Текст книги "Все изменяет тебе"

Автор книги: Гвин Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

6

После того как я вернулся в домик, где жил Джон Саймон, миссис Брайер, увидев мои кровоподтеки, стала хлопотать вокруг меня, как мать. У меня создалось такое впечатление, будто она облегченно вздохнула, убедившись, что на сей раз беда стряслась совсем иная и гораздо меньшая, чем ей постоянно мерещилось. Дэви еще не вернулся с работы в лесу, Джон Саймон все еще находился на заводе, а Кэтрин отправилась в лавку Аимюэла Стивенса за мешком муки. Льюис стал торопиться, заявив, что дома его ожидают какие – то дела, и я поблагодарил его за все, что он сделал для меня.

Миссис Брайер приготовила миску молока с хлебом и усадила меня в самое глубокое кресло перед камином. В дополнение к прочим признакам моего болезненного состояния я принял сосредоточенный и страдальческий вид. Глубокая рана под лопаткой и менее серьезная пониже затылка очень взволновали миссис Брайер. Но так как она и сама выглядела достаточно усталой, то я уговаривал ее прекратить бесконечные хлопоты и не суетиться, а сесть в кресло против меня. В конце концов она сдалась, хотя чувство тревоги не покидало ее: в кресло она уселась с пыльной тряпкой в левой руке, поправляя правой налезающие на глаза седые волосы. Какой – то частью своего сознания она все еще не переставала метаться с одного конца кухни в другой, мучаясь тем, что осталось так много недоделанного. Ясно было, что, как только ее начинали одолевать тягостные и беспокойные мысли, она старалась заглушить их домашней работой.

– Вам достаточно удобно? – спросила она.

– О да! Благодарю вас. Вот это уход! Если вы обещаете и впредь возиться со мной всякий раз, как меня изувечат, то я готов похлопотать перед Плиммоном, чтоб он на каждый день выделял специально для этой цели парочку своих холопов.

– Не шутите, пожалуйста, такими вещами, арфист.

– Никогда и никто еще так не ухаживал за мной. Славно!

– Когда же вы собираетесь уезжать?

– Неужели я так скоро надоел вам?

– Нет, что вы! Но в Мунли нет ничего веселого. Труд, болезни, риск – и почти ничего сверх этого…

– Еще несколько дней – и я соберусь в путь. Удивительно все – таки, как много людей советуют мне убраться отсюда! Неужели, сидя на одном месте, я произвожу такое устрашающее впечатление?

Зачерпнув последнюю ложку молока, я поставил миску на пол, под кресло. Миссис Брайер искоса поглядывала на миску, но так и не решилась, по – видимому, взять ее из – под меня.

– А Джон Саймон тоже уедет с вами? – спросила миссис Брайер, внешне как будто сохраняя полное спокойствие, но в голосе ее явно звучало волнение.

– У меня своя стежка, и я пойду по ней. У Джона Саймона – своя, и рано или поздно он встанет на нее. Почему только ему вздумалось остановить свое внимание на Мунли? Ума не приложу. Мне этот поселок представляется какой – то скалой бедствий. Но Джон Саймон уже плоть от плоти его, и ему, верно, судьба застрять здесь. – Я отшвырнул в сторону шаль, которая свешивалась со спинки кресла, в надежде, что этим движением заставлю ее отвести пристальный взор от моего лица. – Разве вы не любите его?

– Будь он мне сыном, я и тогда не могла бы любить его крепче.

– Знаю. С моей стороны, конечно, глупо задавать вам такие вопросы. Но уж простите, миссис Брайер, если некоторые вещи, которые я говорю вам, вонзаются в вас, как зубья вилки: ведь Джон Саймон мне очень дорог! Мы долгие годы были с ним очень близки, и все же многое в его теперешней жизни остается для меня совершенно непонятным.

– Для Джона Саймона лучше было бы, если бы он уехал.

– Как вы думаете, любит он жену вашего сына?

– Конечно, любит. А она отчаянно бьется сама с собой, чтобы не впустить в свое сердце любовь к нему. Тяжело мне и горько, арфист, со стороны смотреть на них.

Это такая мука, что вряд ли мне будет под силу вытерпеть ее. А Дэви умрет от горя, если…

– Боже мой, миссис Брайер, такие разговоры – сущая отрава для меня! Я ведь за свободу. Ее я воспеваю на своей арфе. С какой стати вы так опутываете друг друга по рукам и ногам? И страдания измеряете меркой какого– нибудь жалкого портнишки? Расскажите мне все, что знаете об этом. Меня мутит от полуправды, от догадок. Я, конечно, чувствовал бы себя счастливее, если был бы ко всему глух и убрался бы к себе на Север, ничего не зная. Но ваше лицо, вот такое, как оно у вас сейчас – полумертвое от горя, – всегда преследовало бы меня, как ветер, я все мучился бы этой загадкой. Скажите, Кэтрин уже знала Джона Саймона, когда выходила замуж за Дэви?

– Нет.

– Как случилось, что Кэтрин вышла замуж за вашего сына?

– Я понимаю, к чему вы клоните, арфист. Но Кэтрин милая женщина, а Дэви славный мальчик, хотя и не настоящий мужчина. Никогда не понять вам, что значит быть матерью такого сына, как Дэви. Ведь несмотря на свой возраст он все еще младенец. Кэтрин – сирота. Отец ее вел себя так дико, что вряд ли кто в Мунли согласился бы после его смерти взять к себе его дочку. Я взяла ее. Дэви стал приходить ко мне днем и ночью с плачем: «Дай мне Кэтрин, мамочка, дай мне Кэтрин!» Трудненько было мне слушать это, арфист. До того он никогда в жизни ни о чем не просил меня так упрямо: всегда он был смирным и терпеливым. Я не в силах была дольше противиться и спросила Кэтрин, что она думает об этом. Она сказала, что мы, то есть Дэви и я, были очень добры к ней, и вышла за него.

– А как это Джон поселился в вашем доме? Зачем вы пустили его сюда? Неужели не чуяли беды?

– Джон Саймон дружил с молодыми Эндрюсами и Баньонами. Он стал по вечерам приходить на наш косогор, чтоб поболтать и попеть. Здесь – то, между двумя скалами, Дэви впервые встретил его. Джон Саймон обращался с ним так, что Дэви было легко и хорошо. Он молился на Джона Саймона. Он готов был умереть за него и никак не мог себе представить, что Джон Саймон будет жить где – нибудь в другом месте, а не под нашей крышей.

– Мы даже повесить друг друга умеем, любя! Не тужите, миссис Брайер. У меня пока не было случая потолковать по – настоящему с Джоном Саймоном. Думается мне, он еще даже не догадывается, что на Севере у нас с ним появился собственный уголок, целиком наш, и мы можем распоряжаться им, как хотим. Джон Саймон сейчас будто в каком – то густом тумане, он только и думает, что о горестях Мунли. Я не хочу сказать, что клубок мунлий– ских бед не заслуживает внимания и что философам не стоит призадуматься над ними, но в голове Джона Саймона найдется местечко и для кое – каких других вещей, получше тумана. Кэтрин забудет его, а сам он выкинет из головы Пенбори. И для вашего Дэви еще настанут счастливые денечки!

Мы услышали, как пришла Кэтрин и стала раскладывать покупки по стенным полочкам на террасе. Миссис Брайер улыбнулась мне, как бы обрадованная моей уверенностью, что я могу раздобыть какое – то волшебное зелье и отогнать от нее все мрачные тени. Улыбка ее подняла меня в собственных глазах, и, гордо откинув голову на шаль, я постарался придать себе к моменту появления Кэтрин самый что ни на есть трагический и страдальческий вид.

Она вошла торопливо и еще более взволнованная, чем во время нашей предыдущей встречи.

– Льюис Эндрюс сказал мне, что вы ранены. Я так испугалась, что поспешила домой.

– Пустяки, пустяки. На меня напали двое: какой – то человек и некое подобие человека. А рыбы – то мне все же жалко! Уж очень хороша была! Так и таяла бы, верно, во рту.

Миссис Брайер вышла из кухни под тем предлогом, что уже время позаботиться о свиньях. Кэтрин подошла ко мне вплотную и сказала:

– Льюис Эндрюс говорит, что один из тех, кто напал на вас, и есть тот, кого видели в Мунли в день убийства Сэма Баньона.

– А вы тоже верите в эти россказни?

– Есть вещи, о которых и разговаривать не к чему, до того они ясны. Ясно, например, что Сэм Баньон не сам угодил в ту расщелину.

– Но Бледжли не единственный беспалый человек в мире.

– Знаю. Зато Плиммон и Пенбори – добрые друзья. Так что – быть беде.

– Да ведь теперь всем все известно о Бледжли, вы и ваши уже можете быть начеку!

– Уберечь одного – другого человека от Бледжли, разумеется, нужно. Но суть не только в этом. Вам. думается, известно, что дела Пенбори идут все хуже и хуже – уж очень редки стали заказы на железные изделия. Придет день, когда и Плиммону уже не нужны будут ограды для его поместья. Старики говорят, будто с самого окончания великой войны с Францией дела никак не могут наладиться. И Пенбори надоело слушать, как ропщут рабочие на его заводах. Он считает, что рабочим полагается терпеть. Он – то, мол, терпит. Вот он и распространяет слухи, будто собирается гасить домны, чтобы поучить рабочих уму – разуму.

– Чем же жить рабочим, если погаснут домны? Земли – то у них не осталось. Своих холопов Плиммон обязывает убивать всякого, кто посягнет хоть на малую толику продуктов с его стола.

– Здешние люди слабохарактерны и тупы. Мир, война, достаток, голод – им теперь как будто все равно. Они готовы проглотить любую корочку, которую Пенбори подбросит им. А если начнутся беспорядки, он их уничтожит поодиночке, одного за другим, и для него это будет так же просто, как для Плиммона – заманить своих лисиц в капкан. Как вы думаете: кто попадется первый?

– Джон Саймон Адамс.

– Верно. Ничего путного Джону Саймону здесь не дождаться, если только дело дойдет до открытого боя между ним и Пенбори. Здешние люди податливы, как бараны. Я – то, пожалуй, знаю их даже лучше, чем Джон Саймон. Ведь я дольше живу здесь. На время они повернутся лицом к Джону Саймону – когда он пристыдит их, когда они поймут, как много они потеряли и с чем примирились. А потом Боуэн начнет заговаривать им зубы и петь о царстве божием, и они изрыгнут из своей ДУ^ШИ Джона Саймона, как исчадие ада. И поползут они не к тому, кто мечтает о великой красоте милосердия, а к тому, у кого хлеб в корзинке. Джон Саймон понимает эти вещи иначе, чем я, он готов на любой риск, лишь бы сшибиться с Пенбори. А я, если бы могла, не дала бы

Джону Саймону растратить свою жизнь попусту. Уведите вы его из Мунли, арфист.

– Я предлагал ему уехать. И зачем он только вздумал хоть на дюйм пустить корни в этом поселке? Вчера ночью у нас был разговор. Мы ведь с ним, знаете, как настоящие братья. Говорили и о вас. Вы любите его, правда?

– Если бы не любовь, я бы даже рада была поглядеть, как он разбивает себе голову о трон Пенбори…

– Так почему бы вам обоим не уехать вместе со мной? Миссис Брайер рассказала мне, как оно было. Вы остались одна как перст, и она приютила вас. Горе, как видно, – 'порядком вас озлобило, это слышится в каждом вашем слове. Из Пенбори вы сделали себе этакого домашнего злого духа. А кто вас пригрел, к тем вы почувствовали благодарность. Одного только вида этого несчастного Дэви, который по – собачьи скулит и не спускает с вас глаз, уже было достаточно; чувство жалости загорелось в вас, как солома. С вашей стороны было, конечно, благородно выйти за него замуж. Благородно, но глупо. Так же глупо, как из жалости к этим злосчастным простакам– тем, что прозябают вокруг металлургических заводов, – дать распять себя на кресте, на большом кресте, да так, чтоб этот фабрикант Пенбори еще заставил бы вас заплатить за гвозди. Да, благородно, но глупо…

– Я не могу покинуть Дэви. Он же младенец. Но дело даже не столько в нем, сколько в его матери. Я – счастье Дэви, и за это счастье она будет драться, пока кто – нибудь из нас не упадет.

– А если я увезу отсюда Джона Саймона? Что тогда? Разве V это решение вопроса? Как же ваше чувство к нему и его – к вам?.. Любовь небось не вышвырнешь в канаву только потому, что двое каких – то обездоленных и растерянных людей уцепились за вас своими холодеющими пальцами и всеми силами стараются век держать вас подле себя – для них, видите ли, так спокойнее.

– Как вы говорите об этом, арфист!.. Это совсем не так. Каждый прожитый день – как поле, на котором вырастают новые стебли; а между мною и Дэви или его матерью много таких прожитых дней, и они связали нас. С Дэви у меня, конечно, не такие отношения, какие бывают между мужем и женой. Какой он мужчина? И все же Джону Саймону придется потерпеть. Дэви часто болеет, он чахнет от тоски. Не жилец он. Что – нибудь может случиться, кто его знает, что…

– Да мы – то сами и есть это «что – нибудь», Кэтрин. Под лежачий камень и вода не течет. Миссис Брайер говорила, что Дэви готов умереть за Джона Саймона.

Ее лицо передернуло, точно от боли.

– Одиночество сделало вас жестоким, арфист.

– Я просто ничем не связан. Мои глаза видят гораздо дальше, чем ваши.

– Да, чуть не забыла. В поселке ко мне подошел Лимюэл и сказал, чтоб я непременно передала вам приглашение мистера Пенбори. Он желает, чтобы вы завтра вечером явились к нему домой. У него будут гости к обеду, и, как сказал Лимюэл, ему угодно послушать немного музыки.

– Гости к обеду? Что это он затевает? Уж не собирается ли поспать за столом?

– Поспать?

– Да. Я еще не успел рассказать вам. Вчера ночью у меня был долгий разговор с Пенбори. Он, как и Джон Саймон, до самой макушки начинен разными бреднями. Так вот, он хочет, чтобы я утешил и излечил его от бессонницы. Чтобы я играл ему в полночь старинные народные песни.

– Что ж, вы пойдете к нему?

На лице Кэтрин, задавшей мне этот вопрос, отразилось такое неистовое презрение, что меня будто камнем ударило и сразу отбило охоту шутить.

– Может быть, я узнаю что – нибудь нужное, – сказал я.

– В таком случае желаю Пенбори, чтобы каждая из ваших песен застряла в его чванливой глотке! Холопскую задачу вы взяли на себя, арфист: бренчать по струнам для такого человека!

– В этих делах, Кэтрин, я не особенно чувствителен. Есть на свете люди, которых мне хотелось бы видеть невредимыми – начиная, например, с вас, Джона Саймона и меня самого. И кроме того, я ненавижу железо, копоть всякие столкновения, которые нельзя уладить просто и по – хорошему; они медленно, но верно портят жизнь, а души размывают мягко и крадучись, как дождь.

Я встал и посмотрел в окно. По склону горы, по направлению к дому Брайеров, шел Дэви. Как всегда, куртка на нем была нараспашку; его лицо сияло радостью и удовлетворением от целого дня тяжелой работы на погрузке леса; глаза его, большие и синие, глядели бессмысленно. Я отвернулся от окна. Кэтрин ставила на притухший очаг кастрюлю, с такой силой прижавшись лбом к деревянной облицовке камина, покоробленной и прокопченной, что я мучительно почувствовал, как все ее тело сжалось в комок.

7

Вот я опять в кухне пенборовского дома. С шелестом и хрустом накрахмаленных одеяний Джабец и кухарка Агнес носятся взад и вперед вокруг огромного стола, загроможденного всевозможной снедью, которая скоро будет отнесена в парадную столовую, где Пенбори со своими друзьями примутся уничтожать ее. Я же в ожидании моего номера в этом тщательно разработанном концерте пока что блистаю сверхъестественной, неслыханной элегантностью.

Утром ко мне явился Лимюэл. Господа из поместья считают, что мое обличье – чистый позор, сказал он. Если я действительно собираюсь предстать перед ними как некий менестрель, то мне следует менее походить на того барана, из шкуры которого скроен мой кожух. Лимюэл прибавил, что молодая хозяйка поместья, мисс Элен, прислала кое – какие принадлежности одежды к нему в лавку, где они и хранятся; мне надлежит их примерить. Сначала я разозлился и даже заявил Лимюэлу, что либо Пенбори придется удовольствоваться моей бараньей шкурой, либо его гостям – впервые в жизни любоваться голым трубадуром во всей его красе! Но оторопелый вид Лимюэла несколько отрезвил меня, и я вдруг понял, что Пенбори вопреки своему обычному отношению к местным людям, посылая мне эти дары, предназначает меня на роль любимчика и баловня.

Придя с Лимюэлом к нему в лавку, я нашел там пакет и в нем черный костюм такого покроя, какого я никогда раньше не видывал, и рубашку с рюшами, которую мне приходилось встречать разве что на церковных служителях или на плакальщиках по усопшим. Разглядывая это облачение, я подумал: а ведь Пенбори – то, никак, весь предыдущий день затратил на поиски священника одного со мной роста и на то, чтобы раздеть его до нитки – и все только для того, чтоб поприличнее одеть меня к тому времени, когда я на своей арфе буду аккомпанировать его пищеварению и размышлениям.

Я примерил платье. Куртка оказалась тесна и коротка. Я расхаживал по лимюэловской кухне; Изабелла ворковала, как голубка, выражая мне свое восхищение и одобрение, а Лимюэл вприпрыжку забегал то справа, то слева, чтобы лучше рассмотреть меня. Сам я ступал робко, как человек, размеряющий свои движения, пока к нему не вернется способность свободно пользоваться собственными конечностями. Я дошел до холма, чтоб показаться во всем своем великолепии Джону Саймону и его друзьям. Они собрались у садовой калитки миссис Брайер, здесь я был у всех на виду. Окружив меня, они, каждый по– своему, выражали мне свое огорчение и удивление.

– Смотри, Алан, они собираются использовать тебя для каких – то своих делишек, – сказал Льюис Эндрюс. – Этот костюм показывает, по какой дорожке тебя собираются повести. К тому времени, когда ты станешь не нужен Пенбори, тебе не останется ничего иного, как носить кадило за его преподобием отцом Порлеем, который старается отправлять церковные службы на папистский манер.

– А я рассчитываю, что не пройдет и нескольких дней, как я буду по горло сыт вашим Мунли и у меня останется только глубокая отрыжка от него. И она будет наилучшей оценкой всего виденного в вашем поселке. Сегодняшний мой костюм – только одно звено в цепи. Я уже перестаю переваривать то, чем меня здесь потчуют.

Все эти люди пожелали мне удачи на моем новом поприще и попросили меня навострить уши и не упустить никаких ценных сведений насчет Пенбори и его друзей, ни одного намека, из которого рабочие могли бы понять, чего им ждать с наступлением осени. В семь часов я зашагал к Большому дому.

– Когда же я буду играть? – спросил я Джабеца, торопливо уписывая небольшой кекс с вареньем, пока Агнес не было в кухне. Мне не хотелось восстанавливать против себя кухарку, хотя, надо сказать, что, появившись в похоронном костюме и в белоснежной рубашке с рюшами, я сразу поднялся в ее глазах очень высоко.

– Не сейчас еще. Когда настанет время, я в точности скажу тебе, что и как делать. Ты будешь хорошо вознагражден – и за потраченное время и за работу.

– В этом доме все как будто уверены, что они властны все купить за деньги! По сравнению с нами, простыми смертными, у здешних обитателей даже и руки устроены как – то по – особому.

Пока Джабец двигался, я внимательно следил за сосредоточенным выражением его лица, за его усердными и ловкими пальцами, походя устранявшими всякие мелкие неполадки, которых мои глаза не уловили бы за целую вечность. И мне стало ясно, что вся – то жизнь его целиком ушла на воображаемый полет, стремительный и упоительный, хотя в действительности крылья его плотно прижаты к стенкам клетки.

– Вы вполне довольны своей судьбой, Джабец, не правда ли? – спросил я дворецкого.

– Что за глупый вопрос? Конечно, доволен.

– И никогда вас не тянуло вдаль?

– А разве вблизи или вдали бывает что – нибудь лучшее?

– И вы всем довольны здесь?

– Я никогда и ни на минуту не впадал в уныние.

– Вот чертовщина!

– Попридержи – ка свой язык, арфист!

Я жевал кекс, отказавшись от мысли вести с Джабе– пем дальнейшую дискуссию на тему о механике жизни. Ясно, что мы с ним изготовлены на разных машинах. Для него весь земной шар, с его чудесными контрастами величия и ничтожества, не что иное, как пышная булка, свежесть и ароматность которой следует сохранять на потребу господ Пенбори…

Тут дверь со двора приоткрылась и в кухню вошел молодой человек лет двадцати с небольшим. Он был одет в такой же черный костюм, как и я, но вся его изможденная фигура наводила на мысль о какой – то тяжкой болезни. Глаза его горели – не то от страха, не то от вожделения. Руки дрожали. На них надеты были свежепростиранные белые перчатки из какой – то дешевой хлопчатобумажной ткани. Они были слишком широки и, казалось, вот – вот стекут с кончиков его пальцев, как струи разбавленного водой молока. Под мышкой он держал скрипичный футляр.

– Присядь, Феликс! – сказал Джабец. Потом, повернувшись в мою сторону, добавил: – Это Феликс Джеймисон, твой коллега, арфист. Как скрипач, он будет вести главную партию, а тебе на твоей арфе придется только чуть внятно вторить ему. Я сам слышал, как мисс Элен сегодня утром объясняла это Феликсу.

– Вполне справедливое распределение, т– сказал я и, улыбаясь, кивнул Феликсу, чтоб хоть немножко рассеять его страх.

Что бы мне ни пришлось делать напару с Феликсом, я всегда предпочел бы делать это невнятно. Потому что любое членораздельное суждение, даже если оно коснется каких – нибудь пустяков, может вывести беднягу из равновесия. На мою улыбку Феликс не откликнулся, а только вытер лицо носовым платком. Сидя на табурете, который ему пододвинул Джабец, он тихо вздрагивал всем телом.

– Дайте же ему глоток пива1 – сказал я. – Он бледен, как призрак, и выглядит так, будто в каждом кармане у него припасено по обмороку.

Феликс залился смехом – совсем истерически, как девушка.

– Что с ним такое? – спросил я. – Смеяться ему не от чего. Я совсем не шутил насчет обмороков. Так именно он и выглядит. Бледен и как будто просит позволения подержаться за ручку двери, что ведет в покои смерти.

– Это все твоя манера грубо и дико выражаться, арфист, – сказал Джабец. – Она – то и рассмешила Феликса. Ведь он самый милый и приятный из всех мунлийских парней. Уже много лет, как он учится играть на скрипке. Его отец, литейщик, только и мечтает, чтоб Феликс пропиликал себе дорогу, которая уведет его от изнурительного физического труда. Ведь работа на заводе еще и руки его погубила бы. Сегодня он впервые выступит перед мистером Пенбори. А подготовила это дело миссис Боуэн, жена священника, и все потому, что Феликс – сладкопевец и лучший чтец псалмов у мистера Боуэна и, стало быть, его любимчик. Еще только в прошлое воскресенье мистер Боуэн говорил мне, что если Феликс угодит сегодня мистеру Пенбори, то тот может послать его в Аондон – понимаешь, в Лондон, великий город, а там уж и до славы недалеко. Так что сегодня он не только исполнен страхом божьим, нервы у него ходуном ходят. А тут ты еще обрушился на него с своей болтовней о пиве и о ручке двери, ведущей в покои смерти. Это уж слишком, арфист, право, слишком…

– Прости, Феликс, было бы мне известно о твоих чаяниях и затруднениях, я нашел бы какие – нибудь другие слова, что – нибудь ласковое, как летняя ночь, и утешительное, как сама любовь. У меня есть и такие мотивы.

– Я уверен, что он будет иметь успех, – добавил Джабец. – Он прямо колдун по части грустных мелодий. Выцеживает грусть из каждой ноты. Слушая его, прямо обливаешься слезами.

– Вполне допускаю. Он и впрямь выглядит так, будто это не человек, а обертка, в которую завернули самое корневище горя, чтоб сохранить тепло в этой проклятущей штуковине.

Джабец подал нам по стаканчику вина. Вино было дешевое и дрянное, но оно все же согрело меня. Я подался вперед и внимательнее стал разглядывать худое, в нервных желваках лицо Феликса. Почувствовав на себе мой взгляд, он во весь рот осклабился, хотя в глазах его все еще сохранялось выражение легкого испуга. Ясно было, что моя особа, воспринятая сквозь странный нервный трепет, сотрясавший его с ног до головы, была до болезненности нова для него. Моя физическая оболочка казалась ему грубой, несовершенной, отталкивающей. Меня это огорчало, потому что в своем новом костюме я чувствовал себя очень утонченным и ломал себе голову в поисках такой невинной и достаточно приятней темы для беседы, которая дала бы ему отдых от страхов. Минут через двадцать вошел Джабец и сообщил мне, что гости готовы развлекаться.

Мы двинулись по коридору в сторону столовой. Первым шел Джабец, за ним – Феликс, а я замыкал шествие. На Феликсе костюм болтался, как на вешалке, а мой так отчаянно жал, что, казалось, голова у меня раздулась, как пузырь. Трудно мне было удержаться и не сказать Феликсу, что мы с ним величайшие из чудаков, когда – либо проникавших под флагом искусства в светские гостиные.

Мы вошли в парадную столовую. Феликс низко поклонился. Я увидел, что помещение, где мы находимся, достаточно красиво для того, чтоб процесс насыщения показался важным делом. Широколицый мужчина, сидящий рядом с «Пенбори, слева от него, отвел бокал с вином от губ и, беззастенчиво хохоча, уставился на нас. Пенбори замахал на него рукой и заставил его замолчать. Тяжело опустив голову, он жестом указал нам на дальний угол, где поставлены были два стула и поблескивала арфа, которую я уже однажды видел в затемненной комнате. Феликс был так ошеломлен, что даже на ходу продолжал все время раскланиваться, и мне пришлось слегка подталкивать его, чтобы направить в указанный нам угол, иначе он и оглянуться не успел бы, как очутился бы среди накрытых столов. Гость, который первым расхохотался, все еще продолжал задыхаться от удовольствия. Элен Пенбори сидела по правую руку от отца и не сводила глаз с низенького сероликого человека, редеющие волосы которого были выразительно разделены пробором посередине маленькой головки; сидя у противоположного края стола, он, по – видимому, чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Рядом с ним поместился некто торжественно самоуверенный, в священническом облачении; у него была черная шевелюра цвета воронова крыла. Я догадался, что– это и есть мистер Боуэн. Рядом с Элен Пенбори сидел кавалерийский офицер в полной парадной форме, с пышными усами, спокойно поглощавший еду. Он даже искоса не взглянул на нас.

Пока Феликс неуклюже возился со своим инструментом, прилаживая его к подбородку и настраивая, я заметил небольшую комнату справа от нас; там был накрыт столик, уставленный яствами и напитками. Я догадался, что эти закуски предназначены для меня и Феликса; как видно, подумал я, в доме Пенбори есть некто, верящий, что пустую стену жизни необходимо украсить случайными бликами внимания и заботы. Пенбори и мистер Боуэн пристально разглядывали меня.

Как только мы начали играть, я стал внимательно прислушиваться к Феликсу. Не проявляя инициативы, я только сгущал его мелодию и окаймлял высшую точку ее развития отдельными аккордами. Он играл хорошо. Й чем больше я проникался силой и выразительностью его исполнения, тем откровеннее вторгался со своим аккомпанементом в его музыкальную тему, разжигая в нем отдельными штрихами еще более страстную взволнованность значительной по красоте музыкой, слетавшей с наших струн. После двух номеров – вторым была старинная элегия под названием «Знаешь ли ты, как поют ветры в ветвях моего сердца?», почти доведшая Феликса до слез и заставившая мистера Боуэна тяжело сопеть от восторженного сочувствия, – Феликс растерял большую часть своих страхов и даже заухмылялся в ответ на одобрительную улыбку мистера Боуэна.

– Ты хорошо играешь! – шепнул я Феликсу. – Несколько вечеров такого пиликанья – и ты уедешь из Мунли прямо в Лондон, чтобы, как выразился Джабец, поймать славу за хвост. Если я хоть что – нибудь смыслю в этом деле, играть тебе под кроватью самого короля!

Прошло уже минут десять, и игра моего партнера с каждым тактом звучала все увереннее и выразительнее. Как видно, в прошлом жизнь Феликса была основательно перепахана самоистязанием, если он оказался способен на такое усилие. В нем самом чувствовалось гораздо большее напряжение, чем в любой из струн его скрипки. Наши немногие слушатели были хорошими ценителями музыки. Игра наша, должно быть, очаровала капитана; во всяком случае, он все чаще и чаще поглядывал на Элен Пенбори, по мере того как мы довели чувства слушателей до полного размягчения. Не считая, впрочем, краснолицего мужчину, сидевшего рядом с Пенбори. Он был либо глух, либо пьян и время от времени, взглянув на меня и на Феликса, начинал хихикать; если бы только не упрек, который он читал на лице у мистера Пенбори, он, вероятно, не прочь был бы отпустить по нашему адресу целую кучи созревших в его мозгу злых шуточек. Я даже жалел, что его принуждают к молчанию. Забавно было бы, вероятно, услышать то, что он может сказать. Наш внешний вид – мой и Феликса, – наши замогильные лица и похоронные костюмы – все это было богатой пищей для хорошо оснащенной фантазии.

Как только Феликс закончил первую часть своей программы, Элен Пенбори встала, прошла в маленькую боковую комнатку и сделала нам знак следовать за ней. Мы вошли туда и уселись на двух приготовленных стульях. Элен была одета, как в первый вечер моего появления в Мунли. Волна кружев доходила до самого ее подбородка. И пока она стояла бок о бок со мной, она привлекала мое внимание гораздо больше, чем стол с закусками. Элен сообщила нам, что позже мы будем на попе чении Джабеца, а пака что можем – де без стеснения сами обслуживать себя. Обращалась она преимущественно к Феликсу, как бы намекая, что ему надо поторапливаться, а то он не успеет выпить и закусить хоть что – нибудь раньше, чем я поглощу все остальное. Впрочем, она, мне кажется, только одновременно со мной поняла, что из ее слов можно сделать такой вывод. Феликс поднялся со своего стула и разразился целым каскадом неистовых поклонов. Мы с Элен заулыбались друг другу поверх его дугообразно согнутой спины.

– У вас теперь совсем другой вид, арфист! – произнесла Элен тихо и с оттенком некоторой гордости, будто ей удалось взнуздать меня и продеть мне в нос кольцо. – В этом наряде вы легко можете сойти за преуспевающего торговца или перворазрядного гробовщика, хотя, впрочем, я очень жалела бы покойников, которым довелось бы пройти через такие языческие руки, как ваши. Да, вы теперь ни чуточки не похожи на того якобинца, каким вы показались мне в овечьей шкуре, при вашем появлении в здешних краях.

– Так, значит, это вы раздобыли для меня такое одеяние?

– Да, я. Мне казалось, что вы будете благодарны.

– О, конечно, я благодарен. Так наряден я не был еще никогда, с самых моих крестин. Но только в следующий раз, когда вы вздумаете приобретать для меня сюртук, пожалуйста, предупредите, чтобы я мог заблаговременно пообтесать мою фигуру. Тот, кто носил этот костюм до меня, был худ как щепка и, как видно, неравнодушен к пуговицам. Понравилась вам наша игра?

– Очень мило. Феликс был свет, а вы хорошая тень. Отец мой тоже доволен. Он говорит, что от вашей музыки впервые за много месяцев улучшилось его самочувствие. Он прямо – таки неравнодушен к вам.

– И с чего бы только? Ведь я не какой – нибудь смирный рудокоп…