Текст книги "Отыщите меня"

Автор книги: Григорий Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

В один из дней, отрешенно глядя в окно, Валентина Прокопьевна призналась Петьке, как ей одиноко. Ни близких, ни родных и даже подруг у нее здесь нет. Совсем скучно и тоскливо быть одной в этой Купарке. Муж ее с самого начала на фронте. Рассказывала, какие шлет ему хорошие письма каждую неделю. Муж велел ей никуда отсюда не уезжать и дождаться его. Несколько раз сам обещал приехать, проведать, повстречаться, но ничего из этого не выходило.

– Мне бы очень хотелось сделать мужу приятный подарок, вот как эти часы, – сказала вдруг она.

Петька промолчал. Отдавать, дарить или продавать свои часы он никому, даже Валентине Прокопьевне, не собирался. Потом в шутку и смеясь спросила:

– Сколько там, на твоих серебряных?

Не снимая со шнурка, Петька подал часы ей в руки. Она с удовольствием открыла крышку и долго любовалась. Спустя несколько дней она опять спросила:

– Сколько там, на наших серебряных?

Петька в ответ только пожал плечами. Она тут же продолжила толковать про условия какой-то задачки. Наконец, оторвавшись, надолго о чем-то задумалась.

– Знаешь, как мне до войны хорошо жилось? Ты даже, Крайнов, не представляешь… Все у меня было, а больше всего кавалеров, самых красивых парней… Я ведь молодая была и очень симпатичная. Они мне все до одного нравились, ухаживали за мной, бегали на свидания. А я возьми да выйди замуж… – Она улыбнулась. – Мне достался очень хороший человек, только вот мало пожили, потому без детей и остались… Хотели иметь сына.

Петька чувствовал себя посторонним, ни кивнуть, ни поддакнуть не смел. Не для него вроде бы эти разговоры. Наверное, рано еще ему их слушать.

– Вот поэтому-то я к тебе, как к своему родному сыночку, и привязалась, – сказала Валентина Прокопьевна, подошла, ласково обняла, поцеловала. – И никому не отдам, и в обиду не дам.

Петька не знал, как себя вести и что ей ответить.

– Ну ладно, иди, Крайнов, – устало выпроводила она.

Петька вышел на снежную улицу и спустился вниз. Там, у подножия горки, он совсем был скрыт от посторонних глаз и любопытных окон. Тропинка незаметно уходит к дороге, виляет из стороны в сторону…

В последние недели батька неотступно приходит во сне. То зовет к себе, то кличет с собой, то проходит мимо, словно не узнает родного сына. Не просыпаясь, Петька вытягивался в струнку, изо всех сил звал и кричал, потом вскакивал, открывал глаза, испуганно оглядывался и смотрел на проснувшихся. Одни ворчали на него, некоторые грозили кулаком, другие смеялись с издевкой, и все ругались отборной бранью. Пришлось Петьке спать под подушкой, плотно накрыв голову, чтоб не слышно было его криков и стонов. Но разве спасешься от самого себя?

Без батьки жить уже невмоготу. Кончалось терпение искать его по белу свету и бесцельно ждать. Надоело торчать здесь, в Купарке, и ничего о нем не ведать. Петька стал ходить к тракту, что протянулся недалеко от поселка и соединял Котельничи с Кировой. В Купарку от тракта был отворот. Ходил теперь Петька на тракт часто и незаметно для других. Там он ждал приезда батьки на специальной или попутной машине. Что он приедет, у Петьки сомнений нет, надо только не прозевать и вовремя встретить. Почему-то казалось, что если он пойдет к тракту, то батька приедет быстрее. Сидя в сугробе, смотрел на дорогу в обе стороны и видел, как изредка поодиночке или вереницею бегут по тракту «полуторки» или «трехтонки», ни разу не останавливаясь и не делая поворота к Купарке.

Каждый раз убеждал себя, что вот сегодня обязательно встретит батьку и закончится наконец-то это мучительное ожидание. Батька перепрыгнет через борт машины, попрощается с попутчиками, закинет вещмешок за спину и пойдет навстречу. Тогда Петька выбежит к нему. Они долго будут стоять, смотреть друг на друга… Батька, конечно, приедет с ординарцем, потому что боевой командир Красной Армии и большой военачальник должен иметь ординарца. А может, просто явится один. В отпуск, на побывку, батьке, наверно, и не разрешат отлучиться с фронта, а за родным единственным сыном не посмеют отказать, отпустят. Они поедут отсюда в военное училище. Батька устроит туда сына и в воинском эшелоне уедет на фронт бить фашистов до самой победы. Каждый день будет писать оттуда сыну письма и сообщать о разгроме врага. Сюда он приедет с настоящим револьвером. Петька на время попросит у него наган, чтоб припугнуть Князя, который от страха язык и голос проглотит, окаменеет лицом, глаза зажмурит или, наоборот, безумно выпучит.

«Холуи» и «холопы» начнут подлизываться и прислуживать Петьке, но он их всех до одного сделает «падлами», а ребятам даст нормальную вольную жизнь. Был бы только револьвер, пусть даже незаряженный, тогда Петька за один день порушил бы блатной «княжеский» порядок и сразу бы уехал. Батьке бы вернул револьвер. И с гордостью вручил бы часы, которые сохранил, невзирая на все передряги жизни…

Тропинка к тракту протоптана в глубоком снегу, потом заходит в перелесок, там вытягивается вверх и выползает на главную дорогу. Проложили тропинку из поселка местные жители, чтоб быстрее добираться до тракта. Поселковые выходили на тракт ранним утром, изредка поздним вечером, провожали кого, а то встречали или сами отправлялись до Кирова или Котельничей. Кому подвода подвернется, кого попутная машина подберет, кто пешком пойдет. Зимой широкая дорога до глянца и ослепительного блеска наезжена полозьями саней. Военные машины перевозят грузы и людей в кузовах, закрытых тентами. Автомашины американские гудят, как танки, колеса в человеческий рост, никогда раньше Петька такие не видел. В полусотне метров or дороги стоит негустой сосняк, рядом березовые колки. Сюда Петька приходил в полдень. В это время больше проезжало воинских машин, которые к утру попадали на станцию. Здесь, за высоким сугробом и толстыми деревьями, он прятался, устроив лежку, с которой хорошо просматривалась дорога. Из укрытия своего не выходил, чтобы не пугать людей, не мозолить глаза и переполоху не наделать. Пока ждет, руки замерзнут и спину заломит. Одна колонна пройдет своим ходом в одну сторону, другая в другую. Машины не останавливаются, еще больше газуют, дорога ровная и прямая, никаких помех и колдобин.

Пусть батька приедет хоть инвалидом… Может, он так ничего и не знает про маму с Ленкой. Ведь никто, кроме Петьки, не расскажет ему о них. При встрече батьку надо обязательно познакомить с Валентиной Прокопьевной и сказать, какая она хорошая, по крайней мере лучше многих здешних. Она сейчас, наверное, у себя дома вяжет в тепле кофту, а может, пишет опять письмо на фронт мужу или подбирает задачки. В комнате у нее, как всегда, уютно и красиво. А здесь дует поземка, и холод забирается под шинельку. По дороге проскочило пять зеленых машин, похожих на фургоны, с закрытыми грузами и охранниками, но ни одна не остановилась и не забуксовала.

Кругом тишина, лишь насвистывает ветерок, потрескивают и чуть гудят толстые и высокие стволы сосен, шевелятся тонкие и поклонные ветки берез.

Ни одной живой души вокруг, даже дорога кажется сейчас заброшенной. Петька встал, отряхнул снег с шинельки и побрел назад. Может, не стоит больше сюда ходить и бередить душу? Может, до конца зимы или даже войны он так и не дождется? Просто вбил себе в голову дурацкие фантазии, которым никогда не сбыться в этой далекой вятской глухомани. Сбежать бы опять ко всем чертям подальше отсюда. Податься снова в другие места, дорог разных полно, не на одной этой свет клином сошелся. Петьке не привыкать, поколесил по миру достаточно, уже и перепутались в памяти города и дороги. Нигде не задерживался, вот разве только здесь чуть дольше обычного застрял. Но пока еще рано. Вдруг батька розыск ведет или ответ от Сталина придет, а Петьки уже здесь не будет. Адресат, мол, выбыл неизвестно куда.

Вечером Петька снова постучался в канцелярию и спросил, выговаривая с опаской слова:

– На меня запросов еще нет?

– Нет, Крайнов, угомонись, не приходили. Будет – сообщим…

Тут свои ответы, свои дела и свои порядки, некогда каждому растолковывать и объяснять. Вон их сколько набралось, всяких беспризорников, и небось каждый своей судьбой интересуется. Только одному Князю все до балды. Никуда он отсюда не собирается, живет и властвует в свое удовольствие, как зверь в логове. Его не трогают, не тревожат, даже на работу не гоняют. Остальных приемышей почти каждый день перед ужином посылают. На лесозаготовках сучья обрубали, конюшни в колхозе чистили, сараи и навесы сколачивали, пилили и кололи дрова. Печек тут в бараках и домах много. Для кухни готовили отдельную поленницу, по пять связок за день съедает. Топка под котлом в прачечной и того больше заглатывает. Все сами делали, варили, мыли, стирали. Девчонок сюда не привозили, для них в другом районе, кажется в Котельничах, открыт детприемник. На подневольных работах Князь в сторонке, «холопы» тоже потихоньку сачкуют, «холуи» в пристяжке с другими, а вкалывает, конечно, одна «падла».

Сноровки у Петьки никакой. Мало что умел, ничему толком не научился. Частенько силенок и ловкости не хватало, но он не симулировал, ни разу не отказался, больным да хворым не прикидывался.

Детприемник от поселка стоит на отшибе, ворога и калитка не запираются, всегда настежь открыты. Прежде, говорят, была охрана, но потом сняли, и теперь гуляй себе, как ветерок в поле, когда и сколько хочешь.

Высокий деревянный забор во многих местах поломался. Три двухэтажных бревенчатых дома и один кирпичный, с двумя подъездами каждый, выстроены, наверное, лет сто назад. Одни говорили, что для сплавной конторы, потому как недалеко река Вятка, другие утверждали, что для лесопромышленной канцелярии. Барак для воспитателей и служащих поставили недавно, наверное в начале войны. Между досками засыпали опилки. Двери низкие, завалинки высокие по всем четырем стенам, окна широкие и всегда с открытыми форточками, откуда выходил слабый пар. Внутри длинный коридор. В угловые комнаты вели отдельные входы, там и жила Валентина Прокопьевна.

На территории приемника росли высокие сосны, несколько толстоствольных берез и широкие ели. За деревьями всегда просто спрятаться, если захочешь. Тут курорт надо бы открыть, а не содержать подобранных отовсюду оборванцев. До войны, рассказывали, стояла воинская часть, потом в полном составе она снялась и ушла на фронт. Тогда на первых порах разместили беженцев из Молдавии, а после открыли госпиталь, но вскоре перевели в Киров. Потом решили поселить детприемник. Помещения высокие и светлые, в каждом по одной-две круглых голландки с облупившейся черной краской. Стены тоже ждали новой побелки.

В спальне приемышей – как сельдей в бочке, толчея. После ужина, перед сном, отыскивали место у голландки, развешивали на проволоке промокшие манатки, сушили кому как придется. Всей ораве места не хватало. Для Князя и «холопов» привилегия, никто на уготованное не позарится. «Холуи» усердно стерегут их пожитки.

С Петькой Князь затаенно хитрит, словно сквозь или мимо смотрит. Еду и пайки, как у других, у Петьки не отнимали и вроде бы вовсе от «падлы» отлучили. Caw по себе живет Петька, рано или поздно все равно сбежит отсюда. Петьке привычно, и до войны он подолгу не жил на одном месте.

2

Для взрослых переезды одна морока. Они суетятся, нервничают и обязательно чем-то недовольны. Мама каждый раз, собирая вещи, невесело говорила:

– Снова да ладом мытаримся… Из квартиры в квартиру переезжать – все равно что пожар пережить, из города в город – как землетрясение испытать…

Мама, конечно, преувеличивает, потому что одно дело стихия и совсем другое – новый переезд. Никакого бедствия нет, а просто вещи пакуются и укладываются в чемоданы, грузятся узлы в кузов машины. Петька усаживается поудобнее на них и едет на самом верху. Смотрит оттуда вниз, и дух захватывает, вся улица как на ладони. Мир на асфальте маленький, напоминает игрушечный, и всем встречным хочется крикнуть:

– Мы переезжаем!

Переезжали часто, Петьке даже не счесть и не запомнить, сколько раз. Батька всю жизнь военный, значит, ему положено переезжать из одного места в другое. Мама поэтому так нигде и не работала. Ленка как-то насчитала, что за свою учебу сменила три школы, а Петька пока еще одну. В первый класс пошел он в Виннице. Отвели его в старую белокаменную школу и передали учительнице. Город запомнился асфальтом, лопнувшим на тротуарах, в трещинах которого росла травка, на улицах много высоких и густых деревьев. Квартира помещалась в старом особняке, в глубине немноголюдного квартала. Четыре почти ничем не обставленные комнаты каждому шагу гулко откликались. А если открыть все двери, то Петька может устроить азартные скачки, прыгать верхом на венике, подгонять себя узким кавказским пояском и кричать во всю глотку:

– Ура!

Лишь бы Ленка не заявилась, а то испортит всю радость.

В школе совсем не так. Петьке там скучно и неинтересно. Уж очень муторно сидеть не двигаясь до звонка и смотреть только вперед, на доску и учительницу. А ему хочется посмотреть назад и по сторонам. Но вертеть головой не разрешают, обязательно сиди только смирно, положи на парту руки и слушай. Еще Петьку заставляют бессмысленно выводить палочки и кружочки по косой линейке в новенькой тетрадке. Как он ни старался, а ровно не получалось. Куда проще и забавней кляксу на тетрадку посадить. Чернила плывут и растекаются, замазывают все ровные и косые линии. Батьке жаловались по телефону, маму вызывали в школу. Петьку водили к директору и завучу. Каждому из них он давал обещания быть послушным. Они в один голос ставили в пример ему Ленку, называли ее передовой отличницей. Если бы Ленку не перехвалили, она не стала бы, наверное, такой зазнайкой. Петька в этом был уверен. С горем пополам он одолел первый класс, а во втором уже учился на новом месте, в другой школе, потому что снова переехали. Батьку перевели в небольшой военный городок Белоруссии, что совсем рядом с границей. В проходных стояла охрана, было много красноармейцев и командиров. Пускали за ограду по особым пропускам. Ребят знали наперечет и пропускали свободно. Школа вроде бы поменьше и лучше, чем в Виннице, но и здесь на уроках Петьке тоже нудно и неинтересно. Учился по-прежнему нехотя, еле-еле закончил второй класс. Сдал кое-как переводные испытания, но по арифметике все же оставили на осень. Арифметика не нравилась. Цифры хуже всяких букв, а слова лучше всяких чисел. Хоть бы не было этой осени, даже лета не надо, а сразу бы из весны перескочить в зиму, все бы забыли про осенние испытания и арифметику, сразу бы посадили Петьку в третий класс.

Теперь-то определенно батька не даст поносить свои карманные часы, хотя раньше пообещал. А вот Ленке он подарил наручные часы…

…Еще, кажется, глубокая ночь и до рассвета есть время поспать, а Петьку уже тормошат и спешно будят. По комнате бегают мама с Ленкой.

На улице страшно грохочет. Вспыхивает зарево, и все вздрагивает, словно по земле беспорядочно бьют тяжелой кувалдой. За окном рассвет смешался с дымом, огнем, копотью, пеплом. Напротив через дорогу торчат трубы печей, похожие на вздернутые дула пушек. Мама в старом халате бегает по комнатам как сумасшедшая, не понимая, что делать и за что хвататься. Следом за ней неотступно бегает Ленка, плача от страха и не отпуская мамин халат. Волосы у них распущены, на Ленке почему-то нарядное платье с кружевами и оборочками. Наверное, с испугу или спросонья накинула. Сейчас это платье выглядит некрасиво и нелепо. С каждым треском, визгом или взрывом снаряда Ленка безумно кричит. Мама бросала какие-то вещи в чемодан, высыпала из саквояжа украшения.

Прибежал батька, что-то прокричал маме в уши и быстро исчез. Потом появлялся еще несколько раз и снова исчезал. Весь в грязи, в пыли, в рваной военной форме, с остатками гари на лице, торопил маму и в то же время просил подождать его. Наконец у Дверей появился грузовик, и батька втиснул их в кабину. В кузове уже битком людей, испуганных, онемевших. Петька сел у самых ног Ленки и мамы. Батька проехал несколько улиц на подножке и что-то громко говорил и наказывал маме, но Петька в этом шуме ничего не слышал. Потом он быстро отстегнул часы, но цепочка порвалась, и батька сунул часы через разбитое стекло дверцы за пазуху Петьке.

На окраине города он спрыгнул, что-то прокричал, махнул рукой и остался, больше его не видели. Ленка с мамой прощально махали в пустоту.

Ревели самолеты, оставался позади грохот, вдалеке рвались снаряды. От страха Петька вместе с Ленкой крепко вцепились в маму. Молодой шофер растерянно смотрел вперед и причитал:

– Господи боже мой! Что же это происходит? Что же это происходит?

Машина неслась все дальше и дальше от военгородка. Прыгала на кочках, ухабах и колдобинах, наконец выскочила из широкой лощины прямо к железнодорожному полустанку. Здесь народу уже такое множество, что, кажется, никуда не пробиться и не подступиться. Штатские полуодетые люди лезут в товарные вагоны и на открытые платформы, им помогают несколько военных. Ловкие карабкаются сами, нерасторопных бросают, как дрова. Почти никаких вещей нет, лишь изредка видны большие чемоданы, маленькие сумки, саквояжи. Прибывали еще машины, привозили в кузовах женщин и детей, разгружались и мчались назад. На открытую платформу чьи-то сильные руки втолкнули сначала Петьку, потом Ленку с мамой. Мама тут же спрятала их под халат, прикрыла, как клушка птенцов. Военные стали выбрасывать вещи на насыпь. Не хватало места беженцам. Резко просвистел, предупредил и заторопил гудок паровоза, поезд толкнулся с места. Петька ударился локтем о борт. Мама растерянно вытирал им лица полами халата, будто это сейчас имело особый смысл. Подул свежий ветер, чувствовалась утренняя прохлада, но Петька всем телом дрожал. На маму было жалко смотреть в этом тонком, единственном не ней халате. Ленка по-прежнему выглядела нелепо в своем нарядном платье, лезли в глаза кружева и оборочки.

В небе появились темные точки. Но, в отличие от птиц, они не махали крыльями, не шарахались из стороны в сторону, не взлетали вверх, а летели прямиком, ровным порядком и увеличивались на глазах. Самолеты!

Неожиданно поезд остановился, и людской рой вывалился на насыпь. Одни бежали к реденьким кустикам, другие прятались под вагонами и в канавках, кто-то уползал в траву. Мама выпрыгнула вслед за Петькой и Ленкой. Крепко схватила их за руки.

От сильного, совсем рядом, взрыва насыпь вздыбилась, взлетела в воздух, и Петька мгновенно оглох. Потом приподнял голову и ничего не мог разобрать. Серое покрывало накрыло все видимое пространство, в воздухе гарь и сладковатый привкус мокрого же теза, дышать нечем, и глаза резко ест. Опять взрыв, словно специально сюда, именно в это место, метили бомбы. Запястье левой руки вдруг очень стиснуло, судорожно сжались пальцы мамы. В висках застучало, заломило в затылке. Голова кружилась, бегали и мерцали белые мошки, не давая ничего разглядеть. Не вот стало спадать пыльное покрывало, и не видно уже черных самолетов над головой. Люди бросились к вагонам и платформам, не зная зачем, не видя ничего и не помогая друг другу. Мама лежала как-то неестественно, скосив «а сторону голову, лицо белое, как бумага, глаза открытые, застывшие, стеклянные и невидящие. Петька резко выдернул левую руку и вскочил на колени. В другом судорожно сжатом кулачке мама держала руку Ленки. В глаза Петьке бросились почему-то часы у самого запястья рук мамы и Ленки. Он даже отчетливо увидел, как передвигались по циферблату секундные стрелки, казалось, что они торопились и от чего-то убегали. В мамином кулачке была крепко зажата ладонь Ленкиной руки. Но Ленки рядом с мамой не было, лишь торчала бело-красная раздробленная кость. Тонкие кружева и оборки заливала густая кровь. Клочок длинных волос вместе с кожей зацепился и запутался на торчащем репейнике. Петька схватил маму что есть силы и стал трясти, точно хотел разбудить, но не удержал, и тяжелое мертвое тело сползло по насыпи вниз, волоча за собой окровавленный обрубок Ленкиной руки. На лице и белом теле мамы не было ни одной капельки крови и ни одной царапинки. Зато всюду кровь Ленки, клочья ее платья с клочьями розового мяса. Может быть, это происходит в жутком сне? Не помня себя, Петька заорал самым диким голосом, совсем не своим и даже не человеческим. Таким страшным, какого, наверное, никогда земля не слышала.

– Аааааа-а!

Этот чужой голос он запомнил на всю жизнь.

3

Зимой долбить промерзшую землю – много не наработаешь. Как ни орудуй ломиком да киркой, как ни выбивайся из сил, на полштыка лопаты не наковыряешь. Работали у деревянной бани, невдалеке по склону холма. Две недели уже возились, рыли канаву для „вшивобойки“, приготовили длинную металлическую трубу.

Заели здесь паразиты всех и каждого, житья никакого не стало. Откуда только берутся? В войну расплодились – сладу нет. Тело зудит, как от чесотки или крапивницы. Петька безудержно царапал кожу до боли.

Вечерами в спальне собирались в кружок под тусклой лампочкой, сбрасывали одежду и выворачивали наизнанку нательные рубахи, белые с завязками кальсоны, и ни холод, ни стыд никого не останавливали, пошли гулять пальцы по швам, выискивая и щелкая когтями затаившихся жирных „бекасов“. У „падлы“ „холопы“ вдруг вышвырнут одежды к порогу, Князь громыхнет вслед:

– Ты сам гаденыш, пусть тебя гады кусают и кушают, ха-ха!.. Расплодил стадо и пасешь заразу, падла! Ну, чего зекаешь? – Потом милостиво добавит: – Дазай дави кровопийцев, только не подходи близко.

Петька рубаху и кальсоны не снимал, лишь пальцами по телу нащупывал или в рукавах искал. Вроде в чистоте здесь жили, и врачиха следила, в баню ходили» раз в декаду застиранное сменное белье выдавали, но отделаться от вшей не могли ни на один день, словно они из живой кожи родятся. Когда наступал черед бани и смены белья, Петька на время тайно прятал часы между досками торцовой завалинки, в укромном месте: никто не подшпионит, не разгадает где.

Баню теперь топили с охотою. Натирались жесткой мочалкой, обливались горячей водой. Правда, жидкое и едкое мыло «ка» глаза поедом ест и кожу крапивой палит, зато после на морозе весь свет мил, блаженно дышится и немного спать хочется.

– Батюшки вы наши! – восклицает Валентина Прокопьевна в каком-то восторге. – Какой же ты розовенький, чистенький, гладенький! Ну, отдохнул малость, давай проверим твои успехи.

Господи милосердный, как надоела Петьке эта арифметика! Ему бы сейчас просто посидеть в этой уютной комнатке и не думать ни о каких успехах. Валентина Прокопьевна, кажется, угадывает его мысли, не торопится раскрывать задачник. Но все же садится рядом, придвигается и как-то загадочно говорит:

– Попробуй, Крайнов, решить совсем другую задачу…

– Смотря какую…

Ответил нерешительно, потому что никаких других, кроме арифметических, Петька не знает. Валентина Прокопьевна громко рассмеялась:

– В какую часто ребятишки играют, пишут мелом на стенах или заборах, видел?

– Не знаю…

Мало ли что чертят и рисуют мелом на стенах…

– Знаешь, знаешь, не притворяйся и не обманывай… Я вот тебе напишу, а ты только ответ проставишь. Совсем просто, один ответ…

– Если получится…

Она взяла мелок и на дверце шкафа старательно вывела: «Ваня + Рая =…»

Написала какую-то головоломку, которую разгадать ума не хватит.

Ленка еще в третьем классе любила морочить всем голову разными ребусами, досаждала и хвасталась, но те были совсем не похожи на эту.

– Ну же, Крайнов, ставь ответ! – нетерпеливо говорит Валентина Прокопьевна. – Или вот еще.

Она снова пишет столбиком: «Гена + Оля =? Степа + Вера =?»

Теперь-то уж совсем запутала этим столбиком.

– Много получается задачек.

– Дурачок ты, Крайнов, ответ-то у них один! – громко заливается Валентина Прокопьевна. – Ну, а здесь догадаешься?

Опять она пишет загадочный шифр: «В + П = Л… Ва + Пе =?» Недолго думая и чтобы не обидеть ее, Петька решил проставить цифру семь, коли везде один ответ.

– Откуда ты взял семерку? – хохочет Валентина Прокопьевна.

– На ум пришла…

– Ну, Крайнов, ты совсем, оказывается, глупый! Двадцать три года на свете живу, а таких ответов нигде не встречала! Даже просто предположить не могла! – смеется.

Неловко стало, не по себе. Вроде бы она посмеивается, но обижаться на нее нельзя, уж очень она искренне и красиво смеется. Петька попытался улыбнуться, но вышло как-то криво и виновато.

– Сколько там на наших серебряных? – весело спросила она.

Петька достал из-за пазухи часы. Она снова долго держала их в руках и гладила крышку кончиками пальцев, потом завела и опять смотрела завороженным взглядом.

Вернула лениво, с сожалением, словно расставалась с очень дорогой для себя вещью. Если бы часы были не батькины, то Петька бы и отдал, уж очень они ей нравятся и каждый раз прямо-таки в восторг приводят…

Забитая «падла» испуганно жмется к уголкам, стенкам, в тени, чтобы никоим образом не угодить на злую примету Князя.

Он сидит, по своему обычаю, на высокой постели и снова жрет свои припасы, полученные и доставленные в мешочках. Князь обложил всю «падлу» податью, ясаком, и каждый приносил свою долю. Одни украдкой выносили сахарок, другие поставляли пайку или горбушки, третьи лишались «маслица», «колбаски», жареной картошки. Сбор дани проводили «холопы» у дверей, держа наготове матерчатые мешочки. Попробуй кто не вынеси, посмей сам съесть, сопатки намылят, бока и печёнки отобьют, в поддыхало врежут. Петьку не трогали и пропускали по неизвестной ему причине. Ни разу пока не задержали, хоть и выходил он пустой.

Опять сегодня очередное перед сном «княжеское пиршество», на виду у десятков голодных глаз, со смаком, причмокиванием и басовитым словесным поносом. Сам Князь ест немного, больше любит показывать, что и как жрет. После представления Князь аккуратно складывает объедки в картонные коробки, жестяные банки и прячет под матрац.

Покончив со жратвой, Князь распорядился, будучи в хорошем расположении духа и веселом настроении:

– Ну, смехи, пора бекасов бить! Соизволяю всем… «Падла» пусть подальше держится, чтоб их гады к нам не переползли, ха-ха… и не осквернили…

Так обычно он шутил. И ничто не предвещало «княжеского» неудовольствия.

«Холопы» и «холуи» потянулись ближе к лампочке, «падла» стала раздеваться подальше от света. В спальне холодно, многие набрасывают пальто на голое тело и принимаются с шутками копаться в одеждах.

Спать здесь, в этой деревянной махине, зимой холодно. Как ни замазывают, ни конопатят окна и ни утепляют, все равно двери со щелями и хлопают постоянно, голландка быстро остывает. Князь не тужит и не мерзнет, потому что укрывается пятью байковыми одеялами, которые берет у «падлы» с других коек. Отказывается только от очень вшивых и пропахших мочой. Лишенные одеял приемыши сдвигали по две или три койки, ложились на них по четыре-пять человек и сверху накрывались матрацами. Это было единственное спасение от холода и простуды.

– А где-ка тут у нас, смехи, Генералец? – вдруг неожиданно пробасил Князь.

Давно не привязывался, словно Петька для Князя не существовал. Сейчас вспомнил, значит, неспроста.

– Чудится мне, смехи, – не глядя в сторону Петьки, хитро говорит Князь, – что Генералец вроде как бы породнился с паразитами и развел на себе богатую вшивую ферму…

– С чего это ты взял!

Князь явно к чему-то подкрадывался, снова искал повод.

– С того самого, – растягивает слова Князь, – что вся спальня, можно сказать, сил не жалеет, тотальные бои устраивает, гниду пачками уничтожает, а ты все в утайке дезертируешь…

– Чего тебе еще нужно?

– А то, что вшивобойка, выходит, совсем и не нужна будет нашему обществу, коли бекасы у тебя на всех нас плодятся и воши твои меня однажды сглотают…

– Отвяжись ты, дерьмо, чего еще заело!

– А ну, нишкни, не бухарись, падла! – прорычал Князь.

– Сам заткнись!

– Делай выволочку, смехи, Генеральцу! Скидывай силком с него вшивую форму и на мороз ее! А падла пусть голым попляшет!

В один миг «холопы» и «холуи» набросились на Петьку и крепко схватили. Несколько цепких рук стянули верхнюю рубаху, потом нижнюю. Тут шнурок порвался, часы выскользнули, упали и ударились о твердые доски пола. Князь молниеносно вскочил, будто ожидал этого момента. Прыгнул, подобно обезьяне, быстро схватил и ловко поднял с пола часы. Он держал их на вытянутой руке, раскачивая в воздухе, и самодовольно смеялся.

– Отдай, это не мои часы, а батьки!

– Такие серебряные, смехи, я видел до войны у одного артиста в большом городе.

– Верни, сволочь, а то пожалеешь!

– Не пужай, Генералец, иди пожалься в райсовет, падла!

Теперь уже было все равно. Петька с силой оттолкнул «холопов» и бросился в драку. Но не тут-то было, всякий раз те отбрасывали его в сторону и переталкивали друг на друга. Он снова наскакивал и, не слыша себя, кричал:

– Гони часы, сволочь! Гони часы назад, гад!

Князь зажал их в ладонях и ухмыльнулся. Хотя «холопы» были на стреме, Князь, видимо, не собирался поднимать бузу и избивать Петьку, лишь злорадно смотрел и хитро подмигивал. Ни драки, ни бучи не заварилось. Любопытные разбрелись по своим койкам, «холопы» и «холуи» остались охранять Князя.

Петька долго стоял недалеко от койки Князя и ждал, но тот делал отрешенный вид и разглядывал крышку часов. От обиды и боли Петьке хотелось реветь. Слез опять не было, и Петька смотрел на всех злым, затравленным и беспомощным взглядом.

– Батька приедет, все равно отнимет часы…

В тусклом свете стриженые головы, похожие на мячики, исчезали в кроватях, а Князь безразлично отвернулся в другую сторону.

– Если не отдашь, фашист, то я тебя убью!

Князь погладил челку и спокойно развалился на одеялах. «Холуи» оттеснили Петьку подальше. Он постоял немного, не зная, что делать, потом медленно вернулся к своей койке и сунул голову под подушку. Сосед ушел к спаренным кроватям. Петька почувствовал, как где-то внутри снова появилась резкая боль, словно закровоточила рана. Лихорадочно лезут всякие мысли. Надо как можно скорее отобрать часы. Надо придумать самую страшную кару и отомстить Князю. Всю ночь надо не спать. Пока есть время, надо думать и думать. Но вскоре все мысли путаются…

4

Тишина, будто оглох, исчезли звуки земли и неба…

Перекошенные от ужаса лица и бегство людей в никуда. Взлетает разбитая земля в воздух, воронки заполнены водой. Небо от черных самолетов словно в комарином тумане, который рассеивается и так же стремительно собирается в черную тучу…

Горит лес, и копоть мажет дрожащий прозрачный воздух… Беспорядочно носятся в разные стороны кони, похожие на диких, отбившихся от табуна. Лежит на боку убитая корова и одним красным глазом смотрит в небо…