Текст книги "Все изменяет тебе"
Автор книги: Гвин Томас
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
– Кажется, я до него добрался, Лимюэл. Человеческая плоть каким – то путем подает весть о себе. Нет необходимости непременно видеть, чтобы ощутить ее близость.
Нервы Лимюэла сдали, и он отвернулся.
– Чего ты боишься, Лимюэл? Это ведь дело твоих рук, и новая жизнь в Тодбори явится достойной за него мздой. Конец всяким голодовкам – подумай только, братец! В моих странствиях я вдосталь навидался мертвецов. В отдаленных, заброшенных поселках часто попадались мне дома, одруда все здоровые уходили на промысел в город и на более жирные земли. Оставались одни старики и больные. Не раз я тратил целые дни на то, чтобы хоть чуточку согреть их сердца и облегчить им примирение со смертью, когда наступит время покончить счеты с земным существованием. Ну, вот мы и у цели, братец. Посмотри подольше и повнимательнее, Лимюэл! Это стоящее зрелище!
Я сгреб последние остатки листьев и земли. Показалось лицо мертвого Бледжли, с открытыми глазами и с отвисшей челюстью. Оно было явственно видно. Если бы этот человек хоть сколько – нибудь трогал меня при жизни, то от сочетания серебристо – зеленых теней, нежного перешептывания листвы и ужаса, исходившего от этого уродливого в своей окаменелости трупа, легко можно было бы потерять душевное равновесие.
Лимюэл глянул на труп и хрипло воскликнул:
– Как же он изменился, о господи!
– Вглядись получше! Тебе же надо удостовериться, что это именно Джон Саймон.
Со стенаниями и скрежетом зубовным Лимюэл склонился над трупом.
– Да это не Джон Саймон! Совсем не он!
У него вырвался истошный, протяжный крик, и он бросился бежать от меня. Я попытался удержать его. Я воображал, что, если доведу этого человека до белого каления, получится еще и другой, добавочный эффект. Но Лимюэл оказался проворнее меня и без малейшего следа неустойчивости в ногах, которая замечалась в нем после ухода из таверны, опрометью понесся назад в Мунли.
Выйдя из леса, я направился к перевалу, отделявшему меня от Плиммон Холла. Я не видел причин, почему бы мне, собственно, не побывать там и не поглядеть на роскошь и великолепие, которыми, вероятно, блистает этот дворец; да и жалко было джентльменов из Лондона, которые вернулись бы восвояси, так и не взглянув на туземного менестреля. Кроме того, назидательно понаблюдать это зрелище под свежим впечатлением от Лимюэла и его косноязычного лепета, от его мизерных доблестей, страхов и бед, от всего, о чем он поведал мне в сумраке лесной чащи.
Занимала меня и мысль о Бледжли, о том, какую роль может сыграть обнаружение его трупа. Ясно, что это ни на волос не повлияет на сущность борьбы между Джоном Саймоном и Пенбори. Возможно, что, приоткрыв таким образом завесу перед Лимюэлом, я запугал его и загнал под броню, так что он, быть может, еще подумает, прежде чем активно вмешаться. А может быть, я просто рассчитывал утихомирить собственные сомнения? Уж не правильнее ли было бы уложить Лимюэла рядышком с Бледжли и в том же виде? Насколько я понимаю, вряд ли была необходимость поступить так с Лимюэлом. К тому же из множества людей, которых я встретил на своем пути, он упорнее всех цеплялся за жизнь. Вообще глупо было приводить его в лес. Ведь от добра добра не ищут. Но щемящее одиночество этого субъекта точно загипнотизировало меня. Мне страшно захотелось дорисовать его облик несколькими штрихами чистого кармина. С Бледжли покончено, больше он уже не даст знать о себе. И в руках Пенбори стало еще одним орудием меньше. Вот, собственно, и все.
На полпути к перевалу я уже почувствовал, что моя душа освободилась от мрачного безумия, в которое меня вовлекла возня с Лимюэлом. Прислонясь к дереву, я вновь испытал ощущение гнетущей отчужденности от людей, так часто охватывающее меня в потоке противоборствующих человеческих жизней и желаний, которым никогда не дано примириться.
На вершине холма передо мной открылся неожиданный вид. В нескольких печах мунлийских заводов, по – видимому, только что пробили лётки, и в ночном небе над поселком вспыхнуло яркое зарево. На западном, более близком ко мне краю Мунли чернела куча шлаку; выбрасываемый из печей в раскаленном состоянии, он горел медленно, словно одержимый мрачным желанием выжечь собственную огненную печать на очаровательном горном ландшафте… Охладив свой гнев этим зрелищем, я стал смотреть вниз, на неподвижную тень лесного царства. Еще с десяток шагов – и передо мной широко развернулась плиммоновская долина. Дворец был залит огнями. Он казался еще прекраснее, чем обычно, так как благородные линии его подчеркивались золотым ожерельем окон. Я свернул направо и нашел тропинку, которая должна была привести меня вниз, к надворному фасаду Плиммон Холла.
Между скатом холма и усадебными постройками Плиммон Холла находился участок, посыпанный гравием. Шагая по дорожке, я видел сквозь окна, как суетятся повара и лакеи, как они возятся у очагов и накрывают столы.
Я неслышно остановился у одного из окон и стал наблюдать за слугой, который укладывал на блюдо кур, зажаренных и огарнированных так, как мне никогда не приходилось видеть: до того художественно и изящно, что уж за одно это куры должны были бы простить ему и смерть, и нестерпимый жар, и то, что они истекли жиром. Как зачарованный, любовался я зрелищем гениальности, затраченной на поощрение и утоление обжорства такой высокой марки.
Вдруг я увидел Джабеца. С видом жреца он переливал в графины вино из пузатых запыленных бутылок, то принюхиваясь к букету, то поднося бутылку почти вплотную к глазам и делая при этом какие – то тонкие замечания о степени выдержанности того или иного сорта. В первое мгновение я как – то даже не мог сообразить, почему, собственно, Джабец очутился здесь? Потом вспомнил, что еще в тот вечер, когда я впервые попал в дом Пенбори, Джабец рассказывал, что его настоящая специальность – хранение и сервировка вин и что во всех случаях, когда в соседних поместьях затеваются какие – нибудь необычайные пиршества, владельцы этих поместий «одалживают» Джабеца для приведения их винных погребов в состояние, достойное совершающегося события. Только – только собрался я было постучать в окно и попросить Джабеца выйти и проводить меня, куда полагалось, как чье – то грозное рычание заставило меня стремительно обернуться. Я увидел одного из плиммоновских гончих псов, который уже приготовился прыгнуть на меня. В надежде отразить нападение я ин– стинктивно поднял руку. Не успел я левой рукой ударить собаку между глаз, как она вцепилась зубами в кисть правой. Я закричал так громко, как только сил хватило. На крик явилось двое слуг. Ударами стэков они заставили пса убраться. Продолжая рычать, он отбежал в дальний угол двора, а слуги, приняв меня за вора, стали со своими стэ– ками по обе стороны от меня, собираясь поступить со мной так же, как они поступили с собакой. Я показал на свои окровавленные пальцы и предложил не делать глупостей.
– Кто ты? – спросили они.
– Я арфист. Мне велено сегодня играть здесь.
– Кто может удостоверить твою личность?
– Джабец. Толстый дворецкий. Вызовите его, и он вам скажет, кто я.
Джабеца привели, и он приветливо поздоровался со мной. Слуги извинились за причиненное мне беспокойство.
– По ту сторону холма такое творится, что, сколько ни стереги, все мало! – сказали слуги. – Так уж пусть лучше достанется тебе, чем его светлости, господину лорду!
Джабец посочувствовал моему ранению и послал за молодой рослой девушкой, которая разорвала какую – то белую ткань, чтоб наложить мне повязку.
– Сегодня здесь будет не до тебя, арфист! – заявил Джабец, как только усадил меня на кухне и поднес мне несколько ломтиков курятины для утоления голода. – Жаль, конечно, очень жаль.
– О, где уж мне. Для таких событий я, конечно, ростом не вышел! – сказал я в надежде, что немножко скромности, быть может, облегчит нестерпимую боль в руке.
– Я не имел в виду ни тебя, ни твое мастерство, – произнес Джабец и так при этом лязгнул зубами, что я сразу почувствовал свое настоящее место. – А подумал я, видишь ли, о том, что сегодня именно такой вечер, когда тебе бы впору сыграть самое лучшее, На что ты способен. Сегодня один из самых замечательных вечеров, выпавших на долю наших самых знатных семей за многие и многие годы.
– Почему?
– Пойдем – ка. Сам увидишь.
Джабец снова вывел меня во двор, посыпанный гравием. Он крикнул конюхам, что идут свои, так пусгь не спускают с привязи собак. То он шел на цыпочках, то печатал шаг всей ступней. Зайдя за угол главного здания, мы стали подвигаться вперед, как пора кошек. Навстречу нам опять попались уже знакомые мне слуги со стэками в руках. Один из них вел на поводке того самого пса, который бросился на меня. Пес так задумчиво рычал, точно рад был бы вновь получить удовольствие и вцепиться в меня зубами. Голосом, свистящим от досады, Джабец предложил слугам заняться своими делами и не совать нос куда не следует. Мы подошли к огромному окну. И Джабец предложил мне заглянуть в него, строго – настрого наказав соблюдать крайнюю осторожность.
– Ради самого бога, берегись, как бы тебя не увидели!
Помещение, в которое я заглянул, представляло собой огромный бальный зал. Свет, лившийся из – за стекла, показался мне нестерпимо ярким. Зал полон был танцующих, среди них – много мужчин в военной форме. Женщины сбились в чинную стайку, окутанную бело – розовым облаком и настроенную на радостное ожидание.
– Разве это не чудесно, арфист?
– Свет, похоть, сверкающие ткани, изобилие… Если таков рецепт райской жизни, они выполнили его на совесть. Я вижу в этом зале и Феликса, вон в том, дальнем углу.
Мы крадучись, все с теми же предосторожностями, отошли от окна и вернулись на кухню.
– Самая замечательная ночь за многие годы! – повторил Джабец, все еще не отдышавшись от возбуждения, которое сообщилось ему через окно.
– В чем же дело? Все эти гости купили билеты на право входа?
– А ты разве не слышал новости?
– Нет.
– Лорд Плиммон и Элен Пенбори… Их обручение только сейчас оглашено. Что за великолепная пара! Оба такие статные – настоящие господа! Уж в их – то руках Плиммон Холл станет сердцем этого края!
Я упорно жевал и всматривался в пылавшее усердием лицо Джабеца. В его глазах, казалось, плясали огоньки радости. Человек этот был наверху блаженства, и в ту минуту, глядя на него, я тоже радовался, что есть еще среди нас люди, находящие в себе силы для безобидного и невинного обожания.
– Это случилось неожиданно?
– Неожиданно? Да мы прямо – таки растерялись.
Джабец подозрительно оглянулся и еще ближе пододвинулся ко мне.
– Разумеется, по обе стороны от наших холмов есть куча недоброжелателей, они говорили, что мисс Элен никогда не удастся сделать такую партию, что она – де собирается пролезть в такие круги, на которые дочь заводчика не вправе даже и рассчитывать. Затем до нас дошли слухи, будто лорд Плиммон упорно ухаживает за одной из самых знатных невест Лондона, в которую он влюблен до потери сознания. Мне сказал об этом приятель его камердинера, а сам камердинер все это видел собственными глазами. Шепотком поговаривали и о том, что если ухаживание лорда Плиммона за этой леди увен – чается успехом, то он очутится поблизости от трона. Слышишь, арфист, поблизости от трона! Но этому не суждено было сбыться.
– Не суждено?
– Нет. И не смотри так недоумевающе, арфист. Мне кажется, до тебя не доходит, как все это важно.
– Ах, что ты, Джабец! Я понимаю. Продолжай. Да от этого дух замирает. Поблизости от трона… Кто бы мог подумать, что мне когда – нибудь доведется выслушивать новости, касающиеся столь высоких сфер. Такая новость и укусы плиммоновской собаки – все в один вечер. О, я живу полной жизнью!
– Этому не суждено было сбыться. Леди отказала лорду Плиммону. По словам моего друга, она связалась с каким – то поэтом, скандальным фруктом, который вскружил голову всему Лондону, но, что называется, не принадлежит к «хорошему обществу». Как только родителям невесты удастся отделаться от поэта, они намерены немедленно выдать дочь за одного из старейших шотландских пэров.
– Чертовски несчастный поэт! – пробормотал я в свою курятину.
– Что ты сказал?
– Ничего. Продолжай. Это даже почище того, что я слышал от Лимюэла…
– Ты можешь себе представить, как взбешен был лорд Плиммон! Он спесив, как Люцифер. Даже внешностью смахивает на Люцифера этот лорд. Такой же высокий, смуглый и суровый, адски суровый. Он сегодня утром примчался из Лондона. Лошадей загнал чуть не до смерти. И почти сразу же явился к мистеру Пенбори и спросил мисс Элен, согласна ли она, чтобы оглашение состоялось сегодня же вечером.
– И она даже не попыталась разок сказать «нет»?
– А к чему это? Элен знает, что ей причитается. Она рождена для самого высокого положения в крае. Никогда она не унижалась перед лордом Плиммоном, как некоторые другие, я даже мог бы назвать кто. Она знала, что отец ее не бог весть какой обожатель лорда Плиммона и в особенности не доволен нахальными шуточками, которые он отпускает иногда насчет горнозаводчиков. Но у мисс Элен были свои взгляды, очень ясные, и она держала их про себя. Только теперь стало понятно, куда она
%
метила. Когда она дойдет до своей цели, в нашем крае не будет дамы, занимающей такое высокое положение, как она. Ее дед был сыном крестьянина, вздумавшего поиграть с огнем и железом, и с тех пор весь их род живет вблизи плавильных печей. В этом сила характера, а без характера – не помню, говорил ли я тебе об этом или нет – ничего не достигнешь. Есть люди, которые не согласны со мной. Они считают для себя зазорным, если в их поместье пахнет угаром пуддлинговых печей. По их мнению, если у человека есть богатство, подобающее знати, то ему надо занять и место среди знати и носить высокое звание.
Мы уселись в оконной нише, и по знаку Джабеца слуга принес нам туда большой кувшин с элем, оловянные кружки, каравай свежего белого хлеба, ножи, головку сыра и большой кусок горячего нежного мяса. Джабец, разделавшийся со своими обязанностями виночерпия, ел и пил с аппетитом. Мне же очень любопытно было послушать разные подробности, медленно просачивающиеся сквозь джабецевскую память, – как такой – то улыбался, а другой делал реверансы, тот потел, а этот чуть не упал в обморок, когда Плиммон пронесся через парадные двери пенборовского особняка и предал гласности свое новое решение. От кухонной жары и накала джабецевской почтительности я и сам был близок к обмороку.
– Но есть во всем этом одна вещь, – сказал я с подчеркнутым дружелюбием, когда Джабец выпалил наконец свою заключительную фразу, – одна вещь, которой я никак не пойму.
– Чего ж ты не можешь понять, арфист?
– Я мало знаю об этой мисс Элен, но она производит на меня впечатление девушки, сильной духом, такой же гордой и решительной, как сам лорд Плиммон, хотя она не так смугла и не так похожа на Люцифера. Она, думается мне, должна была знать об атаке, которую лорд вел на лондонскую леди, ту, что близка к трону. Женщины производят и увековечивают такие сплетни еще с большим успехом, чем собственное потомство. Так вот, он мчится назад из Лондона, опустошенный, отвергнутый, и предлагает ей себя. Можно было бы ждать, что она достойным образом выпроводит его и захлопнет дверь перед самым его носом. И вместо этого… А ну – ка, объясни!
Джабец расхохотался, с довольным видом покачиваясь по примеру знатных господ, как будто услышал от меня самую веселую шутку, какие только ему доводилось слышать. Чтобы прийти в себя, он отпил основательный глоток пива. Я последовал его примеру.
Любовь не играет никакой роли в этих вопросах, арфист! – бросил он мне.
– А что играет роль? – спросил я, – Каких правил держатся на этих высотах? Ответь мне, потому что у меня, знаешь ли, к таким вопросам самый традиционный подход – простой, звериный.
– Мы не всегда получаем все, чего желаем, далеко не всегда, – сказал Джабец, и голос его прозвучал особенно глубоко и торжественно, точно он вдруг узрел во весь рост изреченную им истину. – Лорд Плиммон взлетел высоко. Было бы замечательно, если бы леди, на которой он остановил свой выбор в Лондоне, стала его женой. Тогда мисс Элен могла бы выйти замуж за мистера Радклиффа, компаньона ее отца, и это тоже была бы вполне подходящая партия. Но лучше всего именно то, что произошло. Скоро в нашем графстве не будет никакой другой жизни, кроме той, которую захотят отпустить нам лорд Плиммон и мистер Пенбори. Лорд Плиммон собирается предоставить нашему краю такие средства, каких здесь и не видывали. Он подошел к этому делу серьезно и во все концы разослал своих уполномоченных– ознакомиться с новыми методами ведения хозяйства. Он собирается восстановить поголовье скота, – ведь с тех пор, как я себя помню, оно все убывает. Замышляет он также создать по всему краю цепь крупных ферм и позаботиться, чтобы пожилые лк}ди могли содержать столько батраков, сколько им понадобится. Я слышал, как он еще в прошлом году разговаривал об этом с. мистером Пенбори, и оба они душой и телом преданы этому делу. Если им обоим удастся добиться, чтобы старшему поколению не пришлось бросать свои ткацкие станки и другие кустарные промыслы, то это будет большим подспорьем для рабочих семей с наступлением затишья в горнопромышленных центрах. Разве' не мудрое это предприятие, арфист?
– Вполне мудрое. Хорошо, когда такие мысли получают распространение.
Некоторое время мы молча потягивали пиво. Затем я пожелал Джабецу спокойной ночи.
По дороге я еще раз задержался у большого окна. Я увидел Плиммона. Он стоял в углу и хмуро принимал поздравления каких – то двух старичков. Видеть Элен мне не удалось. Медленно, не думая ни о чем определенном, я побрел назад в Мунли.
11
Было уже совсем темно, когда я снова вышел на главную улицу Мунли. Мне не хотелось разделять общество миссис Брайер и Кэтрин, пока не вернется Джон Саймон и с плеч их не свалится груз тяжелых предчувствий. Я слишком долго коротал свою жизнь в одиночестве, и мне было нелегко выносить натиск трех таких разных темпераментов: Кэтрин почти не переставала грустить; миссис была как будто повеселее, в оптимизме отчаяния она как бы надеялась, что вот – вот произойдет какое – то событие – какое именно, у нее никогда не хватало мужества откровенно признаться даже себе самой – и сметет все ее тревоги; Дэви старался еще теснее со мной подружиться и тем самым восполнить брешь, образовавшуюся с исчезновением Джона Саймона.
Я шел по пустынным, молчаливым, плохо освещенным улицам и уже готов был заночевать под открытым небом. Усевшись на ступеньках лавки Лимюэла Стивенса, я уперся спиной в деревянную подпорку крыльца. Вдруг по улице прогрохотал экипаж, запряженный четверкой и направлявшийся в сторону пенборовского замка. До меня донесся смех седока. От легкого ветерка, повеявшего от доменных печей, на меня пахнуло раздражающей сернистой струей. Вместе со смехом весело настроенных людей, только что пронесшихся мимо меня в экипаже, это как– то сразу прорвало оболочку снизошедшего на меня мира. Мне вспомнился прилегающий к дому Пенбори и обнесенный оградой парк и запах винограда, окрасивший мои воспоминания о парке, как некая тематическая фраза. Подступившая от этой мысли к самому сердцу волна теплого восторга вызвала неприязнь к звуку шагов и к близости Лимюэла, тоже всплывших в памяти. От его сокрушенных надежд разило, как от доменных печей, и даже попутного ветра не требовалось, чтобы донести этот смрад до меня. Мне очень хотелось знать: а не сидит ли Лимюэл в это самое мгновенье в одной из верхних комнат своего жилья и не бормочет ли он в уши Изабелле о своих страхах?
Я перешел на зеленую площадку, где мы вместе с Феликсом аккомпанировали певцам и танцорам. Оттуда я решил пройтись вдоль по тропинке, по которой я следовал за Элен Пенбори. Караульный, один из многочисленных охранников, нанятых Пенбори и дежуривших на улицах Мунли после наступления темноты, вошел в круг света сигнального штормового фонаря, повешенного на стене здания, соседнего с лавкой Лимюэла, вперился в скрывавшую меня темноту и крикнул: «Кто там?» Я продолжал хранить молчание и не ответил на его окрик. Стражник прошел вперед. Продолжал и я свой путь. Дойдя до калитки парка, я открыл ее и вошел. Там я улегся на мягком, выложенном дерном откосе. За высокими, поросшими зеленью стенами я почувствовал себя уверенно, спокойно. Снова и снова меня грызло горькое, тревожное сожаление о том, что Кэтрин и Джон Саймон не послушались меня и не отправились вместе со мной на Север. Мне слышно было, как экипаж покатил назад, вниз по склону холма, и отправился в обратный путь – Через Мунли по направлению к Плиммон Холлу, и на этот раз его грохот показался мне еще более вызывающим. Дождавшись, пока тишина окончательно стерла все звуки, я снова настороженно оглянулся вокруг. Уверенность, покой…
Я пролежал каких – нибудь четверть часа или около этого, когда вдруг услышал, как хлопнула калитка. Я стал всматриваться в темноту. Несмотря на ночной мрак, я был уверен, что идет Элен Пенбори. Лицо ее смутно белело, но длинное бальное платье оставалось в тени. Я шепотом поздоровался.
– Кто это?
В голосе ее прозвучал только едва ощутимый оттенок испуга.
– Арфист.
– Что вы здесь делаете?
– Я искал покоя. Выпил эля, очень много ходил и разговаривал, потом меня искусали собаки Плиммона.
Вот и захотелось мне самому поуспокоиться и другим дать отдохнуть от меня. А вы?
– Когда у меня является желание пораздумать над чем – нибудь, я часто прихожу сюда. От бала у меня только голова разболелась. Столько яркого света и смешанных вин… Я охотно осталась бы поговорить с отцом, да у него очередная философская мигрень. Вот я и заглянула на несколько минут сюда.
– Прикажете уйти?
– Как хотите. Мне это безразлично.
– Благодарю. Я останусь. У меня тоже не в порядке голова. Я уж говорил вам об этом звере, собаке лорда. Она немножко пожевала мои пальцы, и меня еще мутит от ее духа и прикосновения.
– Да, Джабец рассказал мне, и я была огорчена. Он порядком выпил и проникся большой нежностью к вам. По его словам, в вас есть нечто аристократическое.
– Кому же лучше знать? Ведь он такой большой знаток этикета для избранных! Сегодня у вас по этой части была недурная практика?
– Да, приятно было опять потанцевать.
– Я имею в виду Плиммона. Вам здорово повезло!
– Ах, вот вы о чем? Да, это порадует отца.
– Джабец говорил, что лорд и ваш отец не очень – то жалуют друг друга. Почему же он вдруг обрадовался?
– Плиммон очень серьезно относится к жизни. В этом отношении он не пара вам или отцу. Многочисленные и сложные обязанности всегда были отцу в тягость. А с тех пор, как здоровье его пошатнулось, он и вовсе готов капитулировать перед жизнью, да еще на самых невыгодных условиях. Мой брак немалая победа, и это хоть чуточку утешит его. С Плиммоном он сможет создавать проекты и строить планы, сколько душа пожелает. В этом браке нет и не найдется ни одной, даже самой ничтожной, щелочки для сожалений.
– Почему именно мне вы говорите все это?
– Я бы сказала парку, если бы вы не подвернулись под руку. Не очень обольщайтесь моей откровенностью. Очень часто я веду здесь диалоги просто с ночью. Рассматривайте себя как часть виноградника. Кроме того, вы, по – моему, какое – то существо совершенно не от мира сего, нечто вроде полуночного духа, и перед вами коварство и маскировка – бесполезная трата здравого смысла.
– Этот брак дает вам власть?
– Да, много власти.
– Значит, Эйбель был прав?
– Какой – такой Эйбель?
– Хозяин одной таверны. Он обрисовал мне ваш характер.
– Надеюсь, что таверна – то его высшего класса? Так что же он сказал обо мне?
– Он считает, что ваши мечгы – имперского размаха. Так что, учитывая ваш характер, надо ждать, что вы возродите тот кладбищенский мир, который в свое время здесь насаждал ваш дед.
– Я бы не очень полагалась на ясновидение кабатчиков!
– Как же будут обескуражены все остальные соискатели вашей руки!
– Кого вы подразумеваете?
– Радклиффа, капитана. Плиммон, верно, смешает все их карты?
– Конечно, и им это известно. Радклиффу придется удовольствоваться своими литейными, а капитану – идеей дисциплины и долга. Один из них – погорячее, другой – похолоднее, чем я, но и тот и другой утешатся.
– А вы готовитесь совместно с супругом царить над державой, из которой печаль и раздоры будут изгнаны на веки вечные?
– Мы будем действовать во имя высшего благополучия наших подданных. Спокойной ночи. Можете оставаться здесь, если угодно. Виноград уже достиг, по – моему, такой степени спелости, когда присутствие чужеродного тела не может повредить ему.
– Спокойной ночи.
– И держитесь в стороне от рискованных путей, арфист. Мне грустно было бы узнать, что на вас нужен хлыст.
– Постараюсь. Впрочем, скоро я буду слишком занят – надо прощаться, кое – кому пожелать счастья, кое– кого послать к черту. Мне некогда будет досаждать принцам и их замороженным дамам. Смотрите, не откусывайте больше, чем вы в силах прожевать! Забочусь я не о вас, а о тех простых людях, которых вы собираетесь кусать. – Я приподнял правую руку с грубо намотанной на ней повязкой. Дьявольски неприятная штука быть покусанным!
Калитка стукнула. Элен исчезла…
Через два дня Пенбори собрал самых надежных из своих рабочих – их оставалось теперь не так уж много! – и велел им выгрести жар из печей. Мы наблюдали за этим со склона холма. Какое волнующее зрелище! Глядя, как появляются и исчезают во тьме громадные кучи вынутого из печей раскаленного угля, мы переживали острое чувство обреченности. Радклифф обдуманно организовал церемонию гашения печей! Все население Мунли и его окрестностей с тревогой в глазах наблюдало за процессом охлаждения, но только в очень немногих сердцах на смену зареву, угасавшему в сумраке ночи, вспыхивал другой огонь – огонь презрения и вызова. Только легкая судорога исказила лица людей, когда они убедились в наступлении этого унизительного и мистически грозного часа.
Джон Саймон был рядом со мной. За ним стояли Уилфи Баньон, братья Эндрюс и пять или шесть других парней. Джон Саймон в это утро вернулся из Уэстли и с той поры неустанно принимал доклады связных, непрерывно сновавших взад и вперед и доносивших то о прибытии иоменов, то о появлении конной милиции графства и небольшого отряда только что набранной в Тодбори пехоты. Солдаты были расквартированы в здании муниципалитета и в тавернах Мунли. Человек двадцать уже устроились на постой в «Листьях после дождя». Четверо расположились в самом начале тропинки, которая вела в долину, к домику, где жили Брайеры.
Когда на территории завода погасла последняя вспышка огня, Джон Саймон коротко свистнул.
– Вот первая глава и закончена, – сказал он. – Заходите – ка, ребята!
Мы последовали за ним в дом. Миссис Брайер сидела в своем кресле у камина, лицо ее было бледно от волнения, глаза не отрывались от серого чулка, который она Еязала. Дэви, как обычно, был занят своей непрестанной возней с корзинами и улыбался всем нам. Кэтрин стояла у очага, заваривая чай.
– Раньше чем разойтись, – сказал Джон Саймон, глядя на меня, – мы должны узнать у арфиста, что он собирается делать. Послушай, Алан, мы не хотим подвергать тебя риску, ведь у тебя не было ни малейшего желания ввязываться в наши дела. Если ты предпочитаешь податься назад, по ту сторону гор, то будь здоров, и я надеюсь, что мы еще встретимся с тобой, когда у нас будет побольше свободного времени для пения и для приятных разговоров о человеческой душе. Ну, как ты решаешь?
Кэтрин повернулась и уставилась в меня. Я, и не глядя на нее, знал, что мой уход для нее нежелателен. Я чувствовал, что каким – то образом вклинился между ней и ожидавшим ее полным одиночеством. Вспомнился мне Плиммон с его продолговатой суровой, самоуверенной физиономией – такой свободной от всех чувств, в конечном счете лишь порождающих сомнения в том, что жизнь добра и справедлива. Подумал я и об его таких елейных, но по существу захватнических мечтах, ограниченных в одной своей части только для того, чтобы еще безудержней раздаться в другой.
– Может быть, и я на что – нибудь пригожусь. Останусь.
– Ну и ладно. Уилфи, Льюис, Джон, вы знаете, на какие сборные пункты вам отправиться и что делать. Завтра ночью все мы встретимся на вершине Южной горы, на виду у Мунли и всего графства. Пусть Пенбори видит, что мы здесь не одни и что мы постоим друг за друга до конца, что бы ни случилось.
– А кто из нас будет вооружен? – спросил я.
– Никто.
– Никто? Несмотря на то, что Мунли имеет вид военного лагеря под Ватерлоо? Разве это не безумие?
– Вот что, арфист, – сказал Льюис Эндрюс. – Об этом у нас говорено и переговорено сотни раз. Пенбори, конечно, горнозаводчик, но он вовсе не так жесток и глуп, как большая часть людей его класса. Покажи ему моральную силу – и он смягчится, наш труд станет легче, а карманы – тяжелее. Джон Саймон повторял нам это бог весть сколько раз, и мы верим ему. Так что мы соберемся ночью на Южной горе, неся с собой одни только смоляные факелы. Зато нас будут несметные тысячи, – а великое сияние нашей терпеливой мощи, – оно будет поярче пламени пенборовских плавильных печей – обуздает даже свирепость нашего приятеля Радклиффа.
– И рискованную же вы игру затеяли, вот что я скажу, Джон Саймон! У плиммонов и радклиффов руки чешутся, им нужно показать воинскую доблесть, они тоскуют по ней с того самого времени, как кончилась война с Францией и они лишились случая разыграть из себя национальных героев. Какой же они откромсают себе замечательный и дешевый ломоть славы, когда решат перебить нас всех поголовно, пока мы, как стадо баранов, будем пастись на вершине горы!
– Они не посмеют сделать этого! – сказал Джон Саймон. – Вся страна возмутится, если они позволят себе это. Теперь уж не те времена, когда им приходилось иметь дело от силы с какой – нибудь дюжиной – другой рабочих.
– Я еще и сейчас говорю, – сказал Уилфи Баньон, – что любой склад оружия, любого оружия, в руках сильного противника стоит целой горы доказательств и воззваний. Люди из южных долин собирались было напасть на местные гарнизоны по радиусу в сорок миль и овладеть достаточным количеством оружия, для того чтобы заставить хозяев считаться с нашими требованиями. Но именно Джон Саймон и объявил их план несостоятельным. Он находит, что это было бы безумием.
– Так оно и есть, Уилфи. Стоило бы только Пенбори мигнуть Джервису, и он отыскал бы подходящие статьи закона о нарушении общественного спокойствия. Вот тут – то и была б нам крышка! Горнозаводчики высоко ценят короля, и король, разумеется, признателен за это горнозаводчикам. Назавтра же после того, как нас окрестили бы вооруженными мятежниками, мы заполучили бы против себя тысячу солдат и всеобщую уверенность в том, что мы и вправду опасные гады, и не успели бы мы оглянуться, как были бы стерты в порошок. Убивать – не наше дело!
