Текст книги "Буйный Терек. Книга 1"

Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Глава 18

Получив от лазутчиков донесение о том, что в Кусуре произошло совещание и что английский агент полковник Монтис вкупе с Сурхай-ханом и беледом Абдуллой что-то замыслили против русских, полковник Пулло донес об этом в Грозную и, не дожидаясь разрешения, подготовил экспедицию из батальона егерей, трех сотен казаков при двух фальконетах под командой полковника Кравченко для «прогулки» в глубь Табасарани и наведения порядка в полумирных, неспокойных аулах. Экспедиция была готова через день, но неожиданно начавшиеся ливни, шедшие в течение двух суток, и мгновенно разбухшие, ставшие грозными и непроходимыми горные потоки приостановили выход отряда в горы..

– Уйдут, подлецы… разве они станут дожидаться нас, – сетовал полковник Кравченко, сумрачно глядя на потоки воды, лившиеся с неба.

– Разверзлись хляби небесные. Я третий год живу здесь, а такого потопа не видывал, – сокрушенно качая головой, сказал Юрасовский. – Сорвется экспедиция… никого не найдешь, так, разве что попугаем немного разбойников.

Спустя два дня дожди прекратились, бушующие потоки сбежали с гор и превратились в еле заметные ручейки, солнышко обсушило землю и дороги стали быстро просыхать.

– Я донес главнокомандующему об экспедиции, и теперь уже поздно размышлять о ее целесообразности. Отряду надо выступать, если даже вы и не захватите бездельника Абдуллу и английского прохвоста Монтиса. Военная прогулка в горы даст свою пользу и наведет порядок в аулах, – выслушав сомнения полковника, сказал Пулло.

На следующее утро батальон егерей и три сотни казаков с двумя фальконетами форсированным маршем пошли к аулу Кусур.

Желая перехватить беледа Абдуллу и перерезать ему путь в горы, Кравченко все три сотни казаков послал в обход к аулу Кусур. Сам же с пехотой и двумя фальконетами пошел напрямик через горные дороги и тропы.

Слева и справа поднимались утесы. Внизу, сдавленный скалами, бился о камни Ямансу, ворочая валуны и взметая белые пенящиеся брызги. Грохот заполнял ущелье. Узкая дорога, более похожая на вьючную тропу, шла над бездной, то обрываясь, то снова извиваясь по карнизу скал. За поворотом дорогу перегородил огромный, нависший над бездной утес.

«Здесь проходит только друг», – затейливой арабской вязью было написано на нем. Колонна еще медленнее потянулась вперед. Ущелье сузилось и потемнело. Полоска голубого неба почти скрылась, сдавленная сходившимися горами. Дорога снова оборвалась, и идти стало трудно. Все круче поднимались уступы скал, ближе сдвигались утесы. Внизу с оглушительным ревом бился поток, и его седые брызги жадно лизали берега.

Грязная пена кипела в водоворотах.

Начальник авангарда остановился.

– Придется развьючивать лошадей, – покачивая головой, сказал он.

– Конечно. Разве проведешь тут коней? – поддержал его прапорщик фальконетного взвода.

– Только переломаешь ноги, а пользы – чуть, – почтительно вставил фельдфебель и крикнул назад: – Взвод, стой! Развьючивать коней, разобрать фальконеты!

Шедшие впереди солдаты остановились. Произошло недолгое замешательство. Фальконетчики начали развьючивать коней. Егеря молча проходили мимо.

Проводники вели отряд по течению реки, то находя, то снова теряя горную тропу. Головная рота что-то замешкалась впереди, полковник Кравченко, перегоняя егерей, направился к ней. Несколько солдат присели на камни, двое, забравшись на выступы скалы, покуривали трубочки и балагурили со стоявшими внизу товарищами. Солдаты выжидательно смотрели на подходившего к ним начальника отряда.

– Почему остановка? – спросил полковник и умолк, увидя причину. Узкая тропа, по которой шли егеря, оборвалась. Под нею зиял обрыв аршин в семь глубиной и не менее полутора саженей шириной. На другой стороне провала тропинка возобновлялась.

– Ров, ваше высокоблагородие! Не иначе как дождями размыло, – сказал стоявший на краю обрыва пожилой солдат с Георгиевским крестом на груди.

Солдаты молча смотрели на полковника. Отвесный утес слева мешал обходу. Справа была пропасть с бесновавшимся на дне потоком.

– Хоть бы лестницы штурмовые были, а то даже и банника простого нет, – сочувственно проговорил прапорщик.

Полковник озадаченно посмотрел на него и, не отвечая, стал молча оглядывать подходивших егерей. Потом, словно убеждая себя в том, что этого препятствия не взять, он еще раз заглянул в трещину.

– Ничего не поделаешь! Придется возвращаться назад и идти левым берегом реки. Бат-тальон, кру-у-г-гом! – скомандовал он.

– Как же так, ваше высокоблагородие, – нарушая субординацию, вдруг сказал пожилой солдат с Георгиевским крестом. – Воля ваша, а возвращаться нам назад никак нельзя. Еще и примера не было, чтобы мы не дошли туда, куда нас послал Алексей Петрович…

– Да что же нам делать? – удивился полковник. – Ведь у нас крыльев нет, чтобы перелететь через этот провал…

– А вот позвольте, ваше высокоблагородие, сделать так, как нас Суворов и Кутузов учили. – И с этими словами, сняв с себя шинель, старый солдат бросил ее в провал.

– А ну, ребята, кидай туда шинеля! – крикнул он остальным егерям.

Сейчас же в обрыв полетели десятки и десятки смятых, скомканных, развернутых шинелей. Перед глазами удивленного полковника дно провала стало заполняться серой грудой шинелей. Вдруг пожилой солдат перекрестился, крепко обхватил руками ружье и, рискуя разбиться о края обрыва, прыгнул в провал.

Молодые солдаты, недавно лишь пришедшие на Кавказ, ахнули, но со дна провала донесся веселый, ободряющий возглас старого кавалера:

– Ничего, ребята, прыгай! Здесь мягко…

И молодые, словно только и ожидали приглашения, последовали его примеру.

На краю обрыва стоял другой, усатый, с седеющими висками унтер-офицер и, не давая задумываться, кричал замешкавшемуся:

– А ну, прыгай!! Нечего глядеть под ноги!

Внизу уже было полно копошившихся солдат. Одни стояли на четвереньках, другие лезли на них, третьи, стоя на плечах вторых, уже подтягивались на руках, вылезая на противоположную сторону, где двое или трое наиболее проворных егерей уже тянули за ремни и руки выбиравшихся из провала товарищей.

– Прыгайте и вы, ваше высокоблагородие, – услышал Кравченко возле себя голос седоусого унтер-офицера.

Полковник хотел что-то сказать, но вдруг раздумал, махнул рукой и неожиданно для самого себя легко спрыгнул в провал. Уже стоя на другой стороне, он с удовольствием наблюдал за пожилым солдатом, уверенно и ловко руководившим переправой фальконетов через провал.

– Ты ее ремнем, ремнем крепи, – кричал он батарейцам, – да легче спускай лоток, а то ядра рассыпешь!

– Как фамилия, кавалер? – спросил его полковник.

– Младший унтерцер Елохин, вашсокблагородие! Второй роты седьмого егерского полка.

– Так где же ты, старина, с Суворовым и Кутузовым встречался? – спросил начальник отряда.

– С его светлостью Александрой Васильевичем не привел господь службу делать… Молод я в те поры был, а с князем Михайлой Ларионовичем, с князем Петр Иванычем и с его высокопревосходительством Алексей Петровичем мы, ваше высокоблагородие, от Москвы и до Парижу проходили. С нами и вот он был… дружок мой, ефрейтор Кутырев, тоже кавалер и Алексей Петровича знакомец… – И он кивнул головой на стоявшего по ту сторону обрыва усатого солдата.

Кравченко посмотрел на одного, потом на другого солдата. Опершись о ружья, оба старых служивых стояли по сторонам обрыва, и в их подтянуто-четких, но вместе с тем спокойных и свободных позах была уверенность в себе и свойственная только старым кавказским солдатам непринужденность.

– Когда вернемся из похода, явитесь ко мне оба, – сказал полковник.

За камнями гомонили веселые солдатские голоса, отбивал дробь барабан, и батальонный горнист играл «сбор», созывая рассыпавшихся по скалам солдат.

Соединившись с казаками у аула, отряд запер караулами выходы и остановился на пригорке. К полковнику Кравченко уже спешили старики, старшина и мулла аула.

– В аул без приказа не входить! Ослушников накажу своим судом, – громко пообещал полковник. – Нам велено захватить разбойников Абдуллу, Сурхая и прочую сволочь, жителей же не трогать и не обижать.

Услышав эти слова, старики низко поклонились полковнику. Недавний разгром Дады-Юрта был еще в памяти у всех, и эта неожиданная милость обрадовала их.

Жители аула с радостью встретили отряд, уже заранее зарезав и зажарив к приходу русских быка и несколько овец.

– Мы знали, что вы идете к нам, и поэтому выслали навстречу провожатых и заготовили заранее пищу. С русскими у нас мир, а негодяи вроде беледа Абдуллы и его гостей бежали отсюда, как только прослышали о вашем движении, – сказали старики, а старшина при общих возгласах одобрения добавил:

– Мы бы и сами изгнали их отсюда, но что поделаешь! Ведь эти смутьяны привели с собой свыше двухсот вооруженных головорезов.

Казачий офицер со взводом солдат и казаков обыскал саклю беледа, но хозяина, ее уж и след простыл. Ни его, ни сыновей, ни двух его молодых жен в ауле не оказалось. Третья, старшая жена Абдуллы, женщина лет пятидесяти, выглядевшая значительно старше своих лет, была приведена к полковнику. Она спокойно и не без интереса разглядывала всех.

– Спроси, где ее муж? – приказал полковник.

– А кто его знает, где он. Ты, начальник, его молодых жен спроси об этом, я уже двадцать лет и не вдова, и не жена ему, – подмигнув полковнику, весело сказала старуха.

Не ожидавшие такого ответа и полковник, и старшина, и старики рассмеялись.

– Не шути, Сафиат, с начальником, – остановил ее мулла, – говори только о деле.

– А для нас, женщин, это и есть главное дело, мулла. У тебя самого четыре жены, и ты лучше других понимаешь это, – еще озорней сказала старуха. Старики, офицеры, солдаты покатились со смеху.

– Тьфу ты, старая дура, мелешь, что придет в твою пустую башку, – сплюнул озадаченный мулла.

– Скажи ей, – кивая на разглядывавшую его женщину, сказал полковник, – пусть спокойно возвращается домой. Обижать ее не будем, ее и так обидел муж.

– Правильно, добрый начальник, – выслушав переводчика, согласилась старуха, – а вот если б ты еще дал мне в мужья кого-нибудь из этих молодцов, – ткнула она пальцем в офицеров, – я бы тебя сто лет добром вспоминала, – под хохот всех присутствующих закончила старуха.

Переночевав в ауле, поговорив со стариками и аульчанами, полковник к общему удовольствию и жителей и солдат двинулся обратно во Внезапную. Солдаты со свистом и выкриками пели плясовую, и объезжавший роты полковник увидел, как один из его недавних знакомых, пожилой солдат с Георгием на груди и серьгой в ухе приплясывал впереди роты, выделывая немыслимые фортели ногами.

«Молодец! Военная косточка! Такого никакой поход не сломит», – просияв от удовольствия, подумал полковник, пришпоривая коня.

– Напрасно ты избавил от смерти этого грязного пса! Все равно он как был врагом нашего дела, так и останется им, – недовольно сказал Шамиль, когда Гази-Магомед вошел в саклю Нур-Али.

– Нет, Шамиль, я поступил правильно, – ответил Гази-Магомед. – Если бы он стрелял в тебя или покушался на жизнь любого из мюридов, я бы без колебания казнил его.

Нур-Али, Шамиль, несколько мюридов и вошедший в саклю последним аварец с удивлением слушали имама.

– Но он стрелял в меня, и если б его казнили, то все наши враги, все продажные люди, ненавидящие нас, сказали бы, что он убит мной из мести, что я, подобно ханам, казню моих личных врагов, и этого пустого и глупого человека они превратили бы в жертву. О нем бы, как о мученике, рассказывали в горах, пели бы песни, превращая этого глупца в сказочного героя, а меня поносили бы, как кровопийцу и тирана.

– Ты прав, имам, – тихо сказал аварец, – я был уверен, что ты казнишь бека.

– Разве ты не уехал, Абу-Бекир? – удивился Гази-Магомед. – Ведь ты еще утром собирался ехать.

– Собирался и даже оседлал коня, имам, но, – Абу-Бекир тяжело вздохнул, – я не мог отправиться в путь… Сомнения мучили меня, суд стариков остановил мой отъезд. Я хотел убедиться в том, что ты кровопийца и выскочка, каким тебя называют наши аварские ханы.

– И ты убедился в этом? – улыбаясь, спросил Гази-Магомед.

– Да, убедился. Я понял, что единственный из всех, кто хочет помочь народу, – это ты, имам. Я был потрясен, когда ты простил елисуйского бека. Никто не ожидал этого, а сейчас, когда я услышал, почему ты сделал так, я понял глубину твоей мудрости! – Он низко поклонился Гази-Магомеду. – Я должен ехать, имам, но позволь мне прежде поговорить с тобой и почтенным Шамилем бен-Дингоу. У меня к вам есть дело.

– Хорошо, брат. Ты человек честный, и я слышу голос твоего сердца.

Мюриды вышли во двор.

– Останься и ты, Нур-Али. Я больше всех виноват перед тобой как перед другом и хозяином дома, приютившим меня, – тихо, с трудом выговорил аварец.

Нур-Али подошел к нему. Шамиль и Гази-Магомед выжидательно посмотрели на аварца.

– Я был у русских. Меня посылала в крепость Грозную ханша Паху-Бике, – медленно начал Абу-Бекир. – Я уже три раза ездил от нее к русским как слуга аварских ханов и их помощник против вас. – Он остановился и, глядя в глаза Гази-Магомеда, так же медленно продолжал: – Я, как и они, ненавидел вас и считал тебя, имам, абреком и смутьяном. Я был убежден, что вы убийцы и бездельники, желающие поживиться добром богатых. Я с радостью взялся отвезти письма Абу-Нуцала и ханши Паху-Бике русским. В этих письмах они обещались заманить тебя, имам, в Хунзах, и, заковав в кандалы, передать русским.

Шамиль приподнялся с места, Нур-Али тяжело дышал, и глаза его все сильнее наливались гневом и кровью, Гази-Магомед молча слушал аварца, и на его спокойном, невозмутимом лице не было и тени волнения.

– Я привозил от русских своим ханам золото, я привозил им приказы и письма, я и сейчас везу из Грозной от их главного генерала какое-то письмо. Вот оно, имам, – снимая с головы папаху и разрывая шов подкладки, сказал аварец и вынул смятый, слегка запачканный по краям конверт. – Возьми, имам, прочти и делай с ним и со мною, что найдешь нужным. Мне сейчас стыдно жить.

– Я говорил тебе, друг, что скоро и ты станешь нашим братом и шихом. И видишь, слова мои оправдались. Спасибо тебе, брат, в твоей груди бьется мужественное сердце! О аллах, радость заполняет меня, когда я вижу, как лучшие люди Дагестана приходят к нашему делу!

Шамиль, все еще настороженный и недоверчивый, взял у аварца конверт.

– Видишь, Шамиль, я был прав, когда день назад сказал тебе, что Абу-Бекир честный и настоящий мусульманин.

– Разве ты подозревал меня? – воскликнул аварец.

– Мы знали, брат, что ты едешь от русских, мы знали, что ты слуга ханши.

– И вы не тронули меня и даже позволили жить под одной крышей! – подавленный этими словами, произнес аварец.

– Да. Шамиль и Рамазан не хотели этого, но и я, и Hyp-Али верили тебе и надеялись, что слово аллаха и наша правда откроют тебе глаза.

– И вы не ошиблись, братья, – дрогнувшим голосом сказал Абу-Бекир.

– Садись, друг, и не вспоминай прошлого, а ты, Шамиль, прочти нам, что пишет ханше русский генерал.

Шамиль осторожно вскрыл конверт и стал читать письмо генерала Розена. В одном месте он улыбнулся и прервал чтение:

– Плохой переводчик у генерала. Арабское слово «муллахак» он путает с кумыкским словом «мульчахак». – Продолжая читать, он на ходу переводил с арабского на общепонятный всем лезгинам язык. Когда он закончил, Гази-Магомед сказал:

– Что ж, Шамиль, ничего нового в этом письме! Сними копию, а его верни Абу-Бекиру. Заклей так, чтобы ханше и ее сыну и в голову не пришло, что мы прочли письмо генерала.

Спустя час аварец уехал. Вечером отряд мюридов во главе с Гази-Магомедом оставил аул.

Глава 19

Спустя четыре дня после столь постыдного приключения подпоручик Петушков, все такой же хмурый, еще не успокоившийся и злой, был вызван к полковнику Чагину. Писаря, которым все эти дни Петушков не давал ни минуты покоя своими придирками и руганью, вздохнули, когда подпоручик ушел.

– Взял бы черт эту проклятую язву, чума подлая, – глядя ему вслед, сказал один из писарей.

– Ходит словно бешеный, житья от него совсем не стало. Одно слово – подлец! – вздохнул старший из писарей Антоныч.

– Ему, бают, в княжом доме по сусалам надавали, да не сам князь или кто из господ офицерей, а самые что ни на есть простые мужики, крепостные князя, – шепотом поделился новостью белобрысый писарек.

– Ну, ты помалкивай, мелешь, чего и сам не знаешь! – рассердился Антоныч.

– Да я, Иван Антоныч, повторяю, что другие говорят, – виновато сказал писарь.

– Все говорят, а ответишь за всех ты, – проворчал Антоныч, снова берясь за перо.

Предчувствуя недоброе, Петушков не сразу вошел к полковнику. Он несколько раз взволнованно оправил сюртук, пригладил свой кок, и оглянувшись по сторонам, быстро перекрестился, потом осторожно постучал в дверь. В комнате находились Чагин и Юрасовский. Полковник курил трубку и едва ответил на приветствие Петушкова. Юрасовский только повел глазами.

– Изволили требовать? – наклоняя корпус и голову, осведомился подпоручик.

– Да, – выпустив клуб дыма, сказал Чагин, поднимая глаза на Петушкова. Юрасовский молчал и пристально, словно впервые увидел, разглядывал подпоручика, а Петушков, чувствуя себя несчастным и жалким, продолжал стоять все в той же смиренной позе.

– Расскажите, подпоручик, как это вы с крепостными водку пили и в обнимку плясали, – вдруг сказал Чагин.

– Не пил… и не плясал, господин полковник, – пробормотал Петушков.

– И пил, и плясал, и чуть по физиономии не получил. – При каждом слове Юрасовский загибал по пальцу.

– Как честный офицер и дворянин говорю – неправда! – срывающимся голосом воскликнул подпоручик.

Но Чагин движением руки остановил его.

– Дрянной вы офицер, вот что должен сказать вам. И не лгите. Нам все известно: и как вы водку хлестали с мужиками Голицына, и как в слободке с маркитанткой и фурштадтскими солдатами отплясывали.

Кровь залила лицо Петушкова.

– Пьян был, извините, ничего не упомню.

– И пить надо умеючи, и веселиться с себе подобными, – наставительно заметил Чагин.

– А он и пил с себе подобными, – ехидно вставил Юрасовский.

Петушков поежился и промолчал.

– Ну так вот, нам следовало бы отдать вас за поношение офицерского мундира полковому суду чести и исключить из офицерского звания за бесчестье, кое вы нанесли армии и дворянам. – Чагин поднялся и, выбив свой чубук, продолжал: – Но, учитывая, что вы еще молоды и глупы, а мы с подполковником, – он трубкой указал на Юрасовского, – виноваты в том, что допустили вас до службы в адъютантах отряда и тем самым не доглядели, мы и решили, – Чагин снова уселся и немного помолчал, – предложить вам одно из двух: либо самому подать рапорт с просьбой об увольнении со службы, либо немедля перевестись от нас в ремонтную или провиантскую роту в Кизляр. Что вам, сударь, наиболее удобно, доложите нам, – попыхивая дымом, закончил полковник.

– Не могу… знать… Сие столь неожиданно и стремительно… – заговорил Петушков. – Позвольте до вечера обдумать.

– Нечего тут думать! – грубо и раздраженно сказал Юрасовский. – Я на месте полковника просто выгнал бы вас с обвинительным аттестатом вон со службы. Решайте немедля! – И он сердито сдвинул брови.

– В… провиантскую службу, – еле слышно пролепетал Петушков.

– Я горовил вам, Сергей Иванович, что он, – Юрасовский пренебрежительно кивнул на Петушкова, – не токмо что в провиантскую, но даже и в фурштадтскую команду согласится! Хорош офицер – из полка да в интенданты!

Чагин встал и официальным, сухим тоном приказал:

– Отправить подпоручика Петушкова в распоряжение майора Гусева для несения службы в Кизляре по провиантской части. И сделать это возможно скорей!

– Слушаюсь, – ответил Юрасовский. – Кого прикажете на его место в адъютанты?

– Как и было говорено, поручика Родзевича. Каково его состояние?

– Уже оправился от раны и через два-три дня может вступить в должность.

– Все отлично! Отдайте о сем в приказе, а вы, – обратился он к Петушкову, – подготовьте дела к сдаче и отправляйтесь к месту новой службы!

– Слушаюсь! – покорно ответил Петушков.

– Да благодарите бога, что полковник, – указал на Чагина Юрасовский, – не захотел позорить гарнизон и выносить сор из избы, а то быть бы вам, сударь, в серой шинели. Ступайте!

Петушков вышел. На душе его светлело. Сейчас он даже радовался такому исходу дела.

«Велика беда, провиантский, в стороне от боя, и жить в городе, да и доходы смогут быть немалые!» – рассуждал он, возвращаясь в штаб.

– У вас гости сидят, уж с полчаса как дожидаются, – встретил Небольсина Сеня, его однолеток и камердинер, сын его кормилицы Агафьи Тихоновны, с детских лет живший вместе с Небольсиным и бывший его наперсником и поверенным.

– Дормидонт? – тихо спросил поручик.

– Он и с ним Савка, вся родня тут, Александр Николаевич. В темноте запоздно пришли. Говорят, очень нужно.

– Спасибо, Сеня. Посиди у ворот. Если кто придет, говори всем, что я в крепости. Приду поздно.

– Слушаюсь, Александр Николаевич.

В комнате сидели двое, оба крепостные люди Голицына – Дормидонт, родной дядя Нюши, и ее двоюродный брат, сын Дормидонта, Савка.

– Что-нибудь случилось? – плотно закрывая дверь, взволнованно спросил Небольсин.

– Ничего худого, батюшка барин. Все как было, только слухи до нас дошли, будто уходить отселе станем. Так ли? Ну, всех это, конечно, обрадовало, только племянница всполошилась. В отчаянности она теперь, руки, говорит, на себя наложу, как уходить будем, – покачал головой Дормидонт.

– До крайности дошла Нюшка. Нет, говорит, больше сил, – горячо сказал Савва.

– Ты уж помалкивай! – сердито оборвал его Дормидонт. – На то мы и пришли сюда, барин, надо что-то сделать. Спасти девку надо.

– Выкрасть – один только сказ и есть, – снова вмешался Савва.

– А как выкрасть? – тихо спросил Небольсин.

– Это дело, барин, возможное. Выкрасть – пустяки, как вот потом укроешь ее? Не к кунакам же подаваться? – раздумчиво сказал Дормидонт.

– Только, ваше благородие Александр Николаевич, одно и есть – выкрасть, а упрятать тоже можно, – возбужденно сказал Савва. – Нам бы лишь за реку, за Терек, перейтить, а там, – он присвистнул, – легче легкого!

– Помолчал бы ты, разбойник, все тебе легко. А дело-то, сынок, не простое. Подумай, как ее украдешь?

– А очень просто. Нехай она с нами к реке пойдет, а из-за кустов чечены на конях кинутся… Ее на коня, меня по шее, вот и все. А там ищи ветра в поле!

– Молодец ты, Саввушка, правильно рассчитал. Я и сам так надумал сделать. Выкрадем Нюшу, когда будете на казачьей линии, по станицам идти.

– Значит, взаправду уходим? – спросил Дормидонт.

– Да, только не скоро, наверное, недели через две-три. Я тоже уезжаю, в Тифлис еду.

– Наслышаны мы и об этом, батюшка, очень это Нюшу огорчило. Потому и послала нас к вам. Пускай, говорит, едет, а я жить без него не буду…

– Глупости… Скажи ей, Дормидонт, что я все обдумал, пусть будет спокойна. Дальше Екатериноградской мы ей уехать не дадим. Ты, Саввушка, зайди ко мне денька через три, я тебе подробно расскажу, что станем делать.

– Вот это по-моему, вот это добре, а то что сестрице Нюше слезы лить да об петле думать, – обрадовался Савва.

– Чистый абрек, навроде чеченов, прости господи, – любуясь сыном, проговорил Дормидонт. – Ему бы только ружье да шашку!

– А что ж, тятя, разве лучше соха да онучи? Нехай пять лет да свои, чем пятьдесят – да все крепостные!

– Молчи, дурак, – оборвал его Дормидонт, опасливо поглядывая на Небольсина.

– Правильно говорит Савва, – сказал Небольсин, – жизнь в рабах – тяжелая, ужасная жизнь, и пора покончить с нею!

– Дай вам бог здоровья, батюшка барин, за ваши добрые слова, – вздохнул Дормидонт, – есть и среди бар хорошие люди, только не дал им господь помочь хрестьянам! Раздавили, сказывают, царские войска хороших людей, в Сибирь да на каторгу послал их Миколай Павлыч…

– И на виселицу, – тихо проговорил Небольсин.

– Вот видишь, тятя, а ты говоришь – терпи… Дождешься, пока самого в кандалы да в железа закуют. Я, батюшка Александр Николаич, так думаю, помогу вам Нюшку выкрасть, а сам сбегу… Не хочу я в Россию возвращаться…

– А чего ж делать станешь? – с любопытством спросил Дормидонт.

– В казаки пойду или к чеченам подамся!

– Фу ты, басурман, скажешь тоже, к нехристям гололобым, – всплеснул руками Дормидонт.

Небольсин, услыша скрип открываемой калитки, предостерегающе поднял руку. Через окно было слышно, как кто-то окликнул сидевшего у калитки Сеню.

Небольсин узнал Петушкова.

– Никак нет. Они в крепости. Обещались часам к десяти вернуться, – бойко соврал Сеня.

– Та-ак… Ты, любезный, скажи поручику, что я сегодня снова зайду. Дело, передай, имею.

– Вот и об нем, об их благородии, Нюша велела сказать, – тихо заговорил Дормидонт.

– «Благо-родие», – презрительно проткнул Савва, – вы не серчайте, батюшка Александр Николаевич, а такой дрянной человек этот подпоручик, что и слов найти сразу не соберешься.

– Ты помалкивай, Савва, уж в который раз тебе говорю, – остановил его отец, – молод еще людей хаять, а что насчет их благородия Петушкова, это точно… гнилой как есть барин, навроде ореха с червоточиной… – И, пригнувшись к Небольсину, Дормидонт рассказал ему про донос Петушкова.

– Нюша просила вас остерегаться его. Расскажите, говорит, барину все, что было, нехай знает, какой у него дружок.

– Значит, князь не поверил? – что-то обдумывая, спросил Небольсин.

– Не поверил, да ведь окромя Петушкова, никто про вас да про Нюшу не знает, а он, как увидел, что князь ему не верит, перепужался страсть как и давай отбой бить, я, мол, вроде ошибся, темно было, лица не разглядел…

– Князь ничего не сказал Нюше?

– Смеялся дюже, дураком и подлецом называл Петушкова.

– А что Нюша?

– Что? Ахтерка, умеет чего надо показать, как на тиатре, – засмеялся Савва.

Спустя полчаса Дормидонт с Саввой тихо вышли из хаты.

– Берегите Нюшу. Расскажите ей все, что мы надумали. А за Тереком сделаем все так, как решили.

– Спасибо тебе, барин, – низко поклонился Небольсину Дормидонт.

– Мы побережем сестру, а ты, барин, не обижай ее, как вместе жить станете, – сурово сказал Савва.

Небольсин остался один.

Новость, принесенная родными Нюши, разбередила его душу. Поручик не боялся за девушку. Пока он был рядом, возле нее, он сумел бы защитить ее.

– Хватило бы только у нее сил еще немного вынести этот ад, – прошептал Небольсин.

– Александр Николаевич, прикажете засветить огоньку? – входя в комнату, спросил Сеня.

– Зажигай.

– А я гостя от вас отвадил. Подпоручик Петушков приходил. Обещался снова зайти, так как прикажете, Александр Николаевич, допустить его до вас или спать ляжете?

– Пусти, я поздно лягу.

– А что, Александр Николаевич, правду балакают в слободке, будто скоро отселе все, окромя служилых, за Терек уйдут?

– Правда!

– Ох и скучно тут станет тогда, Александр Николаевич! Теперь и то бывает, хочь волком вой от скуки, а какая тогда тоска будет! Хорошо, что мы, спасибо генералу, в Типлис отселе поедем.

– Да и там, Сеня, особенного веселья не будет, – остановил его Небольсин, – город хоть и большой, да азиатский.

– Что вы, Александр Николаевич, армяне говорят – ба-альшой город, и дома кирпичные, в три этажа есть, а улицы мощеные, и русских полно, ля фам и ле вин боку [78]78
  Женщин и вина много.


[Закрыть], насчет веселья – все есть: и тиатер, и балаганы, и солдатские праздники с каруселями. Опять же христианская сторона, грузины все православные, нашей веры, церкви есть. Разве ж сравнить с этой дырой, прах ее возьми.

– Ну, в сравнении с Внезапной Тифлис, конечно, столица, все равно, как Москва с деревней.

– Вот-вот, я об этом и говорю, – обрадовался Сеня. – Поживем там, Александр Николаевич, годика три, а потом получите вы полковника, и тогда назад, в Москву, или в Питербург, а там и жену молодую, княжну какую-нибудь возьмете.

Небольсин смеялся, слушая болтовню Сени.

– Уже нашел, Сеня, свою княжну.

Сеня поднял голову:

– Неужели…

Но Небольсин, остановив его движением руки, проговорил:

– Я с тобой после поговорю об этом, а теперь иди открывай дверь, к нам, кажется, снова идет подпоручик!

Действительно, в калитку негромко стучал Петушков.

– Здравствуйте, Александр Николаевич, – входя в комнату и вешая фуражку на гвоздь, небрежно сказал Петушков.

– Здравствуй, – коротко ответил Небольсин.

– Заходил к тебе давеча, не застал. Был в крепости? Что нового? – не замечая холодного приема, продолжал Петушков.

– Все, как и раньше. А что у тебя, Петушков, как идет твоя жизнь?

– Да вроде по-старому, хотя и есть изменения… Видишь ли, – усаживаясь у стола, развязно начал подпоручик, – наконец боги вняли моим увещеваниям, и я, благодаря аллаха, покидаю сию отвратительную крепость.

– Да-а? – протянул Небольсин. – И куда же направляешь стопы?

– Недалече, но во всяком случае в город. В Кизляр. И ухожу с повышением в чине, – соврал Петушков.

– Что ж, третья звездочка сделает тебя совершенным Аполлоном, – серьезно сказал Небольсин.

– Конечно, – согласился подпоручик, – и жалование, и рацион, и прогоны, все уже будет по чину. Так вот я потому-то и зашел к тебе, Небольсин, что, памятуя о долге, о тех восьми червонцах, кои я у тебя позаимствовал… К сожалению, уезжая столь неожиданно, – забывая о только что сказанном, продолжал Петушков, – не смогу тебе, друг любезный, вернуть их, но укажи мне твой адрес, и при первой же почте переведу сей долг.

– Адреса пока не ведаю, так как не предполагаю оставаться в Тифлисе…

– Что ты, что ты, душенька. Надо пользоваться расположением главнокомандующего и, пока он еще в силе, укрепиться в Тифлисе.

– В какую часть переводишься? – перебил Небольсин, которому был неприятен и сам Петушков и его разговоры.

Подпоручик запнулся и с деланным смехом воскликнул:

– Представь, в провиантские офицеры иду… Ну, как сам понимаешь, чести мало, а… денег много, как поется у Моцарта.

– Да, чести действительно мало, хотя и к чему она тебе! – с нескрываемым презрением сказал Небольсин.

– То есть, как это «к чему»? У всякого офицера и дворянина она обязана быть, – обиделся Петушков.

– Мало что «обязана быть», да ведь не у каждого ж она есть, – барабаня по столу пальцами, ответил Небольсин.

Петушков опешил. «Видно, что-то знает», – нерешительно глянув на поручика, подумал он.

– Видишь ли, если ты насчет денег, то извини меня, мон шер, но, находясь в затрудненных обстоятельствах в данный момент, я просто не в силах… но как честный человек и дворянин я…

– Перестань паясничать, – сухо перебил Небольсин. – Ты отлично знаешь, о чем я говорю.

«Узнал, подлец, как бы еще чего не случилось!» – опасливо поглядывая на хозяина, подумал подпоручик.

– А об… чем же? – упавшим голосом спросил он.

– О твоем подлом и недостойном поступке, о гнусном доносе князю… вот о чем!