Текст книги "Все изменяет тебе"

18

Еще даже раньше, чем я достиг вершины холма, с которого можно было разглядеть Мунли, я увидел тяжелую тучу дыма – стало быть, заводские печи опять начали работать. На самом гребне я присел отдохнуть, все еще гневно подергиваясь от неожиданного оборота мысли, с силой вырвавшего меня из почтовой кареты и направившего мои стопы к тому самому месту, которое я так жаждал забыть. Подо мной находились четыре домика, один из которых – крайний правый – принадлежал Кэтрин Брайер. От одного вида этого домика я почувствовал острую боль. Султан легкого дыма развевался над его кровлей. Трубы трех остальных строений совсем не дымили. Сами домики выглядели совершенно необитаемыми. Я все еще спорил с собой: стоит ли мне зайти к Брайерам или не стоит? Теперь – то Кэтрин уже знает, конечно, о том, что я на воле, мое появление не будет для нее неожиданным ударом, не обострит ее горестного состояния. Но у меня не хватало духу встретиться с ней, с миссис Брайер или с кем – нибудь другим, кто пожелает глубоко разворошить мою душу и выпытать у меня, что я передумал и перечувствовал с тех пор, как меня извлекли из убийственно мрачной ямы, в которой Джон Саймон все еще остается и поныне. Я с проклятьем вскочил на ноги и резко повернул вправо, к проезжей дороге, которая должна была привести меня в Мунли.

Я прошел мимо «Листьев после дождя». Таверна изменилась до неузнаваемости. Вдоль правой стены большого переднего двора все еще стояли на привязи лошади и на равном расстоянии друг от друга были разбросаны аккуратные пирамидки солдатского снаряжения. Трое солдат, сняв с себя красные мундиры, расселись на подоконнике. У меня мелькнула мысль, что из осторожности Эйбель, пожалуй, и не захочет открыто иметь дело с теми, кто скомпрометировал себя в глазах закона, и даже с такими людьми, как я, на которого закон бросил еще один беглый взгляд, которому он еще раз подарил свое внимание – на сей раз милостивое – и, подмигнув, сказал, что все – де прежнее только шуточка. Я не стал смотреть на солдат и проследовал дальше.

Главная улица Мунли представляла собой необычное зрелище. Вдоль тротуаров кое – где двигались в одиночку солдаты, но в них не чувствовалось ни настороженности, ни торопливости. Они явно сознавали, что если опасность или тревога когда – нибудь и угрожали спокойствию и духовному благополучию этого железорудного поселка, то все это отошло в прошлое. Но по мостовой двигалась длинная вереница фургонов, до отказа нагруженных мебелью и мелким домашним скарбом. На первом же фургоне, который встретился мне, я увидел двух младенцев, спящих в корзинах между ножками стола. Я подошел к человеку, шагавшему рядом с повозкой. Он поправлял коричневатое шерстяное одеяло, которое один из младенцев натянул поверх головы. Человек бормотал что – то о том, сколько хло пот ему всегда доставляли дети. Я спросил его, чем вызвана необычная сутолока, которую я наблюдал по всей улице. Человек сказал, что это передвигаются переселенцы, а прибыли они сюда, чтобы занять места рабочих, бросивших работу по причинам, о которых ему ровно ничего не известно. После этого он мрачно повернулся на каблуках и не стал больше разговаривать со мной. Я с любопытством переходил от одного фургона к другому, наблюдая за сопровождавшими их людьми, но не задавая больше никаких вопросов. Вдруг я услышал, что кто – то окликает меня. Обернувшись, я увидел быстро приближающегося ко мне сержанта. Положив руку мне на плечо, он впился всей пятерней в мое пальто и спросил, не зовут ли меня Ли.

– Да, это моя фамилия, – ответил я.

– Это тебя сегодня утром выпустили из тодборийского тюремного замка?

– Кому же знать об этом, как не вашей братии?

– Я не желаю слышать дерзостей.

– А я не желаю, чтоб меня лапали. Отвяжись ты от меня, чертова перечница! Я вышел из Тодбори с помилованием и парой шиллингов в уплату за все удовольствие, которое я доставил вам, ребятам; шутка ли, вы довели меня до самого подножия виселицы. Теперь я уже не преступник. Так что руки прочь от меня.

– Тебе советуют по – хорошему: помалкивай! Счастье приваливает человеку только однажды. В другой раз дело может обернуться для тебя не так приятно.

– А ты и рад! Вижу, вижу. В последние дни тебе, верно, не пришлось встретить человека, который бы не показывал, какой ты нагнал на него страх. А в тех местах, откуда я только что вернулся, я перекормил свои страхи, и они лопнули и подохли. Жаль, что так не может случиться с каждым, кто трепещет при взгляде на вашего брата. По моему виду ты этого, может быть, и не скажешь, дружище, но я теперь совершенно бесстрашен, и ты для меня преобыкновенный шут, не больше и не меньше.

– Мы следим за тобой.

– Бросьте вы это дело. Следите лучше за теми, кто побледнеет от страха при одном вашем взгляде. Отныне я для вас плохая жертва.

– Проваливай отсюда!

– Это почему?

– Не нужен ты в Мунли. Здесь ты можешь только не– приятности нажить.

Я с любопытством всмотрелся в широкое красное лицо солдата.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что здесь ты можешь только неприятности нажить.

– А как ты думаешь, что меня, собственно, ждало здесь до сих пор? Мне не Нужно приглашений, чтобы убраться отсюда. Сегодня я как раз и пришел сюда для того, чтобы сообщить тебе и всем прочим защитникам закона, как я счастлив, что вижу вас в последний раз. Радклифф, я вижу, теперь на коне. Кстати, это он приказал тебе встретить меня таким любезным предупреждением?

– Не твоего ума это дело. Ты лучше послушай меня, арфист: слишком ты зелен; поживешь, так узнаешь, какие бывают настоящие неприятности.

И он отошел. Как обычно, я раздвоился между страхом и отвращением. Эти вымуштрованные каратели, облаченные в форму, все еще оставались для меня какой – то загадкой, на которую я ни духом, ни телом не мог дать даже приблизительного ответа. Я все еще погружен был в размышления на эту тему, когда ярдах в пятидесяти впереди себя увидел Лимюэла. Даже на таком расстоянии я разглядел, как он изменился в лице. Рядом с ним – справа и слева – шагали два солдата. Дернув за рукав своего провожатого справа, Лимюэл круто повернулся и быстро пошел по направлению к своей лавке. Я последовал за ним, почти переходя на бег и окликая его. К тому моменту, когда я поравнялся с его порогом, он исчез за дверью, оставив своих двух телохранителей в качестве безмолвных и свирепых церберов по обе стороны от входа в лавку.

– Я хотел только сообщить ему, – сказал я, – что ему незачем впадать в панику. Я сам ненавижу панику. Скажите ему, пусть он успокоится и перестанет рассматривать меня, как сигнал к скоростному бегу. Передайте ему, что я не таю против него никакой злобы. Я слишком устал, чтобы хоть что – нибудь прятать в себе. «Мне просто хотелось узнать, что он посеял к следующей весне в том гнилом навозе, который он таскает где – то между ушами вместо мозгов. И больше ничего. Если вы знаете телеграфные знаки, которыми он пользуется, протелеграфируйте ему это.

Часок я еще побродил по Мунли, здоровался со знакомыми, здоровались и они со мной; большей частью они ограничивались небрежной улыбкой или взмахом руки. С наступлением ночи я направил свои стопы к домику Брайеров.

Миссис Брайер и Дэви беспомощно заплакали при виде меня. Дэви отложил на время в сторону свое вечное плетение корзин, сел у моих ног и стал слушать, как я развожу турусы на колесах: я наврал им с три короба насчет всяких чудесных мест, в которых я будто бы побывал со времени нашей последней встречи. Кэтрин же, как и всегда в присутствии миссис Брайер, оставалась неподвижна и молчалива. Она приготовила для меня основательную порцию мясной похлебки и, пока я ел, впилась в меня блестящим пристальным взглядом, сходя с ума от желания поговорить со мной наедине. Миссис Брайер начала разговор, стараясь сгладить щекотливое положение, в котором мы находились, рассказом о замечательных проповедях, призывающих к миру и братскому единению, с которыми мистер Боуэн не перестает выступать со дня нашего ареста. Она рассказала также о славных делах муниципального клерка мистера Джервиса, который самолично обходил квартиры неплательщиков, задолжавших большие суммы за квартиру и хлеб, и для одних скостил, а для других в порыве высокого прилива доброты даже полностью ликвидировал задолженность, если только они выражали готовность забыть прошлое, отказаться от всякой мысли о сопротивлении и вновь приступить к работе на условиях новых расценок.

– А нашлись и такие, – спросил я, – которые не пожелали забыть прошлое?

– Таких оказалось очень мало. И были это главным образом люди, которые, по – видимому, никогда не собирались всерьез осесть в Мунли. Они выехали отсюда.

– Я видел их фургсны.

– Масса фургонов! – проговорил Дэви.

– Верно, масса. Мне даже показалось, будто кто – то вздумал вырвать у Мунли сердце и заменить его новым. Глаза мои, может быть, слишком ослабели за то долгое время, что я мало пользовался ими, но на первый взгляд на меня это произвело именно такое впечатление.

– Таких было немного, совсем немного! – упорно настаивала миссис Брайер. – А теперь тишь да гладь.

И она продолжала рассказывать, с осторожностью и некоторой хитрецой, шаг за шагом прокладывая дорогу к той главной теме, с которой ее сознание никогда не расставалось. Дождавшись момента, когда Кэтрин вышла в кладовую, она спросила:

– А что с Джоном Саймоном?

– На его спасение нет никакой надежды.

– Так – таки никакой?

– Ни на волос. Именно он – то и нужен был им. Я – только ширма.

Миссис Брайер чуть всхлипнула, поднесла руку ко рту, но еще до того, как она успела отвернуть голову от меня, я ясно увидел, что в глазах ее мелькнуло чувство облегчения. Я наблюдал за ней в полном спокойствии. Меня порадовало, что хоть длк кого – нибудь из нас муки наконец кончились. Я насытился, у камина было тепло, и моя физическая усталость постепенно проходила. Весь небольшой осадок неприязненных ощущений, отцедившихся от впечатлений минувшего дня, быстро испарился. Я нежно похлопал Дэви по руке и улыбнулся миссис Брайер с таким выражением лица, которое, по моему разумению, должно было изобразить грустное сочувствие.

После ужина миссис Брайер и Дэви рано отправились спать. Кэтрин пододвинула свой стул вплотную к моему. Я с удивлением посмотрел на нее. На ее лице не было видно ни сожаления, ни покорности. Ее глаза и рот выражали твердую, почти торжествующую решимость.

– Я рада, что вижу вас, арфист.

В ее голосе прозвучало что – то такое, что мгновенно и с неумолимой силой выбило меня из седла.

– Благодарю, Кэтрин. Я не сомневался, что должен повидать вас, раньше чем окончательно расстаться с Мунли.

Она улыбнулась улыбкой, которую принято называть мудрой, но мне это не понравилось.

– Я была уверена, что вас не повесят, Алан.

– Почему?

В ее голосе чувствовалась презрительная убежденность, которая, как это ни глупо, уязвила меня.

– Вы всегда были здесь сбоку припека. Вы знаете это. Знали и они, что их смертельный враг только Джон Саймон.

– Сбоку припека? Почему же они в таком случае так долго возились со мной?

– Они не знали, как примет народ приговор над Джо– ном Саймоном. Судя по всему, они могли ждать такой волны беспорядков, с какой им бы и вовек не справиться. Поэтому они считали разумным держать про запас безобидного человека и, если понадобится, разыграть комедию милосердия. Милосердие всегда по душе народу, даже в самой малой дозе, в особенности если помилован такой кумир глупцов, как менестрель. Странный вы человек, арфист, вы гораздо лучше, чем сами о себе думаете…

– О, не знаю…

– Да, да, лучше. Вы даже себе самому еще не хотите признаться, что вас принесло сегодня в Мунли. Между тем правда – вот она, здесь, и стоит вам только захотеть, как вы ее увидите. Когда судьба кует для вас панцирь, она затрачивает уйму труда и времени, чтобы он пришелся вам впору, и не так – то легко сорвать его с себя, как вам бы, может быть, хотелось. Вы уже никогда не будете свободным, потому что вы так же крепко засели в душе Джона Саймона Адамса, как и я. А это, надо сказать, не то, что первая попавшаяся квартира. И не знать вам радости от вашего помилования, пока враги еще мечтают об уничтожении Джона Саймона. С вашим приходом в Мунли этим летом в вас выросло много такого, о чем вы сами раньше не имели ни малейшего понятия.

– Это бред, Кэтрин. Я знаю, как вам тяжело, и не хочу причинять вам боль. Но не выдумывайте обо мне того, чего нет на деле. У вас, может быть, есть какие – то фантастические планы, но на меня не рассчитывайте! Во мне нет ничего надежного. Я ничуть не изменился. И хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Вы говорили, что горнозаводчики не вызывают в вас никаких чувств, что все эти столкновения и восстания – детская забава.

– Я не говорю, что это детская забава. Я говорю: это меня не касается.

– Но теперь – то вы ненавидите горнозаводчиков так же, как и мы. Вы будете отпираться, но от этого никуда не уйти. Если б это было не так, вы не пришли бы сегодня е этот дом.

– Я пришел проститься. Не замешивайте меня, пожалуйста, Кэтрин, в ваш пирог из героизма и добродетели. Я испорчу вам тесто…

– Вы пришли сюда, потому что прежний бродячий арфист, каким вы были, приказал долго жить, а вы сами еще плачете над его могилой и не знаете, какой будет ваш ближайший шаг. Арфист испустил дух в той самой вонючей дыре, где вы оставили Джона Саймона. Может быть, вы и хотели уйти, вернуться к вашей старой вольности, по прежней жизни для вас уже не может быть. Вы пришли сюда, потому что вы вовсе не намерены дать Джону Саймону умереть и видеть, как люди, причинившие вам зло, все эти Пенбори и прочие, вышли сухими из воды.

– Послушайте, Кэтрин, – я встал, оперся о камин и изумленно уставился на мерцающий огонь очага, – отчаяние – дикий выносливый конь. Вы повисли на его гриве, и он уносит вас в долгий, мучительный путь. Довольно об этом, и успокойтесь, ради бога. Вы не знаете меня так, как я себя сам знаю. Мне нужен тенистый уединенный уголок, и я найду его. Вам и Джону Саймону место на особо высоких вершинах. Для моих легких воздух там слишком холоден. С Джоном Саймоном покончено. Движение, которым он руководил, разбито вдребезги. Никто пальцем о палец не ударит, чтобы помочь ему. Так стисните покрепче зубы и забудьте о нем! У вас достаточно долгий опыт скорби, вам это нетрудно будет.

– С моей скорбью действительно покончено. Я уже не молчальница. Я на все буду отвечать, и так громко, как только могу, а вы будете помогать мне в этом. Сегодня ночью, в половине двенадцатого, после того как пройдут последние патрули, сюда явятся Эдди Парр, братья Хэмпфрейс и трое других. У них имеется план, как заполучить Джона Саймона живым из Тодбори. Вы им поможете. У них есть вопросы по поводу тюремного замка, им нужно выяснить кое – что из того, чего они пока еще не знают. Вы – единственный, кто может помочь им в этом деле.

– Кэтрин! Я говорю вам это со всей серьезностью, на какую способен, – сказал я, и мой голос зазвучал торжественно, как удар по могильной плите, – вы не можете рассчитывать на меня. Во мне нет ничего, на что я сам мог бы опереться. Я даже своим собственным зубам не верю и не знаю, смогу ли я впиться ими в то, во что нужно, и тогда, когда нужно. В эту минуту во мне живет только одно чувство: я рад, что мне не придется сейчас умереть. А мои чувства к Джону Саймону пока все еще черная онемевшая ссадина. Когда вернется чувствительность, будет чертовски больно. Но мое сердце и нервы иссечены в мочалу. Даже если бы чудо какое – нибудь совершилось, то и тогда я не в силах был бы пальцем шевельнуть во спасение Джона Саймона.

– И все – таки вы ему поможете, обязательно поможете! Ведь вы совершенно переродились, арфист.

– О боже'..

Я только собрался было разразиться новым взрывом бурных протестов, как в дверь постучали. Я шумно вздохнул и оцепенел от ужаса. Слова Кэтрин хлестнули меня гораздо больнее, чем я мог вообразить.

– Вы как привидение, – сказала она. – Это же не Тодбори. Вы на свободе. Во всяком случае, вам кажется, что вы свободны, а для начала и это хорошо.

Кэтрин отперла дверь. Вошла Феба, высокая девушка– служанка. Я вспомнил, что она дружила с Уильфи Баньо– ном, и подумал, что при виде меня она разразится потоком слез, потому что я жив, а Уилфи помер. Но она стала разглядывать меня со спокойной настойчивостью, как будто я для нее – источник интересного материала для размышлений. Вокруг нее, как и вокруг Кэтрин, нависала все та же смущающая меня атмосфера хладнокровной решимости. Я же готовился принять на себя целый ливень трогательных чувств. Поэтому не по душе мне было это холодное равнодушие.

– Вы изменились арфист, но не очень, – сказала Феба в раздумье, как бы держа прямо перед своим мысленным взглядом мой портрет во весь рост, на котором я изображен полускелетом или даже покойником, отошедшим в лучший мир. Губы ее слегка дрожали, точно она не решалась поподробнее высказаться об этом портрете.

– А как же Джон Саймон? – спросила она.

– Да вы же сами знаете.

– Так – то… А у меня есть к вам поручение.

– От кого?

– От самого Пенбори.

– А я думал, что его уже нет в живых или что он, во всяком случае, при смерти.

– Он и был близок к этому. Казалось, что его уж больше ничего не интересует. И все – таки он снова вернулся к жизни. Забавно видеть, как это происходит с людьми, в особенности с некоторыми.

– Нет, не хочу я видеть его. Мне бы собрать небольшой запас продовольствия, попрощаться с знакомыми и, ориентируясь на Полярную звезду, – поскорее марш домой, грызть кору любого дерева, только бы оно отбило у меня всякие воспоминания.

– Пенбори знает, что вы вернулись. Ему доложили об этом через пять минут после того, как вы появились в Мунли. У него, по – видимому, большая слабость к вам.

– Говорят, что даже крокодилы любят пролить слезу над своей жертвой, прежде чем проглотить ее. Когда же Пенбори хотел бы видеть меня?

– Сегодня.

– Что ему так не терпится? Разве смерть так громко стучится к нему? А нельзя ли отложить это на завтра?

– Пенбори теперь не верит в завтрашний день. Сердце у него ослабело. Лучше пойдите и повидайте его. Ходят слухи, что ему пришлось здорово поскандалить, раньше чем удалось добиться вашего освобождения. Вы ничего не потеряете от встречи с ним.

– Ладно. Пойду.

Я взял шляпу со стоявшего в углу стула. В эту минуту я был твердо уверен, что больше не увижу ни Кэтрин, ни ее домика.

– Прощайте! – произнес я.

– До полуночи! – откликнулась Кэтрин.

Я ушел, не сказав больше ни слова. Когда я вышел на главную улицу Мунли, некоторые из фургонов, скопившиеся там в начале дня, все еще оставались на прежнем месте. Мужчины и женщины размахивали фонарями и выкрикивали какие – то распоряжения, казавшиеся и мне и им одинаково бессмысленными. Некоторые из фургонов были разгружены, а мебель и другие предметы снесены в пустые дома. В полном разгаре была ожесточенная и шумная перебранка между двумя переселенцами, претендующими на один и тот же дом. Стихла она лишь после того, как на противоположном тротуаре появился солдатский патруль, невозмутимо шагавший взад и вперед по улице. В густой тени боковых аллей я заметил и другие группы солдат.

К пенборовскому особняку я подошел с черного хода, которым мне уже и раньше приходилось пользоваться. Долго никто не откликался. В доме было освещено всего несколько окон. Под холмом, на котором я стоял, в Мунли, по – видимому, только что пробили летки, и мощные языки красного и синего пламени заметались над восточной частью поселка. Сюда, на откос, на котором я находился, их чад доносился слабо.

Наконец дверь отперли. Передо мной оказался старик дворецкий Джабец. Он изменился в лице, нижняя губа отвисла от удивления. По – видимому, то, что я был на волосок от виселицы, либо очень подняло, либо очень унизило меня в глазах Джабеца, и он уже не мог держать себя со мной так же запросто, как в былые дни. Когда он ввел меня на кухню, где нас ждала чопорная престарелая кухарка, с которой мне уже и раньше приходилось встречаться, на лице его едва обозначилась беспокойная улыбка, подвешенная настолько свободно, чтобы в случае необходимости мгновенно убрать ее, – и все с таким видом, будто ее обладателю взбрело в голову оказать светский прием ряженой обезьяне. Я получил оловянную кружку крепкого эля с бархатистой и прохладной, как мрамор, пеной. Пока Джабец ходил в другую часть дома, чтобы выяснить, как поступить со мной, кухарка усиленно потчевала меня кексом. Я нисколько не старался быть любезным, так как здешняя атмосфера показалась мне напряженной и неприязненной. Я сидел на скамейке, опираясь спиной на массивный темно – коричневый буфет, и сосредоточенно жевал.

Джабец вернулся и пригласил меня следовать за ним.

– Джабец, – сказал я ему, – мне очень жаль, что вы так и не получили места эконома у Плиммона.

– Эконома у Плиммона?

– Ну – ну, не прикидывайтесь овечкой, вы прекрасно знаете, в чем дело. Ведь вы, говорят, сообщили Плиммону всякие интересные сведения обо мне, которые не очень – то пошли мне на пользу. Да если присмотреться, то и вам они, оказывается, не облегчили жизнь. Каждый из нас остался при своем: вы – дворецким, я – арфистом. Но мы живы, мил человек! И это главное!

– Не верьте этим сплетням, мистер Ли! Я ничего не сообщал о вас. Я не знаю ничего такого, что бросало бы на вас тень.

– Кого же это может остановить? Только неопытного простачка. А умный человек сфабрикует вам какие угодно улики. Послушали бы вы Лимюэла! Вот уж кто несомненно выйдет в люди. Ведь стоит только хозяину свистнуть – и он свезет на кладбище любую правду. Заведите – ка, братец, себе тоже тележку и ключ от кладбища – и выгода от этого вам будет немалая. Да что это вы так мрачны! Я вовсе не хочу обижать вас. Лгите обо мне, сколько вашей душеньке угодно, я даже не стану привлекать вас к ответственности за клевету. Представляю себе, что менее незлобивые люди, чем я, отнеслись бы к вам по – серьезному, были бы недовольны тем, что вы оборотень, и с удовольствием вывязали бы из вас бант для мрачного обелиска, который стоит на кладбище над могилой Пенбори – отца. Меня же занимает только одно: как бы мне уловить ритм происшествий, которые обрушиваются на мой череп в виде упорного колючего града. Когда – нибудь я все это сыграю на своей арфе и специально для этой пьесы окрашу струны в смоляно – черный цвет, да еще в нескольких местах перережу их.

Мы дошли до комнаты, где я уже однажды встретился с Пенбори в ту полночь, когда я исполнял для него колыбельные мелодии. Джабец втолкнул меня, а сам исчез. На этот раз в комнате не было темно, как тогда. Лампа с прикрученным фитилем бросала слабый свет из дальнего угла. В широких прямоугольниках оконных стекол то и дело отражались вспышки огненных языков над плавильными печами. Пенбори сидел в том же кресле, которое он занимал в ночь нашей первой встречи, несколько недель тому назад. Внешне он, казалось, очень сдал. Волосы его окончательно поседели. Выпуклые глаза казались бессонно – умными и все же не могли придать сколько – нибудь убедительной жизненности обрюзгшим и обесцвеченным чертам лица. Вся фигура какая – то настороженная, точно он с минуты на минуту ожидает приступа новой обессиливающей боли. Пенбори предложил мне кресло, и я сел. Заговорил он крайне медленно, одолевая слова с таким трудом, точно каждое из них – какой – то особый, оторванный от других мир мысли и усилий.

– С вами поступили ужасно, арфист?

– Пожалуй, да.

– Я сделал для вас все, что было в моих силах. Но вот уже довольно продолжительное время, как все идет помимо меня. Мне начинает казаться, что я один из никчемных и отверженных людей нашего века, такой же, как и вы, арфист. Забавная ведь это мысль, как вы думаете?

– Меня это нисколько не забавляет. И мне не до смеха. В мире не должно быть отверженных. Не должно быть обиженных. Кто так возвеличен, чтобы иметь право обрекать других на мучения?

– Правильно. Вполне правильно. Но вы и я – мы – то экзамена не выдержали. А мучители, верно, считают, что они, как и мы, имеют право жить и заниматься своим странным ремеслом. Я слишком нерешителен, вы – бродяга и бездельник, и оба мы не годимся для борьбы. В честолюбивых замыслах моего отца была какая – то размашистая, дерзкая поэзия, и на время я нашел в этом утешение для себя. Но нет красоты в звуке удара кулаком по лицу или в свисте плетки по спине. Все эти радклиффы и плим– моны – это какая – то помесь спеси, делового ловкачества и крайней трезвости, которые превратят их в непревзойденных и грозных скотов задолго до того, как они покончат счеты с земным существованием. Они будут глухи, как камни, и до их ушей не дойдет ужасное, иссушающее шуршание других человеческих жизней. Мне дорого обошлось мое отличие от них, но я рад, что я не был таким, как они. Нежность – это сущность всей жизни, нежность – это единственная наука, достойная изучения. Я рад, что я низведен до молчания и никчемности. Плохо пришлось бы нашей планете, если бы все фрондеры были такие, как мы с вами, арфист: мягкосердечные, обходительные, одержимые чувством утерянной красоты, которую надо во что бы то ни стало восстановить. К счастью или к несчастью, но всегда найдутся свои Джоны Саймоны Адамсы. Меняя с каждым поколением свое имя, свою целеустремленную страстность и способы борьбы, черпая поэтическое вдохновение из собственного духа неукротимого сопротивления, почти окостенев от веры в собственный героизм и свою правоту, они и впредь будут умирать с оптимистическими возгласами. «К счастью» – потому, что такое фанатическое сближение с массами может неожиданно совершить чудо: облагородить великое людское стадо и его преступных пастырей. «К несчастью» – потому, что вся эта стойкость, все это величие вряд ли приведут к чему – либо другому, кроме продления бесплодной муки. Как обстоит дело с Адамсом, арфист?

– Вы же сами ответили на этот вопрос: им не удастся заставить его трепетать!

– За последние недели я часто, очень часто думал о вас. Даже когда я был в самом бредовом, скверном состоянии и мозг мой поглощен был эгоистической тревогой за свою собственную жизнь, висевшую на волоске, я не переставал видеть перед собой вас и этого гнусного палача. Сначала мне даже казалось, что неотступно преследующий меня образ – некий предвестник смерти, как ворон, что ли, но в то же время он – то, вероятно, и дал мне какие – то силы для выступления в вашу пользу.

– Я рад, что вы поверили в мою невинность.

– В хотите сказать, что не вы убили Бледжли?

– Конечно, не я. А разве вы содействовали моему освобождению, предполагая, что я убийца?

– Не все ли равно? Стоит человеку только раз дать волю своей ненависти, как убийство приобретает для него автоматический характер и теряет свою отрицательную сущность. Каждый старается на свой лад спасти хоть немного из вещей и людей, представляющих для него личную ценность.

– А как же с Джоном Саймоном? Вы так – таки пальцем о палец не ударите, чтобы спасти его?

– Даже не шевельну пальцем. Половину оставшегося у меня запаса сил я истратил на вас. Если бы я распространил свои усилия еще и на Джона Саймона Адамса, я не добился бы ничего, кроме горьких упреков, и вы оба оказались бы занесены В списки мучеников. Нет, в отношении Адамса я не испытывал глубоких угрызений совести. Люди, которые выдают себя за знамя, арфист, должны быть всегда готовы к тому, что с ними обойдутся в одних случаях менее, а в других более чем гуманно. И все же, признаюсь, мысль об Адамсе, ожидающем в замке казни, и теперь терзает меня по ночам не меньше, чем раньше. В моем воображении есть, должно быть, нечто особенно чувствительное к восприятию этой разновидности проявления варварства. Я буду рад, когда Адамса не станет. Тогда мои сны либо совершенно прекратятся, либо озарятся улыбкой. Вы тоже видите его во сне, арфист?

– Я только сегодня утром вышел на свободу. Я еще не испытал снов, вызванных освобождением. В тюрьме они не беспокоили меня. Там со мной был Джон Саймон. Он умел всегда так повлиять на меня, что я ощущал в себе бесстрашие и полон был презрения ко всему, что чуждо нам.

– Вам было горько расстаться с ним?

– Я стараюсь думать, что это к лучшему.

– Но вы не уверены в этом?

– Нет. Нисколько не уверен. И тем глубже моя жалость.

– Вы собираетесь уехать отсюда?

– Завтра.

– Я вам дам немного денег.

– Благодарю. Это, пожалуй, поможет вам увидеть в ваших снах, как я ослепляю мир золотом.

Глаза Пенбори остановились на громоздкой арфе, поблескивавшей в углу.

– А поиграть вам не хочется?

– В моих пальцах нет больше и намека на музыку. И, вероятно, никогда у,?ке не будет. Слишком часто я встречал за последнее время людей, более чем опытных в деле ранения души.

– Не бойтесь. Вас основательно ушибло, но боль пройдет. Душа все поглощает, она из всего делает пищу для себя. Она безумна и ненасытна. А страдания, из которых создается прекрасное, душа пожира; ет, как особо лакомый кусок. Не хотите ли вы получить эту арфу в собственность? После вашего отъезда на ней некому будет играть.

– Она слишком громоздка, – сказал я и пошел к двери, – слишком тяжела.

Я увидел, как глаза его отвернулись от лампы и устремились к темноте, мигающей огненными вспышками и плотно прижатой к оконным стеклам. Затем голова его слегка наклонилась вперед.

– Ну так прощайте, арфист. Желаю вам много счастья. Прощайте!

Выйдя в коридор, я увидел Джабеца в дальнем темном углу. Он стоял согнувшись и делал мне какие – то знаки рукой и головой. Я подумал было, что он хочет еще раз оправдаться передо мной за сведения, сообщенные обо мне Плим– мону, и красноречиво надул губы, как бы желая сказать этим Джабецу, что ему – де нечего больше беспокоиться по этому поводу, что все мы, хоть и в разной степени и из разных побуждений, подвержены одной и той же непонятной страсти: мечте о какой – то вершине жизни. Только у Джабеца это выражается в стремлении покончить с пребыванием в дворецких и связанной с этим званием вкрадчивостью и угодливостью, а у меня – с непреодолимым желанием найти что – нибудь такое, что сделало бы меня устойчивым, непроницаемым для горя и неожиданностей.

Между тем Джабец все продолжал сигнализировать, и я пошел по коридору в его сторону. Он открыл дверь. Я дал втолкнуть себя без всякого сопротивления. Не торопился я уйти из этого дома. За его стенами – холодный мрак и безжалостные козни, там приходится кочевать с места на место или сознательно таиться; там нужно принимать какие – то решения, которые над тобой же по – дурацки посмеются и на тебя же ополчатся, разоблачая твое глубокое и долго укоренявшееся самомнение.