Текст книги "Все изменяет тебе"

17

Еще через три дня меня опять ввели в контору начальника замка. Там меня ждал главный шериф графства. Странно было видеть этого огромного, неуклюжего джентльмена, сидящего на свету в том самом кресле, которое занимала Элен Пенбори в полутемной комнате, когда принесли мне первую весть о помиловании. Тончайшие оттенки нашего разговора с ней то и дело вспыхивали в моем сознании еще долго после того, как мы расстались.

Шериф весело поздоровался со мной. Моя одежда из серой тюремной мешковины, весь мой облик человека, который сам себя высек, по – видимому, только содействовали тому, что он чувствовал себя рядом со мной еще более великолепным и блистательным, чем обычно. На нем был костюм желтовато – коричневого цвета. Я даже подумал, что это костюм для верховой езды, тем более что и лицо у шерифа было такое, как будто он только что галопировал на коне. Он сообщил мне, что вопрос о моем освобождении уже решен и что при желании я могу проститься с тюрьмой хоть сегодня же. Казалось, он с трудом сдерживается от желания похлопать меня по плечу, и ясно было, что ему хочется установить и поддерживать со мной тон благодушного добросердечия. Он настойчиво гудел мне в уши о том, что я – де должен чувствовать себя счастливейшим из смертных – и потому, что мне на долю выпала такая блестящая удача, и потому, что судьба послала мне друзей, которые с таким рвением и так мужественно вступились за меня. Я догадывался, что свои случайные и временные обязанности по тюрьме он считает скучными и обременительными и что, обращаясь ко мне с торжественными поздравлениями, сам получает величайшее удовольствие. Я вглядывался в него с подлинным интересом. Мне вспомнилось, что за все время нашего – моего и Джона Саймона – пребывания в замке, ни разу ноги его там не было.

– Извините, – прервал я его спокойным и почтительным тоном, – раньше мы вас как будто не видели здесь.

– Что ты хочешь этим сказать?

В его голосе послышалась нотка явного раздражения.

– Может, вы приходили навестить нас, когда мы спали, что ли? Мне казалось, что вы могли бы поинтересоваться нами. Ведь вся остальная– тюрьма пустует, а мы в таком необычайном положении и всякое там прочее.

– Какая же в этом нужда? Нет, я не приходил. А что, есть у тебя какие – нибудь жалобы?

– Вряд ли я смогу выразить их понятным для вас языком… Эта тюрьма мрачна, как гроб. Приветливое слово могло бы значительно облегчить наше состояние.

– Да ты что это – распоясался, балагуришь?

Шериф порывисто наклонился всем корпусом над столом, обнажив верхние зубы и сердито рыча.

– Бог видит, нет! А если бы меня повесили, вы присутствовали бы при этом?

– Конечно, конечно. Одна из грустных, но неизбежных обязанностей моей службы – следить за точным исполнением закона.

– Очень рад. Ведь неприятно человеку чувствовать пренебрежение к себе.

– В чем суть этих вопросов? В кого ты метишь, Ли? Я понимаю, ты прошел через тяжкое испытание, но все же наглости я не потерплю ни от кого.

– Ни в кого я не мечу. Болтаю, потому что мне страшно молчать. Очень жаль, что такой занятой человек, как вы, превратился в мою мишень, но кое – кому пришлось побывать и в худших переделках. Там, в этой полутьме люди становятся особенно чувствительны ко всяким пустякам и к таким вещам, как собственное достоинство, которое раньше нисколько не интересовало их.

– Ну, ладно, об этом тебе больше нечего беспокоиться. 1ебе повезло, несказанно повезло. Уходи из этой округи и как можно дальше – вот и будешь молодцом. И смотри, чтобы отныне и впредь даже самой отдаленной связи не было между тобой и тем омутом бунтарства, который чуть не засосал тебя. В наши дни для гражданина недостаточно быть пассивно хорошим. Он должен активно бороться со злом. На какие средства ты живешь?

– Я же арфист без арфы.

– Примись – ка лучше, милый человек, за какой – нибудь солидный и полезный труд, а тренканье на арфе пусть будет для тебя безобидной страстишкой. В нашем крае сколько хочешь прекрасной работы для таких крепких рук, как твои. Вот тебе две гинеи. Они помогут тебе обернуться на первых порах после выхода на свободу.

– Это личный подарок от вас?

– Нет, от друзей!

– Передайте им мою благодарность.

– Передам, разумеется. А теперь тебя дожидается надзиратель Джэйкоб. Он вернет тебе твои вещи. Прощай, Ли, желаю успеха!

Я вернулся в камеру, приготовился и стал ждать появления малыша Джэйкоба.

– Как насчет Бартоломью? – спросил я. – Можно лн мне повидать его?

– Плох он, – сказал Джэйкоб. – Я бы на твоем месте оставил его в покое. Он то уставится в одну точку перед собой, то оглядывается назад, точно боится, как бы кто не подкрался к нему сзади, и почти все время на что – нибудь жалуется. Ну и страшное же это место, где он лежит, очень страшное!

– Сочувствую ему. Здесь ему есть на что пожаловаться. Передай, что я желаю ему всех благ. И послушай – ка, Джэйкоб, что я тебе скажу: никогда не смогу я этого объяснить ни себе, ни другим, но я не в силах пойти туда, попрощаться с моим другом Джоном Саймоном. Я уверен, что он поймет, но сам – то я не понимаю или не совсем понимаю, и это очень больно. Сходи ты за меня, ладно?

Я взял черную шляпу с широкими полями, которую мне протянул Джэйкоб.

Он проводил меня до большого замкового вестибюля. Двое часовых распахнули передо мной дверь и выпустили меня на улицу. Я пошел вниз по крутому косогору, который вел от замка к поселку. Позвякивая в кармане парой гиней, я впился изголодавшимся взором в смутно громоздившиеся на севере холмы, в те самые холмы, к которым я тянулся как к конечной цели и среди которых я сразу же почувствовал бы себя дома.

– Сначала необходимо подкрепиться, – сказал я себе, – а уж потом буду держать путь на Север. И буду двигаться, пока не свалюсь или не умру, пока в сознании не угаснет последняя искра прошлого. Прошу тебя, о господи, чтоб глыба моих воспоминаний снялась с якоря и ушла вдаль. Память моя так засорена! Когда – то удастся вновь отмыть ее?..

Тем временем я продолжал шагать по главной улице Тодбори. День был базарный. И в минуты рассеянности, пытаясь осмыслить свое новое положение и понять, что мне дано снова обозревать обширные просторы и людные улицы, я не раз наскакивал на мчащихся сломя голову посыльных, и меня чуть не сбивали с ног молочные торговцы с их ручными тележками. Поэтому я стал держаться обочины и двигаться с осторожностью. Почти в самом конце улицы мое внимание привлекла к себе вывеска с ярко намалеванным на нем национальным флагом. Я оказался возле таверны под названием «Флаг». Тут я сразу вспомнил слова Джона Саймона и хотя очень медленно и нерешительно, но все же переступил порог таверны.

В ту минуту, когда я вошел, в глубоком очаге на вертеле жарился большой кусок бычьего филе. Я занял место на скамье вблизи самого очага, чувствуя большое удовольствие от сильного тепла и аппетитного запаха жареного мяса. Ко мне подошел хозяин, человек пожилой, и я заказал пива и порцию жаркого. После вонючего, холодного тюремного хлебова весь мой организм испытывал острую потребность в нескольких ломтиках горячего, свежего и доброкачественного мяса. Хозяин усадил меня у окна и принялся обслуживать. А когда я приступил к еде и питью, он стал рядом со мной, улыбаясь и ловко вращая салфетку вокруг руки. Со ртом, полным мяса, я сказал ему, что если богов всегда так потчуют, то, пожалуй, имеет смысл быть бессмертным. Хотя он явно не понял, что я хотел этим сказать, тем не менее лицо его выразило полное удовлетворение.

Три или четыре человека – одного из них я, почудилось мне, уже встречал где – то раньше, хотя и не мог в точности установить где, – пересели на скамью подле очага, на которой раньше сидел я. Они все настойчивее поглядывали в мою сторону, время от времени улыбались, а один даже кивнул мне, и все они как бы старались подчеркнуть свои дружелюбные намерения и готовность послушать, что я им скажу. Но я отвел глаза и стал следить за потоком людей и предметов снаружи, на узкой улице. Поверх крыши приземистого здания, приютившегося на другой стороне улицы, я вдруг разглядел восточную стену тюремного замка с ее неопределенного цвета унылой кладкой, светло – серой с темными пятнами в тех местах, где проступали следы недавней реставрации. Вид ее подействовал на меня так же раздражающе, как и взоры посетителей, расположившихся у камина. Я догадывался, кто они, даже не вдаваясь в особенно глубокие размышления по этому поводу. В выражении их загорелых широких лиц было что – то напоминавшее мне Джона Саймона. Это были, должно быть, его друзья. Они явно ждали, что я первый подам знак и сделаю шаг к сближению. Они, конечно, знают, кто я. Как ни мало значил я сам по себе, а все– таки в этот момент я представлял собой фигуру, на которую устремлено внимание окружающих. Погрузив губы в пиво, я, собственно, не пил, а только прислушивался к тому, как жидкость с моих губ стекала назад в темную кружку. И вдруг мне представилось, будто вытащили меня из колодца и вокруг меня собрались любопытные, чтоб поподробнее рассмотреть, как стекает с меня вода… Гримаса смущения на моем лице отразилась в коричневом зеркале пивной кружки.

Закончив еду, я с видом необычайной сосредоточенности занялся вытиранием тарелки куском хлеба – до того невмоготу мне становилось молчание, царившее в этой большой комнате. Я потребовал еще пива и выпил его быстрее, чем предыдущее. Мой мозг, казалось, размягчился, превратился в жалкую кашицу. От мысли о Джоне Саймоне я чуть не разрыдался в кружку, а с языка у меня готов был сорваться целый поток слов, самых пылких и дружественных слов, таких, от которых эти люди, выжидательно сидящие у камина, почувствовали бы потребность привлечь меня к соучастию в любом своем начинании, как бы рискованно оно ни было, и загладили тем самым позорную несправедливость, совершенную над Джоном Саймоном и надо мной; а это в свою очередь послужило бы для Джона Саймона новым толчком к новым дерзаниям и открыло бы перед ним блестящие перспективы, которые он в случае освобождения воплотил бы в жизнь силой своего разума. Ударить бы по спесивым и кровожадным сердцам Плиммона и его клики, сделать бы разок самого Плиммона со всеми его потрохами, унаследованными от знатных предков, жертвой чудовищной жажды перемен, которой отличается наша планета, а всем угнетенным дать бы хоть самую кратковременную передышку от грубого и мучительного угнетения со стороны хозяев!.. Я хлопнул кружкой по столу. В глазах моих стояли слезы, а лицо исказилось судорогой нестерпимой жалости. Шеи трех наблюдавших за мной людей вытянулись вперед. Я похолодел от страха. Ясно было, что в этот момент у меня нет ни малейшего желания нарушить установившееся между нами выразительное молчание. Я не хотел, чтобы Джон Саймон умер! Не хотел я уклоняться от осуждения того, что калечит жизнь обездоленных и порабощенных. И все же, сидя здесь, я так же мало, как всегда, ощущал в себе те убеждения, которые придают человеку ценность неустрашимости. Мое сочувствие обездоленным было ограничено узкими рамками. Я понятия не имел о всяких ухищрениях, которые в известных случаях помогают человеку установить гибкие отношения с теми, от кого зависит погубить или обратить его в рабство. Я был не приспособлен к жизни, непоседлив, беспомощен и с содроганием думал, как бы мне не пришлось опять испытать непостижимый, тошнотворный ужас в ожидании того, что меня будут связывать по рукам и ногам, издеваться надо мной, завязывать глаза и вешать, – тот жуткий страх, который мне уже однажды пришлось разделить с Джоном Саймоном. Я мечтал очутиться в любом месте, где я мог бы разговаривать только с самим собой, никого больше не видеть, пожить в покое, с какими бы лишениями и однообразием это ни было сопряжено, и мало – помалу опять научиться видеть мир как нечто терпимое, приемлемое, хоть и мало стоящее, одичалое.

Я подозвал хозяина и спросил счет. Он разменял мне одну из моих гиней. Наблюдавшие за мной соседи снова заулыбались мне. Я ответил. им тем же и, вылетев пулей из таверны, сразу постарался затеряться в густой толпе, сгорая от страстного желания поскорее нагромоздить между мною, Мунли и Тодбори возможно больше горных кряжей и дел, которые принесут мне угрюмое забвение. Из – за высокого ящика, на котором сидел слепой мальчик с болезненным, изуродованным лицом, я оглянулся на оставшуюся позади таверну. Мальчик держал в руках мешок и собирал в него доброхотные даяния в пользу девушки, игравшей на каком – то небольшом струнном инструменте, звуки которого тонули в сутолоке, не доходя до середины улицы. Мальчик почувствовал мое присутствие, наклонился вперед и, медленно двигая рукой книзу, наткнулся пальцами на мою щеку. В том состоянии рассеянности, в каком я находился, я ощутил только его безыскусственную признательность и мое собственное удовлетворение от того, что я, хотя бы косвенно, все – таки облегчил его одиночество. Кивнул я и девушке, которая тревожно поглядела, все ли в порядке с ее дружком или братишкой. К ней я тоже почувствовал прилив истинно братской нежности. Над головой мальчика качалась огромная эмблема ростовщика, отлитая из блестящей бронзы. Один из посетителей таверны, вышедший под навес «Флага» посмотреть, куда я девался, недоуменно покачал головой и вернулся в таверну. Я опустил несколько мелких монет в мешок, который мальчик держал в руках, и пошел своей дорогой.

Прямо за углом, на сквере, по – видимому крупнейшем в Тодбори, шла погрузка багажа в почтовую карету. В карете уже сидело несколько пассажиров. Двое других собирались забраться в нее. Вид крупных ретивых коней, перебирающих ногами по скользкому булыжнику, задержал меня на несколько мгновений. И тотчас я подошел к вознице.

– Куда путь держишь, дружище?

– На Север.

– Далеко ли?

– Нет, недалеко. В Уэнлэйк.

– Где это?

– Миль двадцать отсюда. Уэнлэйк – прехорошенький городок.

– Есть свободные места?

– Одно осталось.

– Сколько стоит проезд?

– Билеты продаются вон там: видите, маленькое окошечко, из которого высунулась голова старичка, он еще, видите, машет рукой ребенку. Только вам придется поторопиться – Возница уже отвернулся было и вдруг снова обратился ко мне:

– Багаж есть?

– Нет. Я без багажа.

– Вот это дело! А то у нас перегрузка. Занимайте свои места, прошу!

Я заплатил за билет и получил его. Забрался в карету. Мое место оказалось между двумя мужчинами: одним – высоким и мрачным, в касторовой шляпе и другим – сухощавым, со впалыми щеками и, по – видимому, весельчаком. По углам сидели какие – то женщины, непрерывно смотревшие на улицу. Я упорно старался не слишком вникать в создавшееся положение. Ведь я поступил правильно. Этой мыслью я старался занять свой ум и даже губы, облекая ее в слова, пока сухопарый господин не устремил на меня пристальный взгляд. Я чувствовал, что до отказа полон сомнений, колебаний и сожалений, которые – дай я им только волю – могли бы то гнать меня вперед, то отбрасывать назад. В это мгновение мне казалось мудрым всякое решение, благодаря которому увеличивалось бы расстояние между мной и южным склоном Артурова Венца. Ведь щупальцы жалости, щупальцы рока, от которого я жаждал уйти, протянулись бы ко мне теперь особенно свирепо. Если бы я пошел на Север пешком, как задумал первоначально, то мысли мои, воздействуя на мускулы, мучительно повлекли бы мои ноги на Запад, к Мунли. В скорой же почтовой карете, куда меня втиснули вместе с неизвестными мне чужаками, которые еще меньше знали обо мне, чем я сам о себе, мой образ действий уже был предопределен помимо моей воли. Стоило мне только забраться в карету – и вопроса о моем возвращении в Мунли уж как будто и не бывало! Мне предстояло спокойно и без оглядки вернуться в свою горную могилу.

Поездка началась. Худощавый, жизнерадостный мужчина, сидевший бок о бок со мной, был в восторге от того, что хоть один из его соседей меньше походит на близнеца смерти, чем джентльмен в касторовой шляпе. Этот говорун мог бы своей болтовней создать для меня противоядие, всасывать в себя рассеянный свет моих размышлений. Женщины, занимавшие угловые места, взвесили меня на своих весах и далее как будто обрадовались, что могут поглядывать на меня свысока. Мой костюм особенно содействовал упрочению их презрительного отношения ко мне. Будь здесь в карете зерно, птицы, убоявшись такого пугала, не посмели бы его тронуть – так, вероятно, думали они. Сухопарый сосед мой уже начал рассказывать о своей юности и о процветании, охватившем этот район с появлением рудников и металлургических заводов. Он – купец, торговец скобяными товарами; мунлийские литейщики, сообщил он мне, к тому времени, когда его торговая фирма закончит кампанию по сбыту их продукции, уже приобретут мировую славу. Я сказал ему, что счастлив слышать это. В то же время мне вспомнилось, что и Джон Саймон литейщик. В моей памяти всплыли его глаза, горящие страстью, – в ту пору, когда на клочке коричневой земли, примыкающем к домику Кэтрин Брайер, он пытался во всех подробностях и наглядно рассказать мне о своей профессии, а я, полулежа, приподнявшись на локтях и прислушиваясь к доносившемуся из глубины сада монотонному пению Дэви, дивился тому, что он растрачивает на такие вещи свою страсть, свои речи.

– И прекрасные же горы здесь! – сказал торговец скобяными товарами. – Люблю низкие, спокойные горы! А те, что севернее, высокие, изломанные, вызывают во мне отвращение. Что – то слишком уж много в них величия, знаете ли! А вот эти круглые небольшие предгорья как раз по моему вкусу. Прямо будто рукой человеческой сделаны…

– А я люблю всякие горы.

– Даже высокие, мрачные, суровые?

– Величина меня не пугает, – ответил я, поглядывая на высокую тулью касторовой шляпы моего молчаливого соседа.

– Значит, отсутствие городских удобств не волнует вас?

– Нисколько. Я живу в горной глуши, где козлы недовольно ворчат на нас, если мы ведем себя слишком по– человечески.

– Мне думается, что осенние краски в этом году богаче, чем за многие прошлые годы. С этим вы согласны, сэр?

– Меня это радует. Хотя я не очень – то люблю осень как время года. Уж очень настойчиво она призывает соблюдать тишину и держать язык за зубами. И все же приятно видеть какое – то разнообразие в жизни растений, даже когда они оголяются.

– У вас меткий глаз, сэр. Смею ли я спросить, чем вы изволите заниматься?

– В данный момент слушаю вас и стараюсь сам хранить молчание. Продолжайте, сэр, высказывать свои ценные суждения. Мне редко выпадает счастье беседовать с настоящим путешественником.

– Благодарю вас, очень вам признателен. Что за удовольствие проехаться в карете общего пользования, не рискуя, что тебя обязательно окрестят пустомелей!

Он украдкой взглянул на обладателя касторовой шляпы и перешел на шепот.

– Откровенно говоря, сэр, у меня здесь было довольно– таки печальное дело.

Мой собеседник посмотрел на меня, подняв брови кверху и вобрав внутрь губы.

– Кто – нибудь умер?

– Еще хуже. Из – за забастовки и угрозы бунта доставка фасонного чугунного литья, на котором мы специализировались в наших отношениях с заводами Пенбори, почти совершенно прекратилась. Наши заказы этим заводам, конечно, не так велики, как те, которые они могли бы получить от правительства его величества, но, по – моему, если рассматривать вопрос в плане отдаленного будущего, то именно предметы мирного обихода способны поддержать торговлю нашей страны. Бунты, потрясения и кровопролития имеют только ограниченную продолжительность на этом свете, домашняя же утварь вечна. Внешняя форма ее может подвергаться изменениям, но принципы ее бессмертны.

– Вы так полагаете?

– Всенепременно. Но, благодарение богу, мистер Пенбори может опять облегченно вздохнуть. Вы, верно, слышали, что двое из вожаков приговорены к смерти?

– Да, я слышал об этом.

– Один из них, как я прочел в сегодняшней газете, помилован. Другой же, некий Адамс, и является фактическим злоумышленником. Помилованный, как разъясняет моя газета, – это какой – то юродивый – подставной дурак, которым Адамс пользовался, чтобы отвлечь подозрения от себя. Вся надежда на то, что в своем теперешнем уединении Адамс толково использует предоставленный ему срок, помирится с богом и сделает подробное заявление, которое в будущем отвратит его друзей от подобных шагов. Этот Адамс, по всей видимости, настоящий негодяй. Мысль о нем портила мне настроение во время поездки. Подумать только, что этот человек наделал! По его вине вызваны войска, по его вине возникли затруднения и причинены большие убытки общественной торговле. В погоне за удовлетворением собственного честолюбия он сыграл на бедственном положении некоторой части нашей трудящейся бедноты; какого – то полоумного бродягу – менестреля использовал как наживку и как козла отпущения. Я не из жестокосердных людей, сэр, и тем не менее я питаю надежду, что Адамсу будет начисто отказано в любом материальном или духовном удовлетворении. Я надеюсь, что от страха и угрызений совести каждый час ожидания виселицы кажется ему годом. Я надеюсь, что ему дано будет в полной мере вкусить от той смертельной тоски, которая была и всегда будет достойным возмездием для всех, кто отказывается идти в ногу с другими и согласно действовать с ними.

Я постучал в крышу кареты.

– Вам нехорошо, сэр?

– Нет, но я забыл кое – что. Мне необходимо вернуться!

– Возницы обычно неохотно останавливаются между станциями.

– Придется остановиться. Кучер, эй, кучер!

Дамы заткнули уши пальчиками. Я все крепче и крепче стучал в тростниковую крышу кареты.

– Стой, слышишь?

Карета замедлила ход, и послышались гневные и рычащие голоса кучера и почтальона, вопрошавшие, что случилось. Ткнувшись в колени джентльмена в касторовой шляпе и его соседа, я соскочил на дорогу. Прикоснулся к шляпе и бросил худощавому разговорчивому господину:

– Не болтай так развязно о смертельной тоске, братец. Царство ее – странное и ужасное, даже врагу своему не пожелай ее, пока сам не заглянешь во все уголки этого царства.

Я с треском захлопнул дверь.

– Как далеко мы отъехали от Тодбори? – спросил я кучера.

– Шесть миль.

– А сколько до Мунли?

– Если пересечь эти холмы в западном направлении – миль десять, а может быть, и больше.

– Спасибо.

Я еще раз кивнул сухопарому господину.

– Между нами, дураками, говорю тебе, парень: думай, как следует. Даже я надеюсь когда – нибудь прорваться сквозь туман…

Я медленно сошел с дороги и двинулся по тропе, ведущей на Запад. Только один – единственный раз я бросил взгляд на карету, которая уже снова катилась вдоль прямой, ползущей в гору дороги.