Текст книги "Буйный Терек. Книга 1"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Глава 3

Савва пришел спустя три дня. Он торопился и все время с опаской оглядывался на ворота. Небольсин поплотнее закрыл дверь и, усадив гостя, спросил:

– Ничего не случилось? Ты все чего-то опасаешься, Савка?

– Я, ваше благородие барин, не спросясь ушел с дому, а у нас шум идет, князь не в себе, третий день лютует, по щекам камардина своего Прохора отхлестал, Зинку-ахтерку, что в зефирах на тиатере служит, самолично арапником посек…

– За что?

– Барская воля, не нам, рабам его, про то знать, – зло и горько сказал Савва. – Отцу моему кулаком погрозился. Ходит злой, чего-то с мусью по-хранцузски лопочет, на нас и не глядит… Бают, что осерчал его сиятельство на то, что его отселе не добром попросили, а навроде как выгнали, – засмеялся Савва.

– Это верно. Его Алексей Петрович с Кавказа удалил.

– Вот, вот, прослышали мы об этом, ну а разве ж наш князь такое стерпит… Гордый, не приведи бог! Он и в Москве себя середи прочих дворян первейшим почитает, спесив больно… А тут на Капказе и подавно… А его, как цыгана, под зад коленкой отселе провожают. – Он засмеялся.

– Бог с ним. Как Нюша? – перебил его поручик.

– Ничего. После того, как мы с папанькой успокоили ее, ожила, песни петь стала, опять щеки зацвели. Дюже она вас жалеет, ваше благородие, – вздохнул Савва.

– И я люблю ее, Саввушка, – тихо сказал Небольсин.

Сеня, стоявший у окна и наблюдавший за калиткой, покачал головой и тихо вздохнул. Савка неодобрительно глянул на него, но промолчал.

– Скажи отцу, что через неделю, много через десять дней, с первой оказией уходим отсюда.

– И мы? – спросил Савва.

– И вы, – доставая бумагу и толстый черный карандаш, ответил Небольсин. – Пойдем через Червленную, Наур-Моздок в Екатериноградскую. – Говоря это, он чертил на бумаге путь оказии. – Видишь, вот здесь линия – это Терек. В этом месте мы перейдем на тот, казачий, берег, и отсюда путь наш лежит уже по станицам…

Савва приподнялся и внимательно следил за карандашом Небольсина.

– Отсюда нам уже легко будет похитить Нюшу.

Сеня вздрогнул и удивленно уставился на Небольсина.

– Да, да, Сеня. Это как раз то, что я хотел рассказать тебе. На казацкой линии мы похитим ее и увезем в надежное место…

– Александр Николаевич, – испуганно оказал Сеня, – ведь опасно… Не дай бог, узнают… не миновать тогда серой шинели.

– Молчи, Сеня. Поздно теперь говорить об опасности… Как я сказал, так и будет. Не могу же я оставить Нюшеньку в беде, а ты что боишься?

– За вас, Александр Николаевич. За себя у меня и думки нету. Как скажете, так и сделаем. В огонь, в воду, на нож пойду… За вас страшуся… Ведь за вас все наши мужики и бабы молятся. Мамаша моя, ваша кормилица, жить мне не даст, ежели, спаси бог, беда приключится… Вот я об чем думаю, Александр Николаевич, – взволнованно сказал Сеня.

– Пустое, Сеня, ничего дурного не будет, а сделаем хорошее – спасем человека, – убежденно сказал Небольсин.

– Дай-то господь! – перекрестился Сеня.

Савка, вначале неодобрительно поглядывавший на него, просиял:

– А я думал, браток, что ты отговаривать барина хочешь… Не бойсь, Сеня, украдем девку, ровно цыган коня, ищи потом ветра в поле…

– И искать не придется, – спокойно сказал Небольсин. – За Червленной в одной из станиц живет друг мой, с которым я еще в Ставрополе подружился…

– Это есаул-то казачий? – оживился Сеня.

– Он, он, тот самый, которого я тогда из беды избавил… Я из Червленной вперед уеду, уговорюсь с ним и в Науре увоз сделаем. А потом – к Терентию Ивановичу, за двадцать верст в сторону, лесом да кустами. На берегу Терека ее платок бросим, на другом берегу еще раньше конские следы на Чечню наведем. Поищут день, – оказия дело казенное, в точности приказом рассчитанное, – а в назначенный час двинутся дальше на Моздок. Поживет Нюшенька в чулане у есаула неделю-другую, а потом, когда Голицын уже в Ставрополе будет, я за нею приеду… а там, – махнул, улыбаясь, Небольсин, – Тифлис и другая жизнь.

– Ох, хорошо бы, барин Александр Николаевич, кабы все так вышло, – довольным голосом сказал Сеня, – и дело доброе б сделали, и душой успокоились. Разве ж я не видел, как вы мучились эти дни…

– Скоро все кончится, Сеня, другая жизнь будет.

– Будет, ваше благородие, обязательно будет, – убежденно сказал Савка. – Кабы не эта думка, дня бы не прожила сестрица. А теперь, батюшка Александр Николаич, я домой пойду, боюсь, как бы этот окаянный Прохор не хватился!

– Иди, Саввушка, да осторожно расскажи о моем плане и отцу, и самой Нюшеньке.

– Не бойсь, батюшка барин, не проболтаюсь. Мышь – и та ничего не услышит.

Савва ушел.

– Лез афер тре дифисиль! [84]84
  Это очень трудное дело.


[Закрыть] – начал по-французски Сеня. – Помог бы только бог нам в этом, Александр Николаевич, – неожиданно перешел он на русский. – Ну да делать нечего, будь что будет, а девушку надо спасать.

– Да, Сеня, будь что будет, а мы спасем ее!

– Разрешите войти, вашбродь? – громко произнес Елохин, останавливаясь у самых дверей комнаты.

– Войди! – разрешил Небольсин.

– Вашбродь, младший унтерцер Елохин Александр в ваше распоряжение прибыл! – прижимая левой рукой к груди фуражку, выкрикнул Елохин.

– Вольно, – подходя к солдату, сказал поручик. – Итак, здравствуй, Елохин! Ты, верно, знаешь, зачем я вызвал тебя?

– Так точно, вашбродь. Фельдфебель объяснил, для переводу в Тифлис и сопровождения туда вашего благородия, – все еще вытягиваясь «во фрунт», ответил Елохин.

– Да что ты тянешься, словно на параде! Я ж тебе сказал «вольно», ну, садись, – кивнул на табурет Небольсин, – и держись проще, мы ж с тобой не в строю и не на походе. Сколько тебе лет, старина?

Присевший на кончик табурета Елохин вскочил.

– Сиди, сиди… Оставь это!

Елохин снова сел.

– Сорок пятый пошел, вашбродь В марте конец службы. Все двадцать пять годов кончатся.

– Ишь ты какой… большой путь прошел. Небось и повоевал немало?

– Всего было, вашбродь, и плохого, и хорошего… Всякого навидался. И в Ерманию ходил, и с французом воевал, и в Париж-городе был, всего хватило.

– Ты что ж, старина, в Отечественной участвовал?

– Так точно. С Наполеонтием, и под Бородином, и под Смоленском, и на Березине, а там уж и по всем заграницам ходил. Я в те поры, вашбродь, молодой был, у генерала Дохтурова служил, а опосля у его превосходительства генерала-майора Давыдова в посыльных ординарцах.

– У Дениса-партизана? – перебил его Небольсин.

– Так точно, у них самих, – потеребив длинный обкуренный ус, с достоинством сказал Елохин, – дюже добрый, веселый и храбрый был генерал. А что, вашбродь, живы они таперь али нет?

– Жив-здоров, говорят, к нам на Кавказ собирается в скором времени.

Глаза Елохина оживились.

– Вот бы хорошо! Дай им бог здоровья! Денис Васильевич хороший был барин, солдата уважал, и те его дюже любили.

Небольсин с интересом слушал старого солдата, свидетеля тех великих событий, о которых сам он знал лишь по рассказам.

– Ранен?

– Два раза, вашбродь, один – под Бородином, когда их сиятельство князя Петра Иваныча убило…

– Багратиона? – тепло, с невольной дрожью в голосе спросил поручик.

– Так точно. Их самих. Я в ту пору возле них находился. Мы французскую атаку штыком отбивали. Дюже сильно шли французы, в пятый раз за день на штурму шли. А антилерия и иха, и наша такой огонь открыла, аж вспомнить страшно. Одно – дым, огонь, грохот. А второй раз, это уже в Франции, коло самого Парижа зацепило. – И он показал на шрам, тянувшийся через голову возле левого уха.

– Ну так вот, старина, не хочу неволить тебя, решай сам, ехать тебе в Тифлис или нет. Я уезжаю туда, какая там жизнь, не знаю, но, конечно, получше, чем здесь.

– А чем придется там быть, вашбродь? – осторожно спросил старый солдат.

– Если я буду в городе, то и ты станешь дослуживать свой срок унтером там же, где буду и я, если ж назначат в полк, то унтером в моей роте.

– Та-ак… – раздумчиво произнес Елохин. – Ну а как, вашбродь, опосля того, как окончу службу, вчистую выйду, как тогда?

– Ты – крепостной?

– Так точно. Был до службы дворян Колычевых, с под Тулы. Ну а теперь, опосля двадцати пяти годов, кто его знает чей. Моих бар, наверное, и на свете-то нет, а к новым идти на старости лет неохота.

– А что ты думаешь делать? – спросил поручик.

– Да вот наслышан я, вашбродь, быдто тем старослуживым, кто верой и правдой двадцать пять лет царской службы отслужил, а я, вашбродь, и унтер, и егорьевский кавалер, то быдто им разрешено селиться в том крае, в Тифлисе, – пояснил он, – вольными, жениться и землю пахать, аль чем другим заниматься, чтобы русское, значит, жительство этим укреплять. Правда это, вашбродь?

– Да, по особому ходатайству перед главнокомандующим некоторых старослуживых оставляют на вольном поселении в Грузии.

– Вот-вот, вашбродь. Коли б и вы похлопотали обо мне, я с охотой пошел бы с вами, вашбродь!

Небольсин подумал.

– Единственное, что могу тебе обещать, это то, что после окончания твоей службы похлопочу перед главнокомандующим. Но что из этого выйдет, сказать не могу.

– А я, вашбродь, только об этом и прошу. Невжели ж откажут старому солдату опосля его отставки? Разрешат!

– Буду просить генерала. Вот это я тебе, Елохин, твердо обещаю.

– Покорнейше благодарю, вашбродь. В таком разе согласен, еду с вами, а ежели сделаете, вашбродь, ослобождение мне после службы, век за вас бога буду молить и верней слуги себе не найдете, – с чувством сказал Елохин.

– Спасибо на добром слове. Сделаю все, что могу, а теперь иди и готовься к отъезду. Оказия выходит послезавтра.

Вечером Санька Елохин зашел к своему другу ефрейтору Кутыреву. В низенькой хатенке Кутырева было тихо. Хозяйка и сам Кутырев сидели за столиком. Ефрейтор чинил обувку для детей, мерно постукивая молотком, забивая шпильки и гвозди, хозяйка штопала бельишко, а двое детишек, чинно сидя в углу, играли в какие-то самодельные куклы.

– Вот и хорошо, что припожаловал. – Кутырев с удовольствием отложил в сторону дратву и шило.

– Вечер добрый, хозяюшка, – усаживаясь у стола, сказал Елохин. – А вы как, ребятишки? – обратился он к примолкшим детям. – На вот, тезка, делись с сестрой. – Елохин вынул из кармана скомканный и помятый кусок купленной в ларьке халвы.

– Ну зачем это таким пострелам, им бы, шалопаям, розог… – довольная вниманием гостя, с деланно-смущенным видом сказала хозяйка.

– Ничего, кума. Детям сладкое требуется, потому малые они еще, неразумные, – ответил Елохин, вытаскивая из кармана два куска желтого тростникового сахара, полбутылку водки и четыре вяленые тарани, и объявил: – Еду! Выпьем за Тифлис, братцы! Послезавтра отъезжаем.

– Дай Христос помощи и добра. Может, бог даст, там лучше будет. Вчистую уйдете, свободу получите, жену заведете, – затараторила хозяйка.

– Погодь, погодь, дай кавалеру слово сказать, ишь застрекотала, сорока, – разливая принесенную гостем водку, остановил ее муж.

– А чего говорить-то? Был у поручика Небольсина, имел разговор с им… обещает помогнуть, а что из того выйдет, не знает.

– Он поможет, исделает, – убежденно сказал Кутырев. – Твоему поручику сам Алексей Петрович, говорят, родным дядей приходится.

– Бог его знает, кто кому дядя, одначе человек он правильный, с солдатом добрый, – тихо и задумчиво сказал Елохин. – Другой с места бы – «исделаю, не бойсь, устрою», а на деле и забыл бы, а их благородие не обещает, не кричит «я все могу», вот тем-то они мне и пондравились. Еду, а там что бог даст. Выпьем, – решительно закончил он.

– Не забывай нас, Санька, пиши. Все-таки мы с тобой двадцать лет вместе службу ломали.

– Что ты… кого ж мне и помнить-то, окромя вас? Нет ведь у меня никого родни-то.

– А может, и семьей обзаведетесь в Тифлисе? – возвращаясь к своему разговору, сказала хозяйка.

– Коли ослобонят от крепости после службы, может, и женюсь, а нет, к чему это? Рабов да холуев для бар плодить! – тихо, с горькой усмешкой ответил Санька.

– Алексей Петрович ослобонит, пусть только ему поручик вовремя доложит, – убежденно сказал Кутырев.

– Ну а вы как? Когда за линию?

– После вас, со второй оказией. Бают, будто в Моздок отправят, а там всех семейных в казаки по станицам пропишут, – ответил Кутырев.

– Что ж! И то дело. Хоть свободными станете, опять же земли в надел дадут.

Выпили еще, и хозяин было встал, чтобы пойти за новой бутылкой, но Елохин остановил его.

– Не надо, хватит. Я теперь, друг ты мой Никифор Иваныч, до конца службы, пока вчистую не выйду, в рот ее, вредную, не возьму. Это последняя.

– Да ну? – недоверчиво спросил хозяин. – Это почему ж так, Санька?

– А потому, что в законе указано: ослобонить от крепости и оставить на поселение только таких, которые поведением и службой своей честной того заслужили. Чуешь, как? А коли я напьюсь да набуяню, крест с меня сымут, ундерства лишат, а там, гляди, и сквозь строй прогонят. Так разве ж поручик, хоть он и добрый и правильный человек, вступится за меня? Али Алексей Петрович пропишет на поселение пьяницу? Вестимо, нет и… вот она, последняя рюмочка младшего унтер-офицера Александра Елохина. – Он встал, перекрестился и медленно допил водку. Хозяин молча развел руками, а хозяйка, всхлипывая и крестясь, сказала:

– Помоги вам Христос, Лександра Ефимыч!

Попрощавшись с ними, Елохин пошел обратно в роту.

Оказия вышла из Внезапной только в девятом часу. Хотя к ней готовились давно и все отъезжающие заранее связали свои вещи, тем не менее, когда все уже было готово и командир конвойной роты отдал приказ «бить в барабан», то есть трогаться, оказалось, что то у одного воза, то у другого не хватает кого-либо из отъезжающих. Шум, говор, голоса провожающих соединились со звуками рожка и дробным боем барабанов.

– Стой, стой! Забирай мешок!

– Эй, тетку забыли! А ну подсади, ребята! – слышались голоса провожающих, и под этот шум и мерную дробь барабана оказия, растянувшись на добрую полуверсту, медленно вышла из Внезапной.

Впереди шли солдаты, за ними пылила заряженная картечью пушка, по бокам которой шагали артиллеристы, полусотня казаков рысила по обеим сторонам колонны.

По старобарскому обычаю, спозаранок, часов за пять до выезда оказии, была снаряжена бричка с кухонным снарядом, с поваром и поварятами, которые еще с вечера получили приказ приготовить на завтра обед и ужин для актрис и челяди князя. Завтрак и полдник отъезжающие везли с собой.

За солдатами, в голове кортежа, шла огромная четырехместная на ременных пассах, употреблявшихся вместо только что появившихся рессор, карета, за каретой – коляска. В коляске сидел камердинер князя Прохор, везший серебро, дорожные чемоданы, несессер и погребец хозяина. На запятках коляски возвышался казачок, с беспечным и глупым видом глядевший по сторонам. За ним ехали верховые казаки, по-домашнему, совсем как у себя в станице, шумно и бранчливо спорившие о чем-то. Дальше тянулись четыре крытых фургона, в которых ехал домашний театр, или, как острили офицеры, «харем» Голицына. Рядом с кучером каждого фургона сидел вооруженный солдат, из-за спины которого выглядывали закутанные до глаз фигурантки, Психеи и Лаисы… Фургоны тяжело катились по сухой и пыльной дороге, и Родзевич с замершим сердцем трепетно глядел на мелькавшие лица актерок, но Нюшеньки среди них не разглядел.

За фургонами двигались возы и телеги, в них везли туалеты и постели актрис, сервизы и другие вещи князя. На возах и подводах, нагруженных мукой, крупой, мясом, вином и прочей снедью, расположилась комнатная прислуга, как всегда болтливая и праздная.

За фурами и телегами, обтянутыми войлоком или парусиной, шли люди. В своем большинстве это были армяне – ремесленники и торговцы, покидавшие слободку и крепость.

Опоздавший к моменту выступления оказии Голицын на рысях обогнал растянувшуюся колонну и, поднимая пыль, исчез впереди.

У выезда из слободки стояли последние провожающие, среди которых были офицеры, писаря и свободные от службы солдаты. С явной завистью смотрели они на уезжавших в Россию и за Терек людей.

Солдаты с нескрываемым недоброжелательством и усмешками поглядывали на голицынскую дворню.

– Холуи поехали… Эй, валеты, гляди рожи в пыли не запачкайте… а то барин на конюшню пошлет, – посыпались хлесткие словечки.

– Цыц, крупа вшивая! Гляди сам по зеленой улице не прогуляйся! – не оставались в долгу дворовые, показывая кулаки и шиши солдатам, а одна из девок-судомоек, озорно поворотившись к провожающим, закинув подол юбок, показала им с воза голый зад.

Родзевич съежился. Ему было больно и оскорбительно, что Нюшенька, его чистая и трогательная первая любовь, ехала тут же, рядом с этими грубыми и бесстыдными людьми, одним своим соседством оскорблявшими ее.

– Насилу нашел тебя, Станислав, – подходя к Родзевичу, сказал Небольсин.

Радость залила бледное лицо Родзевича.

– А я вышел проводить тебя и все ищу в повозках, где ты…

Небольсин погрозил ему пальцем:

– Признайся, что разглядывал ты в бричках и фургонах все же не меня, а кого-то другого.

Родзевич покраснел и смущенно кивнул головой.

– К сожалению, князь запрятал так своих прелестниц, как Черномор украденную Людмилу, – вздохнул он.

Мимо них, одетый в темную черкеску и весь обвешанный оружием, на широкой рыси пронесся Голицын. За ним скакало трое верховых вооруженных крепостных людей.

– Marlbrough s’en va-t-en guerre [85]85
  Мальбрук в поход собрался ( фр.).


[Закрыть], – сквозь зубы процедил Небольсин.

Родзевич молча проводил взглядом Голицына и улыбнулся.

– Воображаю, какими россказнями сей новоявленный Бей-Булат станет услаждать слух московских и петербургских дам о своих подвигах на Кавказе, – продолжал Небольсин.

– Черт с ним! Давай лучше, Саша, обнимемся перед расставанием! – с тихой грустью сказал Родзевич. – Скучно, одиноко мне будет без тебя, друг. Не останется с кем отвести душу, поговорить о чувствах добрых и чистых.

Небольсин крепко обнял Родзевича.

– Пиши, Саша.

– Напишу, обязательно напишу, и ты отвечай мне.

Голова оказии уже вышла далеко за околицу. Медленно тянулись последние фуры и телеги, на одной из которых Небольсин увидел Дормидонта, почтительно кланявшегося ему. Сбоку шел Савка, весело и многозначительно улыбнувшийся Небольсину.

Поручик озорно подмигнул ему и помахал рукой Дормидонту. Скоро подошел возок поручика, в котором, свесив ноги через край, сидел Елохин, блаженно дымя короткой трубочкой. За его спиной виднелось молодое, розовое лицо Сени.

– Александр Николаевич, барин, садитесь, а то последними будем! – крикнул Сеня. Возница придержал коней.

Друзья молча, без слов обнялись, и Небольсин забрался в возок. Родзевич снял фуражку и еще долго стоял с обнаженной головой, глядя вслед все дальше и дальше уходившей оказии. Потом быстро и незаметно смахнул с глаз слезу, и, опустив голову, побрел обратно в крепость.

Спустя сутки, в середине второго дня, оказия подошла к переправе. Широкий в низовьях Терек плавно катил к Каспию свои мутно-желтые воды. По обе стороны реки тянулся густой лес, над рекой тучами носились вспугнутые появлением людей кряквы, нырки, с трудом поднимались тяжелые, отъевшиеся в заводях гуси.

Через Терек на туго натянутых канатах в ту и другую сторону одновременно шли паромы. Это были огромные, полукрытые, с высокими бортами плоскодонные дощаники, один для людей, другой – для экипажей, телег и скота. По берегам были построены высокие каменные блокгаузы, в которых постоянно жили человек сорок солдат и два офицера. Тут же находился и казачий пост летучей почты в двадцать пять человек.

Верстах в двух от переправы на том берегу была расположена станица Шелкозаводская, откуда уже по казачьей стороне начинался путь на Екатериноградскую.

Казаки, солдаты, армяне-переселенцы, дворовые Голицына, актерки, несколько мирных кумыков и чеченцев в ожидании посадки на паром сгрудились на берегу под темными кущами вековых чинар, карагача и орешника. Тут же стояли повозки, брички, коляски, выпряженные кони. Девушки с боязливым любопытством глядели на темный, странной формы паром, приближавшийся к берегу. На его корме с баграми в руках что-то орали два босых с закатанными до колен штанами хмельных казака. Третий паромщик, седой, но еще крепкий, стоял у правила. Молодой, лет двадцати казак широким веслом пригребал сбоку. Хриплые голоса приближались. Паром подходил к отмели. Один из стоявших на берегу казаков, ловко ухватив брошенный с парома канат, напрягаясь, потянул его к себе.

– Чаль влево! – крикнул кто-то с берега. Хмельной паромщик молча показал ему кулак, но все же повернул руль налево, и через минуту тяжелый паром грузно стукнулся о деревянную пристань.

– Учи ученого, – обтирая лицо, паромщик откинул борта. – Эй, кто тут за атамана? Сажать по порядку, а то утоплю лишних, – весело пообещал он, соскакивая на землю.

У берега из воды, как сплетенные змеи, высовывались корневища склонившихся над рекой деревьев. Чинары и карагач, дикая груша и дуб закрывали небо. Сквозь густую сетку переплетенных ветвей слабо пробивался свет начинавшего меркнуть дня.

– Ух, и боязно ж здесь, девоньки! Темь да вода, а вокруг чечены… – поежилась от страха одна из актерок, оглядывая мрачную, вековую, еще не тронутую топором чащу.

– И как тут только люди-то живут?! – прижимаясь к ней, удивилась другая.

Остальные, вылезая из бричек и фургонов, молча озирались по сторонам, подавленные суровым и торжественным молчанием угрюмого векового леса.

Нюша подошла к говорившим и остановилась возле них.

– Э-эх, бабоньки, кабы вас да послушало начальство, да увело б нас отседа в Россию, – усмехнулся один из солдат, охранявших переправу.

– Ничего, живем тут третий год, не жалимся, – подмигнул девушкам другой, – одно плохо – вина мало да вашей сестры вовсе нету… а то б жить да попевать!

– Споешь тут – живем ровно лешие али водяные, пройдет оказия али кто через переправу – все и веселье, – сплюнул в воду первый.

– Стра-ашно ж тут, девоньки, не дай бог как! Скорей бы на ту сторону да в Москву.

– Эй, кто на паром первый! Готовься к посадке! – крикнул пехотный офицер, покрывая своим голосом шум. – Девки, на паром, кто из оказии с детьми, тоже садись первыми… Да живо, живо, торопись, пока солнышко светит, – торопил он.

– Ну, чего скучились? На паром, не слыхали нешто? Садись, – подходя к актеркам, сердито сказал Прохор.

– Да мы, Прохор Карпович, не знаем, нам ли это сказано.

– Вам, забирайтесь на паром!

Дощаник быстро заполнялся людьми. Осторожно ступая по мокрым доскам, Нюша вместе с Дуней и толстушкой прошла на паром. Он был просторный, пузатый и сразу мог вместить до пятидесяти человек.

У борта уже сидел на большом кожаном бауле Савка, весело скаливший зубы.

– А ты что, али тоже в девки записался? – спросила толстушка.

– А чего зевать-то? Пока вы балачки вели, я одним махом сюда забрался. Барское добро сберегаю, – похлопал по баулу Савка.

Нюша быстро взглянула на него. Савка чуть заметно мигнул ей и откашлялся.

По настилу осторожно и грузно шел Голицын, чуть позади него – Дормидонт и повар. За ними силач Агафон, или, как его звали, Бык, вместе с двумя дворовыми людьми тащил ящик с серебряной посудой и чемодан князя. Остальная утварь, оставленная на полянке на попечении Прохора, и телеги с вещами должны были переправляться позже, на втором, грузовом пароме. Казаки и солдаты, сопровождавшие оказию, сидели или прохаживались группами. После окончания переправы они должны были возвратиться во Внезапную. На той стороне оказию ожидали казаки, которые должны были охранять ее до Шелкозаводской.

Паром был заполнен и медленно отвалил от берега. Канаты заскрипели и натянулись, кольца блоков тихо застонали, всплеснулась и зашуршала вода, и берег с деревьями, солдатами, армянами, повозками и блокгаузом отодвинулся. Паромщики, регулируя ход, то и дело перебегали с борта на борт. Плескалась вода за бортом, слышалось шлепанье босых ног перевозчиков, шепот и заглушенные голоса. Паром тяжело выходил на глубинные воды Терека.

Нюша стояла вместе с девушками у борта и с боязливым любопытством смотрела на темные мутные волны, поднимавшиеся из-под носа парома, на желтую воду Терека, на широкие, в бурунах усы, расходившиеся за кормой. Белая пена и крупные брызги взлетали над водой, и солнце здесь, на реке, не закрытое лесом, весело и озорно отражалось в них.

– Тяжелая сторона, бог с ней, – оборачиваясь назад и глядя на удалявшийся берег, сказала толстушка.

– Не приведи господи вековать в ней. Ни добра, ни радости… – вздохнула одна из девушек.

– А ты, Нюшенька, чего молчишь, глаз от реки не оторвешь? – спросила толстушка. – Али искупаться охота?

– Страшная вода, гляжу на эту реку – и страх берет! Сама темная, сверху тихая, а внутри, говорят, быстрина огромная, – отвела глаза от воды Нюша.

– И много вы понимаете, – пренебрежительно Сказал казак-паромщик. – Батюшка Терек – отец наш родный… Без него нам, казакам, смерть. Он и поит, и кормит нас… А уж ежели рассерчает, то действительно зверь… Да вы его такого и не видали. Это он такой в ростепель, весной, когда снега тают.

Темная вода урчала под днищем парома, легкая зыбь колебала ее и поднимала волну, на которой играли отблески солнца.

– А все-таки страшная эта река, – прижимаясь к подруге, тихо повторила Нюша.

– Злая, как и все тут на Кавказе. То ли дело наши – что Москва-река, что Клязьма али Ока. Тихие, спокойные, ласковые…

– А Нева! – с восторгом подхватила другая. – Вот река! А Питербурх, одно слово – красота! Слава те господи, снова увидим свои места!

Толстушка чуть подтолкнула Нюшу локтем, одними глазами указывая ей на князя, стоявшего на носу парома. Голицын, в высокой папахе с заломленным назад верхом, высокий, прямой, негнущийся и неподвижный, закинув голову, глядел в подзорную трубу вперед.

– Чистый памятник, навроде истукана, – в самое ухо шепнула ей толстушка.

Нюша с едва скрываемым отвращением поглядела на толстую шею князя, на его покатые, бабьи плечи. Савка, сидевший у борта, перехватил ее взгляд и предупреждающе мотнул головой. Нюша краешком губ улыбнулась и еле заметным кивком ответила ему.

Паром подходил к берегу. Позванивали кольца и стонали борта под напором быстрой, стремительной реки. Навстречу парому от берега отвалил другой, грузовой. У сходней стояли казаки, бабы и ожидавшие оказию солдаты.

Голицын оторвал от глаз подзорную трубу, не глядя назад, молча отдал ее стоявшему позади слуге.

– Э-эй! Лови конец, Федотка! Чаль влево! – закричал паромщик, наваливаясь на рулевое весло. Паром с мягким плеском стукнулся о мокрые темные сходни.

Паромы приходили и уходили, на берегу скапливалось все больше и больше народу. В стороне выводили коней, запрягали их в брички и телеги. Шум, говор, ржание коней заполнили берег.

Савка, улучив минуту, успел шепнуть нетерпеливо ожидавшей его Нюше:

– Сестрица, поклон тебе и еще вот что… Ежели в станице простоим два-три дня, то и повидаться надо будет…

– А как же это, Саввушка? Как он это сделает?

– Сделаем, Нюша, чего-чего, а повидаться надо. Александр Николаевич просит, пускай наберется сил, ожидает, скоро все хорошо кончится.

Глаза девушки засветились тихим счастьем. Она слабо улыбнулась и еле слышно прошептала:

– Хороший мой, ласковый да добрый… Помог бы только бог.

– Поможет, Нюша, и он, и мы поможем, – отходя, сказал Савка.