Текст книги "Все изменяет тебе"

Автор книги: Гвин Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Вижу. Но дай срок, парень. Я еще немножко стесняюсь и чувствую себя связанным.

– Продолжай подкоп, Лем. Флосс готова к сдаче. Ты можешь не таскать с собой осадных орудий.

Он жадно глотнул из кружки, как бы черпая в ней волю к осуществлению задуманного. Не допив своего пива, Флосс сама подошла к нашему столику и спросила Лимюэла, не хочется ли ему поболтать с ней где – нибудь на склоне холма за таверной о былых днях.

– Былые дни, былые дни… – произнес Лимюэл голосом, поднявшимся до фальцета.

Мучительно краснея от неловкости, он выбрался из нашего закутка.

– А что вы думаете насчет этих штучек, на случай если уста ваши устанут от разговора?

– Насчет домашних хлебцев? Они выглядят мило, мистер Стивенс. Захватите, пожалуй, сколько войдет в карман.

Нагрузив карманы хлебцами, Лимюэл и мне предложил угоститься ими в ожидании его возвращения.

– Я ненадолго, – прошептал он мне на ухо. – А потом мы продолжим нашу прогулку.

– Не торопись, Лимюэл. Жизнь за многое должна расквитаться с тобой. Берись за дело не сразу, но горячо. Судя по торговой марке Флосс, ее трепало и било на всех фронтах жизни.

– Заткни свою бесстыжую, поганую пасть, арфист! – воскликнула Флосс и надкусила один из хлебцев.

Открыв дверь черного хода таверны, Флосс вышла на прохладный темный дворик, где мы сидели вместе с Джоном Саймоном в вечер моего прихода в Мунли. Женщина махнула рукой направо, и вскоре оба исчезли из виду за поворотом крутой тропинки. Лимюэл пригибался к земле, задыхаясь от отчаянного томления и от трудного подъема.

Я тоже вышел из своего угла и остановился у трактирной стойки.

– Сегодня торговля идет тихо? – спросил я у Эйбеля.

– Мунлийским жителям не вредно держаться подальше от таких мест, – ответил трактирщик, не отрывая глаз от книги в коричневом переплете, которую он держал в руках.

– Странно слышать именно от тебя такие слова.

– Есть дела поважнее, чем наживаться на пиве. Тихая, спокойная торговля вполне обеспечила бы мое существование. А от злоупотребления элем очень многие становятся игрушкой в руках горнозаводчиков.

– Ну и чудак же ты, Эйбель. Что ты читаешь?

– «Век разума».

– А когда он наступит?

– Как раз теперь мы и вползаем в него.

– Кто автор этой книжки?

– Том Пайн. Слышал о нем?

– На Севере я знал парней, которые были без ума от книг. Они делились со мной прочитанным. Но сам я мало интересуюсь печатным словом.

– Старик, который много лет держал эту таверну – незадолго до его смерти я стал его помощником, – был замечательный и опытный книголюб. Собиранием книг он даже навлек на себя всякие подозрения. Так как он только подавал посетителям пиво, а с богом и законом не имел ничего общего, его ославили якобинцем. Дела велись в те дни в грандиозных масштабах. В какой – нибудь час вся продукция железных рудников раскупалась до последней унции – надо же было питать войну с Францией! Так вот, какие – то тупоголовые тодборийские молодчики, распухшие от преданности церкви и королю, налетели на таверну и разнесли ее – по крайней мере, все ее оборудование – в пух и прах. В другой заезд они сожгли часть здания. Взгляни туда, на деревянную обшивку справа от тебя. Нет, чуть повыше. Видишь это черное, обугленное пятно?

– Вижу. И все это только потому, что старик читал книги о разуме?

– Именно поэтому.

– Значит, я был умнее, чем казалось, когда остановился на музыке и странствиях? Что же случилось со стариком?

– Когда пожар разгорелся по – настоящему, они бросили его в обмороке на полу – пусть, мол, изжарится. Я поспешил как раз вовремя и спас его. Я, совсем еще ребенок, и сам стал беглецом. В той части Кента, где я жил, люди понемножку голодали, а понемножку пускали красного петуха – надо ж было сделать помещиков малость посговорчивее. Но пожары не напугали их. Феникс перед ними был щенком. За каждый спаленный стог они сжигали по две наших хижины. Местные отряды иоменов, добровольной помещичьей кавалерии, крепкие как на подбор молодые конники, охотились за нами из любви к искусству. Я до сих пор слышу запах оврагов, в которых мне приходилось скрываться по нескольку дней. Меня обнаружил поп, когда я, пробираясь на Запад, выкарабкался из топи в поисках чего – нибудь съестного. Он выдал меня и еще несколько человек, которые бежали вместе со мной. Поп этот заявил, что мы, без всякого сомнения, кончим в аду. Я ему ответил, что после болот и продолжительного лицезрения его физиономии даже ад покажется нам счастьем. Меня не повесили и не сослали. Для этого, сказали мне, я еще слишком молод. Зато юным бандитам приказали выпороть меня в селе вблизи Рочестера да и еще несколько лишних плетей всыпать в честь великого освобедителя Питта, присутствовавшего при порке. После этого меня отпустили с угрозами и издевками. Желаешь полюбоваться на следы? Они хоть и побледнели, но очень интересны.

– Нет, не желаю.

– В одно прекрасное воскресное утро, стоя в толпе подле мунлийской деревни, я не мог удержаться и рассказал о себе старику Бернсу, содержателю «Листьев», и он предложил мне работать в трактире. После его смерти я стал хозяином таверны. По временам здесь живется мирно и ладно, но никогда я не мог отделаться от воспоминаний о тех оврагах и о той вонючей, заплесневелой воде. И нисколько не переменились мои чувства к людям, которым любо ощущать под сапогом человечину и которые за лишнюю пару теплого белья в наши долгие зимы готовы прозаложить свои души. Если когда – нибудь Джон Саймон Адамс приступит к крупным и открытым действиям, чтобы показать, что и он ненавидит этих людей, я его поддержу. А не хочешь ли ты, арфист, почитать что– нибудь из книг, которые имеются у меня здесь?

– Нет, спасибо, Эйбель. Я человек простецкий, я хочу жить, хотя не боюсь и смерти. Но ни жизни, ни смерти не хочу портить излишними размышлениями. Лучше уйти скромненько, без шумихи.

– Желаю тебе удачи, но вряд ли тебя оставят в покое и позволят поступить по – своему.

– А я удеру от них. Известно ли тебе, где Джон Саймон?

– Мне известно многое. Джон Саймон – в Уэстли.

– А знаешь ли ты, что в погоню за ним был послан убийца?

– И это я слышал. Знаю даже, что убийца не дошел до убийства.

– Верно. Не дошел. Что ты думаешь о Джоне Саймоне, Эйбель?

– А то, что, если бы он захотел, я отдал бы ему все, что у меня есть. Но это ясно и без слов. Вот только родиться бы ему под более счастливой звездой!

– Под более счастливой звездой?

– Есть люди, рожденные для тревог, потому что душа их не может оставаться спокойной в присутствии зла или неправды. Другие отродясь не знают покоя, потому что они вечно опаздывают туда, где их ждет положенная им доля любви и удовлетворения. Горе человеку, если он отмечен и тем и другим тавром. В жизни Джона Саймона я не вижу ничего отрадного. А должен же человек получить свою меру радости, в каком бы веке он ни жил, как бы ни бедствовал.

– А что ты думаешь насчет Пенбори?

– Ричард – нынешний Пенбори – мягкотелый субъект.

– Мягкотелый? Какими же мерками вы пользуетесь в этих краях, Эйбель?

– Джон, его отец, – вот кто создал пенборовскую империю. Он изъездил всю Европу и собственную страну, пока наконец не убедился, что нигде нет плавильных печей, более мощных и более продуктивных, чем у него. Видел ты шесть высоченных труб, окрашивающих небо багрянцем по ночам, когда открываются заслонки плавильных печей? Это первенцы здешних мест. Эти заводы давали самое чистое железо в мире. Ну и крепкий же был человек этот Джон Пенбори! Не то, чтобы он стремился к конфликтам. Но он недостаточно далеко ушел от своей собственной природы, чтобы понять разницу между миром и войной. Он решил оставить по себе след, пусть глубокий и кровавый, но не утруждал свой мозг мыслями о народе, чьей кровью этот след был пропитан. Он рассматривал Мунли как нечто, рожденное в его собственной голове. Он ни в чем не сомневался, уродства его не трогали, и в этом смысле он был, вероятно, счастливым человеком. Затяжную войну с Францией он расценивал только как добрый случай, ниспосланный богом для того, чтобы он, Пенбори, мог закладывать все новые и новые плавильные печи – пока не станет владельцем самых крупных железоделательных предприятий в мире. Я никогда не знал другого такого человека, моральный мир которого кончался бы так близко от кончиков его пальцев. Когда он состарился и хватка его поослабла, я встретил его однажды воскресным утром на главной улице Мунли. Как вкопанный останавливался он на каждом шагу, удивленно разглядывая отдельных прохожих, будто до него впервые в жизни дошло, что есть еще на земле какие – то неизвестные ему человеческие существа. Джон Пенбори пытался даже ввести в обращение свою собственную валюгу, что помогло бы ему заморозить значительные денежные средства и направить жизнь Мунли по любому предначертанному им руслу. От этой попытки он отказался только после того, как правительство в [Лондоне пригрозило, что лишит его заказов на железо, если он не станет пай – мальчиком и не начнет по – прежнему приобретать звонкую монету из кассы государственного казначейства. Вот это был настоящий Цезарь!

– А сын не такой?

– Еще юношей Ричарда отправили во Францию, с тем чтобы он внимательно присмотрелся к некоторым металлургическим предприятиям Тулузы – города на юге страны. А Ричард вместо этого тратил время на писание картин, даже на поэтические забавы и, как говорят, дружил там с некоторыми последователями Руссо. Слышал о таком? Руссо учил в поисках свободы экспериментировать так же смело, как Пенбори производит свои опыты выдувания шлака из железной руды. Ричард вернулся с чувством неприязни к родному поселку и с намерением начисто отказаться от всех наследственных благ. Вернувшись, он в первую же ночь познакомил отца со своими взглядами, и старик до полусмерти избил его. Больше отец и сын никогда не разговаривали друг с другом. Однако Ричард подчинился воле старика и взял в свои руки отцовское дело. Но и по сей день он не на своем месте. Зато дочка его – вылитая копия старого Джона. Она еще молода, и в моменты слабости и раскаяния отец внушает ей, что за красотой и миром на з<емле необходимо гнаться, даже рискуя, что число людей, приветствующих тебя при встрече, посокра– тится. Но ты посмотри на ее фигуру, арфист, посмотри в ее глаза, когда она глядит на Мунли и на его жителей! В ней нет ни капли нежности. Она готова поглотить целую _ф когорту любовников и недругов, только бы насытить свою волю к власти. Ричард скоро изойдет от нытья и доведет себя до паралича или смерти. Она же выйдет замуж за Радклиффа или за кого – нибудь другого, кто так же, как и она, свободен от хныканья и мудрствований ее старика отца.

– Но ни тебе, ползавшему на четвереньках по болотам, ни Джону Саймону, готовому разбить себе голову о каменную стену, – вам так и не видать победы?

– Мы и не стремимся выиграть что – нибудь для себя.

– Так какого ж дьявола вы добиваетесь в таком случае?

– Прервать молчание, всего только!

– Еще кружку, Эйбель! Ты меня пугаешь.

– А ты? Что за игру ты затеял с ним?

– С кем это – с ним?

– Да с этой вошью, Лимюэлом!

– Ах, с ним! Чуть было не забыл о нем. Видишь ли, до некоторой степени я пытался приоткрыть крышку и поглядеть, что там пузырится, в его душонке. И я увидел. Удивительно, до чего мало меняются плоды жизненного опыта от того, будет ли сад, в котором выросли эти плоды, называться адом, раем или еще как – нибудь.

– Но ведь не только это ты имел в виду?

– Не только. А еще вот что: авось, вывернутый наизнанку и повешенный для просушки на веревку из эля и Флосс, он выболтает такие вещи, которые могут быть интересны если не мне, то по крайней мере тебе.

– Так раскрой свои уши пошире! Они идут.

Я увидел их через окно. Они скользили по крутому скалистому откосу. Флосс то и дело оглядывалась, она приводила в порядок то, в чем, по – видимому, усматривала кричащие признаки беспорядка. Лимюэл вплотную следовал за ней. У него было такое бескровно – бледное лицо, какого мне еще никогда не доводилось видеть у живого человека. Он выглядел, как спасающийся от землетрясения.

– Лимюэл со своей спутницей не сразу вошли в таверну. Сначала они уселись на большом плоском камне в глубине двора, жадно жуя домашние хлебцы. Лимюэл сидел на своем насесте, слегка покачиваясь и не достигая земли короткими ножками. Он все еще явно находился под влиянием выпитого эля, но тем не менее после прогулки с Флосс, по – видимому, склонен был думать, что пожертвовал ради нее многим, что даже на алтарь своей торговли он не приносил таких жертв. Время от времени он взглядывал на Флосс исподтишка, откидывая назад голову, как бы пораженный какой – то внезапной мыслью или богатым животворным воспоминанием, и начинал хихикать. Флосс забралась своей рукой в мешок его дней и ослабила душившие его путы…

Они вошли в таверну, но Флосс оставалась там недолго. Она что – то невнятно пробормотала мне, вроде того, будто ей еще непременно нужно навестить свою мать. В ответ я в свою очередь пробормотал, что понимаю ее, хотя и не верил ни одному ее слову, и галантно пожелал ей доброй ночи. Лимюэл больше ни разу не взглянул на нее. Он почти бегом бросился к нашему столику. У меня уже была приготовлена для него кружка эля.

– Ты никому не расскажешь, не правда ли, арфист?

– А кому мне рассказывать и о чем?

– Изабелле, разумеется. Она не поймет. Никогда ей не понять, как родились мои тайные вожделения, как случилось, что в пекле нашей булочной плоть моя тосковала по другой женщине…

– Ничего я не скажу. Но если бы она и разузнала об этом как – нибудь сама, то это только пошло бы ей впрок– пусть не держит услужливого осла на голодном пайке!

– Ведь ты небось тоже по ком – нибудь тайно вздыхал, не правда ли, арфист? – спросил Лимюэл, хитро сощурив глазки.

– Уж не думаешь ли ты, что по Флосс? Ничуть не бывало. Такие не по моим силам. Я уж лучше прямо улегся бы в полевую борозду, как это делают мальчишки, которые думают, что так ускоряют прорастание зерна.

– О нет, не по Флосс! Парень ты видный, играешь на арфе и всякое там такое, с какой же стати тебе думать о девицах вроде Флосс?

Лимюэл поднял кружку и заговорщицки подмигнул правым глазом.

– Ты бы мог чертовски хорошо обеспечить свое благополучие при некой особе, арфист.

Понизив голос до шепота, он наклонился над столиком и приблизил свои губы почти вплотную к моему уху.

– О чем ты болтаешь? – спросил я.

– Мне Джабец все рассказал. Я даже взволновался, когда услышал. И порадовался, арфист, порадовался за тебя. Джабец все видел. Он был в ту ночь в итальянском парке. С нею ты устроил бы все свои дела, арфист, и уж, верно, не скучал бы. Я всегда говорил, что Элен похотливая сука, несмотря на холод, который она напускала на себя перед мистером Боуэном и другими. А уж если она втюрится в тебя, то ты – нисколько не сомневаюсь в этом– сможешь принести кое – какую пользу и Лимюэлу!

– Заткни, парень свою паршивую, подлую пасть! Ты рвешь мне на части барабанную перепонку. Сейчас же перестань подмигивать и пришептывать, а не то я запущу в тебя скамейкой.

– Только не обижаться, арфист! Я просто рад твоим успехам. Восхищен ими. Какая, черт возьми, это была бы замечательная шуточка! На нее зарится Радклифф, на нее зарится этот франтоватый капитан, за ней гоняется половина родовитых охотников графства и «кто их там знает, чего они лают» всякий раз, как она появляется. И вдруг какой – то оборванец – арфист, прах его подери, заходит им в тыл и утаскивает у них из – под носа этакий лакомый кусочек!

Опершись о столик, я занес было руку назад, собираясь вышибить дух из Лимюэла, – и вдруг увидел Эйбеля: он наклонился над стойкой и напряженно следил за моими движениями. И тут я вспомнил, как собирался использовать лавочника, а заодно представил себе бурный и неожиданный шквал, только что пронесшийся через крохотные и затхлые душевные кладовые этого человека, – и улыбнулся.

– Ладно, парень. Солнце жизни с лихвой вознаграждает меня за былые лишения. Знаю, что в тебе моя тайна надежно похоронена. Пусть себе дама развлекается. А если зайдет с ней разговор о вознаграждении за услуги, я потребую его в двойном размере, с тем чтобы и ты мог получить свою долю в благодарность за то, что ты нем, как могила.

Клюнув на эту приманку, Лимюэл катался по скамье от удовольствия.

– Вот это дело, арфист. А ну – ка, обведи ее вокруг пальца, эту гордячку, эту всемогущую потаскуху! Тут можно продвинуться вперед. А что в самом деле толку всегда околпачивать только одних и тех же бедных дурачков?

– Уж не забыл ли ты о Плиммон Холле?

– Я ни о чем не забыл. Моя голова не менее крепка на пиво, чем твоя. Ты не знаешь, какую выучку я прошел в Тодбори. О боже, что было бы, если бы мистер Боуэн хоть разок увидал меня в те времена! Братец Утроба – так прозвали меня тогда ребята, что околачивались вокруг нортгейтских конюшен. Славные, милые, разгульные денечки то были, арфист!

– Готов, брат, вполне поверить тебе. Выпей – ка последнюю кружку.

– Два глотка – и ты диву дашься: куда только пиво девалось?

– Как ты нашел Флссс?

Поперхнувшись на половине глотка, Лимюэл затрепетал.

– О боже, – вырвалось у него, – вот женщина тебе под пару!

– Даю голову на отсечение, что ты и раньше частенько встречался с ней! Я ведь вижу тебя насквозь, Лем. Ничуть ты не похож на монаха. Думается мне, что ты и после Тодбори поддерживал с ней постоянную связь. Об этом нетрудно догадаться хотя бы по тому, как она смотрит на тебя. Для нее ты король, Лимюэл.

– Конечно… – начал он, очевидно, раздумывая, как бы похлеще соврать.

– Держу пари, – сказал я тихо и льстиво, – что ты не раз чувствовал, как тебе недостает ее. Держу пари, что тебе хотелось побыть с ней и в тот раз, когда Бледжли хватил Сэма по голове, а ты заставил Флосс дать ложные показания.

Кружка Лимюэла звякнула о край стола, а сам он так резко отшатнулся, что стукнулся головой о спинку стула. Лицо, искаженное страхом, побледнело и перекосилось.

– Не смей говорить об этом, арфист!

Лимюэл собирался, видимо, крикнуть, но внезапно охрип, как лягушка, и не мог произнести ни звука. Я наклонился к нему поближе, и мой голос звучал на самых низких нотах – убаюкивающе и внушительно – спокойно.

– У каждого из нас есть свои маленькие тайны, Лимюэл. Что касается дочери Пенбори и меня, то этот секрет в твоих руках, и, по – моему, хорошо, что в твоих. Это нас сближает. А вот ты и Флосс…

Волна подозрений, возникших у него, снова отхлынула, и он заулыбался, размяк, а глаза засветились торжеством:

– В ту ночь она ждала меня на вершине горного ската, – в ту самую ночь, когда Бледжли поднялся туда вслед за Сэмом. Я пришел проверить, сможет ли она дать показания о Сэме. Ей достаточно было глянуть на меня, чтобы увидеть, как иссохла и потрескалась моя душа от тоски и страсти. Вот и решила она одним выстрелом двух зайцев убить…

Лимюэл захохотал, отчаянно взвизгивая.

– Слышишь, арфист? Двух зайцев одним выстрелом!.. А Сэм там, в этой проклятой лощинке… Флосс уже стала затягивать меня в свой жаркий омут, как вдруг раздались крики Сэма. Я так испугался, что бегом бросился домой. Ведь я, арфист, ненавижу всякую грубость, в любой форме!..

– Что за бестактный парень этот Сэм!

– С той самой ночи я не переставал думать о Флосс. Удачное дельце получилось с Сэмом, и Флосс здорово держалась все время, до самого конца, даже когда этот ненормальный, Уилфи Баньон, стал ее бить и угрожать невесть чем. Она хорошо обделала свое дело, и нам с тобой тоже еще не раз подвернется случай обделать дела, прежде чем мы распростимся с Мунли, не правда ли, арфист?

– Положись на меня, Лем. Как задумаешь что сварганить– только скажи словцо!..

Мы вышли из таверны. Лимюэл пошатывался. Я нес корзину. Сумерки медленно сгущались, синева неба становилась более глубокой. Ночь еще больше пьянила Лимюэла, усиливала его легкомыслие. И минуты не прошло, как он уже начал подробно рассказывать, что говорила вдова Сэма и какой безумный вид у нее был в первые минуты горя.

– И Кэтрин обезумеет, как ты думаешь, арфист, а?

Он ухватился за меня обеими руками. Я крепче сжал ручку корзины, а глаза мои, устремленные на темную линию горизонта, невольно закрылись.

– Когда? – спросил я.

– А когда она узнает, что Джон Саймон получил наконец то, на что все время напрашивался.

– А на что он напрашивался?

– На то, чтобы ему прошибли башку. Теперь, когда твои дела в хозяйском доме да в парке так удачно складываются, ты первый должен был бы сказать, что Джону Саймону не место среди живых. Ты уже не друг ему, арфист. Я в этом нисколько не сомневался с самого твоего возвращения в Мунли. Ты скорее на мой лад скроен, такой, знаешь, умный, осмотрительный…

– Вот именно. Он слишком ничтожен, чтобы я был ему друг. Он против музыки, против любви. Беспорядки – вот единственное, что интересует его– Да и тех, кто путается с мужними женами, я тоже не уважаю. Может, я и не произвожу на тебя впечатление правоверного христианина, Лимюэл, но я ведь за домашний очаг, за верность и всякое такое прочее. Изредка можно, конечно, малость побаловаться, но подальше от собственного очага – с кем– нибудь вроде Флосс. Если только домашний очаг от этого не пострадает, то ведь Флосс как ветер – налетела, и нет ее, даже и в расчет ее нечего принимать. Но с мужними женами– ни – ни! Я – за мир и прогресс, за железо, а время от времени и за войны. Да и закон чту.

– Вот это прекрасные чувства, благородные истины! Да уж не наслушался ли ты речей мистера Боуэна?

– Пожалуй, что так. Ведь сам я думаю только по високосным годам.

– Тебе, значит, не жаль потерять Джона Саймона?

– Будь я о двух сердцах, то и тогда ни одного из них я не стал бы тревожить сожалением о нем. У меня, Ли – мюэл, своя линия, только для себя. А где теперь Джон Саймон?

– Больше мы о нем не услышим.

– Умер?

– Впредь ему уже не удастся беспокоить мистера Пенбори.

– Умер?

– Никогда уж ему не подбивать людей на разговорчики о дороговизне хлеба и прибылях торговцев.

Я остановился, схватил Лимюэла за шиворот и тряхнул его.

– Я ж тебя спрашиваю: умер Джон Саймон?

– Думаю, что да. По крайней мере должен был умереть.

– Кто убил? Ты?

– Упаси боже, нет! Я не из таковских, арфист. Я же говорил тебе, что я против насилия. Честный доход от моих трудов – вот все, что мне надо.

– Так кто же убил его?

– Один человек. Ты его не знаешь.

Лимюэл громко засопел, точно испугавшись, что он слишком много выболтал.

– Огромный такой детина? – спросил я. – Беспалый?

– Откуда тебе известно?

– Я приметил, как он пошел за Джоном Саймоном. Мы все трое одновременно вышли из Мунли, даже не подозревая друг о друге. А видел ты его, этого беспалого, с тех пор?

– Бледжли? Ему велено было двигаться дальше. И нигде не задерживаться. Ему дали понять, что возвращаться в Мунли неблагоразумно.

– Это он сказал тебе, что Джон Саймон убит? Что – то не слышно, чтоб здесь нашли чей – нибудь труп.

– Пока Бледжли еще не давал знать о себе, но мы получим от него весточку, получим. Ну и мастак же этот Бледжли! Сильный и хитрый, всем бы нам быть такими. Жаль, что ты не видел Сэма Баньона, очень жаль! О, было на что посмотреть! А ты долго шел за Бледжли, арфист?

– Как они вошли в лес, я тут же вернулся. Ведь все это происходило в вечер пения и пляски. У меня было немало дела в Мунли.

– Да и в парке… Не забывай о парке, арфист!..

Он хихикнул и снова схватил меня за руку.

– Не сбивайся на парк, держись Джона Саймона и того леска, Лимюэл.

– Правильно. Лес… Именно там он, верно, и сделал свое. дело. Не сомневайся. Бледжли, уж конечно, выбрал местечко поудобней и поспокойней. Сила и хитрость – вот это завидные качества, арфист! Ну, давай заглянем в лес и поищем Джона Саймона. Мне давно уже невтерпеж преподнести людям эту новость, просто зудит. Мы найдем Джона Саймона в том виде, в каком Бледжли оставил его, и в таком состоянии, в каком ему следовало находиться всю жизнь: навеки упокоенным и уже неспособным тревожить других.

– И ты думаешь, что он действительно там, среди деревьев, мертвый?

– Чует моя душенька! И от этого даже какая – то приятная теплота во мне разливается. Ведь Джон Саймон наболтал на мой счет кучу обидных вещей. А насчет замужних женщин ты и сам говорил. Если он умер, небеса возрадуются!

– И нигде, даже в самой глубине твоей души, так– таки нет ни капельки жалости к нему?

– Откуда во мне может взяться жалость к Джону Саймону?

Он снова вцепился мне в руку, как будто мощный порыв ветра пронзил его насквозь. Мне показалось, что тот же вихрь заставил отвратительно задрожать меня самого.

– А ну, потише! Мы одни в ночной темноте. Ты поднял такой шум, что даже птиц распугал. Вот дорога в лес. Если Джон Саймон в самом деле окажется здесь, то это будет для тебя золотая ночка. Уж Пенбори перевернет вверх дном весь парламент в Лондоне, но сделает тебя принцем, по меньшей мере принцем. Ты вполне заслужил награду у своего хозяина.

– Пенбори любит меня. Высоко ценит. Иной раз, особенно когда на него находит усталость, он смотрит на меня чуть ли не плача, с жалостью, что ли, – не разберешь. И спрашивает: «Почему не все похожи на тебя, Лимюэл Стивенс?» И еще кое в чем я должен признаться тебе, арфист.

Он повис на моем плече, и, пока он овладел своим голосом и разрядил его мне в ухо, я до самых мельчайших подробностей слышал, как у него в желудке урчит разогретое пиво.

– Будь я чуть помоложе, я бы сам попытал счастья с Элен. Не раз собирался я идти за ней, когда она в полном одиночестве уходит в горы. Я не хвастун, но у меня свой собственный стиль и мастерская хватка. Спроси Флосси. Ты только спроси ее!

Он стоял недвижимо, задрав голову навстречу серебристому зеленоватому свету, и дико хохотал.

– Этого искусства мне не занимать стать! – выкрикнул он. – О господи, какой же клад упустила эта ледяная сосулька, эта проклятая Изабелла!

– Смотри под ноги, ищи Джона Саймона, Лимюэл, и забудь о своих талантах.

Лимюэл умолк. Он нагнулся к земле и сделал вид, что усиленно ищет. Но тут кровь ударила ему в голову, алкоголь погнало назад, и он зашатался. В поисках опоры Лимюэл ухватился за дерево, и когда я подошел ближе, то увидел, что его совсем развезло. Лицо у него было напряженное и белое, как мел.

– Уж этот Джон Саймон! – пробормотал он. – С ним и с мертвым хлопот не оберешься. Даже трупом он не захотел лечь так, чтобы порядочный человек мог без труда найти его. Возьми свои зенки в руки, арфист! Помоги разыскать его. Раз ты видел, что Бледжли входил в этот лесок, значит, здесь – то он и оставил Джона Саймона. Ведь я сам все это и разработал до мелочей. Это я сказал Бледжли, что надо дождаться такого вечера, когда Джон Саймон наверняка пойдет один в Уэстли, чтоб тайно встретиться с нужными ему людьми, и что именно этот лесок – самое подходящее местечко, где можно покончить с любым человеком, зачастившим на тайные свидания. Ты заметил, какие мускулы у Бледжли?

– Нет. Но он, по – видимому, настоящий бык!

– Любо посмотреть! Прямо чудо. В верхней части руки у него мускулы такой толщины, как моя нога. Почему бог дарует такие вещи одним и не дает их другим? Что это он так оплошал? Не знает разве, что именно такие пустяки и причиняют уйму огорчений, бесполезных огорчений.

– На этот счет пусть ломает себе голову Боуэн. Вопрос этот такой же большой, как твоя нога.

– Изабелла частенько заглядывалась на Бледжли.

Она чуть побаивалась его странной, какой – то не совсем человеческой манеры разговаривать. Зато ты заметил, как хорошо и ясно я говорю?

– Словно колокольчик звенит. Любо послушать!

– Так вот, речь Бледжли совсем не похожа на мою. Это скорее какое – то хрюканье. А Изабелла с него прямо глаз не сводила, разок – другой мне даже взгрустнулось. Что, разве не хорошо здесь в лесу? Обычно я робею в потемках, на безлюдье, но здешняя темнота очень приятна.

– Очень. Мы с тобой вдвоем наслаждаемся красотой этих мест.

– Вдвоем, да еще с Джоном Саймоном, как бы он ловко ни прятался от нас.

– И скрытная же он бестия! Всегда был таким.

– Участвовал ты когда – нибудь в детстве в лесных пикниках, арфист?

– Бывало. Хотя вообще – то я никогда не жил подолгу на одном месте.

– Знаешь, что мне больше всего запомнилось? Синие колокольчики и дым от костров из сырых дров. От него глаза слепило. Ты когда – нибудь испытал такое удовольствие?

– Много раз в жизни мне слепило глаза. И дымом меня заволакивало куда чаще, чем многих моих сверстников. Так уж, видно, устроены мои глаза. Да и люблю я это. Люблю все, что жжет. Ну как, все еще никаких следов Джона Саймона?

– Никаких!

– Смотри внимательнее на землю. Там, куда ты смотришь, ты ничего не найдешь. Даже Бледжли и тот не так глуп, чтобы запихнуть Джона Саймона на макушку дерева.

– Я думаю совсем о другом. Вот что мы с тобой сделаем, арфист. Как только найдем Джона Саймона, мы на него плюнем. Я всегда знал, что мне доставит большое удовольствие плюнуть на Джона Саймона. Рядом с ним я себя чувствовал таким ничтожным, таким усохшим от чрезмерных желаний! Он никогда не тратил со мной лишних слов. Чаще всего он только смотрел на меня и ничего не говорил, будто от одного моего вида можно впасть в раздумье. Мне жаль, арфист, что я не плюнул ему в лицо, когда он мог еще это почувствовать. Но приходится довольствоваться и малым. Мы, маленькие людишки, ста раемся довольствоваться малым и выдаем себя по мере сил за больших людей. Почему, дьявол его дери, не мог он вести себя со мной по – хорошему? Не такой уж он плохой был парень, если не считать его спокойствия и этого ужасного раздумья, будь оно проклято!

Лимюэл протер глаза рукавом.

– Не любил он тебя, вот и все. Чего ты вдруг так раскипятился? Это же ночь твоей славы, Лимюэл. Тебе следовало бы смеяться до упаду.

– И буду. Дай время. Это все Флосси. Она выпотрошила меня, вот что она сделала. Совсем как в годы моего раннего детства, когда мне нечего было есть в Тодбори. Как много мучительных часов знал я в жизни, арфист, и еще каких мучительных. До ужаса. О господи Иисусе, ты даже не поверишь, арфист! А тут еще эта Изабелла. Нашел чем заморить голод души, так она тут же принялась сушить и замораживать самую душу. Вот почему, когда я начал встречаться с Флосси, мне показалось, будто я выкопал себя из могилы…

Я взял Лимюэла за руку и стал подталкивать его к тому месту, где мы с Уилфи Баньоном запрятали труп Бледжли.

– Погляди – ка, здесь землю будто взрыли, – сказал я. – А листьев тут целые кучи. Когда они сами собой спадают с деревьев, то ложатся совсем иначе. Ветер никогда так не наметет их.

Я опустился на колени и почувствовал, как Лимюэл, у которого глаза от страха заблестели и чуть ли не полезли на лоб, через мое плечо вперился в указанное мною место. Мне до последнего дюйма запомнилась та часть примитивного могильного холма, которая приходилась над изголовьем трупа Бледжли.