Текст книги "Отыщите меня"

Автор книги: Григорий Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Юрка соскочил с табуретки и суетливо забегал по комнате.

Путь к станции по тропе короче, чем по дороге. Правда, впереди болото, но зато прямей и быстрей дошагаешь.

На первое время хватит припасов. Юрка прихватил краюшку хлеба, кусок свиного сала и бутылку молока: За пазуху спрятал красненькую тридцатирублевочку, что лежала в комоде. На поездной билет хватит, а в других покупках нужды не будет. Мамка, поди ж ты, до сих пор ни о чем не догадывается.

Но к ночи, конечно, забеспокоится, по деревне забегает и шум подымет. Когда записку увидит, совсем голову потеряет. Юрка оставил ее на комоде – тетрадный лист в косую линейку: «Я ушел на фронт. Буду воевать и бить врагов вместе с Красной Армией. Не ругайся больно-то и не переживай. Скоро вернусь. Твой сын Сидоров Юрий».

Мамке сначала, наверное, будет дурно. На первое время, может, даже заболеет. Но пройдет срок, через полгода встретит сына героем, тогда загордится и забудет все до единой обиды и невзгоды; Еще поклонится в ноженьки и спасибо скажет.

Далеко впереди застыла темная туча, но никакой грозы не предвещала.

Часы отсчитывают время…

1

Часы отсчитывают время. Военное время совсем другое и не похожее на нормальное человеческое. Тянется долго, и ничем нельзя его ускорить, чтобы оно, как в сказке или кино, скорее проскочило, закончилось и никогда больше не возвращалось. Было бы великое счастье вернуть то прекрасное в памяти мирное время. Но у времени нет стрелок. Их придумали, изобрели люди, и, сколько ни крути стрелки часов, они бессильны управлять временем. Часы после смерти человека переходят от одного хозяина к другому и могут пережить десять и даже больше человеческих жизней. Если стрелки их остановлены, все равно время безостановочно идет своим ходом. Не успел заметить, как оно проскочило, миновал уже вечер, и пришла ночь…

– Гляньте-ка, смехи, – басит Князь, – Генералец снова задумался, как великий философ!

Все неестественно и поддельно, в угоду Князю, смеются.

Кто-то ехидно кричит:

– Эй, мыслитель, смотри не свихнись!

Снова дружно гогочут неизвестно чему и оттого походят на маленьких идиотов.

Петька стоял у голландки и грел руки. Черная покрашенная жесть обжигала ладони, приходилось время от времени на них дуть, чтоб остудить.

Может, эти «княжеские» холуи и правы? От вороха мыслей запросто можно сойти с ума. Но куда от них деться, когда они сами без всякого спроса лезут в голову?

Отходить от голландки Петьке не хотелось. Простоял бы тут, у тепла, всю ночь, а разрешили бы, так спал бы у нее стоя или свернулся бы калачиком, как котенок. Металлический корпус карманных часов, упрятанных за пазуху, приятно холодил живот. Сегодня их не удалось тайком завести. Наверное, ход остановился, и стрелки замерли вразброс. Батька этими часами всегда был доволен, они ходили исправно и ни разу не подвели.

– Люблю масло! – прищелкивает языком Князь. Он сидит на высокой и мягкой кровати, по-восточному поджав ноги. Сейчас он паясничает и с каким-то хитрым вывертом намазывает ложкой масло на хлеб, толстый желтый слой на тонкий черный ломтик. Голос у него низкий, совсем не похожий на мальчишеский, прокуренный самосадом или просто давно простуженный. Каждый звук или слово властно разлетаются по всей спальне, приводя пацанов в трепет. Многие не в силах отвернуться и поэтому смотрят голодными глазами в рот Князю. У них опять отняли ужин. Князь далеко высовывает язык и слизывает масло, точно сладкий крем с пирожного. В другие бы, в сытые, времена определенно кого-нибудь стошнило бы, а сейчас одна лишь зависть, скрыть которую голодным невозможно. Князь сверкает глазищами, будто режет острой бритвой воздух. При этом вытирает чьим-то полотенцем масленые губы. Никто, конечно, не ропщет. Ни против, ни поперек слова ему не скажет. Все как один боятся вызвать гнев Князя. Вовсю стараются угодить и умилостивить его хотя бы взглядом, чтоб тот остался в довольном настроении. Прижавшись к теплой голландке, Петька рассматривал Князя. Откуда только такой выродился и выискался?

– Ой, смехи, живот разболелся от обжорства! – изгаляется Князь, а всем, у кого под ложечкой сосет, от обиды, голода и злобы реветь охота. Но они боятся и нехотя смеются.

Ну какой же он «князь», коли ручки-ножки тоненькие и короткие, лицо худущее, бумажного цвета? Глаза на месте не стоят, зыркают по сторонам – то ли от трусости, то ли отыскивают добычу. Нос птичий, похожий на клюв, желваки, скулы, подбородок заостренные, как у мертвеца, смотреть противно, плюнуть не на что. Так много жрет, а все равно телом дохлый, хлипкий, тщедушный. Тощий, как вобла, а возомнил и выбился в «князья» у этих оборванцев из подворотни, собранных под одной крышей беспризорников. Но стоит ему заговорить, даже у Петьки холодные мурашки по спине рассыпаются. Не человек, а безрогий черт. Может, в самом деле гипнотизер? Втихомолку здешние об этом поговаривают. Власть и воля его сильнее всяких писаных правил и законов. Князь тут никого не боится, нет у него страха и перед взрослыми. Многое в бегах повидал Петька, но такой редкой породы кровососа не встречал. Клопа поганого одним пальцем раздавить можно, если он сам от кровавого обжорства не лопнет, на Князя же ни одна рука из целой сотни пока не поднялась. Каждый вечер садится вот так, как азиатский хан на богатых подушках, и до полуночи пирует, спать никому не дает. Волосы у него длинные, на лбу темная челка треугольником, хотя все остальные тут гологоловые, под машинку подстриженные, словно лагерные или изоляторные.

Порядки он завел, как в настоящем княжестве. Распределил всех на «холопов», «холуев» и «падлу». Ближе и вернее всех «холопы». Они стоят в проходах между койками, готовые, подобно псам, на жертву броситься. Еще ждут, когда им перепадет кусок какой с «княжеского» стола. Он бросит небрежно, они поймают обглодок, заглотят, как жадные дворняги, и преданно благодарят. Только что языки не высовывают. Петька готов лучше с голоду сдохнуть, чем ловить отбросы и походить на жалкую собаку. «Холопы» в спальне, в столовке и на территории всегда рядом с Князем. Таскаются за ним поодиночке, а то и всей ватагой. Они бьют с оглядкою, следов и царапин на лице не оставляют. Отобьют отменно печенку, пацан потом неделю за бок держится и от боли мается.

«Холуи» теснятся в сторонке, чуть-чуть поодаль от Князя, и прислуживают ему еще усерднее, чтобы выбиться в «холопы». Эти твари особенно стараются и пуще всех из кожи лезут. Они кидаются на «падлу», будто овчарки с цепи срываются. Морду синяками, фонарями и фингалами разукрасят, готовы шею свернуть, голову оторвать и в форточку выбросить. За то время, что Петька здесь, навидался всякого. Кто не угодил Князю, получи свое сполна. Больше всех достается «падле», иногда и «холуям» перепадет, но «холопов» пальцем никто не тронет, кроме самого Князя. Он редко кого из них бьет ладошкой по щекам. Сексоту, жалобщику совсем хана, не простят. Доведут до полусмерти, может, и того хуже. Ведь тут «проходной двор»: кто прибывает, кто исчезает, люди тасуются, как карты в колоде, не задерживаются и особенно-то не запоминаются.

Новенького приручают и обязательно бьют. По точно заведенному порядку, пока тот не поймет смысла здешней жизни, не сломится, не подчинится. Бьют для острастки, чтобы просто знал, что здесь лупцуют и проучают впрок. Новенькие появлялись почти каждый месяц. И каждому Князь устраивал «долгую темную», когда свита «холуев» и «холопов» набрасывала на голову новичка одеяло, чтоб никого тот не запомнил и не было слышно крика. Свет выключают, двери на крючке держат. Подонистые норовят больше кулаками, локтями, ногами и чем попало. Иногда во время «темной» Петька слышал умоляющий голос из-под одеяла:

– Миленькие, братишечки, не надо-о, не надо!.. Миленькие, хорошенькие, я не буду!.. Я ничего не буду!.. Что захочите, то и сделаю, только не бейте. Я не буду…

Петька знал, что никто не заступится, на себе испытал…

Большая спальня напоминает физкультурный зал. Тесно стоят рядами свыше полусотни коек, на каждой спят по двое. В центре под потолком горит желтая и тусклая лампочка. Дотрагиваться до выключателя могут лишь «холопы», да и то с согласия или по указке Князя.

После отбоя, перед сном, дежурные воспитатели, забежав на порог, пересчитывают по головам собравшихся и, успокоенные, вполне довольные, уходят.

Тогда Князь принимает на койке свою обычную позу. Начинает раскладывать жратву, доставая припасы из-под матраца. Койку он занимал один. Прикрепленные к «холопам» напарники или спали на полу, или выгоняли с постели кого-нибудь из «падлы». После «княжеской трапезы» готовилась новичку «темная». «Холопы» и «холуи» занимали свои места в проходах. «Падла» боязливо сторонилась, пряталась и затихала.

С самым первым появлением Петьки в спальне у Князя и всей свиты зачесались руки. А привела его сюда после ужина воспитательница Валентина Прокопьевна. Она показала койку, где он будет спать, назвала напарника и быстро ушла. На Петьку уставились десятки глаз. Взгляды хитрые и наглые, удивленные и любопытные, добрые и злые. Осмотрели с головы до пят. Петька тоже внимательно присматривался к ним, не ожидая никакого подвоха. Одежонка у приемышей, как называли здесь всю эту временную ораву, самая разношерстная и пестрая, кто в чем. Казенной формы не выдавали, кроме нижнего белья, фланелевой рубашки и полотняных брюк. Ни у одного не было такой ладной, на диво всем, серой шинельки, как у Петьки. Еще не старой, хорошо скроенной и сшитой, правда, уже изрядно потертой в передрягах дорог.

Князь поманил Петьку пальнем. Потом потрогал воротник, пощупал шинельку и цепко взялся за медную пуговицу.

– Фронтовая? – хитро и вроде бы дружелюбно пробасил Князь.

– С войны…

– Ну, а как величать?

– Шинель-то, что ли? – Не нравился Петьке тон Князя.

– Тебя, смех.

– Петром…

– Откуда приехал?

– Отовсюду.

– Шинель замылил или как?

– С генеральского плеча! – отшил любопытного Петька.

– Ух ты, Генералец!

Тут вдруг Князь принялся истерически хохотать, хотя до этого был вполне нормальным и даже вроде бы приветливым человеком.

– Ой, не могу, Смехи, ой, не могу! Ой, заливало! Позекайте, смехи, на Генеральца! – Князь подпрыгивал, раскачивался из стороны в сторону, хватался за голову и гоготал.

Петьке странно было смотреть на эти кривлянья, как будто человек сходил с ума. Но присутствующих эта сцена нисколько не удивила.

Петька еще не знал, что перед ним Князь, а у него свои повадки. Кто-то подначивал втихаря Князя. Выгадав паузу, Петька громко и резко сказал:

– Чего умору разыгрываешь, шут гороховый, шинелей, что ли, не видал?

Князь вдруг осекся и криво поморщился. Сощурившись, уставился пронзительным взглядом. Через секунду, почти не шевеля губами, произнес:

– Ретивый Генералец!

Все со страхом ожидали ссоры.

– Амба, Генералец! Махнемся на шинельку, падла! – вдруг говорит Князь и начинает расстегивать пуговицы. – Получишь за нее овчинный тулуп или зипун. А не приглянется, толкнешь на базаре, с голым пупом перезимуешь…

Петька прижал руки к груди, ощутил на животе холод часов. Часы были большие, круглые и тяжелые, в металлическом корпусе, с решеткой поверх циферблата. Когда-то батька носил их в кармашке галифе, из-под гимнастерки выглядывала блестящая крученая цепочка, которая потерялась в первый же день войны. Петька привязал часы просто на тонкую крепкую бечевку, повесил через шею и носил так все время на груди. Всегда и везде прятал под рубахой, чтоб не потерять и чтобы никто не увидел… Князь расстегнул нижнюю пуговицу шинели и цепко схватился за следующую.

– Нет, это ты зря! Не лезь, не чапай! Хамло! – Петька выдернул борт шинели. Пуговица оторвалась и закатилась под чью-то кровать.

– А ну нишкни, падла! – рявкнул Князь, от голоса которого, казалось, вздрогнула спальня. Словно холодок по спине или кошачьи когти по телу пробежали.

Наступила тишина. Приемыши насторожились, ожидая взрыва, переполоха. Петька настроился по-боевому, приготовился к любой драке. Но Князь лишь махнул рукой и повернул ладонь вверх. В тот же миг чья-то рука мгновенно выключила свет. Сразу зашевелились «холопы» да «холуи», что стояли в проходах. Тут же накинулись, как стая волков. Правда, одеяло набросить не успели, Петька сумел вывернуться, ускользнуть. Били валенками, ботинками, ремнями. Кто-то норовил угодить острым костлявым кулаком в лицо. Пинали ногами и топтали. Петьке не спастись, не укрыться от них. Он ухватился за ножку и юркнул под кровать, побежал на четвереньках, как загнанный зверек. По топоту ног определял приближение преследователей и устремлялся в другой угол. Рассадил до острой боли коленки, исцарапал ладони и пальцы, ударялся спиной о железные кроватные решетки. Сдвигались и переворачивались койки. Оглушительно стучали по полу ноги, негромко кричали, пыхтели, хрипели голоса:

– Бей падлу чем попадя!

– Лови его с другой стороны и держи суку!

– А ты его чурбаком по головешке! По башке!

Охапка приготовленных на завтрашнюю топку дров у голландки рассыпалась, заглушив крики и топот. Петьке сейчас захотелось превратиться в крохотную черную мышь, залезть в любую норку или дырочку, забиться бы в щель, и никто-никто его тогда не достанет. Неожиданно рявкает, перекрывая весь шум, голос Князя:

– Амба, смехи!

Включили свет. Все остановились кто где, переводя дыхание. Петька вылез из-под кровати в самом дальнем углу.

Грудь распирает, отдышаться невмоготу. Голова кружится, перед глазами светлячки и звездочки прыгают. Тошнота застряла в носу, в горле, во рту. «Холопы» и «холуи» тоже выглядели порядочно растрепанными. Устали небось, в темноте сами шишек себе насобирали. В спальне беспорядок, перевернуты и валяются постели, торчат железные ножки кроватей. Ни кричать, ни звать на помощь, ни реветь Петьке не хватало сил. Пацану по-разному смотрели в его сторону. Одни злорадствовали, другие – с испугом, третьи – сочувствовали. Но почему многие смотрят на него с такой лютой ненавистью? Ведь ничего плохого Петька им не сделал. Может, злятся, что не удалось добить и в самый подходящий момент Князь прервал их разбой? А может, они по натуре своей такие?

Спрятанные под рубашкой часы, кажется, не повредились и целы. Лишь бы не отняли, гады. Петька, не выходя из угла, громко, чтоб каждый услышал, сказал:

– Бить будете, я в райсовет пойду!

– А ты, падла, бойкий и озорной! – язвит Князь. – Только не пугай, Генералец, свояков, а то заикаться станешь! Так, смехи?

– Ты не свой, ты фашист! – Голос Петьки чуть не сорвался.

– Нишкни, падла! – пробасил Князь. – Не то я разгневаюсь, и ты, по натуре, сыграешь в проруби на родной Вятке-реке и даже говном не всплывешь, падла!

– Сам всплывешь!.. Если еще раз тронете, то я кого-нибудь убью! – выдохнул последнее слово Петька.

В дверь постучали, и воспитательский голос прокричал:

– Мальчики, почему у вас шум и свет горит? Не пора ли выключать и спать ложиться?

– Пора, – негромко усмехнулся Князь и снова сделал какой-то жест рукой. «Холуи» поняли и с готовностью стали сдвигать кровати, подталкивая «падлу». «Холопы» развалились на постелях и отдыхали.

Петька не знал, куда теперь приткнуться и стоит ли идти к своей кровати, может, опять заваруха начнется и бить станут. Но в спальне уже было тихо. Князь помалкивал и сопел. Все быстро попрятались в постелях, кто-то выключил свет.

Свернувшись калачиком, Петька забился в уголок у голландки. Запахнулся потуже в шинельку да и остался тут, на полу.

Из щелей дуло, голландка остыла, было холодно, мокрая от пота одежда липла неприятно к телу. Заныли болячки и ссадины на ногах и руках. Слез, как обычно, не было. То ли они высохли, то ли пропали совсем. С того первого дня войны, когда от страха так хотел и не смог заплакать. В самую пору сейчас пореветь втихомолку, может быть, боль позабылась бы и на душе бы полегчало. Но слез нет и, наверное, уже никогда не будет. Петька языком зализывал ссадины, потирал ушибленные места, лежал комочком, молчал и думал. Хоть бы разок поплакать, почувствовать, как по щекам текут слезы, сжимается горло, вздрагивает голова и медленно утихает и отходит боль. Но, может, так даже к лучшему, горя никто не увидит и не посмеется. А у Петьки в душе ненависть накопится, больше зла родится, меньше жалости останется. Петька отомстит обязательно, нельзя без этого рвать отсюда.

Одни называли «холопов» и «холуев» прислугой, другие – свитой, а третьи – и вовсе дружиной. Бандиты и сволочи они все, опричники, как говаривал когда-то батька про хулиганов, а не дружина. Позднее Петька узнал, что угрозы Князя действительно опасны. Кто-то рассказал, как два новичка скорешились против Князя, дали отпор и устроили драку с ножами. До «мокрого» не дошло, но Князя они все же отмочалили. Потом оба исчезли неизвестно когда и куда. Разыскивать их не стали, никакого следствия не вели, оформили документы на побег. Все знали, что они никуда не убегали, а просто пропали. Но тогдашних «холопов» сразу же потом отправили под конвоем не то в строгий детдом, не то в колонию. В перевалочном пункте этом неразбериха. Долго тут никто не задерживается. Потому что здешнее учреждение называется детприемником. Это вроде как отстойник, сортировка для бездомников.

Петька тут недавно, как и многие, которых подобрали на станциях, ссадили с вагонов, поймали при облавах. С того дня, как Князь темный суд учинил, месяца три прошло, и неизвестно, сколько времени еще пробудет здесь Петька, пока не решат его судьбу. Отсюда посылали в разные организации запросы о батьке, но никаких ответов и известий о нем не приходило. Писем тоже никаких не поступало, хотя Петька ждал их каждый день. Нашелся бы батька, забрал к себе, и тогда бы кончилась эта дорожная, перевалочная жизнь. Но дни пробегали, складывались в недели и месяцы, а вестей никаких. Два года назад он последний раз видел батьку, и больше ничего о нем неизвестно.

Как-то Петьку вызвала к себе Валентина Прокопьевна и показала казенное письмо, где черным по белому написано было, что батька пропал без вести. Значит, жив, не убит, может, в плен взят, а может, в госпиталь попал. У многих отцы пропали без вести, но что это такое, никто толком не знал.

Он хорошо запомнил тот день, когда под вечер совсем разморенный шел из бани в спальню. Приемыши в бане больше баловались и изгалялись друг над другом, чем мылись. Петька, наоборот, долго натирался и мылился, помногу лил воды и ополаскивался, словно смывал с себя давнишнюю вшивую грязь. Под конец устал от жары, заторопился в предбанник, быстро оделся и выскочил на улицу. От зимней свежести после густого пара бани чувствовал себя полупьяным и обессиленным. Голову слегка клонило к плечу, ноги еле-еле передвигались. От лени даже рубашку не хотелось застегивать. Лицо, щеки, уши и стриженная наголо голова были пунцовыми. Кто-то поднял на смех:

– Позрите-ка, пацаны, красный как рак!

Рядом оказалась Валентина Прокопьевна. Она строго отчитала насмешника. Потом подошла к Петьке, слегка улыбнулась, погладила голову, лицо, плечи и застегнула рубашку. Она, видать, не помнила, как вместе с другими бездомниками привезла со станции сюда Петьку.

– Как тебя зовут?

– Крайнов.

– А родные у тебя есть?

– Нет никого, один батька.

Она о чем-то еще спросила и после сказала, чтобы он пришел к ней, она поможет в розысках его отца. Петька не хотел никуда отсюда уезжать, пусть его заберет батька. Надоело бродяжничать, кочевать с места на место, менять разные временные приюты. Везде одинаково, тоскливо и одиноко.

Ждать батьку уже нет у Петьки сил. Здесь околачиваться тоже одна только мука. Вот тогда он сел и тайно сам написал письмо:

«Москва, Кремль, Верховному Главнокомандующему, товарищу Сталину.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мой батька, командир Красной Армии Крайнов Василий Дмитриевич, в первый же день войны потерял меня. Я тоже его разыскать никак не могу очень долго. Помогите, пожалуйста, мне и моему батьке, потому что Вы сможете это сделать быстрее всех. Мой адрес: Кировская область, поселок Купарка, детский приемник № 11, Крайнову Петру».

Запечатал треугольником, наклеил марку и отправил с поселковыми попутчиками в Котельннчи. Туда ездили на подводах, возили на элеватор зерно из колхоза. Петька попросил доброго человека сдать на железнодорожную почту или прямо в почтовый вагон, чтобы письма ушло без задержки. Ответ все не приходил и не приходил, но веры Петька не терял и ждал со дня на день…

Старые карманные часы по-прежнему отсчитывают замедленное военное время. Пусть они идут скорее, пусть поторопятся, ускорят конец войны, после начнут отсчитывать совсем новое время. Петька хранил часы пуще всякого сокровища, словно от них зависела судьба и сама жизнь. Порой казалось: если часы потеряются, то никогда Петька не встретит больше батьку. Днем он их за пазухой носил, на ночь прятал в кальсоны, зажимал между ногами. Пуговицы на рубахе не расстегивал, чтоб не обнаружить бечевку.

Князь нюхом не нюхал ничего о часах, а то бы обязательно прицепился, и неизвестно, чем все это еще кончилось бы. Шинельку он больше не отбирал, даже не трогал с той первой «темной». Будто примирился, оставил на время Петьку в покое. То ли в самом деле напугался, хотя на Князя это не похоже, то ли по другой какой причине.

Наутро после «темной» Валентина Прокопьевна неожиданно встретила Петьку во дворе, удивленно посмотрела и спросила:

– Откуда это у тебя шишка такая на лбу? Кто это тебя?

– От причуда… – уклонился Петька.

– Ты потри ее, она и разойдется. – Валентина Прокопьевна и не думала охать и ахать, допытываться и докапываться.

Князь Валентину Прокопьевну, видно было, побаивался, подчинялся без препирательств, хотя подобострастия и не выказывал. Со стороны казалось, что она больше всех к Князю придирается. А тому все нипочем. Как ни старался Петька, понять Князя так и не смог. Запутанный тот, словно паук в невидимой паутине, во всем разный и неожиданный. Слышишь, что он говорит, но совсем не ведаешь, что думает, не знаешь, как поступит. Он был постарше и умнее, хитрее других. Взрослые, воспитатели и начальство, с ним не связывались. Больше того, считали своим помощником и часто поручали за остальными приглядывать, выгонять от случая к случаю на разные работы, хотя сам он пальца не приложит, руки не замарает. Иногда Князь исчезал по ночам, даже на проверку не являлся. «Холопы», чтобы скрыть от дежурного воспитателя его отсутствие, клали под одеяло чье-нибудь пальтишко: дескать, он давно почивает, и, мол, тревожить его нельзя. Уходил он с вечера и не появлялся до утра, никто не знал, куда ушел и зачем. Тогда приемышам в спальне свободней дышалось. Даже «холопы» и «холуи» больше помалкивали или своим шалманом в уголке в карты резались, о чем-то трепались. Случалось, спорили, дуясь в «очко» или в «буру», но до драки дело редко доходило. Князь это напрочь запретил. Да и, видать, самим до чертиков надоели гнусные холопьи обязанности. Без Князя им проще жилось.

Приемыши почти ровесники, кому одиннадцать лет, кому тринадцать. Одни выше ростом, другие ниже, есть посильней и послабее. Спать вдвоем на одной койке плохо и неприятно, часто напарники ссорились и дрались из-за подушки, стянутого одеяла. Многие от холода и болезней мочились в постель, обвиняя друг друга. На заборе постоянно висели полосатые матрацы с большими желтыми пятнами, в мороз затвердевали и почти не высыхали. Из полусотни коек обязательно наутро десяток матрацев были мокрые. Князь каждый раз рычал или исступленно орал:

– Кто обоссался, тому спать на голых досках! На такой лежанке Балтийское море не приснится!.. Мне эти ароматы вредят здоровью! Напрудят, падлы, а ты их зловонь нюхай!

Многие действительно спали на досках, «холопы» не давали им матрацы с улицы заносить. Четверо новеньких однажды сбежали от такого стыда, хотя, видимо, болели.

Не миновала эта напасть и Петьку. Было неловко на глаза пацанам показываться. Еще он боялся, чтоб взрослые не узнали, особенно Валентина Прокопьевна. Она женщина, и к тому же красивая. Раньше он таких, может, только в кино видел, а в жизни первый раз. У нее черные волосы, длинные ресницы и голубые глаза. Нет, не должна она видеть полосатый матрац с желтым пятном, который развешивал на заборе Петька. Он выносил свой матрац чуть свет, еще до подъема, торопливо набрасывал на забор и быстро удирал. Напарник по койке, прозванный Соплей, недовольно пыхтел, но молчал. Петька скрывал это и от Князя, тот мог растрезвонить на весь детприемник и не отказал бы себе в удовольствии сообщить об этом Валентине Прокопьевне. В последний месяц она Петра чуть ли не усыновила, хотя сама еще очень молода и иметь детей вроде бы ей рановато.

Да разве она сможет заменить маму? Или хотя бы сестру Ленку? Да никогда!

За ночь напорошило белым пухом, утром глаза слепит солнце, мороз. Снег пушистый, глубоко утоптана тропинка, что ведет к накатанной санями дороге. Оступишься в сторону, завалишься и угодишь по пояс в сугроб, полные валенки наберешь. Успевай вытряхивай, пока снег не растаял.

Петька привык бродить один. Приятелей не было, с Соплей дружить не хотел.

– Крайнов! – окликнула Валентина Прокопьевна. – Приходи после прогулки ко мне.

Голос звонкий, как у певицы. Больше месяца назад позвала к себе Петьку первый раз. Он хорошо запомнил, как остановился тогда, повернулся и посмотрел на нее. Она стояла там же, вверху на холмике, и улыбалась, словно бы обрадовалась встрече. Медленно подошел к ней. Полы шинельки поплыли по сугробу, подметая сыпучий снег. Она дружелюбно сказала:

– Крайнов, ты еще не был у меня дома, заходи в гости, не стесняйся…

На Валентине Прокопьевне было синее пальто с лисьим воротником. Мягкие черные валенки самодельной катки облегали ноги. Она переступала на месте, как будто согревалась, пританцовывая. Кудрявые завитые волосы распушились из-под цветастого платка, который на фоне белой зимы рябит красками в глазах. Щеки разрумяненные, точно натерты морковным соком, губы густо накрашены, блестят и щурятся голубые глаза.

Петька не противился, подчинился, пошел. В теплой комнате он обмяк и оробел. Словно в тумане видел ее лицо и как эхо слышал ее голос. Она говорила о письмах и розыске батьки. Потом принялась учить арифметике, чтобы Петька в детприемнике не отстал по учебе. Какая может быть в этой перевалке учеба, один смех, и талдычат постоянно каждому тут дураку, что для скорой победы нужно хорошо учиться. Слышал Петька слова такие много-много раз, но для победы нужны снаряды, а не отметки в тетрадях.

В учебном классе почему-то больше всего занимались арифметикой. Другие предметы – то есть, то их нет, то через раз урок ставят. А математику каждый день в расписание впишут с восьми часов утра первым уроком. Пробрякает где-то в темном коридоре ленивый звонок, и в учебный класс, освещенный двумя линейными лампами, уже входит заместитель начальника детприемника и начинает пичкать цифрами да задачками. Начальника редко видели на территории детприемника, он весь в делах и разъездах, а зам его очень редко отлучался. Ему было трудно ходить, он инвалид, и вроде бы у него еще раны не зажили. Мало кто видел, что делал он в детприемнике, но математику вел исправно в каждом классе. Был он нелюдим, озлоблен, никого не хвалил, даже тех, кто соображал. В серых тетрадях размашисто ставил «удочки» и «плохо» с точками. Других отметок не признавал. Петьке эта арифметика поперек горла застряла. Она и раньше труднее всего ему давалась.

– Эй, Генералец, – кричит какой-нибудь «холоп», – сколько будет дважды два?

Язвят, потешаются, а Петьке не до смеха. Не выходит, и весь тут счет, хоть лопни.

Много разных и не понятных Петьке задачек да примеров перерешал он с Валентиной Прокопьевной в последний месяц. Может, за все время своей учебы Петька столько не решал. Примеры с цифрами даются ему полегче, а вот с задачками беда, ни одной одолеть не мог. Валентина Прокопьевна так старалась, словно не арифметические действия решались, а сама судьба, вся дальнейшая жизнь Петьки. Вот и сейчас она без умолку говорит, растолковывая. Наклоняется, и Петька ощущает ее тепло. А заденет невзначай плечом, тут вся арифметика из головы сразу вон, ни условия он не слышит, ни решения, ни ответа. Краснеет, стесняется, сопит, как круглый оболтус, боится отодвинуться и рот раскрыть.

В комнатке натоплено, жарко. Валентина Прокопьевна распарилась и раскраснелась. Быстро переоделась, набросила легкий халатик.

– Крайнов, а почему ты про маму и своих родных мне ни разу не рассказывал?

– Они все погибли…

– Ты, наверное, много горя испытал? – сочувствует она.

– Как все… – говорит Петька и отворачивается.

– Я понимаю, Крайнов, как тебе тяжело и больно…

– Как всем… – буркнул он.

В глазах у нее появились слезы. Она молча гладила его голову. Обнимала, ласково прижимала и успокаивала:

– Ничего, Крайнов, все переживем, миленький…

Она казалась куда больше взволнованной, чем Петька. Он вдруг сам за себя испугался. Сердце от непонятного страха стучит, дыхание перехватывает, все тело приятно и болезненно потягивает, мускулы напрягаются. Где-то дрожит в животе, плохо голова соображает. Петька сидит ни жив ни мертв, изо всех сил скрывает это состояние от Валентины Прокопьевны, а то еще она заметит, и тогда Петька сгорит от стыда. Халатик коротенький, без пуговиц, лишь лямочки по бокам болтаются, под ним никакой одежды. Кожа на ногах Валентины Прокопьевны гладкая, так бы ладошкой и провел, да почему-то Петьке страшно это делать. Она сама нисколько не стесняется, наверное из-за его малолетства. Неожиданно стиснет его, точно клещами, он замрет, не шевелится, стараясь скрыть непонятную свою болезнь и чтоб она чего плохого не подумала. А когда целовать его от жалости принялась, совсем Петька дурно себя почувствовал, вроде бы температура подскочила и он вот-вот сознание потеряет. Неожиданно Валентина Прокопьевна оттолкнула его, быстро встала, подбежала к рукомойнику, ополоснула лицо и грудь, взяла одеколон «Кармен» и слегка помочила виски. Потом вернулась, обняла его плечи теплыми руками, но тут же отпрянула, спросила:

– Это что у тебя?

– Бечевка.

– Какая еще бечевка? Ты что, крест носишь?

– От часов.

– Настоящих часов?

– Настоящих.

– Откуда они у тебя?

– От батьки достались.

Бечевку он так и не снял с шеи и часы не отвязал. Валентина Прокопьевна держала их в руках, разглядывала и открывала крышку, еле касаясь пальцами решетки циферблата. В этот момент она походила не на строгую воспитательницу, а на обыкновенную девчонку, удивленную и обрадованную занятной игрушкой, как будто первый раз в жизни карманные часы увидела.