Текст книги "Все изменяет тебе"

Автор книги: Гвин Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

9

При свете ранних вечерних сумерек я вместе с Лимюэ– лом Стивенсом шел к той площадке, на которой мне с моей арфой предстояло пропускать прохладную, освежающую струю сквозь застойную атмосферу Мунли. Место для этой площадки, расположенной прямо против лимюэловской лавки, оказалось выбрано очень удачно. Как раз здесь главная улица поселка рассекалась на две почти совершенно равные части, освобождая место для новой великолепной часовни, вокруг которой мистеру Боуэну удалось сплотить одну из самых крупных в этой местности религиозных общин. Около двадцати ярдов незастроенной и покрытой зеленью территории оставалось между часовней и небольшим домом, первым из шеренги одинаковых домов, тянувшихся до самого подножья холма, на котором стояло жилище Брайеров.

– Где же я буду выступать? – спросил я Лимюэла.

– Видишь вон те деревья? – Лимюэл указал на группу дубов, расположенных полукругом на стыке ровной площадки с откосом, который вел к пенборовскому дому. – Там небольшая деревянная эстрада. На ней – то вы и будете играть. Ты и Феликс.

– И он тоже?

– Конечно. Мистер Боуэн рассказывал мне, как мило Феликс играл у Пенбори. Мистер Боуэн считает, что парень он способный. Достаточно взглянуть, говорит он, как горят глаза Феликса, когда он ударяет смычком по струнам. По мнению мистера Боуэна, вполне вероятно, что это и есть талант.

– Вполне верятно, что Феликс болен. Мне представляется, что он носит пропотевшие лохмотья, подбитые страхом. Какой – то он сплошной кровоподтек.

– Ты что там плетешь, арфист? – удивленно спросил Лимюэл, подойдя ко мне чуть не вплотную.

– Можете не слушать, Лимюэл. Это не ваш язык.

– Мистеру Боуэну очень хотелось бы, чтобы Феликс как – нибудь украсил своей игрой его проповедь. – Вот тогда, по словам мистера Боуэна – ей – же – ей, он так и сказал, – на него по – настоящему снизошло бы господне вдохновение.

– Вместе они – сила. Если рыдающая музыка Феликса разожжет страсти этого пророка Боуэна, дьявол будет посрамлен, он почувствует себя мальчишкой и щенком.

– По словам Боуэна, Феликсу не хватает одного, чтобы стать великим артистом: уменья заглядывать в души людей, которые падают перед ним ниц и жаждут, чтобы их утешили, зачаровали.

, – Как старый чародей, скажу, Лимюэл, что у Феликса не будет недостатка в такой практике. Публика несет свои души всякому, кто хоть малость похож на владельца балагана, если то, что он дает им, не сплошная скука и грязь.

– От музыки жизнь в Мунли станет куда слаще. Может быть, эта музыка и тебе принесет кое – какую пользу, арфист, и ты начнешь попроще разговаривать с людьми и поменьше загадывать им загадок, за которыми и гончей не угнаться.

– Надеюсь. И проклятая же это дыра – Мунли!

– Ас Джоном Саймоном ты разговаривал?

– И немало. Мои челюсти до сих пор сводит при одном упоминании его имени.

– И что он сказал?

– Не много такого, что ты мог бы понять так сразу, без тренировки.

– Что, он взялся за ум?

– За ум? Да он владеет своим умом, как ручным медведем, и целый день водит его на веревочке. Ты, может, хотел спросить, не начинает ли он видеть жизнь в том свете, какой бывает от чадного фитилька, вроде тебя?

– Ты знаешь, арфист, что я хотел сказать. Так не раздражай понапрасну человека. Понимает ли наконец Джон Саймон, что, если он останется в Мунли, быть беде. Да и смерти ему, может, не миновать. ₍

– Вряд ли он так думает.

– Сказал ты ему, что оставаться здесь значит испытывать судьбу?

– Это не приходит ему в голову, Лимюэл.

– Во всем виновата Кэтрин. Околдовала его – вот он и стал беспомощным и бессловесным.

– И опять ты ошибся, Лимюэл. Если Джон Саймон и Мунли окончательно сведут друг с другом счеты и от нас с тобой еще останется что – нибудь, помимо горсточки пепла и чуточки ночного мрака, напомни мне об этом. Мы тогда заново разберем с тобой все дело с самого начала. Джон Саймон по – особому чувствует жизнь – вот это и отнимает у него покой. А мы с тобой, Лимюэл, мы только частицы этого чувства; все помыслы Джона Саймона об одном – о свободе множества людей. Если бы вся суть была только в колдовстве Кэтрин Брайер, все было бы просто. Все его тревоги кончились бы и он отдался бы чистосердечной радости, как баран, а я был бы тут как тут, у самой загородки бараньего загона, чтоб подбодрить и встряхнуть его, если он начнет сдавать. И получал бы от тебя и Пенбори премию за каждый день сытого покоя, в котором мне удалось бы удержать его. Для Джона Саймона все мы – ты, я и Пенбори – кучка убогих, чужих людей. И мы действительно убоги: ты – со своими грошевыми расчетами, а я – с постоянным и оглушительным перезвоном себялюбивых чувств и мыслей. У нас нечем порадовать его. Сам он – один из тех, кто страдает новым недугом: пробуждением сознательности, от которой все мы раньше или позже пропадем, как мухи. Ты слишком ничтожен от рождения, а я слишком шумлив, чтобы оказать какое – нибудь влияние на ход дела. Но сегодня вечером мы еще вольны шуметь и безобразничать в наше полное удовольствие. Где же арфа, на которой я буду играть?

– Двое слуг несут ее из господского дома.

– А, вот и они! И с ними много народу. И у всех такой радостный вид, что моим глазам приятно смотреть на них.

На незастроенную площадку высыпала толпа вслед за двумя рослыми слугами, несшими пенборовскую арфу. Они несли ее с такой почтительной осторожностью, словно предмет культа.

– Музыки здесь, верно, всегда было не очень – то много, а? – спросил я Стивенса.

– Не много. Мистер Пенбори первый всегда возражал против нее. В Мунли спокон веку жили серьезные, трудолюбивые люди. До прошлого года в нашем краю нельзя было найти другого такого горнорудного поселка.

В толпе было много людей, одетых в свои лучшие, темные костюмы, но в лицах, жестах и движениях их проглядывала какая – то тревога, которой никак нельзя было объяснить желанием послушать меня. Вот появился и Феликс, как всегда, пылая усердием, в сопровождении своего отца, несущего футляр со скрипкой. Их встретили шумными приветствиями. Феликса это испугало, но мистер Джеймисон раскланивался, расточал улыбки и, по – види– мому, испытывал на себе животворное действие радости, этого лучшего бальзама.

Нас ввели на небольшую эстраду и мы уже совсем было собрались начинать, как вдруг появился мистер Боуэн. На нем была хорошо пригнанная по фигуре черная пара с лацканами из еще более черного, приятно поблескивавшего шелка. Он приблизился к эстраде с каким – то толстым фолиантом в руках – не то библией, не то псалтырем. Глядя на него, я впервые понял, что находящаяся перед нами толпа явственно делится на несколько прослоек. Большая группа мужчин и женщин расположилась непосредственно у самой эстрады: они были так тщательно и солидно одеты, как будто собрались на похороны высшего разряда. Как только они заметили, что мистер Боуэн направляется в их сторону, они расступились и дали ему пройти. То были смиренные, податливые люди, угнетенные мрачными слухами о нависшем кризисе и предстоящей борьбе. Они, казалось, надеялись обезоружить людей и обстоятельства льстивой улыбкой, от которой конфликт сам собой испарится.

За ними стояли нерешительные, колеблющиеся. Их взоры все время блуждали; эти люди, истомленные непривычной для них работой сознания, настороженно следили за всем происходящим в надежде что – то нащупать, уловить какой – то знак, который дал бы им ощущение устойчивости, послужил надежным ориентиром. Последние ряды толпы состояли из элементов, настроенных явно враждебно. На передние ряды благонравных жителей Мунли, на меня и на Феликса они посматривали с открытым нетерпением и пренебрежением. Лица их мрачнели, губы шевелились, но все же и здесь не было признака явного протеста. Как и первые две прослойки, третья тоже выжидала с настойчивостью отчаяния.

Мистер Боуэн взобрался на эстраду. Он сообщил умеренно строгим голосом, что очень рад возможности повидать столько народу, собравшегося с невинной целью поразвлечься и послушать музыку. Кое – кто из молодых людей и девиц хихикнул; мистер Боуэн и люди в черных парах, стоявшие в переднем ряду, стали метать суровые взгляды и укоризненно качать головой, пока не воцарилась торжественная тишина. Мистер Боуэн заявил, что он – де не может упустить случая сказать парочку – другую слов, – хотя, клянусь честью, если бы кто – нибудь вздумал действительно подсчитать количество сказанных им слов, то эта затея оказалась бы интересной, но слишком утомительной. Прильнув головой к струнам арфы, я подмигнул Феликсу, ответившему мне взглядом, полным упрека. И еще мистер Боуэн сказал, что настало время жатвы. Произнес он это так, что многие из пожилых мужчин и женщин, стоявших поближе к эстраде, закивали и заулыбались, будто хотели сказать: такой человек, ках мистер Боуэн, толкуя о жатве, возвращается, точно голубь, в родные места.

– Жатва, – сказал мистер Боуэн, – это олицетворение веры, знаний и силы, а каждый воз хлеба, громыхающий по дороге со своим драгоценным золотым грузом, – символ единства всех этих трех сил. Это триединство – воплощение человеческого гения, окропленное священным потом каждого пахаря.

Лица слушателей мистера Боуэна смягчились, потому что у них, как и у самого мистера Боуэна, еще живы были в сознании ароматы и ощущение земли.

– Вы, – сказал мистер Боуэн, – именно вы с вашими выносливыми, прилежными руками, и являетесь тем семенем, которое мистер Пенбори по велению господа закопал в борозду. И если злой вихрь не налетит на землю и не обнажит ее до непристойной наготы, то пора мира и изобилия вновь настанет для Пенбори и для вас. Но не забывайте, что Пенбори без вас не очень – то обеднеет, вам же без Пенбори грозит нищета и погибель.

Таков голый остов речи мистера Боуэна. Но по мере того, как слова слетали с его уст, появились и арфы, и клавикорды, и ангельские крылья – и какими только красотами не расцветил он свою проповедь для вящей убедительности. Большая часть людей, стоявших в передних рядах, встречала его слова с бурной радостью. Средняя прослойка тревожно шевелилась, пристально поглядывая вверх, как бы в поисках такой планеты, где нет необходимости отваживаться на какие – нибудь решения. В крайних, бунтарских рядах созревал протест, ропот отчетливо нарастал.

– Значит, денежные тузы могут просуществовать и без нас? – выкрикнул чей – то гневный звонкий голос.

– Пусть попробуют. Дайте – ка Пенбори и Радклиффу самим подержать разок лопаты!

– Закопать – то нас Пенбори не прочь, Боуэн, – прорычал кто – то еще. – Но не в борозду, не в борозду.

Ошеломленный, мистер Боуэн стал взглядом искать поддержки у своих сторонников. Я заметил, какое волнение поднялось среди людей старшего поколения и как они еще плотнее сгрудились вокруг эстрады.

Мистер Боуэн дал нам знак начинать. Как и в господском особняке, я играл не первую партию, а только аккомпанировал Феликсу, сгущая мелодию. Кое – кто из публики, стоявшей поближе к проезжей части улицы, стал жаловаться, что нас плохо слышно. Тогда человек десять вышли вперед и перенесли маленькую эстраду вместе с Феликсом, со мной и с нашими инструментами ярдов на десять подальше от дороги.

Наши первые номера состояли из псалмов. Сначала нам подпевали только откровенные святоши, и любопытно было видеть, как волна благоговейной печали постепенно стирала с их лиц все следы грубых земных вожделений. Но по мере того, как самые излюбленные псалмы повторялись, привычное действие простых утверждений, содержавшихся в них, нарастало и большая часть толпы, вырвавшись из плена вражды и раздоров, вечно разъедающих людскую плоть, плавно перенеслась в пещеру мрачного и смутного томления, которое открылось ей сквозь оболочку мягких гармонических звуков. Псалмы и восторженное возбуждение певцов так взвинтили нервы Феликса, что он точно разрывался на части и клочья его будто разносились по всем уголкам площади. Он даже чуть не свалился с эстрады от истощения, как вдруг кто – то из стоявших ближе к дороге потребовал покончить с этой чисто религиозной частью празднества.

Мистер Боуэн с некоторой неохотой поднял руку, приглашая нас взять несколько более живой темп. Я хлопнул Феликса по плечу и предложил ему передохнуть, так как нам пришлось бы по его вине повторять последние псалмы крайне медленно и из последних сил. Раскрасневшийся и ошалевший, он вскинул голову, и мы с ним увидели, как толпа всколыхнулась: люди исподволь возвращались к трезвому пониманию того, какой дорогой ценой приходится расплачиваться за помрачение рассудка; возвращались к мысли о повседневной борьбе за насущный хлеб, за существование. Через дорогу Изабелла, жена булочника, в богато расшитом коричневом переднике, приковавшем к себе мое внимание, продавала жаждущим певцам крапивное пиво. Я оглянулся вокруг в поисках Лимюэла, занимавшего раньше место у самой эстрады, но его и след простыл.

В последних рядах толпы вдруг раздался взрыв приветствий, и, точно по команде, люди вновь расступились, чтобы пропустить Джона Саймона, который медленно и улыбаясь подошел к эстраде. Он, по – видимому, был смущен оказанным ему вниманием и уставился глазами прямо в меня. Я понял, что любая толпа расступится перед Джоном Саймоном, что это всегда будет удивлять его самого и что он всегда будет стесняться этого особого внимания. Опершись руками об эстраду, он очень любезно сказал Феликсу, что и сам он и его друзья рады убедиться, как ловко справляется Феликс со своей скрипкой. Феликс повернулся к Джону Саймону спиной, и шея его так побагровела от прилива крови, будто ему меньше всего хотелось слушать слова одобрения от Джона Саймона и его единомышленников. Мистер Джеймисон тоже оперся об эстраду, он дергал Феликса за брюки и, напевая вполголоса какую – то мелодию, просил, чтобы мы ее сыграли. Он явно стремился отвлечь внимание от Джона Саймона и опустить занавес над этой тихой и полной значения интермедией.

– Ты что, собираешься выступить с речью? – спросил я. – Ну, знаешь, если после этих замогильных причитаний и полетов в небеса ты все же сумеешь заставить этих людей ясно разобраться в твоих идеях, то ты просто колдун и я готов целовать твои ноги.

– Нет, Алан. Я не собираюсь произносить речей. Эти люди знают столько же, сколько и я, а некоторые из них – много больше меня. Они радуются, и я тоже. Вечер такой тихий, и музыка так приятна… Сейчас нет даже ветра, обжигающего лицо. Продолжай играть, дружище.

– А ты не споешь? У меня руки чешутся сыграть ту песенку, которой ты в свое время доводил слушателей до слез. «Все сердца на земле одиноки и грустны» – помнишь? Вот бы нам после всех этих богоугодных гимнов преподнести публике такую песенку! Люди так очумели бы, что Пенбори пришлось бы выгрести из своих печей золу и посыпать их головы – только тогда они, может быть, усвоили бы, что в железорудной промышленности неблагополучно.

– Нет, я и петь не собираюсь. Я только хочу предупредить тебя, что мне нужно ненадолго сходить в Уэстли. Возможно, что я вернусь еще до конца праздника. В противном случае жди меня здесь.

– Ты идешь один?

– Да. А что?

– о, ничего особенного. Просто будь осторожен. Раньше, чем загасить печи, Пенбори, может быть, захочет принять еще кое – какие особые меры.

– Да ты, никак, делаешься стратегом, Алан! Не беспокойся. Уэстли не за морями. Будь здоров.

Как только он отошел, я обратил внимание на внезапное колебание занавески над верхней, застекленной половинкой двери, ведущей в лавку Лимюэла Стивенса. Вот занавеску отодвинули. Вполне отчетливо увидев Лимюэла, я недостаточно ясно разглядел человека, стоявшего рядом с ним. Лимюэл указывал этому человеку на Джона Саймона. Рука булочника как бы застыла в жесте глубокого возбуждения. Она стала двигаться вслед Джону Саймону, пока тот медленно пробирался сквозь толпу. Я не спускал неподвижного взора с двери в лавку. Когда Феликс дернул меня за рукав, справляясь насчет возобновления нашей игры, я предложил ему лучше помолчать или убираться к черту и делать, что ему заблагорассудится. Я же продолжал свои наблюдения. Это длилось не больше минуты. Из лавки Лимюэла, укрытый высоко поднятым воротником пальто, вышел Бледжли, один из двух холопов, которые обрушились на меня с побоями в тот памятный день на угодьях Плиммона. Не оглядываясь по сторонам, он стал двигаться в одном направлении с Джоном Саймоном.

Я спрыгнул с эстрады, рассчитывая нагнать Джона Саймона и предупредить его. Мне очень улыбалась перспектива очутиться рядом с Джоном Саймоном и вместе с ним оказать Бледжли такой достойный и торжественный прием, чтоб он вернулся к своим хозяевам Пенбори или Плиммону чернее и синее смеси угля с небом. Но толпа сгрудилась вокруг меня, и сотни людей выдыхали свою признательность прямо мне в лицо, как будто я каждому из них принес по меньшей мере по мешку золота. Я чувствовал себя увязшим и беспомощным, вращаясь, как в водовороте, среди женщин с их милыми проявлениями любезности и мужчин с их бесконечным «спасибо, о, спасибо вам, мистер Ли!» Я уже готов был кричать, чтоб они оставили меня в покое, как вдруг в просвете между чьими – то двумя головами передо мной мелькнуло лицо Уилфи Баньона. Я громко окликнул его, и он, работая локтями, пробрался ко мне и спросил, что мне нужно.

– Джон Саймон один пошел в Уэстли! – сказал я ему.

– Знаю. Кое – какой народ с рудников, что по ту сторону Тодбори, соберется туда потолковать с ним. В Уэстли у нас есть хороший друг, он предоставляет нам домик для таких встреч. Так что нет никаких оснований для тревоги.

– А я все – таки думаю, что есть. Помнишь, ты рассказывал мне о своем брате Сэме и о человеке, который появился в поселке как раз перед его смертью?

Уилфи промолчал. Он пристально и выжидательно смотрел на меня своими необычайно спокойными глазами.

– Ну, тот, у которого не хватает двух пальцев, тот самый, что выследил меня на плиммоновской земле. Сейчас он здесь, в Мунли. Я видел, как он вышел из лавки Лимюэла и пошел следом за Джоном Саймоном. Его зовут Бледжли, и это не человек, а зверь. Так живей пойдем – ка за ним.

– Ты оставайся здесь, арфист. Народу ты пришелся по душе.

– А Джон Саймон?

– Уж я не промахнусь. Дорогу – то я знаю.

– В Уэстли?

– Ив Уэстли и к Бледжли.

Вырвавшись иЗ толпы с быстротой молнии, он во весь дух побежал по шоссе на запад. Я бросился бы за ним, если бы за меня не ухватились десятки рук и не потащили л.

назад к эстраде, где Феликс, дрожа от волнения, наяривал джиг, под который часть молодежи уже пустилась в пляс. Люди постарше сначала собирались было возразить против этого и даже отказывались освободить место танцорам, но мистер Боуэн оттиснул их подальше, расчистив таким образом площадку для молодежи. Голосом, который не мог не достигнуть слуха каждого из присутствующих, он изрек, что смех и радость – тоже законные спутники земной жизни. Сказано это было так по– хозяйски, будто он, мистер Боуэн, и есть тот самый владыка, который только что распорядился, чтобы грусть и смерть перекочевали в соседнее графство. Впрочем, в его тоне не чувствовалось настоящей уверенности, и для меня его слова прозвучали так, как если бы их автор только с час тому назад сам впервые услышал о факте существования радости и согласился на обнародование этого факта лишь после того, как – оба они, он сам и радость, застегнутые на все пуговицы ввиду сквозняков, оказались должным образом представлены друг другу.

На дорожке, проходившей между деревьями, под сенью которых мы начали музицировать, показалась Элен Пенбори в сопровождении нескольких крикливо одетых женщин. За ними следовали Джабец и небольшой отряд слуг с корзинами в руках. Корзины вместе со стульями для дам были установлены на том самом месте, где первоначально находилась наша эстрада. После этого слуги открыли корзины, в которых оказалось множество самых чудесных и разнообразных сластей. Тоном, который заставил всех повернуть головы в ее сторону, Элен оповестила, что она принесла кое – что для детей. Из толпы хлынул длинный поток ребят. Я что – то не помнил, чтоб их столько было вокруг эстрады, и поэтому заподозрил, что некоторые из них вовсе не дети, а взрослые, укороченные годами работы на рудниках и заводах и пытающиеся сойти за детей, чтобы утолить внезапно проснувшуюся жажду сладенького. Все они выстроились у корзин в очередь, и Элен со своими помощницами стали оделять каждого приветливой улыбкой и порцией лакомств с таким видом, будто могучая сила изысканной вежливости, которой они попытались скрасить простую благотворительность, способна отстирать и отутюжить все несправедливости мира. Ребята, по – видимому, разделяли это чувство с Элен. Усиленно жуя на ходу, они разошлись и потом включились в шествие на новом месте и с каким – то новым выражением во взгляде.

Я прекратил игру, чтобы понаблюдать за Элен. Совершенно невольно я занялся сравнением ее блестящей, чарующей внешности и ярко освещенных, пышных покоев ее внутреннего мира с человеческими отбросами в виде искалеченных, измученных теней, встреченных мною в большинстве жилищ Мунли. В особенности вспомнились мне Кэтрин Брайер и углубление в стене, служившее приютом для вдовы и детей Сэма Баньона. Образы миссис Баньон и Кэтрин, точно вырвавшись из моего мозга, заняли место рядом с Элен. Какую занимательную портретную галерею они составляли вместе! Я заметил, как Элен улыбнулась мне. Такая улыбка может легко возникнуть на лице любой женщины: при этом губы принимают такое выражение, будто улыбку, эту сознательно остудили, пока она преодолевала пространство, которое отделяет ее от сердца. Эта улыбка привела меня в бешенство. Я невольно представил себе, как часа два тому назад та же Элен, вероятно, с тем же выражением лица и с тем же всезнающим взором выслушивала, как ее отец или Радклифф отдавали приказание Бледжли идти по следу Джона Саймона…

Стоило мне только вообразить, что Джона Саймона уже нет в живых, что все это богатство способностей, это обаяние угасло, что его свели в могилу те, для кого он, в сущности, является только случайной и жалкой помехой, как я принялся честить Элен и ее племя: проклятая банда, чопорная и лукавая. И в помине у них нет тех разветвленных нервов страстного сострадания, которые у других людей пробуждают потребность в братских отношениях и в сочувствии друг к другу. А какое ужасное опустошение произвела бы гибель Джона Саймона в жизни Кэтрин, окончательно развеяв надежду на осуществление ее подавленных, затаенных потребностей. Как я возненавидел в этот момент ‘молчание! Я точно ощутил на своем языке вкус молчания множества людей: моего собственного, такого вкрадчивознакомого, и чужого – грубо и смертельно ядовитого. И громыхнул по арфе…

– Эх, закричать бы так, чтобы эта отвратная, глупая, проклятая жизнь рассыпалась в прах! – сказал я Феликсу, но ответа так и не получил. Я поднялся со своего места, предоставив Феликсу самому справляться с джигом. В просвете между двумя домами, на отдаленной окраине Мунли, около крупного темно – коричневого пятна – рудничных цехов, – я разглядел Уилфи. Он двигался очень медленно, и я подумал, что Джон Саймон и Бледжли тоже, должно быть, умерили свой шаг.

Я уж совсем собрался было спрыгнуть с эстрады, как вдруг к ней подошел дворецкий Джабец. В его величавом кивке ясно чувствовалось, что он смакует эту манеру здороваться и надолго остался бы здесь, храня бесстрастнопостное выражение лица и наслаждаясь каждым проявлением заискивания перед ним, Джабецем, если бы для работы, для исполнения одной из его служебных обязанностей, не требовался честный, добросовестный человек. Он сообщил, что мисс Элен изволила высказать пожелание угостить музыкантов освежающими напитками. Мы сошли с эстрады и медленно пробрались к группе разодетых и расточающих улыбки дам, которые расположились среди деревьев. Феликс двигался позади меня, то и дело прикладывая к своему влажному лицу платок, а в промежутках усиленно громко сморкался в него, чтобы стряхнуть с себя ощущение робости – ощущение, которое больше всего донимало его. Когда я подошел поближе, Элен предложила мне пирожное. Она была настроена кокетливо и намеренно проделывала глазами и ртом такие штучки, которые только злили меня: разве до того мне было после пережитых страхов и тревожных мыслей о Джоне Саймоне?

– Откровенно говоря, – сказал я ей очень тихо, – мне совершенно безразлично, избавится ли когда – нибудь ваш отец от бессонницы. И зачем только мне взбрела в голову мысль перевалить «ерез Артуров Венец! Что до ваших пирожных, то оставьте их, пожалуйста, себе. Я не любитель сластей.

– Чем вы взволнованы, арфист?

– Не могу объяснить. Меня осаждает целая флотилия черных мыслей. Эти псалмы – от них исходит запах сырой могильной земли. А слезы ужаса в глазах людей, которых караулит смерть, и пот вожделения на лицах юношей… Все это влага, которую мы накачали, бренча на струнах. Мне необходимо на время убраться прочь отсюда. Всего!

Я побежал по тропинке между деревьев, свернул в сторону и оказался на дороге, по которой ушел Уилфи Баньон. Полмили от околицы поселка я пробежал единым духом.

Мне стало плохо от одышки и избытка злых предчувствий. Как ни пристально я всматривался в лежавшую передо мной темную даль, я не увидел на дороге ни живой души. Я начал успокаиваться. Почувствовал себя увереннее насчет Джона Саймона. Возможно, что Бледжли, говорил я себе, задался целью только проследить, куда направляется Джон Саймон. Каким – то бредом казалось, чтобы такие сверхса– монадеянные князья гордости, как Пенбори и Радклифф. пали так низко, чтобы они использовали наемных убийц и душегубов для расправы с оппозицией и пресечения неугодной им формы критики. Бред! Мне припомнилось мое столкновение с Бледжли на плиммоновском участке. Но там дело обстояло совсем иначе. Там я был правонарушителем. На это слово я мысленно откликнулся ироническим посвистыванием, но приказал этому эху замолчать, чтобы я мог заниматься самоутешением и наложением заплат на трухлявые дыры моих тревог.

Бледжли, говорил я себе, – наемный страж. И хоть, на мой взгляд, захватчики общинной земли– помешанные, тем не менее эта форма помешательства имеет широкое распространение и, очевидно, пользуется благоволением парламента в Лондоне и самой королевской власти независимо от того, кто восседает' в данный момент на троне. А если Бледжли и замышлял какое – нибудь зло против Джона Саймона, то Уилфи Баньон, расставаясь со мной, по – видимому, готовился к быстрому мщению. Да и всю эту спекуляцию на ненависти и насилии я считал каким – то уродливым и грязным вторжением в мой мир. Надо было мне с самого начала начисто выключиться из этой истории и твердо держаться моего собственного образа мыслей и жизни, тех веселых, неторопливых, беспечных скитаний день за днем, которые я в совершенстве приспособил ко всей сумме своих запросов.

Я присел на пригорке у дороги. По мере того как мои силы восстанавливались, а игривое воображение расцветило светлыми красками участок моего сознания, только что омраченный горестными размышлениями, я стал гадать о значении взгляда, которым Элен подарила меня, когда предлагала пирожное. В уголках ее глаз затаилась теплота. Может быть, ее занимало и влекло ко мне как раз то, что мы были совершенно чужие, непонятные друг для друга люди, то есть то самое, что и меня влекло к ней? А может быть, дело просто в том, что странная, необычная встреча внесла в ее жизнь приятное разнообразие, оказалась пере– дышкой – хотя бы даже и от обладания неограниченным богатством, властью и правом заставлять по собственному произволу целые массы народа неустанно трудиться, как трудятся муравьи? Далекие друг от друга, мы, может быть, проходя мимо, на минуту – другую с интересом созерцали друг друга. Уж хотя бы только как любителю долгих прогулок, мне невредно было бы изучить все горы, долы, расщелины в сердечном пейзаже этой женщины. А если пейзаж этот окажется мертвенно плоским и даже отталкивающим на всем своем протяжении, так что же, невпервой я выношу беспросветную тоску из моих отношений с женщиной. И если бы она даже завлекла меня с тем, чтобы позже огреть меня по голове стэком для верховой езды, то и тогда это послужило бы только богатой темой для моих размышлений и для рассказов, когда все мои зубы выпадут и отекшие конечности положат конец моим скитаниям, когда я перестану радоваться пустякам и утрачу свою беспечность…

Я вскочил с пригорка. Из леса, на значительном расстоянии от меня, раздался приглушенный визг смертельно раненного человека. Постояв, я снова бросился бежать. Я держал курс к лесу. Пробежав еще некоторое расстояние, я почувствовал, как ноги опять начали сдавать, и на сей раз не от усталости, а потому, что из лесу до меня донеслись звуки ударов – таких частых, приглушенных, до ужаса выразительных, что я прямо обмер.

Я пробирался по лесу медленно и настороженно. Удары прекратились. Я вышел на прогалину. Прямо перед собой я увидел Уилфи Баньона, который стоял, прислонясь к стволу дуба, с искаженным лицом и с какой – то растерянной полуулыбкой. Вены на шее у него бешено пульсировали, из горла вырывались какие – то мучительные всхлипывания. У ног его лежал Бледжли с окровавленной головой, раскрытым ртом и широко разметавшимися ногами и руками. Пальцами он глубоко впился в землю, густо покрытую опавшей листвой.

– О боже, боже! – воскликнул я. – Какой ужас! Посмотри на него, Уилфи, посмотри!

– Я уже насмотрелся. Не дрожи, арфист. Нам нужно его куда – нибудь сплавить. Теперь я уже чувствую себя лучше, значительно лучше. А было ужасно, когда я встретил его и принялся за дело. Сначала он очень шумел, а по – том постепенно стал затихать, и тогда уже стало лучше.

– Где Джон Саймон? – спросил я.

Мне хотелось, чтобы Уилфи хоть несколько мгновений помолчал. Мне казалось, что тогда он избавится от странного заикания при разговоре.

– Думаю, что Джон Саймон в Уэстли, – откликнулся Уилфи. – Он, по – видимому, даже не знает, что этот наймит собрался следить за ним. Я пустился короткой дорогой и стал поджигать Бледжли в лесу. Войдя в чащу, он бросился бежать, хотел, видно, догнать Джона Саймона раньше, чем тот минует лес. Тут же я впервые и стукнул его. Другого выхода не было. Иначе он прикончил бы и меня и Джона Саймона.

– Конечно, конечно!

От всех этих разговоров и от вида мертвечины в голове у меня все завертелось волчком. Уилфи сразу будто обледенел, он стал холоден и деловит. Он отыскивал взглядом место, куда бы упрятать труп Бледжли. Наконец он указал на неглубокий ров в несколько ярдах от того места, где мы стояли.