Текст книги "Отыщите меня"

Автор книги: Григорий Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

От мачехи пришли известия

1

От мачехи пришли известия. Она не забывает, изредка напишет Фаткулу коротенькое письмо, успокоит, как может. Болезнь ее не простая, еще неизвестно, чем все это кончится. Письма передают только распечатанными. Завуч все до одного прочитывает, и если что не понравится, то вычеркнет жирной линией или густо замажет чернилами. Так уж в детдоме заведено. Воспитанники помалкивают и не ропщут. Своевольничать нельзя, мало чего добьешься, а в наказание на весь день в спальне оставят, обувь не дадут. Босиком по снегу не очень-то побегаешь. Провинностей за Фаткулом не было, наказания тоже стороной обходили. Он здесь, как и все, жил по режиму, учился, делал уроки в учебной комнате, сдавал от строчки до строчки воспитателю. Держат тут строго, даже в уборную по расписанию отпускают, а не когда захочется. У всех на виду Фаткул зажал ширинку в кулак, отпросился с грехом пополам, побежал вниз, открыл дверь и выскочил во двор. От белого зимнего света глазам еще проморгаться надо. Тонкий пиджачишко не греет и еще больше холодит, под него крадется морозец, и спина мерзнет. Фаткул обматывает шею змеевидным шелковым кашне в надежде, что спасется от простуды, а все равно простывает и кашляет целыми днями. Зеленое кашне осталось со дня приезда. Мачеха наказывала беречь и чтобы никто не отобрал. Большие резиновые галоши болтаются и шлепают. Перевязывать бечевкой на этот раз не стал, бежать недалеко.

– Фаткул, – окликает кто-то сзади, – ты куда?

– В сортир…

Спрашивает неспроста, покурить, видно, хочет. Все знают, что Фаткул не курит, но спички с собой носит. Одну коробку по своей таксе обменивал на три дневные пайки хлебушка. Хлебушек носил Вовчику, чтоб тот не голодал.

– Дашь взаймы одну головку?

– Причислю, потом отдашь, – говорит Фаткул и передает спички.

– Рассчитаюсь…

Спичками снабжал Фаткула старик слесарь, прозванный по своей фамилии Демкой. Он был сухонький, жилистый и крепкий, хотя и родился еще в прошлом веке. Работал неторопливо и исправно, делал все, что требовалось по детдомовскому хозяйству. Часто в помощники брал ребят, а в последний месяц больше Фаткула звал.

– У тебя сноровка есть и голова варит, – говорил Демка. На этом кончалась всякая его похвала. Фаткул безотказно помогал Демке. Но тот был жутко скупой старик, никогда не платил деньгами и не угощал едой, а давал коробок спичек за работу и усердие, хотя ни разу не поймал Фаткула на куреве.

– Курить не будешь, менять станешь, – говорил Демка, – они тебе доход немалый дадут, потому как нынче в цене.

Фаткул и без него это знал. Курильщиков в детдоме хватало, а на зажигалки бензина не было.

Демка еще на серном заводе прирабатывал, оттуда, видно, и таскал спички. Фаткул коробок носил в потайном кармашке. Хоть и малый, но имел калым для Вовчика, завертывал в тетрадный лист хлебную пайку, намазанную тонким слоем свекольного повидла.

Здесь за всем и всеми зорко следили. Даже нумеровали и пересчитывали тетрадные страницы, чтоб тайные письма не писали. Но мало кто знал про общую тетрадь в заначке у Фаткула. Эту тетрадь он привез еще из дому и прятал за поясом на животе. Тайные письма Фаткул мачехе не писал, одни только открытые. Зато в укромном уголке выдирал по листочку, чтоб завернуть пайку для Вовчика.

Сзади слышны шаги того обормота, которому покурить невтерпеж. Привязался некстати, не навлек бы чей злой глаз.

Три белых двухэтажных здания стоят буквой «П» и смотрят окнами друг на друга. Во дворе все на виду, как на ладони. Железные ворота главного входа раскинулись от одного торца здания до другого и чаще всего были на запоре. Узкая калитка тоже всегда закрыта на замок. Через решетку виден город Богуруслан с его длинными улицами и постаревшими от времени домами. Позади корпусов бегут параллельно две тропинки, ведут к высохшему деревянному глухому забору. Там, в самом углу, стоит дощатая, с двумя отделениями, выбеленная известкой уборная. Надо подождать Вовчика, Фаткул специально отпросился, второй раз не выпустят. В младших группах уже закончился послеобеденный сон, Вовчик сейчас тоже должен прибежать.

Он в дошкольном отряде, туда другой вход. Двери в их корпус закрываются на внутренний замок. Ключами распоряжается старшая дежурная воспитательница. Из корпуса малышей не выпускают в другие помещения. Грозная табличка даже предупреждает, что «посторонним вход воспрещен». Но не может быть родной брат посторонним.

После завтрака, обеда и мертвого часа дошколятам разрешается выходить на улицу, в уборную. Вечером и на ночь им ставят горшки в группе. Фаткул видится с братом только в этой уборной. Стоит каждый день на холоде и ждет. Вглядывается в широкую щель между досками, всматривается, когда откроется дверь на улицу из дошкольной группы. Малыши обедают медленно. Старшие со своими тарелками расправляются в два счета. Сел за стол и как языком слизнул немного жиденького супа на первое и ложку тушеной капусты – на второе. К подкрашенному молоком чаю давали вместо сахара свекольное повидло.

– Фаткул, где твой хлеб? – спрашивала отрядная воспитательница.

– Съел.

– Когда это ты успел? Не занимайся обманом! Неужели ты заставишь меня тебя обыскивать?

– Честное пионерское, съел! – клятвенно заверяет Фаткул. Для пущей убедительности вскакивает на ноги, отдает салют, и «честное пионерское» действует безотказно.

Детдомовские отряды разбивались по классам. Первоклашки жили в первом отряде, пятиклассники в пятом. Всего в детдоме двенадцать отрядов, в каждом по тридцать воспитанников. Дошколята жили в двух последних, в одиннадцатом и двенадцатом. Нелюдимый Демка сердито называл детдом «полковой частью в триста шестьдесят гавриков».

Объяснять воспитателям, почему хлебушек спрятал, бесполезно, не поверят. Сейчас повсюду голодно. А хлебушек Вовчику нужен больше, чем Фаткулу. Он маленький, много не понимает и голод свой скрывать не умеет. Сначала ходил Фаткул к Вовчику в отряд скрытно. Нашел одно не закрывающееся на шпингалет от перекоса окно и лазил через него в глухой коридорчик. Там, в темном закутке, они облюбовали место, и Вовчик уплетал за обе щеки принесенные гостинцы. Съест все до крошечки и молча уходит в группу на ужин. Но однажды их все же засекла завуч Варвара Корниловна. Она регулярно делала свои обходы по всем отрядам и корпусам. Доглядывала, досматривала, проверяла, как соблюдаются правила и режим.

При очередном обходе она выследила их. Крадучись вошла в коридорчик и заглянула за пыльную квадратную печку. Вовчик продолжал откусывать хлебушек и жевать, не испытывая ни смущения, ни страха.

– Вы что тут делаете? – Низкий ее голос в детдоме всем знаком.

– Сидим, – ответил Фаткул.

– Почему в полумраке и в грязи? Почему скрываясь, как воришки.

– Повидаться встретились.

– Скажи пожалуйста, какая срочность! – восклицает она, и голос ее понижается до грозного. – А разве в отведенное расписанием время вы не можете встретиться?

– Можем.

– Тогда почему тайком и в неположенное время? Разве ты еще не изучил установленный режим, Фаткул? Ты не должен заходить сюда без разрешения!

– Меня пустили…

– Кто тебя пустил? Зачем ты говоришь неправду? Этого не может быть! Поэтому и прячетесь, как пакостливые мыши!

Вовчик молчал, дожевывая остатки хлебушка, и вопросительно смотрел на Варвару Корниловну. Она внимательно и пристально разглядывала его, потом низко наклонилась:

– Ты что ешь?

– Хлебушек, – ответил Вовчик.

Завуч вытянула указательный палец, словно приготовилась проткнуть Вовчика насквозь.

– Вова, все, что вам дают в детском доме на обед, нужно обязательно кушать за столом и съедать до конца. Выносить с собой ничего не разрешается.

– Я не выносил, – признался Вовчик, – я съел.

– Тогда откуда ты взял этот кусочек?

– Я ему принес…

– Как тебе не стыдно, Фаткул! Вова еще несмышленый, ему простительно. Но ты-то почти взрослый и должен подчиняться принятому у нас распорядку! Запомни, пожалуйста, раз и навсегда, что в нашем детском доме воспитанники обеспечены всем необходимым полностью. Государство позаботилось о вас вполне достаточно, и подкармливать кого-нибудь, как дворового пса, унизительно и позорно.

Ловко она умеет говорить обидные слова.

– А я и не подкармливаю, он мне родной брат.

– Это вдвойне плохо и оскорбительно для него! Он не виноват, но как можешь ты так поступать? Ты, наоборот, должен сам других останавливать от подобных и злостных нарушений. Ведь ты в первую очередь пионер!

– Ну и что?

– Вы совсем еще недавно здесь с Вовой, – продолжала она, – и пока, видимо, не успели еще привыкнуть, повторяю, к нашему установленному внутреннему распорядку, поэтому на первый случай я вас прощаю. Но если подобное повторится, я буду тебя наказывать, Фаткул. Ты просто будешь лишаться обеда… И не только ты, но и Вова.

– Нет нигде такого правила!

– Не смей так вызывающе разговаривать со мной! Ты, видимо, так ничего и не понял, за одно это тебя следует наказать. Я повторяю, мы запрещаем подобные встречи в подворотнях ради вас же самих. Ты можешь занести в младший отряд инфекцию, а мы должны охранять здоровье воспитанников. С братом можешь встречаться только в назначенные послеурочные часы и в специально отведенном месте. У вас не может и не должно быть тайн и секретов от родного детского дома.

Чистую чепуху несет, ведь сама знает, что у Вовчика не бывает послеурочного времени, в школу он еще не ходит. На прогулку их выводят после завтрака, в это время Фаткул еще в школе и приходит лишь к самому обеду. После обеда у малышей сон, у старших уроки, и так с утра до вечера, изо дня в день. Варвара Корниловна говорит вроде бы очень правильные слова, а чутье подсказывает Фаткулу, что нет в них ни правды, ни справедливости. Голос и слова ее вызывают только злость и раздражение. Фаткулу хочется возражать, оспаривать, грубить. Не зря ее в детдоме прозвали Карлушей. Она даже внешне похожа на злую колдунью. Сухая, остроносая, точно карлик, с длинными ушами, торчащими, как рога, по обеим сторонам гладкой прически. В полумраке коридорчика это особенно видно на фоне светлого окна.

На этот раз кара миновала. Но не имеет Карлуша права запретить встречаться Фаткулу с Вовчиком. Разве это законно – разлучать родного брата с родным братом?

2

Полюгино растянулось вдоль тракта. На север до Богуруслана километров тридцать, на юг до Бозулука в два раза больше. У берега речки Кинельки расположился совхоз в бывшем имении князей Волконских. Белокаменные дома с колоннами, балконами и мезонинами смотрелись в протоку, выглядывали из-за деревьев и кустов запущенного старого парка, где разбегались от реки длинные прямые аллеи, неширокие дорожки, которые давно уже не посыпались желто-красным песком. У запруды стояла старая высокая мельница в окружении толстостенных кирпичных двухэтажных зданий с конторскими помещениями. На другом конце села в эмтээсовских мастерских ремонтировали технику, изготовляли запчасти к тракторам, машинам. Там и работал до войны папка механиком по тракторам. Немного дальше за машинно-тракторной станцией одиноко на холме стоял кирпичный завод с узкой длинной металлической трубой, которая дымила по-черному и днем и ночью. С самого начала войны папка ушел на фронт танкистом и писал, как крепко бьет фашистов. Его танк в полковой части прозвали «Иваном», потому что фамилия папки была Иванов.

Родную мать Фаткул не помнит, знает лишь по фотографиям и рассказам папки и мачехи. Часто брал в руки альбом в коленкоровой обложке, сравнивал себя с матерью и убеждался, что похож на нее. Особенно узким разрезом черных глаз. Полюгинская шпана смекнула, прицепилась и прозвала Фаткула татарином. Обидного в этом ничего нет, каждому пацану давали какую-нибудь кличку. Кому-то досталась и похлеще, чем Фаткулу. Иногда папка присядет вместе с Фаткулом, рассматривает альбом и историю своей жизни рассказывает. Мать росла в многодетной семье пастуха и долго не знала грамоты. Выучилась на курсах ликбеза, потом в школе счетоводов. Там, в Казани, и познакомилась с папкой. Его послали туда на учебу, и она вечером помогала ему в математике. На пожелтевшей фотографии папка важно сидел на гнутом венском стуле, в хромовых высоких сапогах, закинув ногу на ногу, гордо выпрямив голову, и смотрел застывшим взглядом перед собой. В руках он держал какую-то книгу, а рядом стояла совсем молоденькая мать, в короткой юбке и светлом берете, положив левую руку на его плечо, и тоже смотрела своими раскосыми глазами вперед. Папка привез ее в родные свои места, сначала в Похвистнево, а потом в Полюгино. Мать работала бухгалтером на кирпичном заводе. Папка говорил Фаткулу, что они долго, несколько лет, ждали детей. Мать умерла при рождении Фаткула.

На могилке папка поставил столбик с самодельной надписью и деревянную оградку из штакетника, посадил иву и каждую весну брал с собой Фаткула окапывать холмик и крепить его дерном, тут же поминал и выпивал шкалик. Новорожденному дали имя Фаткул, исполнив последнюю, прощальную просьбу матери, и во всем Полюгино не было больше такого имени. Фаткула вырастила тетя Нина, которую директор кирпичного завода всегда с уважением называл Ниной Леонтьевной. Она была светловолосой и с голубыми прозрачными глазами, в которых никогда не увидишь ни слезинки, ни уныния, а только улыбку да хитринку. Работала она тоже на кирпичном, стояла у обжигающей печи в огромных брезентовых сапогах и переднике. Фаткул запомнил ее хлопоты по дому и постоянные заботы о нем. Тетя Нина ласкала, нежила и холила пасынка. Баловала конфетками, шила и покупала красивые удобные обновки. Но переломить себя Фаткул все же не мог, никак язык не поворачивался назвать ее мамой. Несколько раз зарок себе давал, с вечера клялся, что назавтра скажет наконец это слово вслух. Нина Леонтьевна очень этого ждала, чувствовалось по ее взгляду. Но сил произнести слово «мама» у Фаткула так и не нашлось. Однажды утром, когда папка ушел в мастерские, совсем непроизвольно у Фаткула сорвалось с языка – «Нина Леонтьевна». Она прямо-таки застыла и замерла на месте, по-недоброму покосилась, а потом весь день ходила с опухшими глазами. Под вечер буркнула:

– Дурачок ты, сынок, по имени-отчеству обращаются только к чужим людям.

Папке она ничего не сказала, не пожаловалась. Фаткул продолжал звать ее тетей Ниной. Она недовольно молчала, терпела долго, потом как-то не выдержала и расшумелась:

– Ты что, нарочно задумал мои нервы трепать, изводить меня и испытывать? Чтоб я больше не слышала этой ярмонки! Я тебе не тетка из Киева, а родная мачеха!

Родная так родная, пусть будет родной по отцу. Где тут отличить и как правильней самому разобраться? Но никакой другой матери Фаткулу не надо. С тех пор и стал звать ее мачехой. Она как-то сразу к этому привыкла, да и другие вскоре тоже перестали удивляться. Мачеху Фаткул любил, характер у нее добрый, мягкий. Она то тихая, спокойная, а то веселая на весь день, прямо бы взял и расцеловал ее в обе щеки от радости. Папка, тот горячий, несдержанный был человек. Чуть что, сразу за ремень хватается, по любой даже мелочи. Правда, он больше размахивал и грозился, но ни разу не выпорол. Мачеха услышит его гнев и прибежит. Прильнет к нему, пошепчет свои слова и поцелует. Папка успокоится, отойдет от сердца.

Вместо игрушек он приносил Фаткулу бросовые гайки, болты и всякую разность.

– Мастери какую-нибудь механику для смекалки, – говорил он.

Но разве сравнить весь этот железный хлам с фабричным «Конструктором», который однажды принесла мачеха?

На работе мачеха была ударницей, стахановкой, все-то у нее там ладно выходило. Но папка жалел мачеху, видел, как ей нелегко достается на кирпичном и как она устает. Он все хотел перевести ее на другую работу, но война помешала. Сама мачеха усталость свою дома не выказывала. Наоборот, приходила с работы добрая, розовощекая и самая красивая во всем Полюгино. Длинные шелковистые волосы аккуратно зачесаны, лица чистое и гладкое, лишь на ладонях прорезались тонкие чуть темные трещинки. На кирпичном был единственный во всей полюгинской округе настоящий городской душ, и мачеха после каждой смены там мылась. А по выходным в баню ходили.

Пологий берег Кинельки усеян низкими квадратными, с одним оконцем, деревянными банями на одного хозяина. По субботам или воскресеньям полюгинцы таскают из речки ведрами воду, заливают в котлы и бочки, раздувают огонь в топке, и валит дым из всех дверей. Папка тоже срубил ладную баньку. В половодье иногда ее затопляет, но к лету солнце просушивает. Как обычно, еще засветло идут к бережку с вениками. У мачехи уже все натоплено и готово. Горячий воздух кожу обжигает и мешает Фаткулу дышать. Папка привык, ему все нипочем, хлещет дубовым веником, аж брызги летят. На полке долго не усидеть, не выдержать жары. Кончики ушей и носа, кажется, сгорят, и кожа начнет лопаться. Фаткул бегает и прыгает, а папка еще да еще чуток поддает. Фаткул присядет на земляной пол, отдувается, а тот, знай свое, кряхтит и пыхтит от удовольствия, и хлесть-хлесть-хлесть… Когда папка уехал на фронт, то по выходным в баньку водила мачеха. Мочалку намылит до пушистой пены и давай сама тереть да натирать Фаткулу спину, плечи, ноги. Руки ходуном ходят, а она, смеясь, приговаривает:

– Потерпи, сыночек миленький… Ох ты, мой татарчонок… Ах ты, мой раскосенький…

Он терпит и молчит, потому что приятно. Но всякий раз почему-то в бане спать хочется. Так бы и склонился, улегся бы в корыто и тут же заснул сладким-пресладким сном. Мачеха голову моет, мылом по волосам гладит и все посмеивается себе:

– Ослеп ты там, поди, у меня, сынок? Потерпи еще малость, потерпи…

– Терплю… – отзывается Фаткул.

– Глаза поест-поест, да и очистит, – успокаивает она. – А они во-о какие у тебя чернущие, никак не отмываются… Мне бы твои глаза…

Мыться с мачехой Фаткул стеснялся, поэтому молчал и подчинялся ее воле. Она прижмет к себе покрепче, чтобы не выскальзывал из рук, или зажмет между ногами и будто плотным шелком окутает. Фаткул пошевелиться не смеет, руку поднять боится. А она ничего не стесняется, моет без устали, потом ополоснет водой, протрет ладошкою глаза, шлепнет по заднице и выпроводит в дверь одеваться. Сама выскочит в полутемный предбанник, поможет в чистом белье разобраться и назад бежит допариваться, домываться. Накажет Фаткулу, чтоб не бродил попусту, а скорехонько-прямехонько домой спешил и присмотрел за братом. Его она еще раньше помоет и отнесет в постельку. Распаренный и усталый после банного крика, Вовчик спал в своей зыбке беспробудно. Папка с фронта писал, что очень соскучился о полюгинской баньке.

Перед самой войной мачеха ходила беременной. Она маялась тошнотой, часто тихо вздыхала, поглаживая большой живот. Папка тогда с ней, как с больной, обращался, не велел тяжести таскать и низко нагибаться. Однажды рано утром мачеха громче обычного охала и стонала. Папка сбегал за совхозной легковушкой и отвез мачеху в больницу. Через неделю в доме появился новый человек, крохотный и пискливый. Фаткулу с трудом верилось, что он живой, а не игрушечный. В первые дни, когда дома никого не было, Фаткул подходил близко к кроватке, с опаской дотрагивался до его щек, лобика, подставлял к рукам свой палец, и тот беспорядочно цеплялся, морщился и сопел. Смешно было наблюдать за ним.

– Это твой братик, – слышится голос мачехи. Фаткул неопределенно пожимает плечами, кивает и соглашается.

Дня через два папка степенно спросил:

– Ну, как, Фаткул, назовем его? Каким именем предлагаешь?

Фаткул долго не раздумывал, сказал сразу. Мачеха молчала. Папка, расхаживая по избе, долго о чем-то рассуждал, потом солидно сказал:

– У меня возражений нету. Владимир у нас в стране известное имя, многих знаменитых и великих людей так звали…

– И пусть будет по-ласковому Вовчик, – добавила мачеха.

Каким Вовчик приходится братом, родным или двоюродным, – спросить Фаткул так и не решился, а самому рассуждать пока ума не хватало.

Папка редко брал на руки Вовчика, все боялся, что уронит или не той хваткой возьмет. Целыми днями Вовчик лежал в зыбке, размахивал ручонками, хватался за развешанные цветные тряпочки, изредка смеялся и булькал голосом, но чаще во все горло кричал, словно кого-то подзывая. Папка вбил в потолок новый крюк, на котором покачивалась старая зыбка, обшитая чистой материей. В этой зыбке раньше нянчили Фаткула. Когда он подрос, зыбку спрятали в чуланку, вещи принято было в доме хранить, а не выбрасывать. Под зыбкой папка привязал длинную мягкую веревочку. Можно сидеть на табуретке, держать в руках книжку, читать или листать, раскачивая ногой зыбку.

Братья были совсем не похожи друг на друга, один черный и раскосый, а другой, наоборот, светленький, как солнечный зайчик с голубыми глазами. Может, с годами он тоже потемнеет? Но Фаткул все равно будет относиться к нему по-братски.

3

От мачехи известия в детдом приходили грустные, беспокойные. Уж очень она волнуется за Фаткула и Вовчика, как им там, вдалеке от нее, живется и не нуждаются ли в чем? Все письма проходят через руки завуча. Она сама диктовала Фаткулу, как мачеху успокоить. После того случая в коридорчике раму окна заколотили гвоздями и установили строгий надзор. Проникнуть в младший отряд стало невозможно. У каждой двери Карлуша посадила дежурных, самых верных подхалимов и фаворитов. У нее были свои приближенные, по нескольку человек из старших отрядов. Им она доверяла особо важные поручения. Называли их в детдоме «активистами», и они больше всего ловчились на доносах. Теперь Фаткул встречался с Вовчиком лишь в уборной, после обеда, перед мертвым часом. Холодно, муторно и боязно стоять у щелей перегородки и ждать, когда брата выпустят. Но вот он резво уже бежит в накинутом пальтишке, торопится, чтобы не опоздать. Наконец-то свернул к уборной. Фаткул отдал ему хлебушек, и Вовчик с удовольствием стал есть, тщательно слизывая языком тонкий слой свекольного повидла и помалу откусывая. Он старается не уронить на пол ни крошки, у рта держит ладошку и молча жует. Протягивает Фаткулу корочку и говорит:

– Н-на…

– Нет, я не хочу…

Активистов нет, прятаться не от кого. Кто-нибудь придет, посмотрит с жадностью, попросит:

– Поделись?

– Братанчику принес, не моя пайка…

Пацаны понимают – святое дело, не выманивают. Вовчик жует долго, изредка поглядывает на брата. В уборную заскочил остроносый новенький, только вчера подстриженный наголо. Он был узкоплечий, длинный, на голову выше Фаткула, с большими красными ладонями. С ходу выхватил у Вовчика пайку. Фаткул на него сразу кинулся:

– Ты что?

– Пайки теперь носить мне, а не ему будешь, – властно и хрипло говорит остроносый.

– Ты кто такой?

– Из распределителя, у нас в приемничке такой порядочек.

– А это видел? – показал Фаткул рукою на ширинку и тут же получил оплеуху. Драться он не умел, но на остроносого прыгнул что было силы. Тот упал, Фаткул руками накрепко схватил его шею. Остроносый брыкался, махал руками, извивался, но вырваться так и не мог. Прижатый к земле, он словно был стиснут капканом.

– Вовчик, возьми вон тот острый булыжник! – прохрипел Фаткул.

Малыш нагнулся и взял обеими руками мерзлый осколок красного кирпича.

– Подойди ближе, Вовчик, к самой башке подонка, и подними над его рожей булыжник. Когда скажу, то урони прямо ему в глаз.

Вовчик подошел и поднял вверх кирпич. Остроносый неожиданно замер, перестал сопротивляться, дико заворочал глазами и вдруг заорал:

– Каюк! Убивают!

– Прибьем, если хоть раз сунешься!

– Отпусти, татарин, я посмеялся, а ты в натуре, – жалобно и боязливо проговорил остроносый, не спуская взгляда с рук Вовчика.

– Поклянись, гадюка!

– Гад буду, татарин! Я корешить с вами буду…

Фаткул отпустил и не успел подняться, как остроносый уже сиганул прочь, словно крыса. Вовчик бросил кирпич и стал дуть на руки, отогревать замерзшие кончики пальцев.

Больше остроносого Фаткул не видел, то ли он не вылазил из своего отряда, то ли не прижился в детдоме и удрал. Никто больше не покушался на хлебушек Вовчика.

Вовчик мог есть хлебушек без меры, сколько ни подавай. Он даже известку и штукатурку лопал горстями, еле отучили.

В школе на большой перемене ученикам два раза в неделю давали бесплатно по маленькому кусочку хлебушка. В пятом «в», куда ходил Фаткул, домашних училось больше, чем детдомовских. Многие из дома приносили свои нехитрые, но вкусные лакомства, от школьного хлебушка отказывались и отдавали детдомовским. Сами установили очередь, кому когда полагается. Один раз в неделю весь школьный хлебушек домашних забирал себе детдомовец. На большой перемене складывали ему в парту и уходили из класса, чтобы он спокойно съел и никто бы в рот не заглядывал. Фаткул этот хлебушек не съедал, а после уроков складывал все куски за пазуху и приносил Вовчику. От травяной добавки, мельничной пыли и отрубей хлебушек крошился, был горклый и глотался с трудом. Вовчик же съедал его с удовольствием и довольно быстро.

Шел густой буран, вьюжило и посвистывал ветер. Многие мальчишки не добегали из-за этого до уборной, пристраивались где поближе или прямо за углом, у голой стены или у забора. Фаткул доставал из-за пазухи школьные пайки и передавал Вовчику. Тот брал с охотою.

– Наелся, Вовчик?

– Да, – говорит он.

– Еще хочешь?

– Хочу, – отвечает он.

– Тогда ешь, ешь…

Вовчик сопел и отпыхивался. Лениво дожевал, съел последние крошки и потрогал живот.

– Наелся, лопну… – говорит он.

– Хочешь еще?

– Да, – не отказывается Вовчик.

– Ешь вдоволь.

Он заглядывал за пазуху Фаткула, убеждался, что немного уже осталось хлебушка, и снова ел. Видно, он так и не узнает никогда, что значит быть сытым, и пока дают, надо есть.

– Вовчик, доедай до конца.

– Давай, – говорит он.

Весь хлебушек доел, до последней крошки. Пузо его походило на футбольный мяч. Фаткул опасался, лишь бы заворот кишок не случился. Такое тут было как-то с Чибисом из шестого отряда. Тогда все перепугались и переполошились. Шустрый Чибис давно уже жил в детдоме. Он мог безбоязненно на время исчезать и отлучаться, покрываемый корешами. Своими уловками и хитростью достает всякую жратву, приносит хлебушка, сахарку, колбаски, но места свои заветные не разглашает. Кое с кем из корешей поделится, но чаще сам тайком съедает. Однажды он объелся черного хлебушка и попал в изолятор. Катался на кровати и на полу от страшной боли. Орал во все горло, что умирает, что резь в животе умопомрачительная, будто вот-вот разорвется брюхо, как пушечное ядро. Вызывали врачей, готовили на операцию в больницу, отпаивали микстурой, ставили грелки и уколы. Наконец выходили без хирургов, а потом и вовсе вылечили. Но Чибису неймется, опять таскает богатую добычу, которой обожраться снова в два счета можно. Бес с ним, с Чибисом, лишь бы у Вовчика потом не было маеты с животом.

– Тебя, Вовчик, не обижают, не лупят?

– Нет, – отвечает он.

– Может, кто дразнит?

– А как? – спрашивает он.

– Да мало ли кому что взбредет.

– Никто, – говорит он.

– Ты, поди, озяб? Пойдем?

Но Вовчик, пока не прожует, не уйдет.

4

С самого начала войны папка уехал в Красную Армию. Писал из-под Саратова, где формировалась их танковая часть. Потом почтальон часто стал приносить фронтовые треугольники, и мачеха с порога принималась читать письма. Сама писала еще чаще, чуть ли не каждый вечер после работы, словно дня прожить без этого не могла. Садилась к столу, брала чистый тетрадный листок бумаги, мечтательно и долго смотрела вверх. Она улыбалась своим каким-то радостным и очень светлым мыслям, как будто писала стихи, а не письма на фронт. Царапала пером, часто отрывалась и шевелила губами, разговаривая и диктуя себе самые нужные слова. Напишет, встанет, сунет ручку с пером Фаткулу и ласково скажет:

– Я тут тебе, сынок, на листочке местечко оставила для приписочки, допиши отцу о себе сам.

Он садится и выводит корявые буквы, складывает в слова, что, мол, здесь, в тылу, живется хорошо и папке волноваться не о чем. Но жилось им, по правде говоря, с каждым днем труднее и труднее. Мачеха работала как многожильная, в две смены. Уходила чуть свет и возвращалась после заката. Сначала усталость свою скрывала, но потом не смогла, прямо с ног валилась или засыпала на ходу.

– Ух ты, батюшки мои, да не уж это я вздремнула, – улыбнется виновато она, если нечаянно наткнется на какую-то утварь и та вдруг с грохотом упадет. Завод выпускал особые кирпичи для кладки каких-то печей на оборонных объектах. Мачеха рассказывала об этом серьезно и под большим секретом. Душевую на кирпичном давно убрали и приспособили под складской участок. По вечерам мачеха мылась дома в корыте, в котором обычно купала Вовчика. Раздевалась совсем догола и просила Фаткула спину помыть. Кожа у мачехи такая белая и нежная, что Фаткул каждый раз боялся поцарапать ее грубой мочалкой. Мыло выдавали на карточки, но так мало, что на одного Вовчика едва хватало. Поэтому больше натирались травами, какие мачеха распознавала и собирала недалеко от кирпичного завода.

Фаткул во всем помогал ей.

– Смиренное тебе спасибушко, сынок, – благодарно говорила она. – Истинная опора моя в доме родимом…

Вовчика рабочком с кирпичного устроил в ясли, и теперь каждый день Фаткул отводил его туда, а вечером забирал.

Эвакуированных к ним поселить не успели. Неожиданно занемогла мачеха, и в сельсовете не дали разрешения на постояльцев. С больным человеком при двух детях в доме не до квартирантов. Мачеха жаловалась на недуг во всем теле. От ломоты и боли в руках, ногах, пояснице стала много плакать, по ночам не спала и стонала. Врач сказал, что у нее какой-то артрит, или ревматизм, и надо долго болезнь лечить. Фаткул стал делать ей разные примочки на травах и народных средствах, прикладывал белую тряпицу с мочой Вовчика, к ночи втирал скипидар. Мачеха терпела и благодарно улыбалась, боли на время отпускали, и она отдыхала, боясь пошевелить рукой. Ей выписали больничный лист, и на кирпичный она уже не ходила. Фаткул попросился вместо нее на работу. Мачеха слабым движением притянула его голову, несколько раз поцеловала в лоб, всплакнула и наотрез отказала. День ото дня ей становилось совсем худо и нестерпимо больно, она почти перестала шевелиться. Кожа покраснела и задрябла, на суставах стянулась, и было опасно дотрагиваться, чтобы не причинить новой боли. Приходили фельдшерица и три человека из сельсоветской комиссии, решили поместить мачеху в больницу. Она была готова чуть ли не отбиваться, лишь бы туда не ложиться, но сил никаких у нее не стало. Приехали, забрали ее и увезли в больницу.

Первое время приходила и присматривала в доме тетка из женсовета, два раза в неделю навещала, однако видно было, что и своих забот ей хватало по макушку. Фаткул вместе с Вовчиком ходили к мачехе каждый день под вечер и затемно возвращались домой. Больница находилась на окраине, в бывших господских дачах, огороженных низким заборчиком. Мачеха лежала в чистой, светлой палате, на белых простынях и подушках, о которых в своем доме с «до войны» забыли. Лицо ее исхудало, появилось много тонких морщин, волосы местами поседели, и она выглядела почти старушкой. Она смотрела на детей печальными глазами, каждый раз расстраивалась и спрашивала беспокойным голосом: