Текст книги "Все изменяет тебе"

Автор книги: Гвин Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

1

Прямо передо мной последним перевал, а по ту сторону горы, у входа в долину – поселок Мунли, конечная цель моего путешествия. Сегодня десятый день, как я шагаю, а ноги все еще довольно бойко и твердо ступают по мягкой заросшей тропе, ведущей к верхушке лесистого склона. Артуровым Венцом окрестили люди эту возвышенность, так как чьи – то вдохновенные глаза увидели в ее закругленной вершине спокойную и меланхолическую величавость.

Меня здесь знали под кличкой «арфист». Годами скитался я по этим краям с переносной арфой, подвешенной за спиной на коротких ременных лямках. По вечерам я играл на этой арфе перед любой публикой, расположенной слушать меня. Никогда в жизни я не был хорошим музыкантом. Страстно интересуясь окружающими меня людьми и предметами, я лишь машинально перебирал пальцами струны и не сумел хоть сколько – нибудь приблизиться к артистической славе.

Играя, я стремился лишь к одному – вовлечь сердца моих слушателей в затаенную орбиту моих собственных сокровенных дум, вплести и их голоса в мои сумеречномягкие и грустные аккорды. В горах и долинах, в любом селении, где мне доводилось провести хотя бы один короткий день или одну ночь, вокруг моей арфы нагромождались горы признаний, неутоленной тоски, скорбей. Но когда игра и пение кончались, я чувствовал, что под оздоровляюшим воздействием ветра и солнца эти горы человеческих печалей отступают вдаль, ибо во мне была какая – то сила, ограждавшая меня от мук чрезмерной жалости; она принуждала окружающих оставлять меня в покое и не мешать мне жить.

Но вот моей арфы уж нет. От этого плечам во время ходьбы до зуда легко и непривычно.

Позавчера я забрел в один из постоялых дворов неподалеку от Линдома. Фасадом своим это здание выходит на озеро, чарующий покой которого привел все мое существо в состояние полного оцепенения. Поцелуй, подаренный мне сказочной прохладой озера, сразу парализовал мои ноги и руки, лишил меня воли, усыпил все желания. Отложив арфу в сторону, я погрузился в глубокую нирвану ничем не нарушаемой безмятежности. Все, даже самые застарелые из моих огорчений отодвинулись куда – то вдаль и растворились в очищающем и мудром согласии с миром. Мрачные расщелины в душе сгладились, и мне стало в высшей степени безразлично, донесут ли меня когда – нибудь мои ноги до Мунли или нет. Вдруг вошел гуртовщик – зажиточный хуторянин, сам перегоняющий свои стада с места на место. Роста он был гигантского, фута на два выше среднего, а мощное чрево его даже не сравнить с обычными крестьянскими. Был он тяжеловесный и громоздкий, как рудная глыба, и такой же плотный. Я с любопытством следил за тем, как еда и питье исчезали в его утробе, точно в стволе шахты. Гурт свой он гнал на торговый пункт одного из соседних графств, где с ростом новых промышленных поселков появились тысячи изнуренных людей, остро нуждавшихся в его товаре.

Прихлебывая пиво, я следил глазами за этим человеком, один вид которого начисто разрушил созданную моим воображением сказочную страну безмятежного забытья… Я стал ему рассказывать о местах, по которым меня носило, о далеких селениях, где любители объединяются в певческие кружки, чтобы хоть на миг забыться, окунув черствую горбушку своих мелочных забот в поэтический ручеек моей музыки. Я рассказал ему о горнозаводчиках, в чьи прокопченные вотчины я не раз мельком заглядывал во время своих скитаний для того, чтобы поскорее унести оттуда ноги; о том, как они хватают за глотку сельских жителей своими железными руками и сжимают, чтобы сподручнее было полоснуть по ней тяжелым ножом. А по мере того, как множилось число выпитых кружек пива, как расправляла свои крылья и набирала силу бешеная злоба, душившая меня, оттого что нарушено было мое блаженное состояние, я стал нашептывать гуртовщику все, что знал о голоде на земном шаре, об его могуществе и распространении, совсем так, будто голод мне родной брат и мы с ним на самой короткой ноге. Кончилось дело тем, что на волос от меня пронеслась запущенная в меня кружка, едва не отхватившая мне ухо; гуртовщик, к которому жизнь явно была добра, уставился на меня, как на гадину, взбесившуюся, злобную гадину. Потом он встал, вобрал голову в плечи и бросился на меня. И если бы мое проворство не соответствовало силе моих лирических импульсов и я не заставил бы своего противника столько раз обежать вокруг стола, что он обессилел и у цего закружилась голова, – мне пришлось бы оставить на берегу этого волшебного озера осколки шейных позвонков и все свои зубы. Мои речи о царящем в мире неблагополучии глубоко вонзились в громоздкую тушу этого скотовода и, поддев, как на крючок, все его нервы до единого, исторгли дьявольскую реакцию.

Оправившись от головокружения, гуртовщик направился к углу, где стояла моя арфа, и с невероятной методичностью разбил ее вдребезги. Затем он круто повернулся и уставился на меня, тяжело дыша и злорадствуя, как бы допытываясь: что ты, мол, теперь вздумаешь предпринять? Но я так – таки ничего не предпринял. Сквозь оцепенение, сковавшее мою волю с того самого мгновения, как я попал в этот замечательный уголок, я еще тогда заподозрил, что судьба готовит мне какой – то из ряда вон выходящий сюрприз, который перевернет мою жизнь. Поэтому я не удивился ни гибели арфы, ни моему чудодейственному спасению.

Кротость моя сразила гуртовщика. Он возместил мне убытки, и на рассвете следующего дня я снова пустился в путь. Весь этот день я шел, натыкаясь то на какое – нибудь дерево или ручей, то на солнечные блики или неожиданные мысли. И вдруг весь застывал, как пригвожденный, когда горестное дрожание оборванных струн вклинивалось между слухом и сознанием. Только к вечеру трепетное эхо стало замирать и почти заглохло. Впрочем, мне уже было все равно. Гибель арфы развязала мне руки.

Моей скитальческой жизни, во всяком случае, пришел конец, больше она мне ни к чему. На первых порах эта перемена должна была вызвать горестный осадок в душе; но я на своем веку хлебнул немало горя, причиняемого людьми и обстоятельствами, так что научился прожевывать и переваривать самые твердые комья отчаяния. Путешествие в Мунли, по – видимому, явится началом совершенно нового этапа моей жизни, когда опорой мне будут трудолюбие, обеспеченность и твердая уверенность в завтрашнем дне. Конец былым скитаниям и печальному звону струн!

Я продолжал свой путь на запад по тропе, опоясывающей гору. Еще две – три мили вдоль плато, и я начну спускаться по склону, у подножия которого находится Мунли. Желудок мой был пуст, и от головокружения я то и дело срывался с узкой дорожки. В кармане у меня лежала хлебная горбушка, но она была тверже бедра, в которое упиралась. И я подумал, что раньше, чем задать зубам работу над ней, мне, быть может, предстоит не раз еще сорваться с моей тропы и, пожалуй, с более трагическими последствиями. Голод так обострил мое обоняние, что до меня дошел даже терпкий аромат папоротника. Солнце начало неистово припекать.

Я свернул в глубокое ущелье, густо поросшее деревьями и кустарником, не сомневаясь, что на дне его окажется прохладный ручей и я смогу окунуть в него ноги. В глубине ущелья я действительно обнаружил широкую прогалину, окаймленную с одной стороны излучиной ручья. Услышав его журчание, я запел от радости и бросился к воде. И вдруг остановился как вкопанный: передо мной открылось зрелище, совершенно неожиданное в этих краях. Женщина, молодая женщина, чья яркая краса могла поспорить с игрой солнечного света, проникшего сквозь листву, сидела на самом берегу за небольшим мольбертом и рисовала. На ней был легкий сйний плащ с капюшоном, откинутым на спину, оставляя непокрытыми волосы – длинные, тщательно ухоженные, такие же черные, как мои. При моем приближении девушка даже не шелохнулась: годы скитаний по пустынным местам научили меня двигаться бесшумно, по – лисьи. Я разглядел картину, которую она рисовала. Трудно было сказать, хороша она или плоха: так себе, яркая безделушка, нагромождение зелени и охры, то ли выразительное, то ли ничего не выражающее.

11альцы девушки были измазаны краской, по – видимому она не очень – то уверенно владела кистью. Когда я шагнул ближе, она повернула голову, пристально вглядываясь в старую иву, распростершую свои замшелые и скрюченные ветви над ручьем, и мне нетрудно было убедиться, что ни цветом кожи, ни чертами лица она не похожа на деревенских девушек и женщин – горянок, которых я здесь раньше встречал. В буднях тяжелой, трудовой жизни те вырастают неотесанные, как только что срубленное дерево, и неистовые, как огонь. А эта девушка явно воспитана в роскоши и неге: надменность и равнодушие, которые чувствовались в ней, сначала смутили, а потом раззадорили меня.

Против ручья на прогалине находился пригорок, мягко устланный дроком и лишайником. Я растянулся на нем во весь рост. От удовольствия я стал шумно и глубоко дышать, а мои зубы с хрустом вонзились в хлебную горбушку, которую я извлек из кармана, чтобы поразвлечься ею, проветрить ее и если не съесть, то хотя бы погрызть. Вот тут – то женщина и заметила мое присутствие. Она не вскрикнула, не вскочила, не задрожала. По впечатлению, которое я произвел на эту незнакомку, можно было подумать, что я для нее нечто 'вроде заурядного горного лошака, да еще такого жалкого, которому грош цена в базарный день. Ее невозмутимость действовала мне на нервы. Ведь если не считать эпизода с тугодумом – гуртовщиком, то я много дней провел в одиночестве, и под влиянием долгих споров с самим собой мой внутренний мир невероятно раздался. Я не испытывал робости перед этой девушкой, меня только разбирало любопытство. Для меня она была олицетворением многого мне неведомого. В моих скитаниях я не раз наблюдал, как в руках крупных землевладельцев сосредоточивались богатства и власть и как округлялись крупные поместья, поглощая мелкие хозяйства. Я видел покинутые хижины и безжизненные поля – разоренное крестьянство внесло и свою каплю в мощный поток, устремленный в наши дни к новым шумным центрам, туда, где хлопок, железо и уголь создают новые формы затраты человеческой энергии и ее оплаты, новые поводы для недовольства. Власть имущие, рыцари золотого тельца, владыки мира сего, чей мозг и руки толкают и направляют эти силы, не находили себе доступа в мой душевный мирок, и, пока я способен передвигаться по земле, мне, неисправимому шатуну, не имеющему ничего общего с их безумным делячеством, совершенно нет до них дела. Как бы могущественны и изворотливы они ни были, я всегда найду способ ускользнуть от них. Никогда им не увидеть меня извивающимся в тенетах жизни, расставленных в новых „центрах их господства…

Мне и в голову не приходило, что я могу встретиться с кем – нибудь из них лицом к лицу. А вот сейчас я грызу хлебную корку в каких – нибудь трех метрах от этой высокомерной молодой особы, несущей на себе печать сознательно привитых ей мыслей и чувств, которые казались мне злее чумы. Мне совершенно ясно, что она не имеет ни малейшего представления о такой вещи, как чувство това-? рищества. Стремление что – то создавать по – своему, что – то формовать на свой лад – вот что руководит ею в жизни. Возможно, что я просто был раздражен от недоедания или большой усталости после долгой ходьбы. Но так или иначе, а при виде ее я почувствовал неловкость и смятение. Я уже было собрался даже потихоньку улизнуть с прогалины, чтоб не попасться ей на глаза. Но тут – то она и увидела меня.

– Что вам нужно? – спросила она, и лицо ее было как зеркальная гладь озера, на берегу которого я бросил мою разбитую арфу… Какая – то звенящая металлическая нотка в ее голосе напомнила мне о погибшем инструменте.

– Что мне нужно? У вас я ничего не прошу.

– Грубиян!

На это мне нечего было ответить. Я как – то не представлял себе, чтобы люди, на воспитание которых затрачивается так много усилий, только и научились, что делать столь беспочвенные выводы о своих ближних… Я жаждал слов и мыслей, ясных и вразумительных, как солнечный свет. Поэтому я только приподнялся, передернул плечами и посмотрел в упор сначала на девушку, а потом на картину.

– Ни малейшего сходства! – сказал я, обводя глазами прогалину. – Нет, правда, не чувствуете вы души этой красоты. Держу пари десять против одного, что вы считаете этот вид довольно – таки сереньким зрелищем по сравнению с вами!

– Кто вы?

– Мое имя – Алан, фамилия – Ли. Алан Хьюз Ли.

– Вы бродяга?

– В данный момент я никто, просто усталый человек.

– А почему у вас рука дрожит?

– Я же говорю – устал, как собака. Весь путь с Севера на Юг я прошел со скоростью гончей.

– А не потому ли у вас дрожит рука, что вы робеете передо мной?

– Робею? Перед вами? А что вы за страшилище такое?

– Ну, не каждый же день на лесных прогалинах встречаются молодые дамы, к тому еще и художницы!

– Так это, значит, диковинка? Вот не знал! В жизни я пока смыслю не многим больше, чем баран, да и впредь, верно, это не изменится к лучшему. Нет, я не робею перед вами. А вот плащ ваш действительно очень хорош. Я бы сказал, что более красивого я никогда еще не видывал. Озеро такого цвета я однажды встретил было – ч слишком долго задержался на его берегу. Но вы… нет, вы меня не заставите дрожать. Разве наймете кого – нибудь, кто бы, стоя сзади, хорошенько потряс меня.

– Что за гадость у вас в руке?

– Хлебная горбушка. Я так долго ношу ее с собой, что она уже стала частью меня самого. И нет у меня духу ни съесть ее, ни выбросить.

– Вы арфист?

– В прошлом – да. Как вы догадались?

– По тому, как время от времени крючатся ваши пальцы. В их изгибе – характерное ожидание: точно они прислушиваются к звучанию струн. Это легко заметить. Да и взгляд у вас такой же осовелый, как у некоторых арфистов, которых я знала.

– Богатое же у вас воображение!

– Хоть рисую я неважно, но глаз у меня зоркий. В один прекрасный день я, верно, так ясно увижу какой– нибудь предмет, что он сам подскажет, как изобразить его кистью.

– Возможно. Впрочем, есть что – то радостное даже и в этой вашей мазне.

– Куда вы направляетесь?

– В Мунли.

– На завод?

– О нет, упаси бог!

– А что в этом дурного?

– А что хорошего в том, чтобы посадить медведя на цепь и за жалкую подачку заставить его отплясывать? Завод – это убежище для слабоумных и отчаявшихся. По – моему, некоторые людишки с излишней готовностью напяливают на себя вериги унижения и рабства. Если кто признаёт над собой власть хозяина и продается за наемную берлогу, ему место в желтом доме.

– Вы не то дикарь, не то бунтовщик. Попробовали бы вы вести такие речи перед моим отцом… Он живо поставил бы вас к плавильной печи и мигом обучил бы элементарной логике.

– Кто ж ваш отец? Сам – то он небось не поджаривает своего зада у печи?

– Мой отец – Ричард Пенбори.

– Слыхал. Он – то и построил Мунли. Самый сильный и хитрый из здешних заводчиков.

– Пионером здешних мест был мой дед. Но и отец с радостью услышал бы, что вы сказали о нем.

– Вряд ли только его порадовало бы, как я это сказал. Не люблю я промышленников. Чистый воздух, движение, музыка – вот для чего я живу. Отберите их у меня – и лучше мне сразу в могилу.

– Где же ваша арфа?

– Разбита. Позавчера. Один невежда пробил ее ногой, она задребезжала и приказала долго жить.

– Если вы лишились арфы и не выносите заводских печей, то зачем же вы собираетесь в Мунли? Там не место лодырям.

– Есть у меня там друг. Жили мы с ним когда – то душа в душу, исходили вместе все горы на Севере да и все долины средней полосы. Мы не раз уговаривались с ним: когда ноги наши устанут бродяжить, мы найдем какой – нибудь приятный уединенный уголок, годный как раз для нас двоих, где бы мы могли вместе отдохнуть. До друга моего дошли сведения, что его отец – в Мунли и, несмотря на слабость и старческую немощь, все еще околачивается вокруг пуддлинговых печей вашего родителя. Расставшись со мной, мой друг отправился сюда, в ваши края, проводил отца на тот свет, а сам застрял здесь. Меня это удивило. Уже два года, как это произошло. Вот я и явился, чтобы забрать его отсюда.

– Не зря ли вы приехали? А если ваш приятель не пожелает возвратиться в глушь? А если в поселках больше постоянных и полезных дел, чем вы думаете?

– Знаю я эти «постоянные и полезные дела». Осмотрел их со всех сторон словно доктор, и, сколько бы ваш родитель и его приспешники ни расписывали их, для меня они – чума. Друг мой вернется со мной.

– А если он женат? Ведь Мунли – такое местечко, где дети плодятся, как грибы после дождя.

– Бобыль он, как и я. Подле него не может быть никого, особенно женщин. Так же как я, он спокоен, доволен малым, а душою на голову выше дюжинных людей, и прибрать его к рукам никому не удастся.

– О, да вы и без арфы говорите точно поете.

– Старая привычка.

– Кто ваш друг?

– Джон Саймон Адамс.

По лицу девушки я понял, что она слышала кое – что о Джоне Саймоне, и скользнувшее по ее лицу выражение царапнуло меня, как острая ледяная сосулька. Странно было думать, что есть какая – то общая почва, которая объединяет меня с этой молодой женщиной.

– В чем дело? – спросил я. – Чем он вам не угодил?

– Да этот субъект – злостный смутьян. Где он, там нет покоя.

– Никогда в жизни Джон Саймон Адамс не был смутьяном, никогда!

– Сколько времени прошло с тех пор, как вы виделись в последний раз?

– Два года.

– За это время он не переставал обучаться уму – разуму. А теперь, пройдя курс, стал грозным бичом здеш – «них мест.

– Бичом? Для кого?

– Для моего отца и многих других.

– Как это возможно? Что могло так ожесточить его? Всю свою жизнь он был мягок, как лепесток. Я был арфистам, он – певцом. Нашими дуэтами мы даже камни заставляли плакать. Как же это? Джон Саймон – и вдруг бич?

– Идите в Мунли и убедитесь в этом сами. Зловредный он человек.

– Вы знакомы с ним?

– Нет. Какое мне дело до него!

В сердцах я швырнул хлебную горбушку в воду.

– Черт возьми, женщина, есть ли в вас хоть искра человечности? В ваших глазах и в душе – ничего, кроме холодного эгоизма. В этом есть что – то новое для меня, и это вызывает во мне…

Я стремительно поднялся. Она побледнела, и я с радостью отметил это, хотя не замышлял против нее ничего дурного. Когда я вновь обратился к ней, голос мой смягчился, в нем звучало чуть ли не смирение, и я уже сожалел, что дал себе волю и разволновался по такому пустяковому поводу.

– Если сравнить мир Джона Саймона с миром вашего отца и с вашим, то он предстанет перед нами, как великий светлый храм, в котором нет и тени зла. Не знаю, что вы там сотворили с ним в этом вашем прокопченном хлеве, там внизу, в котловине. Но что бы вы с ним ни сделали, все поправимо. Адамс может опять стать таким же, как в те дни, когда Мунли было для него пустым звуком. Я, видите ли, леди, обрел тот блаженный уголок уединения, о котором мы с ним мечтали. Мой дед со стороны отца всего только один разок прослушал мою игру на арфе, и она его так проняла, что он сам распелся – и пел до бесчувствия. Хилому старику это оказалось не под– силу, и он скоропостижно отдал богу душу. В северо – западном углу страны он завещал мне два холма и лощину между ними. Они так прекрасны, что даже райские кущи бледнеют перед ними!

Я повернулся и пошел прочь.

– Желаю удачи! – сказала молодая женщина, спокойно улыбаясь.

Отсчитывая шаги, я мысленно старался стереть в душе впечатление, произведенное на меня этой особой, ее словами, ее ярким обликом, тембром голоса. Но раньше, чем тропа окончательно свернула с прогалины и скрыла молодую женщину из моих глаз, я обернулся и еще раз посмотрел на нее.

– А знаете>как присмотришься к вам, вы совсем не страшная, – сказал я. – Вы нежны и мягки, как мох.

Она впилась глазами в холст и даже не оглянулась. Я продолжал свой путь легким и быстрым шагом и начал спускаться к расположенному в котловине поселку, с его шапкой клубящегося дыма и мрачной обособленностью от радостной прелести окружающих его возвышенностей.

2

Чья – то голова дала себе труд поразмыслить над созданием Мунли еще до его возникновения. В других таких же поселках, которые мне пришлось видеть, новые строения обычно теснятся вокруг ядра старых, беспорядочно нагромождаясь друг на друга. Мунли же состоит из главной длинной улицы с переулками, ответвляющимися от нее на равных расстояниях. У того, кто проектировал Мунли, было четкое представление о себе и о мире.

Пока я шел по главной улице, мне навстречу попадалось немного людей. Это показалось мне тем более странным, что еще со времени моего прошлого непродолжительного пребывания в Мунли, когда я приезжал сюда, чтобы составить компанию Джону Саймону, я помнил, что местное население страдает хронической общительностью и больше всего любит посидеть у порога, посудачить, поглядеть друг на друга и покопаться в мелочах своей жизни. Послеполуденное солнце еще грело в полную силу. Такой день располагает к сердечности и дружелюбию, но ни один из встречных мужчин и ни одна из женщин не глянули в мою сторону и не поздоровались со мной. Вдали, на восточной окраине поселка, виднелись домны. Небо над ними было слегка затенено, и уже на большом расстоянии от них можно было ощутить крепкий и едкий запах копоти. Домики, выстроившиеся в ряд вдоль хорошо утрамбованной дороги, были небольшие, однотипные; их поставили впритык друг к другу, как бы подчеркивая этим их принадлежность к Мунли. В каких – нибудь ста футах справа от меня, на косогоре, высилось большое великолепное здание с широкими окнами и с двумя гладкими молочно – белыми колоннами по обе стороны от парадного подъезда. Колонны ярко выделялись на фоне темной зелени откоса; ничто не производило столь величественного впечатления во всей долине. К дому вели лиственничная и буковая аллеи. Это, как я догадывался, и была резиденция Ричарда Пенбори и той молодой женщины в голубом, как озеро, плаще, которая восседала на бугре, бывшем ее частной собственностью.

Я остановился и увидел новую лавку, свежевыкрашенную в вызывающий красный цвет Ее витрины были завалены грудами товаров, тоже новехоньких. В окне с правой стороны не хватало одного стекла – дыра была заделана грязной доской. Имя владельца «Л. Стивенс», обозначенное_/над дверью, вызвало во мне какие – то смутные воспоминания. Пристально всматриваясь в вывеску, я продолжал стоять около лавки, медленно поводя головой то вправо, то влево. Вдруг кто – то показался в дверях лавки и остановился на пороге – то был приземистый человек с широким улыбчивым лицом; руки его, свисавшие вдоль корпуса, выражали такую готовность к движению, точно ему невтерпеж было приняться за дело. Вид этого человека дал толчок моей памяти, и я вспомнил, что неоднократно разговаривал с ним во время моего последнего пребывания в Мунли, когда я тщетно ждал, чтобы Джон Саймон вместе со мной вернулся на Север. Лимюэл Стивенс был тогда пекарем и имел свое небольшое предприятие. Я даже вспомнил мрачную, тесную дыру, изображавшую пекарню, и бледное подвижное лицо в рамке дверного проема. Но тогда он выглядел как жалкая, драная собака, теперь же изрядно оброс жирком и во внешности его даже появилось некое самодовольство. Увидев меня, он уже не сводил глаз с моего лица. Я не сомневался, что не пройдет и нескольких секунд, как он припомнит, кто я.

– Да это арфист! – радостно выпалил Лимюэл и, схватив меня за руку, поспешно втащил в свою лавку.

Здесь он насильно поставил меня в самом центре небольшой комнаты с деревянным темно окрашенным полом. Я успел заметить каравай хлеба и другие продукты, выложенные на прилавке, а в противоположной части помещения – смешанный отдел готового платья и скобяных товаров. Обоняние мое защекотал какой – то сложный и беспокойный запах. Ясно было, что великий ветер благоденствия настиг Лимюэла и надул паруса его ладьи. Он ходил вокруг меня, поглядывая и хихикая, а я все не мог постичь, что же я, собственно, совершил и что заставляет этого человека так радоваться встрече со мной. Уж не в том ли дело, что во мне и намека нет на печать уродливо – напряженного усилия, которое занимает такое большое место в жизни обитателей Мунли? Всякому было ясно, что Лимюэл из кожи лезет вон, лишь бы пустить пыль в глаза.

Лимюэл повел меня в комнату, расположенную позади лавки.

– Моя жена! – произнес он своим певучим голосом и взмахнул рукой в сторону хорошенькой темноволосой женщины, которая неуклюже присела передо мной, стоя спиной к плите. – Это моя жена, Изабелла. Приготовь – ка, Изабелла, арфисту чего – нибудь поесть. Для Мунли большой праздник возвращение такого музыканта.

Я улыбнулся Изабелле. Но так как я долгие годы совершенно не затруднял себя выбором тем и слов в разговорах с людьми, то почувствовал, как нелегко мне отделаться от тягостного стеснения, вызванного липким и противным привкусом от фальшивой лимюэловской торжественности, и найти такую светскую формулу, которая помогла бы миссис Стивенс побороть смущение.

– Вы оба очень любезны, – сказал я и присел к столу на простой некрашеный табурет, предложенный мне Лимюэлом.

– Дай – ка нам ветчинки, Изабелла, знаешь, той, особой! – сказал лавочник.

И, подойдя к камину, он достал с выступа лежавший там окорок, с обугленной, как кирпич в дымогарной трубе, коркой.

Изабелла начала нарезать ветчину тонкими ломтиками, и только я успел сказать Лимюэлу, что чуть не падаю со стула от голода, как еда уже была передо мной. Ну, а уж раз челюсти принялись за работу, из головы тотчас же улетучились все мысли о моих хозяевах. Я жевал с бараньей настойчивостью, и скулы мои жестоко заныли еще задолго до того, как я разделался с трапезой. Время от времени я мельком взглядывал на моих онемевших и пристально следивших за мной благодетелей. Лимюэл уставился на меня с изумлением, будто хотел сказать: бывает, значит, что даже у арфиста, непонятным образом зарабатывающего на собственной никчемности, подчас животик подводит от голода!

Как только я покончил с едой, Лимюэл вышел в лавку и вернулся с кувшином крапивного пива и с табаком для моей трубки. Я курил, пил и все ждал, пока мои хозяева сами заговорят. Но Лимюэл, счастливый и ублаготворенный, только сидел и глазел на меня.

– Спасибо, Лимюэл, за такой радушный прием, – произнес я. – Твой ветчина и пиво – знатное угощение. Но уж ты прости меня, только я что – то не совсем понимаю…

– О, я страшно рад, что ты здесь!

– Как же так? Помнится, в тот мой приезд в Мунли ты не бог весть как ценил мою музыку. Правда, когда я немножко поиграл тебе в той крохотной дыре, которую ты называл пекарней и которой не мешало быть хоть ‘!уть – чуть покрасивее, ты бросил мне подгоревшую корку и сказал, что, дескать, это не дело, а безделье и на земле для него не должно быть ни места, ни времени. Сказал – и нырнул назад в жаркую темень, сгинул, как крот в норе. Я запомнил твои слова и взгляд, потом они часто приходили мне на ум, до того они казались мне диковинными и непонятными – ну из ряда вон!

– Что ж, теперь у меня больше досуга, да и простору побольше. Нет, отчего же, арфа премилая штучка, – сказал Лимюэл и деланно захихикал, скрывая чувство неловкости, и даже слепой увидел бы, что он по – прежнему, как полено, туп и глух к прелестям арфы. – Какое – то уныние неведомо почему напало на Мунли, – продолжал он. – Твой беззаботный смех, твоя веселая музыка, арфист, может быть, разгонят этот мрак. Мы уже давно в этом нуждаемся. Думается, что и плясовые мотивы у тебя хороши, мы ведь и поплясать не прочь в долгие летние вечера.

Я протянул свой стакан Лимюэлу раньше, чем признался ему в том, что моя арфа искалечена и мертва, как мозги обывателя. Мне хотелось покончить с пивом раньше, чем ему станет ясно, что с меня сейчас взятки гладки и что на меня нечего рассчитывать как на источник радости.

– Арфа моя приказала долго жить, – сказал я, – ее «швырнул невежда за реку Иордан»…

– Ах, какая жалость, Алан! Это ужасно жалко! Но ведь арф сколько хочешь. Я тебе достану арфу! У меня есть друзья – приятели, которые в лепешку для меня расшибутся.

– Рад слышать это, Лимюэл. Друзья – славная вещь.

Я прихлебывал пиво и ждал, когда же он заговорит по существу.

– Что ж, рассказывай, – произнес я.

– Мои дела хороши. Пекарня теперь в надворной части дома. У меня большая прекрасная печь. Я прочно стал на собственные ноги.

– Лимюэл идет в гору, – подтвердила Изабелла, подавшись вперед, но голос ее при этом так дрогнул, что я с удивлением подумал: почему она, все – таки, так не уверена в долговечности этого благополучия?

– Тебя что – нибудь тревожит, Лимюэл? – спросил я.

От моего вопроса он даже рот разинул от удивления.

Двигаться исподтишка, окольными путями – таков стиль жизни любого Лимюэла. Но я перевидал на своем веку столько людей, которые как будто неплохо преуспевали, нисколько не хвастаясь этим, что мне доставляет удовольствие время от времени срывать с таких субъектов, как Лимюэл, завесу пустозвонства, которым они сдабривают свои речи и мысли.

– Тревожит? – переспросил он, бросив беглый взгляд в сторону Изабеллы.

– Что правда, то правда, – сказала Изабелла. – Мы и впрямь неспокойны, арфист. Нам здесь очень хорошо. Мистер Пенбори очень добр к Лимюэлу. Мистер Пенбори даже как – то сказал, что Мунли много выиграло бы, если бы такой верный и надежный человек, как Лимюэл, стал заведующим одного из крупнейших магазинов поселка., Голос ее упал до шепота. Положив руку на плечо Лимюэла, она стала нажимать на него, как бы стараясь передать ему частицу своей решимости.

– Но у мистера Пенбори есть враги. На заводах были беспорядки. На Лимюэла точат зубы, и даже наши бывшие приятели смотрят на нас со злобой. Говорят, что, мол, Лимюэл поднимает цены на хлеб как раз в то время, когда Пенбори поднимает арендную плату на жилье. А уж когда рабочие по уши влезут в долги, тогда, мол, они совершенно беспомощны и Пенбори что хочет, то и делает с ними. Но это вранье, арфист, чистейшее вранье!

– Конечно, вранье, – сказал Лимюэл и, придвинув свой табурет поближе ко мне, обдал меня жаром частого дыхания и стремительной жестикуляции. – Но что я могу сделать, если мельники повышают цены на муку? Что мы вместе с ними можем сделать, если земля все больше и больше истощается? Я, что ли, виноват, если мистер Пенбори в наказание тунеядцам – тем, кто отлынивает от взносов арендной платы, – повышает аренду на грош – дру– гой? Или, может быть, я виноват в том, что на заводах становится меньше работы и заработная плата упала?

– Нет, (.онечно, ты тут ни при чем, Лимюэл, – ответил я в надежде, что это достаточно безобидный ответ по отношению к человеку, который только что разжег для меня свой очаг и угостил меня ветчиной, да еще особой! – По – моему, ты невинен, как агнец. Только я что – то никак в толк не возьму, о чем ты, собственно, говоришь?. Мельники, истощение почвы, аренда, заработная плата – бог знает, что означает вся эта галиматья. Я же в этом ни черта не понимаю.