Текст книги "Буйный Терек. Книга 1"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

Буйный Терек. Книга 1

Памяти отца посвящаю

Предисловие

Изобилующая яркими эпизодами эпопея кавказских войн, сложные перипетии борьбы горских народов за свою свободу и независимость с давних пор привлекали внимание русских писателей. Крупнейшие представители нашей художественной литературы, нередко сами бывшие очевидцами и участниками описываемых событий, – Пушкин, Грибоедов, Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Лев Толстой уделяли Кавказу видное место в своих произведениях. В русской дореволюционной литературе, в стихах и прозе, в исторических романах и драматических произведениях кавказская тематика играла значительную роль. Но здесь немало было и псевдоисторической, ура-патриотической, лубочной макулатуры. Советский исторический роман, коренным образом отличающийся от дореволюционного романа, также уделил подобающее место кавказским сюжетам. Из советских писателей Кавказом интересовались Ю. Тынянов («Смерть Вазир-Мухтара»), П. Павленко («13-я повесть о Лермонтове», «Шамиль», «Кавказская повесть»), С. Голубов («Солдатская слава»). Я здесь не упоминаю о других авторах, писавших на эти темы; произведения их представляют различную ценность и различный интерес.

Само собой разумеется, что ценность художественных произведений, посвященных исторической тематике, во многом зависит от знакомства авторов этих произведений с источниками и литературой вопроса. На одно художественное воображение и пылкую фантазию полагаться нельзя. Русские дореволюционные исторические романисты далеко не всегда достаточно знали историю, причем нередко не избегали и нарочитой ее фальсификации. Полную противоположность подобным авторам представлял Лев Толстой. В своем великолепном «Хаджи-Мурате» он показал серьезное знание источников, специальной и общей литературы. Пишущему эти строки вспоминается, как искрение радовался Л. Н. Толстой, когда престарелый библиотекарь Румянцевского музея (теперь библиотека им. Ленина) замечательный библиограф И. Ф. Федоров приносил ему какое-нибудь редкое издание по истории кавказских войн.

Но надо сказать по справедливости, что сами историки не всегда могут оказать нужную помощь писателям. Многие важные источники, особенно местные, еще не изучены и не опубликованы. Кроме того, нередко сама трактовка тех или иных событий и их освещение могут лишь запутать писателя, а не оказать ему необходимую помощь. Так, например, за последнее время много чернил пролито, немало различных дискуссий проведено на тему о характере движения горских народов Северного Кавказа в первой половине XIX века. В ходе обсуждения сталкивались диаметрально противоположные точки зрения. Если одни историки выступали с признанием демократического характера, движения горских народов, вызванного внутренними условиями их жизни и отличающегося своей антифеодальной и антиколониальной направленностью, то другие историки, видели в выступлениях горцев, главным образом в мюридистском движении, лишь результат подрывной деятельности англо-турецкой агентуры, причем отрицали какую-либо внутреннюю социальную базу движения. Горячим пропагандистом последней точки зрения был Багиров. В период расцвета «культа личности» выступление Багирова получило известный резонанс. Так, в Тбилиси в 1953 году был опубликован целый сборник документов и материалов под заголовком «Шамиль – ставленник султанской Турции». Подбор источников в этом сборнике был определенно тенденциозен.

Конечно, в пылу полемики и с той и с другой стороны допускались всякого рода преувеличения. Неприемлема безоговорочная апологетика мюридистского движения, начатая с легкой руки М. Н. Покровского, идеализировавшего Шамиля и даже называвшего мюридизм «демократическим учением». Но также совершенно неприемлемо превращение горцев Дагестана и Чечни, боровшихся за свою свободу и независимость, в каких-то послушных приспешников реакционной султанской Турции и английских шпионов.

В ноябре 1956 года в Институте истории Академии наук СССР состоялось совещание советских историков по вопросу о движении горских народов Северного Кавказа в первой половине XIX века, где довольно тщательно и обстоятельно были разобраны противоречивые точки зрения, были внесены нужные коррективы, высказаны новые соображения. В ходе обсуждения было отмечено, что движение под флагом мюридизма «безусловно, имело внутренние социальные корни, но в то же время не являлось социально однородным. Прогрессивную струю этого движения представляло горское крестьянство с его антифеодальными и антиколониальными устремлениями. Но руководство движением принадлежало мусульманскому духовенству и феодализирующейся верхушке узденчества. Религиозная идеология движения притупляла политическое сознание трудящихся горцев Дагестана и Чечни, изолировала их от других народов Кавказа и России, сковывала развитие их социальной борьбы, против местных эксплуататорских элементов» [1]1
  А. Фадеев.Кавказ в системе международных отношений 20—50 гг. (Материалы к совещанию). М., 1956, стр. 31.


[Закрыть] . Точно так же правильно указывалось, что нет оснований считать Шамиля и его наибов англо-турецкими агентами, а все движение рассматривать как результат воздействия внешних сил. Но в то же время нельзя не считаться с тем, что и Турция и Англия (да и Персия в известной степени) пытались использовать мюридизм с его исламистской идеологией как орудие своей агрессивной, антирусской политики на Кавказе. При всем этом и само мюридистское движение надо рассматривать в его историческом развитии; оно пережило несколько этапов, которые следует четко различать. Ранний этап мюридизма Гази-Магомеда и молодого Шамиля и позднейший этап – период создания теократической державы Шамиля, – конечно, весьма значительно разнятся.

Я остановился на дискуссии историков, так как это имеет непосредственное отношение к трактовке соответствующих событий в историческом романе Мугуева «Буйный Терек».

Писатель Хаджи-Мурат Мугуев родился в семье военного. Первую мировую войну провел на Турецком и Персидском фронтах. После организации Красной Армии вступил в ее ряды и провел в них всю гражданскую войну. В 1920—1921 годах находился на Персидском фронте. Литературным трудом стал заниматься с 1926 года. На протяжении всей Великой Отечественной войны служил в рядах Советской Армии.

В своем художественном творчестве Мугуев особое внимание уделяет военной, военно-исторической тематике. С основания Союза советских писателей Мугуев является его деятельным членом. Им написано шестнадцать книг, среди них «Врата Багдада», «Ингушетия», «Смерть Николы Бунчука», «К берегам Тигра», однотомник «Повести», «Степной ветер», «Астраханские дни», «Кукла госпожи Барк», «Советский Колумб».

Уроженец и знаток Кавказа, Мугуев давно интересовался историческим прошлым вольнолюбивых горских народов и не один год подбирал материалы для большого художественного произведения. Исторический роман его «Буйный Терек» посвящен очень интересной и богатой событиями эпохе. Здесь рассказывается о последних годах «проконсульства» на Кавказе А. П. Ермолова, о начале мюридистского движения, о деятельности имама Гази-Магомеда, провозгласившего газават; о дебютах молодого Шамиля, о героических эпизодах русско-персидской войны 1827 года.

Мугуев очень серьезно подошел к своей большой и ответственной теме. Несомненно знакомство автора с источниками и литературой вопроса, причем использованы и местные материалы. Автор, сам связанный непосредственно с теми местами, где происходили события его романа, сумел передать их колорит, своеобразие, их суровую красоту. Чувствуется в романе и известная традиция поколений, что является его особо привлекательной чертой.

Роман Мугуева представляет широкое полотно, изображающее Кавказ и Закавказье 1825—1827 годов. Автор переносит действие своего произведения из аулов горной Чечни и Дагестана в русские военные крепости и крепостцы, в Грузию, в Тифлис, под Елизаветполь. В романе много действующих лиц, много примечательных и запоминающихся эпизодов, характеризующих исторические и бытовые особенности эпохи.

Автор, как я уже сказал, выбрал очень интересный исторический момент. О начале мюридистского движения до сих пор писалось очень мало. Между тем это движение с его лозунгом газавата, получившего в дальнейшем такой широкий размах, являет чрезвычайно характерные и любопытные черты. Мугуев яркими красками рисует Гази-Магомеда, фанатика-пропагандиста, умевшего зажигать своей пламенной проповедью народные массы. Автор старается особо подчеркнуть антифеодальную, демократическую направленность обращений и воззваний Гази-Магомеда. Несомненно, что рядовые горские крестьяне шли прежде всего против феодалов, и это было использовано Гази-Магомедом и его ближайшими соратниками. Но возможно, что Мугуев все же переоценивает демократизм самого Гази-Магомеда. Правда, Мугуев приводит весьма показательные примеры расправы Гази-Магомеда с феодалами, зажиточной верхушкой и разбогатевшими муллами. Но здесь большую роль играет стремление установить шариат и главную роль передать воинствующему исламистскому духовенству. Мугуев наглядно показывает социальные, политические и национальные противоречия, которые остро давали себя знать в Дагестане и Чечне. Грызня светских и духовных феодалов между собой, их интриги и склоки, подкупы и взятки, пресмыкательство перед русскими властями и одновременно тайные сговоры с персами, турками, англичанами, полнейшее игнорирование интересов широких народных масс – все это изображено в романе ярко и впечатляюще. Живо и образно, например, написана сцена в Хунзахе, на совещании у аварского хана Абу-Нуцала и его матери ханши Паху-Бике. Здесь очень эффектно разоблачение мнимого святого, отъявленного проходимца Саида-хаджи.

Большое внимание уделяет автор рядовым горцам, их стремлениям защищать свою свободу и независимость от всякого рода эксплуататоров.

Роман Мугуева описывает события последнего периода деятельности генерала Ермолова на Кавказе. Очень много места уделено описанию жизни, быта, действий русской армии, ее различных представителей (от солдат до высших начальствующих лиц). Автором выведена целая галерея солдат, казаков, офицеров, генералов с их своеобразными, индивидуальными чертами. Картины мирной (вернее, полувоенной) жизни в крепостцах сменяются боевыми эпизодами от простых стычек с горцами до больших сражений с персидской армией. Автор хорошо рисует ту боевую обстановку, которая характерна для Кавказа двадцатых годов XIX века. Мугуев не проходит мимо всех тех язв крепостничества царской России, которые повсюду давали себя знать. Он изображает заядлых крепостников-феодалов вроде полковника князя Голицына, путешествующего со своим «харемом» – артистками крепостного театра, выслуживающихся всякими способами офицеров-взяточников и карьеристов, ненавидимых и презираемых солдатами. Но в противовес им выведены в романе и представители прогрессивного офицерства, близкие к декабристам, а также выдающиеся военные деятели русской армии.

Естественно, что в своем повествовании Мугуев не мог не уделить подобающего места «проконсулу Кавказа» генералу А. П. Ермолову. Он останавливается на различных эпизодах его деятельности. Во многом сочувственно говоря о Ермолове, автор в то же время правильно отмечает его жестокую, колониальную политику, свирепые расправы с местным населением с применением пресловутой «круговой поруки». Полны трагизма страницы романа, посвященные разгрому аула Дады-Юрт. Много внимания автор уделяет отношению Ермолова к солдатам. Здесь Ермолов является продолжателем лучших традиций Суворова и Кутузова. В романе есть интересные, запоминающиеся зарисовки солдат Кавказской армии. Особое место отведено любимцу автора – бравому солдату Елохину, участнику Отечественной войны 1812 года и заграничных походов. Но нельзя не отметить, что, быть может, излишне идиллически повествуется об отношениях Елохина и Ермолова. Да и вообще надо сказать, что Мугуев, хотя и старается быть вполне объективным к Ермолову, все же не избежал некоторой его идеализации. Конечно, сама личность А. П. Ермолова является весьма сложной и противоречивой. Недаром Грибоедов назвал Ермолова «сфинксом новейших времен».

О героических действиях русской армии подробно рассказывается в главах, посвященных русско-персидской войне 1827 года. Интересно и ярко описаны перипетии осады Шуши армией Аббаса-Мирзы. С большим подъемом повествует автор о блистательной победе русской армии (семитысячного корпуса) над шестидесятитысячной армией под командованием персидского наследника престола, надутого и чванного Аббаса-Мирзы в битве под Елизаветполем. Описание этой битвы со всеми батальными подробностями привлекает особое внимание в романе. Доблесть русской армии, выдающееся военное искусство солдат и офицеров, разгромивших и обративших в бегство во много раз численно превосходящее войско противника, нашли свое подобающее освещение в романе. Автором особо подчеркнуто братское содружество с русской армией армян и грузин, единодушно выступивших против ненавистных персидских завоевателей.

Роман «Буйный Терек» помимо художественного имеет и познавательное значение. Автор воспроизводит во всех красочных деталях «дела давно минувших дней», вызывая большой и живой интерес к ним у читателя сегодняшнего дня. Мугуев сумел счастливо избежать превращения своего романа в хронику, чем часто грешат современные писатели, неповинен он и в ненужной фактографичности и в этнографическом бытовизме. Автор умеет использовать источники, искусно вводя их в самую ткань повествования. В запутанном и сложном вопросе о мюридистском движении автор занимает, в общем, правильную позицию, отмечая в раннем мюридистском движении антифеодальную направленность горского крестьянства.

В художественной литературе о кавказских войнах двадцатых годов прошлого столетия роман Хаджи-Мурата Мугуева займет свое определенное место.

Профессор И. И. БОРОЗДИН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Лето в этом году было особенно сырым и грязным. Вторую неделю шли почти не прекращавшиеся дожди, и броды через Сунжу стали глубоки и опасны. Набухшая земля не выдерживала тяжести орудий, и серые пушки застревали у самой реки. Избитая и изъезженная колесами фур дорога мокла под дождем, блестя налившимися до краев рытвинами.

Низкорослые кони линейцев и драгун по самое стремя уходили в жидкую, зловонную грязь, из которой егеря, матерясь и чертыхаясь, тянули застрявшее орудие.

Подняв над головой ружья и пехотные мешки – «сидоры» с порохом и сухарями, гуськом переходили егеря, стараясь ступать один за другим, не сбиваясь с переправы. Часть солдат была без штанов, с подоткнутыми под пояса рубахами. На другой стороне реки солдаты приводили себя в порядок, обогревались у дымившихся костров, надевали серые холстинковые штаны и строились в шеренги, продвигаясь в сторону густого, сплошного леса, у опушки которого маячили конные казаки.

Звеня и хлюпая, катились картечницы, единороги и зарядные ящики, оставляя глубокие следы в посеченной дождем земле.

Опустив головы и защищаясь от ветра и дождя башлыками, папахами и фуражками, медленно текли, переливаясь через Сунжу, полки… Егеря, артиллеристы, куринцы [2]2
  Солдаты пехотного Куринского полка.


[Закрыть], драгуны, юнкера, офицеры, маркитанты и мирные горцы (переводчики и торговцы) пешком, на конях, на лафетах и на пушках переходили брод. Звенели орудия, стучали телеги, звякали штыки, и короткая, полуоборванная, сумрачная речь стыла под дождем.

У самой переправы, нахлобучив на седые дугообразные брови низкую, лохматую папаху, стоял на курганчике крупный, атлетического сложения человек, одетый в коричневый архалук и накинутую поверх него косматую бурку. Его левая рука привычно играла серебряной, черненой ручкой кавказской шашки, а сосредоточенное и нахмуренное лицо внимательно следило за переправой.

– Э-эй!.. Егеря-а-а!! – протяжно и звонко послышалось с противоположной стороны, и человек в бурке невольно поднял глаза, глядя на полуголого солдата, размахивавшего на другой стороне реки руками и продолжавшего неистово кричать.

– Э-эй, третья рота, забери у командирского драбанта сухие штаны!..

Смех солдат огласил переправу.

Невысокий брюнет, сухой, с умными глазами, в полувоенном сюртуке и высокой дворянской фуражке, стоявший рядом с седым великаном, расхохотался.

– Чему смеешься, Мазарович? – обернувшись к нему, спросил тот.

– Смешно стало, ваше высокопревосходительство, – продолжая улыбаться, сказал человек в дворянской фуражке, – идея смешная пришла в голову. Прошу, чтоб не почли меня дерзким, но смотрю я на вас, на ваш наряд да на этих боевых голодранцев, – кивая на переправлявшихся, продолжал он, – и знаете, Алексей Петрович, пришла мне вольная мысль, что вы не генерал и не главнокомандующий, а атаман разбойников.

Второй улыбнулся, и по его хмурому лицу пробежала светлая тень.

– А что! Ведаешь ли ты, о чем мыслил я в эту минуту!.. – сказал он. – Я глядел на сии голые ж-ы и думал, что бы сказал государь, если бы внезапно попал сюда и увидел этих фигурантов!.. Но… – поднимая руку и как бы останавливая вовсе не возражавшего ему Мазаровича, оказал: – Но я ручаюсь тебе, что, если б я только за два дни сведал о приезде государя, они, вот эти самые фигуранты, были бы такими же лицедеями, как и у них, в Петербурге. Эх, Мазарович, Мазарович, солдат не тот, кто с носка шагает на параде да артикул отбивает… – Он не успел договорить фразы. Далеко на опушке, около казачьих дозоров, глухо и часто захлопали выстрелы.

Казачья лава медленно подалась назад, и одиночные всадники начали показываться из леса.

Переправившиеся роты стали быстро собираться в строй. Прокатила артиллерия. Заторопились оставшиеся, еще не перешедшие брод батальоны, и голубые значки линейцев закачались над конями. Выстрелы зачастили, и пехота скорым шагом двинулась вперед ко все еще отходившим казакам.

Из леса все чаще и настойчивей показывались конные группы противника, какой-то удалец на сером коне, в белой папахе, дразня стрелявших казаков, нарочито медленно, почти шагом, проехался вдоль фронта и скрылся в кустах.

Тускло и бледно вспыхнуло между деревьями огненное пятно. Звеня и завывая, за пехотою и казаками упало первое ядро. Звуки выстрела и разрывы глухо докатились до места переправы.

– Видать, Сурхайка окаянный перегородил. Отчаянная башка, – сказал человек в бурке и, сопровождаемый Мазаровичем, сошел с кургана.

Через секунду, обгоняя переходивших реку людей и поднимая брызги воды, они рысцой перешли Сунжу и подъехали к вытянувшемуся в боевую колонну батальону Ширванского полка.

Человек в бурке был главнокомандующий Кавказской армией генерал Ермолов, выступивший 12 июня 1825 года из еще не оконченной стройкой крепостцы Грозной в Дагестан, в поход против прибывшего из Персии казикумухского владетеля Сурхай-хана, объявившего русским войну.

Сопровождавший его в этом походе Мазарович, сподвижник Грибоедова, был русским поверенным при персидском дворе. Ввиду ожидавшейся войны с Персией Мазарович ехал с докладом в Петербург и по дороге навестил в походе своего старого друга и покровителя Ермолова.

Глава 2

 
Ах, прожита в неведении юность счастливая,
Остаток же дней приходится посвятить лишь раскаянию
В том, что не ценил ты счастья.
Ах, рвется сердце к черному локону. Но берегись увлечься.
 
 
Допустишь оплошность, и оно будет разбито…
Ведь твоя власть и богатство лишь дар слепой судьбы,
А ты, муравей ничтожный, воображал, что сам ты мудро создал их…
 
 
Какая тоска!! Даже совестно ее выражать,
Да и как ее выразишь… Не найдешь и слов.
Успокоение душе даст лишь чистый ветерок,
Пропитанный утренним ароматом гиацинта…
 

Из-за невысокой глиняной стены слышались слова песни и мягкое позвякивание струн пандура, нарушаемое глубокими сочувственными вздохами слушающих.

Певец смолк.

– О, валлах-биллях, как это верно. Все судьба!! Все в воле аллаха!

Снова донеслись из-за стены голоса растроганных песней людей. Пандур снова мягко затренькал, и его позвякивание слилось со звоном колокольчика бегавшего по двору неугомонного телка.

Один из четырех муталимов [3]3
  Студенты богословия ( араб.)


[Закрыть], сидевших на полу на пестром кюринском ковре, беспокойно оглянулся на хмурого, ушедшего в чтение корана невысокого, приземистого человека с небольшой курчавой бородой. Муталим несколько секунд медлил и затем, словно решившись, быстро вскочил на ноги и с размаху широко распахнул дверь.

Яркий солнечный свет, аромат распустившихся яблонь и жалобные стоны пандура проникли в низкую прохладную саклю. Солнечные блики, прорвавшись сквозь листву, пробежали по комнате, по бледным выцветшим узорам паласа и, заиграв на рукоятке кинжала муталима, застыли на узорных, писанных тушью буквах корана.

 
…О, забудь тоску, легкомысленный,
Ведь жизнь молодая прошла. Дни юности и прелесть любви минули.
Луноподобный гранат через какой-нибудь месяц теряет свежесть.
 

Человек, читавший книгу, заложил ее соломинкой и, снимая с колен, молча и пытливо взглянул на товарищей, первый муталим, перегнувшись через порог и держась за притолоку низенькой двери, с застывшей на лице улыбкой слушал невидимого певца.

Двое других, прикрыв ладонями свитки с толкованиями корана, блаженно улыбались, полные молодого томления, вызванного в них словами певца. Их жадные к шуму жизни уши радостно ловили все острей звучавшие слова.

 
…Эй, путник в жизни… проснись… Ведь листья поблекли,
Волосы стали белы, блеск очей потух и плод исчез…
 

– Валлахи-билляхи, Шамиль, правильно поет кумыкский ашиг, – оборачиваясь к серьезному и внимательному соседу, заговорил первый муталим. – Жизнь наша течет быстрее, чем Койсу. Упустил ее начало, убежит и конец… – задумчиво произнес он, покачивая головой. – Давно ли мы с тобою бегали по оврагам Гимр, дерясь с мальчишками аварцев…

– А теперь, – перебивая его и вставая с места, сказал другой, – «черный локон и разбитое сердце»?

Муталимы засмеялись, а певец, словно отвечая на вопрос, пропел последние слова своей песни:

 
Так проснись же от сна беспечности! Ведь жизнь твоя проходит даром.
Цветник жизни увял и даже осень прошла!!!
 

Шамиль внимательно глядел на опустившего голову приятеля. Его крупное и выразительное лицо было спокойно, и только глубоко сидевшие глаза сузились и подернулись печалью.

Он что-то хотел сказать, но на площади снова раздались слова ашига, рассказывающего слушателям о пропетой им песне.

– Эти мудрые слова оставил нам в назидание известный Фатали-ага сальянский. Его высокий ум знал, что судьба, написанная в небесах, не может измениться на земле. Смерть придёт к каждому, а потому помни, что жизнь твоя уходит, цени и береги ее.

Толпа сочувственно зашумела, и в комнату студентов долетели вздохи, обрывки слов и покашливание.

– Ох, верно! Мудро сказал Фатали-ага… Правильная речь! Правильная песня!

– «От бога мы изошли, к нему же и вернемся», – говорит несомненная книга… – снова заговорил ашиг. – Ни один волос не упадет с головы правоверного, если этого не захочет аллах! Все, что есть, устроено им, и не нам, ничтожным червям земли, изменять его порядок…

Шамиль, внимательно слушавший слова ашига, хмуро усмехнулся и поднял глаза на своих друзей.

– Ты слышишь, Абакар? Народу говорят, что все устроено аллахом, и дурное, и хорошее. И змея, которая кусает человека, и муллы, которые продали аллаха, и шариат, и русские, и правоверные… Все от бога… – Он устало засмеялся. – Видишь, Саид, и ты, Абакар, про какой локон поет кумык?

В эту минуту над аулом неожиданно разлился долгий и протяжный крик. Муталимы подняли головы.

Крик рос, и слова кричавшего явственней доносились до них.

– Э-э-й-й… лю-ди-и! Пра-во-верные!! Слу-у-шай-те все-е!

Ашиг, толпа и даже дети, игравшие у родника, смолкли.

Муталимы и Шамиль поднялись.

– Приехали друзья наши и братья из Чечни и Казикумуха с письмами и благословением от святого шейха Магомеда-Кадукли и храброго Сурхай-хана. Все, кому это надлежит слышать, да услышат и соберутся на гудекан [4]4
  Площадь.


[Закрыть]у мечети…

Прокричал будун [5]5
  Аульский глашатай.


[Закрыть]. Секунду длилась пауза, и затем за стеной вновь поднялся шум. Проскакал конный. Заскрипело колесо арбы, и люди, занятые новой вестью, шумно толкуя о событии, стали расходиться.

– Надо идти. Эти гости будут поинтереснее ашига… – словно в раздумье сказал Шамиль, подтянув слегка опавший кинжал, надел папаху и, разглаживая молодую курчавую бороду, пошел к выходу.

Абакар, Магома и Саид, обрадованные неожиданным перерывом занятий, весело двинулись за ним, почтительно отставая на полшага от своего сурового и не по летам серьезного руководителя.

Аул Унцукуль славился во всей округе изобилием хорошей ключевой воды, которая была проведена в него подземными водопроводами из большого ключа, бившего из земли верстах в трех от аула. Ключ выбивался наружу двумя фонтанами в противоположных концах аула. Один из них находился около мечети, рядом с которой была построена сакля с большим четырехугольным бассейном, служившим молельщикам для омовения. Вода здесь разделялась на два рукава – один шел в бассейн, другой же к фонтану за мечетью.

Второй фонтан был расположен в конце аула. Около него раскинулась маленькая площадка, сдавленная стенами окружавших ее домов. Сюда собиралась мужская аульская молодежь поглядеть на приходивших за водою девушек и женщин.

К первому фонтану никто из молодежи не ходил, потому что там всегда сидели постоянные посетители мечети – пожилые люди и старики, своим присутствием стеснявшие молодежь.

Но сейчас площадь была запружена народом. Почти все крыши саклей, окружавших ее, были заполнены женщинами, расположившимися на них и окруженными своим разнообразным потомством. Из узких, кривых уличек к площади шли люди. Босоногие мальчишки сновали среди них. У фонтана, под большой выбеленной стеной, лежал длинный ряд плохо отесанных камней, служивших старикам сиденьями, но сейчас старики и все наиболее почтенные люди аула были в мечети, где шел маслаат [6]6
  Совещание. В те времена все политические и общественно-бытовые вопросы разрешались маслаатом в мечетях.


[Закрыть].

Молодежь, как всегда несколько буйная и бесстыдная, не стесненная присутствием стариков, шумно расселась на камнях, разговаривая и перебрасываясь шутками между собой.

Несмотря на жаркий день, большинство было в овчинных тулупах, накинутых поверх грязных бязевых или ситцевых рубашек. Под шубой сверх рубашки у каждого висел кинжал на широком ремне, а у некоторых, наиболее франтоватых, из-за пояса торчали пистолеты, «дамбача». На ногах у них были персидские или же местные шерстяные чулки, у некоторых сверх чулок были надеты сафьяновые чувяки. Иные ходили просто в войлочных сапогах и грубых шерстяных шароварах, надевавшихся без нижнего белья, которое вообще в те времена было совсем неведомо горцам.

Усы и бороды большинства, окрашенные в красный цвет хной и смазанные желудочным бараньим жиром, ярко горели под лучами жаркого дагестанского солнца. Почти все держали в зубах трубочки с длинным чубуком и, лениво покуривая, выпускали дым от скверного цудахарского табака, поминутно сплевывая по сторонам.

Двери мечети были плотно прикрыты и лишь изредка открывались для запоздавших, степенно входивших стариков.

Толпа, уставшая от ожидания и неудовлетворенного любопытства, стала развлекаться, галдя, ссорясь, смеясь и перешучиваясь со стоявшими на плоских крышах женщинами.

– Если б у тебя не было этой крыши, где бы ты стояла? – крикнул снизу один из молодежи, обращаясь к девушке, примостившейся на крыше соседней сакли.

– Если о у тебя не было языка, как бы ты разговаривал? – не глядя на него, ответила девушка.

– Не говори с ней, – вмешался молодой человек с выкрашенными хной усами, в франтоватой, одетой набекрень папахе, – ведь я на ней женюсь. Не так ли? – нагло подмаргивая девушке, сказал он.

– Прежде высморкайся хорошенько, бродячая собака!.. – сердито отрезала девушка и быстро перешла на другую сторону крыши.

В толпе засмеялись.

– Вот и возьми!.. Дождался угощения, мальчишка?

Красноусый молодец презрительно усмехнулся и, обернувшись к другому, сказал:

– Дай-ка мне табаку на одну трубку, двоюродный братец!

– Кто ест грязь, у того на поясе должна быть и ложка! – спокойно раздувая огонь, отрезал второй.

– Ах ты, упавший из-под хвоста собаки. Да лопнет живот, родивший тебя! – озлился первый и под хохот окружающих отошел в сторону.

В эту минуту дверь мечети открылась, и все замолчали. Шум затих, смолкли даже галдевшие на крышах женщины.

На лестнице показался будун мечети. Он поднял над головою руку, и полная тишина повисла над людьми.

– Правоверные! Здесь ли почтенный Шамиль-эфенди, сын гимринского Дингоу-Магомеда? – спросил он, оглядывая залитую людьми площадь.

– Здесь!

Раздвигая толпу, Шамиль вышел вперед и поднялся к будуну.

– Идем! Ты грамотный и хороший мусульманин, будешь читать письмо шейха Магомеда.

Дверь закрылась, и площадь снова заполнилась гулом и пылью.

На следующий день в аул Унцукуль начали собираться многочисленные гости, приглашенные из разных мест Дагестана для обсуждения вопросов, вызванных приездом персидских послов.

В пристройке мечети происходило совещание съехавшихся из дальних аулов представителей больших и сильных общин. Здесь были люди из Ашильты и из большого богатого Гергибиля, из Эрпели и из Гимр, из Орота и Ходжал-Махи.

Все они, оповещенные гонцами с раннего утра, прибыли в Унцукуль, чтобы обсудить письмо муллы Магомеда-Кадукли и прослушать милостивый ферман великого шаха Персии, специально написанный и посланный в Дагестан.

В просторной квадратной сакле с высокими узкими окнами расположилось до сорока человек. Здесь были кумыки, даргинцы, казикумухи, аварцы, лаки и даже двое чеченцев, прибывших через Анди и Хунзах.

Люди сидели на полу, устланном шемахинскими коврами и паласами. Наиболее почтенные сидели у стен, опираясь на мутаки. Другие, полуприсев на корточки, внимательно и с почтением глядели на двух чернобородых персиян в высоких каракулевых шапках, привезших шахский ферман. Из-под черных шелковых аб, наброшенных на кафтаны, высовывались круглые, шишкообразные рукоятки пистолетов, расписанных золотым узором по стволу. Оба персиянина, представлявшие особу пославшего их шаха, восседали важно и степенно посреди стариков, изредка оправляя свои длинные, в завитках, черные бороды. Справа от них, опустив голову и задумчиво гладя свернутые атласные свитки, сидел мулла Алибек, посол и поверенный хана Сурхая, прибывший сюда из Табасарани, где он уже успел благоприятно провести свою миссию. За ним в надвинутой по самые брови папахе сидел гимринский представитель, Гази-Магомед [7]7
  В те времена русские называли его Кази-муллой.


[Закрыть], ученый алим, богослов и наставник. Несмотря на то, что ему было не более сорока – сорока двух лет, было видно, что этот энергичный, серьезный и решительный человек играет здесь, среди этого собрания, немаловажную роль. Откинувшись слегка назад и опираясь всем телом о сидящего за ним Шамиля, он что-то тихо говорил ему, и молодой Шамиль легко и быстро записывал на сером листе бумаги его слова. Рядом с ним с озабоченным и невеселым лицом сидел беглый кумыкский князь Айтемир Биерасланов, яростный враг русских, уже три года скрывавшийся от их мести в горах. У входа стоял небольшой шестиугольный на коротеньких ножках столик, у которого сидел катиб (писец). На столе лежала бумага, придавленная калимданом (пеналом) и круглой чернильницей. Каждый из входивших нагибался к писцу и, называя себя и свой аул, ставил мухур (печать) и оттиск своего указательного пальца у того места, где катиб выводил арабскими буквами имя делегата и название приславшей его общины. У стен, у входа и вдоль бассейна стояли молодые и бедные горцы. Большей частью это были местные унцукульцы, уже выделившие на съезд своих представителей, но тем не менее из любопытства пришедшие сюда. Стоя в почтительных позах, не смея опереться о стены, они с любопытством глядели на важных и богатых гостей, съехавшихся издалека.