али», – узнавая хозяина, подумал гость и стремительно поднялся.

– А-а, почтенный Абу-Бекир, хвала аллаху, мы снова видим друг друга в добром здравии, – крепко пожимая руку аварцу, сказал Нур-Али.

Они сели.

– Извини, что не встретил тебя у порога сакли, – продолжал Нур-Али, – не знал о твоем приезде, да и еще событие у нас сегодня ожидается.

– Какое? – спросил аварец.

– Известный всем муршид из Гимр Гази-Магомед, которого уже многие именуют имамом, сегодня посетит наш аул, – негромко и не совсем спокойно сказал Нур-Али.

– Вот как! – поднося ко рту чашку с айраном, протянул гость.

– А с ним и ших Шамиль бен-Дингоу, и Амир-хан, и еще некоторые из праведников, посвятивших себя тарикату.

– А я слышал, что этот человек отвергает тарикат и призывает к газавату, – сказал аварец.

– Я не знаю, что отвергает он, тарикат или шариат, мне это неведомо, но я знаю, что он праведный человек, что он проповедует равенство между мусульманами и что для него бедный человек, пусть даже самый последний кязайраг [72]72
  Купленный раб.


[Закрыть], ближе любого хана, нуцала или бека.

– Как так ближе? Разве это возможно? – удивился аварец.

– Аллах, говорит Гази-Магомед, для всех мусульман один, и все истинные мусульмане для него равны. У него в раю получает место не тот, кто знатен родом, а тот, кто вел себя как подлинный мусульманин. Не так ли?

– Ну, так! – согласился с ним несколько удивленный, впервые слышавший такие речи аварец. – Но все-таки есть же разница между ханом Абу-Нуцалом и мной?

– Какая? Разве у него две головы или три ноги? – пожал плечами Нур-Али. – Или ты не встречал среди уцмиев [73]73
  Дворяне.


[Закрыть]и беков дураков, больше похожих на ишака, чем на человека?

– Это верно! – согласился сбитый с толку гость. – Однако и ты, уважаемый Нур-Али, именуешь Гази-Магомеда имамом. Разве ж он имам? Кто его выбрал в имамы?

– Это я из почтения к праведнику, но для меня он больше, чем имам. Он святой, праведный человек, носитель божьего слова! Почему же мне не считать его человеком, возвышенным богом? Для меня он владыка, а не хан Аслан казикумухский или твоя ханша Паху-Бике.

– Не обижай тех, кто не слышит твоих слов, Нур-Али! Бек есть бек, кадий есть кадий, хан стоит над нами, а бедняки есть бедняки. Так повелел аллах, и не нам изменять его законы.

– Нет, почтенный Абу-Бекир, – покачал головой хозяин.

– Ты странно говоришь, Нур-Али. Раньше я не слышал от тебя таких слов.

– Раньше свет божьего учения не касался моей души, раньше я не слышал проповеди праведника, угодного аллаху.

– Это Кази-муллу? – с нескрываемым презрением спросил аварец.

– Его, носителя божьего слова, – делая вид, что не замечает усмешки гостя, продолжал Нур-Али, – и пророк не сразу был понят людьми, и его поносили и прогоняли темные, озлобленные люди. И насмешки, и раны, и войны, и изгнания перетерпел он во имя бога, но свет несомненной книги и истинной веры озарил людей, о Абу-Бекир! – горячо и проникновенно закончил Нур-Али.

Аварец нерешительно взглянул в его горящие верой и возбуждением глаза и неожиданно сказал:

– Ты прав, Нур-Али. Мне трудно понять это, но, хотя мое сердце и не лежит к тому, что проповедует Гази-Магомед, я желал бы послушать его.

– Об этом я сам хотел сказать тебе, о брат мой Абу-Бекир! Ты человек бедный, и твой отец, и твои братья, и ты сам всю жизнь копошитесь возле ханской кухни, получая за свою службу, за рабскую преданность жалкие объедки богачей, а разве ты или твой отец, почтенный Магома, хуже или глупее ханских выродков, которым с детства служите вы? Или вы не такие, как они, мусульмане? Или вы не творите пять раз намаз, как повелел пророк? Или вы продали свою истинную веру русским за их серебряные рубли?

Абу-Бекир вздрогнул. Слова хозяина попали ему прямо в сердце. Он с ненавистью вспомнил генерала-больхонола, который вместе с письмом к ханше дал ему пятнадцать рублей серебром.

– Нет, – продолжал Нур-Али, – мы истинные мусульмане, мы не продаем свой народ за золотые медали и за офицерские погоны, которые сверкают на черкесках продажных владык вроде Аслан-бека, хана Абу-Нуцала или хулителя святой веры пьяницы шамхала.

Абу-Бекир не раз с тайной досадой и неодобрением смотрел на широкие серебряные эполеты, которые иногда надевал на плечи молодой хан. Он вспомнил и тугие мешочки с русским золотом, которые не далее как месяц назад привез в переметных сумах ханше.

– Воистину верны твои слова, Нур-Али! – медленно проговорил он.

– Пойдем на гудекан. Скоро, вероятно, прибудут и наши гости, – вставая, сказал Нур-Али.

Они вышли в сенцы.

– Придем ночью, – не глядя на жену, сказал хозяин, – приготовь хинкал и ночлег гостю.

Подтянув пояса, поправив кинжалы и шашки, они пошли к мечети.

– Удобно ли, что я, человек из чужого аула, буду на гудекане с людьми Каракая? – осведомился аварец, трогая за рукав Нур-Али.

– Ты мой гость и мусульманин, – просто ответил тот. Он понимал, что Абу-Бекир неспроста появился в ауле, но опросить его о причине приезда было бы не по адату. Понимая это, гость как бы вскользь сказал:

– Я ездил в Кяфир-Кумух получить немного денег, данных в долг прошлым летом.

На площади было много мужчин, старых и молодых, людей средних лет, одни с оружием, другие с пастушескими крючковатыми палками. Старики сидели на длинных камнях, служивших им скамьями во время долгих совещаний. Посреди группы богатых и наиболее уважаемых людей, поглаживая подстриженную, остроконечную, выкрашенную хной бороду, сидел старшина аула Абу-Рахман. Рядом с ним, молча и сосредоточенно глядя вниз, – кадий Эски-хаджи. Последний не вмешивался в беседу окружающих, хотя слышал и подмечал все разговоры.

Нур-Али и Абу-Бекир подошли и, поклонившись старикам, сели поодаль на сваленные у дороги бревна.

Гази-Магомеда еще не было, хотя вечер уже наступил и темнота сходила к аулу с гор. Ущелья потемнели. Черные впадины посреди скал явственней обозначились, и свежая прохлада с легким, порывистым ветерком опустилась на разогревшиеся за день камни.

– Что ж, долго нам еще ждать самозваных святых? – с усмешкой сказал старшина. – Ночь на дворе, а ночью появляются только худые люди, а не праведники! – продолжал он.

Кое-кто засмеялся, но другие промолчали.

– Переход немалый, да и народ всюду просит муршида поговорить, рассказать о делах, угодных богу, – вызывающе громко сказал Нур-Али, глядя на старшину.

– Это мы еще не знаем, угодны ли его дела богу, – сухо ответил кадий, не глядя на Нур-Али.

– Зато мы знаем это, – еще громче ответил Нур-Али под одобряющие возгласы кучки стоявших поодаль бедно одетых аульчан.

Абу-Бекир переводил взор с одной группы сельчан на другую, и ему было понятно, что здесь, на гудекане, собрались и противники и сторонники новоявленного имама, но кого больше, трудно было определить.

«Беднота за него!» – решил аварец, видя, как к поднявшемуся с места Нур-Али подошли человек пять оборванных, худо одетых горцев и что-то тихо сказали ему.

«Кажется, напрасно я заехал к этому байгушу, ставшему заклятым муршидом», – пришло ему в голову, когда он перехватил короткий и презрительный взгляд, которым окинул его хозяина старшина.

Толпа зашевелилась. На пригорке, где уже находилось несколько молодых людей, наблюдавших за дорогой, произошло движение; кто-то отчаянно замахал папахой, мальчишки, сновавшие в отдалении от взрослых, роем кинулись к дороге. Из-за скал поднялась пыль, густая и тяжелая, она облаком затянула дорогу. Из-за поворота показались всадники, позади которых шло несколько пеших. Конные въехали в аул, и копыта коней, свернувших с пыльной дороги на камни площади, зацокали сильней. Сидевшие приподнялись, толпа пришла в движение, некоторые подались вперед, и только кадий, старшина и племянник елисуйского бека Таш-Мурад продолжали сидя наблюдать за кавалькадой.

Нур-Али широко шагнул навстречу подъезжавшим, а аварец на всякий случай затерялся в толпе.

– Встанем, почтенный Абу-Рахман, – приподнимаясь с места, тихо сказал кадий, – мы правоверные, и какой он ни на есть, но все-таки гость и мусульманин.

– Бешеная собака, а не гость! – злобно ответил старшина, но тоже встал и сделал движение вперед.

Племянник елисуйского бека продолжал сидеть, поглаживая молодую, недавно лишь отросшую бородку, с превосходством знатного и богатого человека глядя на кучку подъезжавших бедно одетых людей.

Нур-Али шагнул к Гази-Магомеду, желая помочь ему, но тот легко и свободно соскочил с коня и, приподнимая папаху, спокойно и громко поздоровался со всеми:

– Ас-салам алейкюм! Молитва, приветствие и мир да будут с вами!

– Иншаллах! – нестройно ответили ему.

– Мы ждали тебя, божий человек, – почтительно кланяясь, сказал один из стариков. – Говорят, что слова аллаха и пророка, повторенные тобой, доходят до людей.

– Я простой человек, такой же, как и вы, и напрасно говорят обо мне то, чего я не делаю! Я не имам и не пророк, я такой же, как и вы, сын Дагестана, мусульманин и бедняк. Зачем приписывать мне то, чего нет во мне?

В толпе зашумели.

– Бедняк, говоришь? – засмеялся племянник елисуйского бека. – Так зачем же ты, байгуш, ездишь подобно владетельному хану в сопровождении свиты и телохранителей? – И он пятерней ткнул в людей, приехавших с Гази-Магомедом.

– Не обижай, не оскорбляй гостя. Помни об адате и заветах старины! – негодующе зашумели в толпе.

Бек нагло ухмыльнулся и тем же оскорбительно-презрительным тоном продолжал:

– Он не гость. Он волк, нарядившийся в овечью шкуру. Его надо уничтожить, если мы не хотим гибели народа.

– Не заботься о народе. Народ сам хорошо разбирается в том, кто ему друг и кто враг. Ты говори от своего имени и не вмешивай в свои мысли народ, – перебил его Шамиль.

– А это еще кто? Гимринский бродяга, сын пастуха, который вздумал стать беком и учить нас уму-разуму? Собака! – закипая гневом, не в силах сдержать злобы, закричал племянник елисуйского владетеля.

– Стыдись! Ведь ты же сам гость у нас, кто тебе дал право оскорблять людей? – взволнованно сказал один из стариков. – А ты чего смотришь? – обратился он к молча улыбавшемуся старшине аула.

– А мне что? Когда дерутся две собаки, третья не приставай! – нагло сказал старшина, проводя ладонью по усам.

– Постойте, правоверные, погодите, – поднимая кверху руку, сказал все это время молчавший Гази-Магомед. – Не годится напоминать животному о законах, которыми живут люди! Скотина не поймет слов человека. Они не дойдут до ее сознания!

– Это обо мне? Это я – животное? – вскипая гневом, завопил бек.

– Конечно! Если бы ты был человеком, ты вел бы себя подобно остальным. Закон, адаты и приличия должны почитаться всеми!

– Я высокорожденный бек, мой дядя владетель ханства, у меня дома десятки слуг таких, как ты, мерзавец! Они лижут мне пятки, если я разгневаюсь на них, и ты смеешь называть меня скотиной!! – высоким, дребезжащим от злобы и гнева голосом закричал он. – Я освобожу народ от дряни, которая загадила его душу. Я размозжу тебе голову! – выхватывая из-за пояса пистолет, завопил он и, не целясь, направил его прямо в лицо спокойно стоявшего перед ним Гази-Магомеда.

Толпа дрогнула и замерла в страхе.

– Умри, змея! – хрипло выкрикнул бек, спуская курок.

Шамиль рванулся вперед, но было уже поздно. Курок пистолета щелкнул, и этот звук среди внезапно стихшей, охваченной ужасом толпы отозвался особенно зловеще и сильно.

Но выстрела не было. То ли кремень пистолета не дал искры, или отсырел порох, но пистолет, наведенный на голову спокойно и презрительно глядевшего на бека Гази-Магомеда, не выстрелил.

– Аллах акбар! Чудо!! Пророк спас своего посланца! Чудо! – послышались взволнованные голоса, и, пораженные случившимся, охваченные благоговейным трепетом, люди закричали: – Аллах! Да здравствует имам Гази-Магомед! Нет бога, кроме бога!

Шамиль с силой схватил и вывернул руку стрелявшего, вырывая из пальцев пистолет. Двое горцев и онемевший от ужаса Нур-Али, схватив бека, обезоружили его, сорвав с него кинжал и шашку.

– Не прикасайтесь ко мне, хамы, грязные свиньи, не смейте касаться меня! – вопил бек. – Твое счастье, собака, что на полку пистолета я забыл подсыпать свежего пороху, – извиваясь в руках связывавших его людей, кричал бек.

– Сейчас мы это проверим!

Гази-Магомед взял из рук дрожащего от гнева Шамиля отобранный у бека пистолет. Он взвел курок и, подняв над головой пистолет, с силой нажал курок. Брызнул огонь, раздался выстрел, и облачко порохового дыма поплыло по воздуху. Люди оцепенели. Кое-кто попадал на колени, кто-то из стариков забормотал молитву, подхваченную другими. Переждав минуту-другую, Гази-Магомед спокойно сказал:

– Пока я не выполнил долга, возложенного на меня, – он поднял вверх руку, – богом, я не умру! И не тебе, жалкий человек, бороться с судьбой! Заприте его в арестную яму, а завтра пусть суд стариков решит, как следует поступить с этим ничтожным человеком! – И, пройдя между низко кланявшимися ему людьми, с благоговейным трепетом провожавшими его, Гази-Магомед направился к мечети.

Совещание было недолгим. Шамиль спокойным, твердым голосом потребовал от жителей аула клятвы на коране. Гази-Магомед и его мюриды призывали мусульман, не отвернувших свое лицо от аллаха, оставить позорные привычки, занесенные в горы из чужих земель.

– Пьянство и блуд, корысть и ростовщичество, презрение к бедноте, пресмыкательство перед сильными, трусость, продажность, измену! Братья правоверные, мужчины! Вслушайтесь в эти слова, они не мои и не нашего прославленного учителя Гази-Магомеда. Нет, они написаны в несомненной книге и переданы пророку аллахом! Кто посмеет противоречить им, кто, безумец, восстанет против воли и мудрости аллаха? Только кяфир, проклятый богом, только тот, кто продался шайтану и отверг божье слово! Люди на земле рождаются одинаково, и все они умирают, пройдя свой жизненный срок. Никто не минет своей судьбы, но всякого за гробом ждет то, что заслужил он здесь, на земле, своими делами! Одних, истинных мусульман и сторонников бога, ждет райская жизнь и источник радостей зем-зем, других, детей сатаны и порока, ожидают муки и вечный позор! И каждый из нас сам выбирает себе тот путь, ту судьбу, которая ожидает его после смерти! Тунеядцы, лодыри, живущие за счет людей труда, не попадут в рай! Их ждет огонь и вечные муки. Блудники и трусы, негодяи, для которых серебро дороже жизни и слез его близких, пойдут в ад. Джехеннем [74]74
  Ад, преисподняя.


[Закрыть]будет их вечным жилищем!

Слушатели молчали. Шамиль обвел взором людей и страстно закончил:

– Покайтесь, братья! И пока не поздно, спасите свои души от ада! Вернитесь к богу, исполняйте заветы пророка, будьте мусульманами, людьми, достойными жизни на земле и вечного блаженства после смерти. Аллах велик и милостив, и он простит заблуждавшихся, но вернувшихся на правильный путь людей, – сказал Шамиль, отходя в сторону Гази-Магомеда.

– Что мы должны делать, о праведник, как нам вернуться к милости аллаха? – простирая к Гази-Магомеду руки, взволнованно выкрикнул кто-то из толпы.

– Идти по пути, указанному пророком. Быть мусульманином, и главное, нам надо накопить силы. Впереди большая борьба, впереди испытания, в которых нам нужно единство всех мусульман.

– Верно, правильно, божий человек! – послышались возгласы.

– Все мы – божьи люди. Все мы исходим от аллаха и все возвращаемся к нему. Правда, честность, бескорыстие, любовь к свободе – вот что должно заполнять нас. Не бойтесь быть праведными, за это заплатит вам аллах, а окружающие будут благословлять и почитать вас. Горе тем, кто забудет бога и пророка! Смерть и бесчестие будет их уделом!

– Ва-аш-алл-ах! – тихо пронеслось по мечети.

– Скажи, праведник, как нам быть? Говорят, ты призываешь к священной войне с русскими, но ведь они сильны, их много, у них пушки, а наш аул находится вблизи их границ, – спросил старшина.

– Я не призываю вас к войне с русскими. Я говорю вам о другом. Очиститесь от грехов, от язв, которые покрыли ваши души. Перестаньте ссориться друг с другом, не лобызайте рук ханов и беков.

– Что же нам делать, праведник? Научи нас, божий человек! О имам, о лев, о светоч Дагестана! – послышались отовсюду взволнованные, молящие голоса.

– Освобождайтесь от продажных ханов и мулл. Выбирайте из своей среды старшин. Пусть бедные люди управляют вами. Бедняк лучше знает голодного, чем хан или нуцал!

– Верно, правильные слова, о имам, о зеркало истины! – закричали в толпе.

– И не надо вам тревожить русских. Время для войны с ними еще не пришло. Нужно в своем доме навести порядок, надо очистить горы от навоза. Без продажных властей лучше станет житься людям, а когда пророк и шариат воцарятся в горах, когда все мы станем истыми мусульманами и шихами, тогда с помощью аллаха мы займемся и другими делами. Сейчас же думайте одно – уничтожайте продажных псов, изменивших народу и исламу!

– А как же быть с податями, которые мы платим нашим ханам? – раздался неуверенный голос.

– И с арендной платой за землю?

– И с оплатой ханских быков и зерна, данного на посев?

– Тем ханам и бекам, которые смотрят в сторону русских, ничего не платить! – сказал Гази-Магомед.

– А подати? – снова спросил все тот же робкий, неуверенный голос.

– Они будут снижены наполовину. Кто крепок хозяйством, тот будет вносить больше, чем бедный.

– А земли беков?

– Тем бекам, которые знаются с русскими, оставим столько земли, сколько сможет обработать бек и его родные. Остальное разделим между народом.

– Это хорошо! Только какой же бек или хан станет сам работать на поле? Да он и волов в соху не сумеет впрячь! – крикнул кто-то, и все дружно и весело рассмеялись.

– Поглядел бы я на этого елисуйского бездельника, который теперь сидит в яме, как это он станет пахать мой клочок каменистой земли, – сказал Нур-Али, и все еще веселее рассмеялись.

– Ну, а подати, ведь их все же придется кому-то платить? – все так же робко, но настойчиво повторили из толпы.

– Подати будете платить тем, кого выберете сами в старшины, а они будут сдавать собранное наибу, назначенному народом, или отчитываться перед ним.

– Ханы и беки не простят нам такого своевольства! Как бы головой не пришлось ответить за такие дела! – наставительно и веско сказал мулла.

По толпе прошло движение, большинство людей насторожилось.

– Мы не спросим их, бездельников, умеющих только пить да плясать!

– А русские? – тихо спросил старшина.

– Мы не воюем с ними, мы не призываем народ к войне, а раздел земли и уничтожение ростовщиков и пьянства не обеспокоят их!

– А как быть с долгами? Я, например, уже четыре года как должен нашему старшине три меры зерна, взятые на посев. Вернул я ему уже четыре с половиной, а конца долгу все нет. Еще две меры требует с меня.

Все насторожились, вытянув шеи и напряженно ожидая ответа: таких должников было немало.

– Или вот я, например, – вышел вперед другой аульчанин. – Я взял у нашего уважаемого муллы два моната [75]75
  Серебряный русский рубль.


[Закрыть]серебром сроком на год, и вот через месяц и четыре дня я должен буду отдать ему три моната и три абаза серебром.