Текст книги "Все изменяет тебе"

Автор книги: Гвин Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

8

– Смотри, как солнце ложится на Южную гору! – сказал я Джону Саймону, указав на одну из вершин по ту сторону долины.

– Да, красивая гора, особенно макушка. Наша не так хороша по своим очертаниям.

Джон Саймон, обнаженный по пояс, смывал с себя рудничную копоть, полощась в деревянной лохани с горячей водой. В каких – нибудь двадцати ярдах от него, возле дома Баньонов, тем же делом был занят и Уилфи Баньон, растиравший себя полотенцем в такт какой – то старинной ирландской песенке, которую он напевал.

– Знаешь о чем мне подумалось, Джон Саймон? – сказал я. – Когда здешние долины станут перенаселенными, когда люди будут жить, как сельди в бочке, и им некуда будет укрыться от горячего дыхания окружающих, они, думаю, прибегнут к странным средствам для сохранения душевного равновесия. Я говорю о равновесии в философском смысле, о потребности дать ощутимые доказательства своего существования, о самоутверждении. Люди станут размножаться тогда еще сильнее, чем теперь. Они будут размножаться буйно, но без особого восторга, стремясь только заглушить в себе воспоминание о потерянном покое. И потомство их будет зарабатывать на промышленных предприятиях гораздо больше, чем они когда– либо сами зарабатывали в сельском хозяйстве. И уподобится это потомство кроликам, за вычетом их меха и простодушия.

– Пожалуй, что так, – произнес Джон Саймон и, быстро шлепнув себя несколько раз полотенцем, улегся рядом со мной на траву, чтобы окончательно просохнуть. – В поселке уже и сейчас в каждом доме живет по паре семейств. Какую же это создает толчею! Этим людям в жизни только и остается, что заставлять друг друга корчиться от любви и ненависти. Даже самая лучшая из проповедей мистера Боуэна и та лишь на какие – нибудь полчаса утихомиривает их страсти. Иной раз, когда я стою здесь в тихую ночь и смотрю на поселок, мне мерещится, что я улавливаю их бессвязное бормотанье, я чувствую, как напряженно мужчины и женщины стараются оправдаться перед собой. И видят в глазах другого собственную ложь.

– Кролики… Слезливые самообвинения и сожаления, которые потоком польются в таких местечках, как Мунли, когда их жители окончательно проснутся от своей спячки, – вот от чего меня мутит. Любопытно, а что кролики когда – нибудь стыдятся свойственной им суетливости и плодовитости?

– Поостуди – ка малость свои мозги, Алан. Подойди на минутку поближе к человеческому роду. Помнишь, мы как – то говорили с тобой, что даже еще не определили его положение во времени и пространстве. Но попозже, когда люди поднимут голову выше, а Пенбори покатится под гору и железо не будет таким твердым, мы вернемся к кроликам и на этот раз, надеюсь, найдем, что они тоже порой вкушают покой и радость. Какого ж в самом деле черта ты в такое время не перестаешь болтать о каких – то кроликах?

– А мне интересно, нет ли у них особой разновидности прыжков на случай исключительно глубоких душевных переживаний. А если есть, то ведь мы могли бы описать их, а потом повторить с участием таких исполнителей, как ты, или Пенбори, или всякие там прочие парни из тех, что даже вон ту Южную гору, со всей ее прелестью и покоем, живо превращают в преграду и помеху для света.

Джон Саймон поднялся и снял с веревки, протянутой позади него, между забором и грубо оструганным столбом, кусок твердой, как кость, холстины. Он стал растирать себя с таким неистовым усердием, что натер кожу почти до крови. Пришла Кэтрин и уселась на каменной ступеньке лестницы, что вела из кухни в садик. В одной руке она держала пару штанов, у которых отсутствовала почти вся задняя часть. В другой руке у нее была иголка с ниткой, и она недоуменно поцокала, раздумывая над тем, как бы ей получше соединить разодранные края.

– Придется положить огромную заплату, Джон, – воскликнула она, – иначе они никак не прикроют тебя.

Она вытащила кусок какой – то материи из стоявшей рядом с ней корзинки, корзинки прекрасного рисунка, одной из тех, которые, как я видел, мастерил Дэви.

– У меня здесь есть подходящий кусок ткани. Правда, безобразный, какой – то серо – бурый, но либо я наложу его, либо через каждые несколько шагов ты будешь вываливаться из своих штанов наружу.

– А ты сделай заплату. И не потому, что я так стыдлив в этих делах, а просто потому, что в Мунли бывает холодно зимой. Кроме того, когда мистер Боуэн и его паства начинают поедать тебя глазами, совсем неплохо, если твое бренное тело как следует укутано и прикрыто. Делай со штанами что хочешь, Кэтрин. Если угодно – спали их.

– Не так – то теперь легко заменить одну вещь другой, как это бывало прежде, Джон. Поэтому – то лучше латать и перезаплатывать штаны, пока есть малейшая возможность и они еще не превратились в сплошную заплату, чем тратить наши жалкие сбережения на гнусное тряпье, которое Лимюэл Стнвенс отпускает на нашу долю из своей лавки. Как рассказывал мой отец, до большой войны с Францией у моего дедушки была такая пара бриджей, которую, даже при ежедневной носке, он и за двадцать лет не смог доконать.

– Господи помилуй! Двадцать лет! Что ж, на этих бриджах у него была мраморная подкладка, что ли? Или, уж он так осторожно носил их, а?

Кэтрин прислонилась головой к дверной притолоке и рассмеялась. Приятно было слышать ее звонкий смех. Я подмигнул Джону Саймону, как бы намекая на то, что он правильно сделал бы, если бы всегда держал свои мысли под освежающим душем этого смеха.

– Что за человек был твой отец? – спросил Джон Саймон у Кэтрин.

– Я не очень – то хорошо помню его. Но насколько помню, он, как и ты, часто задумывался над жизнью и за думами своими протирал штаны как раз в тех местах, что и ты.

Приложив материю к краям дыры и убедившись, что ее недостаточно для заплаты, Кэтрин тяжело вздохнула.

– Немножко, я бы сказала, старик мой походил и на арфиста. Вот такие же удивленные карие глаза, такие же кудри, падающие на лоб. Ему хотелось украсить каждый день венком из музыки, смеха и неожиданностей. Удивление в его взгляде никогда не исчезало, потому что наступал вечер, а венка не было. Отец и мать жили очень счастливо, но причины их счастья я так и не могла понять. Стоило ему увидеть, что мать слишком усердствует, наводя порядок и чистоту в доме, как он обрушивался на нее и начинал бранить на чем свет стоит. «Эй, женщина, – кричал он ей, – брось ты землю носом рыть! Горе и нужда, женщина, воняют затхлостью, и этого запаха никогда и ничем не перешибешь. А когда я вижу, как ты согнулась в три погибели над лоханкой, я слышу эту вонь еще сильнее и пронзительнее». Иной раз мать не оставалась в долгу и в свою очередь разражалась бранью, с таким ожесточением размахивая тряпкой, точно собиралась сразу сделать уборку на всю жизнь. Но бывало и иначе: тряпка падала из разжатых пальцев матери, а сама она поднимала глаза на отца, будто именно в такие минуты вдруг чувствовала на языке особый вкус той правды, которую он так горячо отстаивал. И тогда она начинала тормошить его, пока они не падали, расплескивая воду из ведра, и она растекалась по всем углам кухни. А они хохотали и любовно теребили друг друга, порой даже пугая меня своим неистовством. Иной раз мне думается: в любви есть какая – то очистительная дикость! Они умерли друг за другом, с промежутком в одну неделю, в ту зиму, когда лютовал грипп. И я осталась так одинока, что и сейчас еще помню чувство ожидания весны, которая наступала так медленно, как ничто и никогда на свете. И все – таки в смерти отца и матери был какой – то смысл, была в этом и справедливость. Они выдумали для себя островок радости, достаточно большой для них самих и для смерти. Стоило бы кому – нибудь или чему – нибудь вмешаться в их жизнь – и рухнули бы все се устои.

Кэтрин скользнула глазами по безукоризненному плетению своей рабочей корзинки и перевела взгляд туда, в глубину огорода, где Дэви, спрятанный за живой изгородью из кустов смородины, подготовлял для посадки картофеля вспаханную им накануне полоску.

– Я люблю твердые устои. Люблю все, что ясно и прочно и не разъедается жаждой новизны, – сказала Кэтрин.

При этом она одновременно встретилась с нашими взорами – моим и Джона Саймона.

– Так мне кажется. Да, я так думаю, – добавила она.

Я подошел к Кэтрин. Взял брюки, рабочую корзинку, куски материи и совершенно бесцеремонно швырнул все это в кухню.

– Хватит с вас на сегодня! Довольно заплат! Люди не были бы так робки, их жизнь была бы полнее, красивее, если бы в ней было побольше простора, вольного воздуха. Перед нами еще два часа до наступления сумерек. Вы, Джон Саймон и я – все мы отправляемся вместе на Южную гору, чтоб хоть минутку почувствовать свободу, не отравленную железом и заботами.

– У меня еще столько дела, Алан! Да и вам гораздо приятнее будет вдвоем с Джоном Саймоном. Вот увидите, я только тень на вас наведу.

– Куда бы ни упала ваша тень, хотя бы на самую жестокую рану в сердце, она будет мне мила и приятна.

– И балагур же вы, Алан!

Кэтрин встала.

– Могу я разве пойти с вами в чем я есть? А больше у меня и надеть почти нечего.

– Ну как, может она пойти в этом платье, Джон Саймон? – спросил я, отступив назад и разглядывая Кэтрин с ироническим вниманием. – Или тебе стыдно будет за эту даму – такую, как она есть, если она пойдет с нами?

– Нет, мне не будет стыдно, – спокойно ответил Джон Саймон. – Где миссис Брайер, Кэтрин?

– В молельне мистера Боуэна сегодня религиозное собрание. Она там. Эти собрания обычно затягиваются. Она долго не вернется домой.

– Похоже, что она у вас очень богомольна, – сказал я. – Надеюсь, мистер Боуэн научит ее заполнять пустоты несбывшихся желаний разными утешительными словечками.

– Уж он научит! Стоит ему только войти в раж, и он стонет и рыдает, как растревоженный ночной ветер. Если кому – нибудь надо украсить пустующие покои сердца, лучшего специалиста, чем он, не найти. Миссис Брайер замаливает грехи за всех нас. За Джона Саймона, за Дэви, за меня.

– Клянусь, даже за меня!

– В особенности за вас, арфист. По ее мнению, вы ленивый, беспокойный и никчемный человек.

– Она так говорила?

– Это в точности ее собственные слова.

– Так, так. Что ж, и это неплохо. Уж если кто – нибудь из мунлийцев молится за меня, значит, толк из этого выйдет. Ну, пошли!

Мы хором прокричали Дэви «прощай». Он напевал про себя, фальшивя, отрывок из песни, которую обычно пел Уилфи Баньон. Мы зашагали через долину к подножью Южной горы. Вечерний воздух был почти недвижим. Мы выбрали крутую козью тропу, которая вилась между высокими папоротниками и вела к самой вершине. На ходу я слегка прикасался рукой к верхушкам папоротников, холодившим пальцы.

Трава под ногами была бархатиста и ароматна. Я быстро шел вперед. Сзади, на расстоянии не менее десяти ярдов, шли, держась за руку и разговаривая друг с другом вполголоса, Кэтрин и Джон Саймон. Время от времени я оборачивался и смотрел на них. Какая – то неловкость чувствовалась в обоих, когда они встречались глазами, но в то же время они глубоко радовались взаимной близости. Однажды, взглянув на их головы – круглые и темноволосые – в такую минуту, когда извилина тропинки скрыла от меня их фигуры, я подумал, что есть какая – то чудесная справедливость в том, что эти две жизни встретились. Какой бы конец ни ждал их и как бы ни изощрялась в коварстве судьба, насылая на них страдания и беды, хорошо, что этим двум существам дано было заглянуть в душу друг другу, жадно потянуться друг к другз'. Это обогащает их самих, и меня, и какие – то, пусть отдаленные и скрытые, грани жизни, ценность которых повышается от тоски по неосуществленному. От этих мыслей мне стало грустно, и, чтобы отделаться от них, я все прибавлял шагу и Перешел на бег, от которого у меня захватило дух.

С вершины открывался поразительный вид. Я повернулся спиной к Мунли, в котором я уже чересчур многое увидел, а обо многом догадывался. Я залюбовался бескрайней грядой южных и западных возвышенностей. Разум мой отмел все жалостливые мысли, зевнул, повернулся на бок и заснул. Я сидел, прислонившись спиной к бугорку, и старательно пил каждую каплю безмя тежности, которую удавалось отцедить от зрелища окружающих холмов, чьи очертания, по мере того как приближался вечер, постепенно расплывались и стирались.

Джон Саймон и Кэтрин подошли и расположились рядышком со мной, у того же самого бугра.

– Вы глупцы! – воскликнул я, как только мог громко и гневно.

Стоило мне только увидеть и услышать их – и мною снова овладела тревога, я весь ушел мыслями в завтрашний день.

– Что за муха тебя опять укусила, парень? – спросил Джон Саймон.

– Если вы только не свернете себе шеи, то и через Двадцать лет вы, то есть ты и Кэтрин, все еще будете топтаться на том же месте, будете все так же целомудренны, воздержанны и от тоски сожалений охвачены все тем же хлопотливым зудом. А когда эти сожаления начнут жалить слишком больно, вы в поисках благочестивого забвения пойдете в молельню мистера Боуэна. И душевный голод, который вы так и не насытите, уложит вас обоих в жалкие и мрачные могилы лет на двадцать раньше нормального времени. Но можете быть спокойны: Дэви останется – со своей ангельской улыбкой, с терпеливой лопатой и с охапкой капустной рассады для украшения ваших могил.

– Пожалуйста, арфист, – сказала Кэтрин, – не говорите таких вещей. Хоть вы и балагур, а делаете нам слишком больно.

– Он вовсе не хочет делать нам больно, Кэтрин. Лучшего друга, чем Алан, нам не найти. Беда в том, что всей картины он не знает, а видит только самую незначительную долю ее. Он все еще дерет глотку там, где мы научились говорить шепотом.

– Ты хочешь сказать, Джон, – откликнулся я, – «он требует, чтобы мы жили, а мы учимся умирать»? Каждый день для вас – медленный, упоительный глоток, который вы делаете в ожидании могилы. Вы оба ведете себя, как юродивые. Но не ломайте себе голову над тем, что я сказал о молельне и о том, как богомольны вы станете в зрелом возрасте. До этого вы не доживете.

– Почему?

– Вчера вечером я был у Пенбори. Следовало, пожалуй, сказать тебе об этом раньше, но я надеялся про светить тебя на этот счет уже тогда, когда ты соединишься с Кэтрин и оба вы будете за пределами поселка, который наслал на ваши мозги какую – то проказу покорности.

– О чем говорил Пенбори?

– Против вас, тружеников, у него заготовлен букет таких шуточек, которые побьют все современные рекорды юмора. Либо он организует дело так, что все, кто смеет думать или критиковать да еще других подстрекает к тому же, будут расстреляны, как куропатки на охотничьих угодьях Плиммона, либо он загасит печи, обречет людей на голод, и в отместку они разорвут на части вас, своих лжепророков. Если же рабочие будут стоять твердо, то всех вас уничтожит лавина солдатни. Был там человек, который за то, чтобы загасить печи. Он говорил об этом так, будто голод у него на сворке, приучен вгрызаться только в указанные глотки и, подчиняясь хозяйскому свисту, приносит только намеченную дичь. Фамилия этого человека Радклифф.

– Знаю. Такой сильный мужчина. Думается, у него мания величия.

– Отчего бы ему не заболеть манией величия, когда вы стоите вокруг, согнувшись, точно карлики. Был там у Пенбори и какой – то вояка. По виду он весь из мускулов и крепких традиций, а что касается чувства долга, то оно прямо – таки прет из него. Рядом с ним я казался себе просто недочеловеком. Он поклялся Пенбори, что отдаст все свои силы на защиту его прокопченных шахт и на взыскание с рабочих квартирной платы. Клерк Джервис торжественно пообещал ему, что королевское правосудие его поддержит, а мистер Боуэн обязался поддержать Пенбори, как уполномоченный господа. Они вполне готовы к хорошенькому кровопусканию. К тому времени, когда они сведут счеты с тобой, ты, Джон Саймон, превратишься попросту в частицу весеннего удобрения. У тебя не останется ни малейшей лазейки для укрытия, а у них не будет ни одной преграды на пути. Между тем там, на Севере, ты и Кэтрин могли бы прожить жизнь так, чтобы внести в нее и свет и радость. Вот об этом – то и подумай, парень. Уединение, скроенное по твоему нраву, как бы созданное для утоления твоих желаний…

– Отныне нет и не может быть такого уединенного уголка, куда эхо не врывалось бы, как в пещеру. —

Джон Саймон встал. – Посмотри туда, на юг, Алан. Что ты там видишь?

Поднялся и я с бугорка. За мной поднялась Кэтрин и встала рядом со мной. Я стал пристально всматриваться вдаль.

– Я вижу, что вечерний свет густеет по мере того, как садится солнце. Вижу полоску земли, всю в складках от холмов и долин, а между складками, как мне кажется, копошатся толпы маленьких существ, работающих в поте лица своего. Они изо всех сил стараются сделать свой труд бессмертным или хотя бы поверить, что труд их бессмертен.

– И ничего больше?

– Ничего, а ведь у меня хорошее зрение.

– А разве вдали, за каждой цепью холмов, ты не видишь дымные снопы огня, разбросанные то здесь, то там?

– Их – то я вижу.

– Под каждым огненным снопом – такой же поселок, как Мунли. Такой же новый центр труда. Добыча руды, ее переработка, литье.

– Ну и что же?

– Это имеет прямое отношение к тому, о чем ты говорил.

– Не вижу этого.

– Цепочки таких поселков, как Мунли, все еще пока отделенных друг от друга невысокими холмами, застарелым невежеством и немножко страхом… Если только настанет такой момент, когда все эти поселки объединятся и начнут действовать сообща, тогда и мы не будем больше казаться мыльными пузырями. Насколько глаз хватает, Алан, стелятся десятки горных хребтов, и за каждым из них – десятки таких же поселков. А в каждом поселке – по нескольку тысяч людей с одинаковыми чувствами, переживаниями, ненавистью к нищете. Неважно, что происходит в жизни каждого отдельно взятого человека. Разве ты не чувствуешь, как мы всей силой вгрызаемся в гря– дущие дни? А эти дни полны живых соков.

Твои пророчества – однобокие. Может, и правда, что по ту сторону холмов – десятки Мунли. В это я могу поверить. Но в каждом новом Мунли есть и свой Пенбори – такой же прыткий и решительный, как и здешний. Ты слишком торжественно говоришь о народе, что твой апостол. И в свои пророчества вкладываешь слишком много любви, которой следовало бы одарить более понятных нам богов. Твой героизм – заслуга немалая, Джон Саймон. Ты обратил его в острое оружие и силишься скрасить им позор рабства. Ты сам говоришь о чувстве страха в народе. Так думай же больше об этом страхе. Он превращает человеческие массы в отвратительное зыбкое болото, в котором ты можешь погибнуть вместе с миллионами других людей – и даже не замостишь собой и ими путь к свободе.

– Может быть, ты и прав. Кое – кто, вероятно, и погибнет в болоте. Что же, это необходимость. Тюрьмы и виселицы, может быть, так же нужны, как нужны плоть и кости, чтобы придать окончательную форму человеку. Никакой я не герой. И до меня тысячи людей негодовали, глядя, как хладнокровно перемалывают во славу барыша человеческие жизни. И они произносили свое слово протеста. Оно не было таким громким, как окрик Пенбори или хвалебный гимн мистера Боуэна, но оно нашло свой отголосок в панических речах и проповедях, которые произносились как раз в тот момент, когда этих парней отправляли на Вандименову землю или же в Тодбори – на каторгу, на виселицу. Да, кое – кто найдет свою погибель в трясине, и уж мунлийцы в первую голову. Здесь парней, таскающих за собой тяжелый груз мечтаний, ожидает самая коварная топь, какую только можно себе представить. Мунли – один из очень немногих поселков, где профессиональные союзы не сумели продвинуться ни на пядь. Не раз заглядывали сюда приезжие агитаторы, чтобы потолковать, но немногие местные люди, которые не поленились явиться на собрания, слушали их с божественным равнодушием, они так и не разобрались, чего, собственно, хотят от них. Агитаторы основательно потрудились, но махнули рукой на Мунли, как только увидели, какой глухой и послушный рай создали себе здесь все эти господа Пенбори.

– Тебе надо бы послушать Радклиффа! Вот это профессор! Полная противоположность тебе. Но, как и ты, все окрашивает своим собственным пониманием конечной цели. Всех вас, говорил он, надо перестрелять, как куропаток. По его словам, вам не добиться единства даже между жителями одной улицы. А вы болтаете о сплочении множества измученных и запуганных людей, рассеянных по разным центрам, да еще в крае, густо пересеченном возвышенностями. Когда Радклифф услышит об этом, он может пасть вашей первой жертвой – вы уморите его со смеху…

– Пусть себе смеется.

– Как же ты думаешь организовать ваш сбор? Какой– такой волшебной палочкой ты владеешь, Джон Саймон? Как вы проделаете этот фокус? Не вздумай только предложить мне пройтись по поселкам и игрой на арфе зазывать людей под твое знамя! Пенборовская арфа – претяжелая штука, непригодна она для игры на дорогах. Во всем этом деле я могу об одном только стараться – увести тебя с Кэтрин прочь от этих мест. Здесь грязно и опасно для жизни. На свете есть одно – единственное место – я уж говорил тебе о нем. Очаровательный, спокойный уголок, Джон Саймон! Так вот, я отдаю его тебе даром, и он готов принять в себя все корни твоего спокойствия и счастья!

– Ты, Алан, все еще не можешь очнуться, уж очень тебя ошарашил горнозаводчик и его замок. За стаканом вина эти люди мнят себя великими хозяевами жизни. Им думается, что взять нас под ноготь ничего не стоит, что мы мягки, податливы, совсем как тесто Стивенса.

– Им не нужно вина, чтоб почувствовать это. Жизнь обстругает тебя именно так, как об этом мечтает Пенбори.

– Их можно навести на ложный след. Мы притворимся такими ломкими, как самая слабая чушка, вышедшая из истомленной плавильной печи.

– Как ты говоришь, человече, как? Да перестань ты накручивать всякую чепуху, присмотрись к фактам! Что вы можете сделать? Что бы вы ни сделали, Пенбори, Радклифф, Уилсон со своими кавалеристами, Джервис со своими законами и Боуэн с заклинаниями за сутки согнут вас в бараний рог.

– Во всех поселках к югу от Мунли у меня есть друзья. Все они – люди, которых народ знает и которым он верит. Все они собственными глазами видели, как у наших людей пропадали вера и терпение: ведь жизнь из года в год ухудшалась, а зимы становились лютее. И я и мои друзья – мы упорно думали обо всем этом. Мы условились, что, когда настанет время, мы сольем слабые и разрозненные голоса недовольства в единый голос и скажем заводчикам, что правда не на их стороне. Мы поклялись, что если один из нас подаст сигнал, остальные поспешат ему на подмогу.

– Что ж, время для сигнала наступило?

– От меня зависит дать его.

– Когда же ты его дашь?

– В тот момент, когда буду уверен, что Пенбори собирается выполнить свою угрозу и загасить печи.

– Где же они встретятся, эти крестоносцы, эти предводители пустых желудков?

– На той самой вершине, на которой мы сейчас находимся.

– Значит, нечто вроде армии?

– Да, она будет набрана во многих районах.

– А оружие? Откуда вы достанете винтовки или хотя бы кирки?

– Они нам не нужны. Я и мои друзья – мы немало и горячо спорили по этому поводу. Но большая часть из нас сознает, что применение силы было бы безумием. Наша численность и наше, железоделов, мастерство – вот единственное оружие.

На мгновенье я онемел. То, что Джон Саймон рассказал, прямо ошеломило меня. При моем робком отношении к человеческой жизни я уже давно привык думать о людях, как об отдельных личностях или маленьких группах, – вот почему мысль об огромном скопище людей, вышедшем из пещер безнадежности и марширующем вперед под водительством Джона Саймона, окончательно вывела меня из душевного равновесия. Но туман легковерия быстро рассеялся, и сознание снова заработало с полной непредубежденностью.

– Допустим, тебе удастся заполучить огромные массы и они выстроятся на этом Синае, как сыны моисеевы, – что же дальше? Что они сделают? Ты обязан подумать о том, чем все это кончится, Джон Саймон. Ведь даже если ты войдешь в историю как величайший собиратель нищенской братии в эпоху голодных бунтов, то и тогда это тебе не принесет ровно ничего: не окупится даже трава на этом холме, вытоптанная во время сбора. А ведь господа, с которыми тебе придется иметь дело, ужасны не только своей ненавистью и жаждой власти, но и тем, что у них все точно рассчитано.

– Как ты думаешь, Алан: если бы ты был на моем месте, ты действовал бы иначе?

– Весь ритм твоего существа изменился. Новые ветры играют по горам и долам в твоей душе, Джон Саймон, и я сомневаюсь, смогу ли я, как прежде, найти к ней доступ. Продолжай выполнять свой план. Я могу догадываться о твоих чувствах. Ты всегда был пытливее меня. Повернуться бы тебе спиной ко всем этим грубым людям, бессильным и насильникам, – вот это была бы полная победа над ними! Но по многим причинам, выросшим на непонятной для меня почве, этого – то ты как раз и не сделаешь. Что ж, я готов остаться здесь и посмотреть, что из всего этого выйдет. В книге судеб написано, что ты с Кэтрин устремляетесь в печь замедленного действия, чтоб покрыться там хрустящей коркой сокрушенных надежд, которая так мила зубам судьбы и ее привратнику Пенбори. Я предпочел бы, чтобы этого не случилось. В тебе есть искра большого очарования, еще не разгоревшаяся, Джон Саймон, оттого – то мне так тошно, когда я вижу, как ты без толку болтаешься среди этих людей. Я с интересом буду следить за походом твоих лилипутов на гору, хотя ей бы лучше не нести на себе такой груз гнева и возмущения. Нам следует поосторожнее обращаться с горами. Горы – самое лучшее из того, что нам осталось. Ну, да все равно. Я рад буду встретиться здесь с твоими парнями. Их появление будет означать, что они хоть на несколько часов выползли из своих тараканьих щелей и прокопченных ям. Здесь, на чистом горном воздухе, они, может быть, поймут свое собственное убожество и содрогнутся при мысли, что сами – то они не больше как трусливые отщепенцы полей. А лучше бы им никогда не расставаться с этими полями, с их великим покоем и добротой.

– Придется тебе еще поучиться, Алан. Все, что ты говоришь, я уже слышал от Кэтрин, и не раз. Но та часть моей личности – самая мягкая, душевная, отзывчивая часть, – которой полагалось бы, как воску, принять в себя твои слова, – она стала тверда, словно кремень. За последние два года мы усвоили предназначенную нам форму глухоты и немоты. А может быть, мы глухи и немы от рожденья? Если мы, люди с почерневшими и заскорузлыми от железа руками, когда – нибудь сойдемся на этом плато, мы не принесем с собой сюда ни гнева, ни злобы. И духом и телом своим мы напомним мистеру Пенбори, что мы существуем, что мы созрели, достигли большего мастерства и удивляемся незаслуженной доле. Он потерял нас из виду, а мы хотим вернуть его взгляд на правильный уро вень. Вот, собственно, и все… Но ветер крепчает, становится темно. Так пойдем же.

Мы стали осторожнб спускаться по тропинке, ведущей на дно котловины. В тусклом сиянии слабо освещенных окон из мрака выступили рваные очертания Мунли. Мы двигались совершенно беззвучно, если не считать шарканья ног по сыреющей траве. Каждый был погружен в свои мысли.