Текст книги "Отыщите меня"

Автор книги: Григорий Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Рано утром пошли на железнодорожный вокзал. Няня Нюся несла матерчатую котомку. Там была завернута в мешочек еда, лежали деньги и последнее письмо отца.

Няня Нюся пошла к дежурной по станции в красной фуражке и спросила ее про начальника.

– Нет его и не будет, – ответила та.

– Да как это так! – всплеснула руками няня Нюся.

– Вот так. В госпиталь его увезли.

– А где этот госпиталь? – чуть не плача, спросила няня Нюся.

– Это еще зачем? – удивилась дежурная.

– Он велел нам сегодня к нему прийти.

– Его вчера увезли. Видать, гангрена на культе началась после ампутации. Он туда попал надолго.

– Беда-то какая, – вздыхает няня Нюся. – Как нам теперь-то быть? Он про нас ничего не наказывал?

– Нет.

– Этого никак не может быть… – не верит няня Нюся. – Он нам тут по военному письму билеты до Бозулука пообещал…

– Ничего не знаю… У меня нет никакого предписания о штатских.

– Нам надо обязательно сегодня в Бозулук уехать, уже и телеграмму отбили, – просит няня Нюся. – Мы и вам покажем это письмо.

– Мне бесполезно показывать, коли начальник ничего не решил. – И дежурная пошла по перрону встречать прибывающий на дальний путь товарный поезд.

На втором пути уже стоял пассажирский, и видно, что давно, нет вокруг него ни суеты, ни переполоха, все уже кое-как разместились. Поезд дожидался отправления, но никто не знал, когда ударят в колокол и дадут сигнал. Вагоны, тамбуры и подножки забиты битком, только что на окнах не висят. Маячат головы и фигурки людей на крышах. Няня Нюся остановилась у подножки, спросила:

– Куда поезд-то едет?

– Пока известно – в Челябу, а дальше видно будет или спросишь.

Няня Нюся забегала, прихрамывая.

– Давай сядем без билетов, – сказала она Павлу, – а по дороге при оказии купим.

Она водила его вдоль вагонов и высматривала место, где бы можно было пристроиться. Все двери были наглухо закрыты. Впереди в окошко паровоза высунулся машинист и смотрел на перрон.

– Уважаемый товарищ машинист, – снизу кричала няня Нюся, – возьми нас, пожалуйста, с мальчонком. Нам страсть как нужно по военному делу ехать в Бозулук. Документ на то есть…

– Нет, нет, мамаша, – ответил машинист.

У подножки вагона, заглядывая в открытый тамбур, няня Нюся просила:

– Дяденьки! Тетеньки! Пустите нас, пожалуйста! – и подталкивала вперед Павла, но никто не слушал и не жалел няню Нюсю. Она сильно хромала, от боли и волнения еще больше припадала на ногу и теперь походила на раненую, подстреленную гусыню. В глазах ее застыли мольба и отчаяние.

– Сестрица, – послышался громкий басовитый голос, – давайте-ка сюда…

Невысокий старичок стоял у перил открытой площадки между вагонами и махал рукой.

– Передавайте-ка сюда внука-то, – прокричал он.

Няня Нюся проворно схватила Павла под мышки, подняла вверх и передала в чьи-то руки. Пять или шесть рук быстро пронесли по воздуху и опустили Павла рядом со старичком. Было очень тесно, но старичок, работая локтями, готовил уже местечко для няни Нюси. Она передала котомку и попыталась подняться сама. Старичок старался подать ей руку, но дотянуться так и не смог. Няня Нюся поняла, что ей туда не взобраться, и заголосила:

– А я-то как же, как же я-то! Люди добрые, да помогите хоть! Ради бога!

Кто-то сжалился и попытался помочь, но няня Нюся каждый раз срывалась. Один раз даже сильно упала и, наверное, больно ударилась.

– Может, вам мальчонку-то назад спустить? – спросил старичок.

– Нет, нет, мил человек, я сейчас, еще немного… Он к родному отцу должен обязательно уехать. Отца-то на фронт вот-вот отправят.

– Мальчишке-то зачем на фронт?

– Нет, он не на фронт, он повидаться… проститься… – Няня Нюся вдруг заплакала. – Сопроводить я его должна.

Сделав еще несколько усилий, она остановилась. Топталась на месте, всплескивала руками, громко причитала:

– Господи милосердный, помоги! Помоги мне, господи милосердный…

– Рад бы вам угодить, сестрица, да не знаю как, – сочувствовал старичок. – Куда ехать-то?

– В Бозулук, родимый, в Бозулук, – громко кричит, чтоб все услышали, няня Нюся.

– Мой путь по той же дороге, могу за ним присмотреть.

– Спасибо тебе, любим человек. – Няня Нюся долго сморкалась, не в силах сдержать слезы. – Ну хоть так-то, да все же… Но я ж сама должна, я сама чуток еще попробую. – Сил у нее уже не было, она с трудом держалась на ногах и помутневшими глазами смотрела на Павла.

– Павлуша, слезай-ка назад, а? Куда ж я тебя одного-то? – говорила она неуверенно и виновато.

– Решайте сами, сестрица, но одного его я не оставлю, – говорит старичок, который сразу показался Павлу добрым. В громком голосе его чувствовалась твердость и сила.

– Павлуша, может, ты все же слезешь, а? Не боишься без меня ехать-то один, а?

– Нет…

– Может, с добрым-то попутчиком и доедешь, а?

– Доеду.

– А когда доедешь, вы уж мне телеграмму отбейте, чтоб я вконец не извелась.

– Дадим…

– А где надо, сделай ему, добрый человек, пересадку, пожалуйста, чай, вместе в одну сторону едете.

– Не извольте волноваться, сестрица, – отвечал ей старичок, – как родного доставлю.

– Павлуша! – не умолкает няня Нюся. – Ты уж послушайся дедушку-то. Храни себя и береги провианта. Когда что неладно или попросят, то показывай письмо, для тебя это военный пропуск. По документу этому тебе всяк поможет… Господи, боже ж мой, может, я все же залезу. – Няня Нюся сделала последнюю слабую попытку, но опять безуспешно, и тут, всплакнув, она совсем смирилась.

Старик успокаивал ее:

– Да не убивайтесь вы, сестрица… Страх в глазах, а душа стерпит. Не без казусов, не без труда, но доедет ваш внучек, не извольте беспокоиться, сестрица, бог сохранит…

Он бы, наверное, еще что-нибудь говорил няне Нюсе, но послышались свистки, гудки, удары колокола.

– Павлуша! – прокричала няня Нюся и отступила от вагона.

Старичок оказался совсем маленьким, ростом чуть выше Павла. Зато голос у него был громкий. Низкий, раскатистый бас его перекрывал даже шум и стук несущегося поезда. Он посадил Павла на свой мешок, в котором был то ли пустой бидон, то ли пузатый бачок. К вечеру подъехали к станции Каменской. Поговаривали, что долго не задержатся, стоянка короткая. Со всех сторон к поезду ринулись люди и штурмом стали брать вагон. Вставали на плечи, лезли по головам, торопились, кричали и ругались. Хватались за что угодно, лишь бы зацепиться и удержаться. Напирали с такой силой, точно выжимали последние соки из людей. Старичок сопротивлялся, упирался руками, еле сдерживая людской напор. Потом он ловко подхватил свой мешок и громко сказал Павлу:

– Лезем-ка все ж на крышу, а то нас здесь задушат, раздавят, как шмакодявок…

Подхватил Павла за плечи и приподнял. Павел, перекинув через шею котомку, цепко схватился за торчащую над головой ступеньку. Перебирая руками, быстро вылез на крышу. Вслед появился старичок с мешком за спиной. С непривычки Павел передвигался по крыше ползком, наконец ухватился за круглую металлическую вытяжную трубу с колпаком. Старичок сел рядом и долго не мог отдышаться. На крыше уже было человек двадцать. Сидели кучками, облюбовав места по центру крыши и примостившись к вытяжным трубам. Женщины в годах, одеты кто во что горазд, некоторые в шерстяных теплых платках, повязанных за спину. Бедная няня Нюся, ей бы ни за что сюда не взобраться. Она бы со страху здесь умерла, а между вагонами ее бы просто искалечили в давке. Хорошо, что она не поехала. Люди сидели или лежали на матерчатых и кожаных сумках, на чемоданах. Среди них были старички и помоложе мужики, инвалиды на вид. Выделялись два старика, что сидели на пузатых своих мешках. Одеты они в полушубки и шапки, невзирая на летнюю пору. Бороды их напоминали соломенные метлы. Не обращая ни на кого внимания, они выпивали, обтирали руками усы и нюхали лепешку. Самогонку из фляжки наливали в зеленую эмалированную кружку.

– Павлуша, изволь откушать, пора нам перекусить. Меня зови Анисимей Фадеевич или просто дед Анисимей…

Тут он достал завернутые в тряпицы сало и лук. У Павла в котомке были любимые оладьи и сухая колбаса. В кармане лежали два ножичка, которые перед самым отъездом Павел наточил и вложил в ножны. Дед Анисимей взял ножичек и стал ровно нарезать сало вместе с твердой опаленной свиной кожей. Потом повертел ножичек в руках.

– Изволь знать, вострый, как бритва, видать, большой умелец мастерил. – И он стал медленно жевать пищу своим почти беззубым ртом.

Закончив еду, дед Анисимей собрал крошки на ладонь и осторожно отправил их в рот. Завернул все свое аккуратно в тряпицу и сунул обратно в мешок. После этого завязал котомку Павла красивым узлом и медленно обвел взглядом вокруг. Наконец, повернувшись в сторону паровоза, перекрестился три раза.

– Ты что, анафемский сын? – вдруг строго спросил дед Анисимей своим басом. Павел даже испугался его, но тут же понял и перекрестился сразу обеими руками. Получилось несуразно и бестолково.

– Дурень ты и дурень, Павлуша, – вздохнул дед Анисимей, – одно слово безбожник…

Говорил он без зла и обиды в голосе, через минуту прислонился к мешку и принял совсем благообразный вид. Потом старик расспрашивал Павла, кто он такой, откуда и почему вдруг так срочно в Бозулук должен ехать. Павел рассказывал без подробностей, не врал и не фантазировал. Однако дед Анисимей удивлялся и восклицал:

– Извольте знать, сколь любопытно!

Позже, о чем-то поразмыслив, он вдруг спросил:

– Так чьи же вы тогда подданные и граждане чьего государства?

Павел ответить не мог, он просто не знал.

Солнце приблизилось к горизонту и быстро, прямо на глазах, садилось. Оно светило сейчас очень ярко и совсем не грело. Наступила ночь, стало темно и немного страшно. Вскоре показались огоньки, которых по мере приближения становилось все больше и больше. Наконец они рассыпались по всему черному пространству.

– Челом не бить, а Челябе быть! Слыхал такую прибаутку? Изволь готовиться к пересадке…

В слабом свете городских огней зашевелился народ на крышах. Поезд остановился не у вокзального перрона, а раньше, у стрелки, перед красным светофором. Стуча и топая по крыше, люди спускались вниз. Дед Анисимей одной рукой держал свой мешок, другой помогал Павлу, чтобы он не сорвался со ступенек. Через минуту они уже были на земле и под ногами хрустел мелкий шлак. Оставив Павла караулить мешок и наказав дожидаться на этом месте, дед Анисимей куда-то исчез. Поначалу было страшно одному стоять. Но никому ни мешок, ни котомки, ни сам Павел не были нужны, темные фигурки как появлялись, так и исчезали в полумраке стрелочных фонарей, в которых горели обыкновенные стеариновые свечки.

– Следовать изволь за мной и не отставай, – сказал негромко дед Анисимей, появившись из темноты и быстро взваливая мешок на спину. Долго шли вперед к станции, пролезали несколько раз под вагонами у самых колес. Наконец вышли к какому-то слепому поезду. В окнах вагонов не было света. Поезд этот уже до отказа забит пассажирами. Они висели на подножках, теснились между вагонами, сидели на крышах. Дед Анисимей не хватался за подножки и не стучался ни в одну плотно закрытую дверь, а, пройдя несколько вагонов до самой середины состава, остановился и сбросил мешок со спины. Посмотрел вверх, повертел головой и вдруг сказал:

– Изволь, Павлуша, опять лезть на крышу. Старайся поосторожней да проворней, пока нет милиционера, а то нам иначе не уехать, и никакой документ твой не поможет.

Второй раз забраться на крышу Павлу было проще. Свет падал отовсюду, но был тусклым и выделял только стрелки, отдельные вагоны и часть длинных составов. Светили электрические лампочки на высоких столбах да низкие квадратные фонари. Паровозы выбрасывали перед собой на рельсы яркие лучи. Люди на крыше молчали, изредка переговаривались шепотом и ждали отхода поезда. Невдалеке расположились знакомые попутчики, те самые два старика с бородами и в полушубках, которых Павел видел днем на пути к Челябинску. Поезд медленно, почти незаметно, тронулся, с трудом набирал скорость.

– Слава богу, поехали, – перекрестился дед Анисимей, – не застряли, господи всевышний, до утра. А ведь могли бы, потому что Челябинск – мудреный перекресток. Истый крест на земле, как пуп, на все четыре горизонта. На севере – Свердловск, на юге – Оренбург, с востока – Курган родной, а к западу – Башкирия. Куда изволишь, туда и свернуть можно. Право, путаницы здесь в нынешние времена многовато, и заблудиться бедному человеку раз-два и готово. Но мы с тобой посмышленее, потому не на юг едем, как надо бы, а на север, до Уфалея или Каслей…

И старик принялся негромко растолковывать, как легче им доехать до Бозулука. Павел ничего не понял, но не переспрашивал, чтобы окончательно не запутаться в городах и поездах, которые называл дед Анисимей.

– А теперь приляг да вздремни, Павлуша… Утро вечера мудренее…

– Да проснись же! Ну вот, наконец-то, слава богу! Неприятность тут назревает, давай-ка переместимся в сторонку, – зашептал дед и переполз чуть подальше.

Павел, держа котомку, последовал за ним, прижался к крыше. Легкая дрожь пробегала по телу, то ли от холода, то ли с испуга. Где-то у горизонта слабо светлело небо, как будто солнце выбиралось из далеких и темных глубин. Павел с дедом Анисимеем оказались невдалеке от стариков с мешками. В тусклом свете зари можно было рассмотреть, что происходило на крыше. Люди тревожно сидели пригнувшись, боясь встать, пошевелиться. По обоим торцам крыши стояли в рост два высоких парня. Одеты они были в темные рубашки, подпоясанные широкими ремнями, на головах фуражки, какие носили фэзэушники. Каждый угрожающе держал на вытянутой руке нож. Третий, тоже с ножом, ходил по крыше, отбирал вещи, потрошил чемоданы и сумки, выворачивал карманы, развязывал котомки, запускал руку за пазуху и с силой вырывал деньги или узелки. Проделывал все это смело, грубо и быстро. Когда кто-то приподнимался, то на торце сразу же два-три раза топали по крыше ногой:

– Цыц!

Люди от страха перед грабителями затихали и прижимались к крыше. Но иногда слышалось:

– Что же это вы, сынки, делаете…

– Цыц!

– Неужто у вас жалости нет…

– Цыц!

– Да разве ж можно бедноту-то грабить…

– Цыц!

Другие молчали, не просили, не подавали голоса. Беззащитные, они подчинялись безропотно, и каждый с ужасом ждал своего череда. Кто-то разделся до кальсон, лишившись пиджака, брюк, рубахи, и снова сел на свое место. Поезд мчался вперед, не сбавляя хода. Чуть прибавил рассвет, и уже можно было лучше рассмотреть происходящее. Дед Анисимей сидел съежившись, словно готовился к какому-то решительному действию. У грабителя, что ходил по гребню крыши, мешок был уже наполнен. Он передал его одному из своих и вернулся. На этот раз он оказался рядом с Павлом. Резко выдернув котомку, перебросил ее своему приятелю. Тот повесил ее через плечо. Павлу хотелось жалобно попросить, чтоб он вернул узелочек, в котором лежит письмо, но страх лишил его голоса. Пусть возьмет вместе с котомкой всю еду и деньги, только вернет письмо. Павел ждал, что вот сейчас за него заступится дед Анисимей, но тот затаился и молчал.

– А ну, старики-фраеры! Чего фартуете на плацкарте? Расшивайте свои мешки, раскошеливайте кошелки, пока вас, трухлявых, не пришили!

Это относилось и к деду Анисимею, и к тем двум старикам с мешками, которые сидели чуть поодаль и раскуривали свои самокрутки. Медленно поднялся дед Анисимей, нехотя вставали и те два старика, от волнения разглаживая бороды.

– Это мы-то тебе фраера? – раскатисто, подобно грому небесному, задрожал гневный бас деда Анисимея. – …Ты с нами эти кошелки наживал? Ты на эти кошелки робил? Ты их зашивал, чтоб тебе расшивать, ворюга проклятой!

Павлу представилось, что еще немного – и этот голос маленького деда Анисимея наповал собьет человека или, как топором, расколет надвое. Грабитель, что стоял рядом, опешил. Никто не крикнул зычно «цыц».

– Извольте, фраер… – Но тут голос деда Анисимея внезапно оборвался. От неожиданной подножки и толчка дед Анисимей сразу рухнул на крышу и, не удержавшись, комочком скатился с вагона. На крыше остался только его мешок. На секунду грабители замешкались. Тогда старики схватили и с размаху ударили пузатыми своими мешками того бандита, который стоял к ним ближе. Удар был резкий, сильный. С диким криком тот полетел с крыши на полном ходу поезда. Второй сразу же бросился бежать. Перепрыгнув через пролет между вагонами, он громко затопал по другой крыше. Третий было ринулся на стариков, но был сбит с ног теми же пузатыми мешками. Он все же сумел схватиться обеими руками за круглую трубу, выронив при этом нож, который, быстро вращаясь и подпрыгивая, скатился вниз. С двух сторон старики жестоко били бандита своими мешками, гулко звякали какие-то бидоны или ведра. Сквозь удары Павел различил панический крик:

– За самосуд на трибунал пойдете, гады!

Его продолжали бить. Он был молод, большого роста и, наверное, сильный, но подняться уже не мог. Потом он замолчал, и теперь с каждым ударом у него вырывался только громкий стон. Когда мешок попадал мимо и ударял по крыше вагона, раздавался оглушительный стук. Старики норовили попасть тому в голову, и он никак не мог ее спрятать или увернуться. Наконец затих, перестал извиваться и громко стонать.

– Пришибли, кажись… не подымется. – Оба старика выдохлись, сами обессилели. Волоча за собой мешки, отошли подальше. Люди повскакивали со своих мест. Одни ползком покидали крышу вагона и спускались вниз, другие подбегали к лежавшему и добавляли, топтали его ногами. Раздавались остервенелые голоса:

– Подлюги, сволочи!

– Казни его, фашиста!

– Может, в Уфалее милиционеру сдать? – спросил кто-то.

– Еще не хватало связываться с дерьмом поганым и время терять!

– Пусть здесь гниет, как вошь раздавленная!

Озлобленные люди старались всю обиду и гнев до конца выплеснуть на него.

– Готов, – бросил кто-то.

Избитый уже не мог держаться за трубу, руки и ноги его слабо шевелились и были ему непослушны. Павел не знал, что ему делать. Мужик, что в кальсонах, прошел мимо и с силой пнул босой ногой бандита. Тот перевернулся несколько раз по покатой крыше и остановился у самого края. Теперь он лежал на животе, раскинув руки в стороны. Ступни свисали с края крыши и подрагивали в воздухе. Два старика сидели в отдалении, чиркали спичками, курили самокрутки. Кроме них, на крыше никого нет, остальные разбежались.

Скоро будет станция. Что скажет там милиционеру Павел? Письмо показать уже не сможет… Котомка сейчас лежит на крыше, рядом с правым плечом избитого грабителя. Стоит только тому сползти, упасть с крыши, и тогда всему конец, Павел останется никем.

Медленно наступает рассвет, будто нехотя ползет по небу. Павел встал и, боясь упасть, сделал несколько осторожных шагов. Со стороны могло показаться, что он подкрадывается. И тут он услышал резкие голоса стариков:

– Эй, не подходи, ради добра!

– Валяй на свое место и не ввязывайся к нам!

Где им было видеть и знать в предрассветной темноте, что идет мальчишка. Павел вернулся назад и присел на прежнее место, у мешка деда Анисимея. Старики стали спускаться вниз. Через некоторое время Павел увидел их силуэты на безлюдной крыше другого вагона. Павел остался один. Неподвижно лежал грабитель. Он медленно сползал по покатой крыше, и ноги его уже болтались за краем вагона. Павел встал. Почти не отрывая ступни от крыши, мелкими шажками подошел к нему. Павел сделал еще полшага вперед и оказался почти рядом с головой лежавшего. Но тут неподвижные руки неожиданно всплеснулись, взметнулись вверх, и пальцы мгновенно обхватили щиколотки ног Павла, точно зажал их цепкий и сильный капкан.

Павел покачнулся и чуть было не упал, но все же устоял на месте. Пальцы клешнями стягивались у самых ступней, вдавливая в кожу шерстяные вязаные носки.

Павел осторожно нагнулся, дотронулся до судорожных пальцев, они были холодными, одеревеневшими.

– Отпустите! Отпустите меня! – Голос прозвучал громко и пискливо.

Воет пронзительный ветер.

– Дедушки! Дедушки, спасите меня! – отчаянно закричал Павел. Нет, они не слышат.

– Дедушки, миленькие, добренькие, спасите меня, пожалуйста!

Они, наверное, глухие, а может, крепко заснули?

– Дорогие дедушки, я погибаю! Спасите!

Точно окаменевшие, пальцы не отпускали Павла и, скрючившись, застыли, как у покойника. А если он в самом деле умер и мертвые пальцы его так никогда и не разожмутся?

Павел крепко зажал в левом кулаке рукоятку ножичка и провел острием лезвия по твердым костяшкам. Потом еще раз и еще. Носки сразу взмокли от теплой крови. Павел плохо понимал, что делал. Лезвие беспорядочно врезалось в запястье то одной, то другой руки лежавшего. Неожиданно пальцы ослабли и разомкнулись. Павел, чтобы не потерять равновесие, быстро сел, выронив ножичек. Руками держался за крышу, пятка уперлась в мягкое плечо бандита. Павел с силой оттолкнулся и полез вверх. От толчка ватное тело того вздрогнуло, неестественно сжалось и рухнуло вниз, унося с собой котомку. Павел обхватил руками трубу. Его била дрожь. Липкие от крови руки клеились к металлу. Черные пятна забрызгали одежду, измазали лицо и руки, кровь засыхала и густела. В нос ударил тошнотворный запах. Озноб не переставал, но спина вспотела, к ней липла одежда. Павла стошнило, и сразу немного полегчало. Но вслед за этим началась такая рвота, словно кишки выворачивались наизнанку. Боль пронзила все тело до кончиков пальцев, и они занемели. Наверное, так приходит смерть? Как во сне или бреду, теряется ощущение собственного веса. Только плаваешь и переворачиваешься не в воздухе, а в какой-то густой, еле прозрачной жидкости, дышать в которой невозможно. Страха уже никакого нет. Лишь бы не вернулась рвота и комок не перехватил бы горло, не перекрыл дыхание.

Но дышать вдруг стало легче. Павел ощутил свежий ветер и жадно вдыхал воздух.

Паровоз кричал долгим гудком.

Уже совсем рассвело. Упрямо клонит ко сну. Хоть бы пошел проливной дождь, набежали бы тучи, обрушили бы свои потоки, умыли бы крышу, смыли бы кровь. Поезд сбавляет ход, вагоны угрожающе вздрагивают.