Текст книги "Император Юлиан"

-XXIII-

На следующий день Юлиан отдал приказ идти на запад, к Тигру. Мы медленно двигались по выжженной пустыне. Вокруг были только песок и камни. При каждом шаге в воздух поднимались тучи белой пыли, от которой трудно было дышать, а на холмах притаились, как скорпионы, следившие за нами персидские дозорные.

Я вместе с Юлианом ехал в авангарде. Доспехов на нем не было: его слуга не успел починить застежки на панцире. "Тем лучше", – сказал Юлиан. Хотя солнце только что взошло, он, как и все мы, обливался потом. Назойливые мухи лезли нам прямо в глаза, многие из нас мучились от дизентерии, и все же, несмотря на жару и тяготы пути, Юлиан был в прекрасном расположении духа. Он нашел наконец своему сну удобное толкование:

– Дух Рима меня оставил, и нет смысла это отрицать. Но вышел он через дверь палатки, обращенную на запад. Значит, наш поход окончен и нам нужно двигаться домой, на запад.

– Но ты говорил, что его лицо было печальным.

– Я тоже печалюсь, когда думаю об упущенной победе. И все же… – Во время нашего разговора к Юлиану то и дело подъезжали гонцы с донесениями. Впереди в долине замечены персы. На левом фланге начались стычки. Комит Виктор боится, что это атака.

– Вряд ли, – ответил Юлиан. – Они не решатся больше вступать с нами в бой. Попугают, и только. – Но он тут же отдал необходимые указания: усилить левый фланг. Сарацинов в тыл. Комита Виктора успокоить. Внезапно прибыл гонец от Аринфея: персидская конница ударила нам в тыл. Юлиан развернул коня и поскакал в арьергард армии, Каллист – следом.

Через полчаса после отъезда Юлиана наш обоз обстреляли персидские лучники, спрятавшиеся в скалах справа от дороги. Невитта приказал строиться в боевой порядок, и я поспешил занять свое место в центре колонны.

Благополучно добравшись до обоза, я нашел там и Максима. Он спокойно расчесывал бороду и знать не знал, что на нас напали. Когда я сказал ему об этом, он и бровью не повел.

– Крупные сражения позади, – сказал он, вторя Юлиану, – а это пустяки, очередной набег. Чего тут бояться?

Совсем по-другому вел себя Анатолий.

– Мое место в легионе терциаков, они на меня рассчитывают! – забеспокоился этот смешной толстячок и ускакал; только тяжесть доспехов удерживала его в седле! Отмечу: когда находишься в центре армии, растянувшейся на десяток миль, можно ничего не знать даже о серьезном бое в авангарде или арьергарде. Кругом бушевала война, а мы с Максимом уютно устроились на повозках, будто путешествовали из Афин в Сирмий.

А вот что случилось в это время с Юлианом. На полпути к арьергарду его остановил новый гонец – персы атаковали авангард. Юлиан повернул назад, но не проехал и мили, как персы ударили в центр колонны. Слоны, конники и лучники так внезапно появились из-за холмов, что наш левый фланг дрогнул и Юлиану пришлось самому вступить в бой, прикрываясь одним щитом. Он сумел остановить бегство и возглавил контратаку. Солдаты стали рубить мечами и топорами ноги и хоботы слонам.

Персы начали отступать. Юлиан бросился следом, увлекая за собой гвардию, как вдруг он и Каллист оказались со всех сторон окружены беспорядочно отступающими персами. На несколько минут оба пропали из виду, но вот наконец последний перс бежал, и все снова увидели Юлиана. Он подскакал к гвардейцам. Увидев, что он спасся, они встретили его радостными криками, и лишь когда Юлиан подъехал совсем близко, все заметили, что в боку у него торчит копье.

– Пустяки, – сказал Юлиан и попытался вытащить копье из раны, но невольно вскрикнул: острый, как бритва, наконечник копья порезал ему руку. Мне рассказывали, что он некоторое время сидел молча в седле и смотрел прямо перед собой, а потом вдруг резко поднял пораненную руку, так что кровь из раны полетела красными брызгами к солнцу. Юлиан повторил: "Пустяки", – и рухнул головой вниз с коня.

В палатку Юлиана отнесли на носилках. Он потребовал, чтобы его с головой накрыли солдатским плащом: никто не должен был знать, что император ранен.

Увидев, что к палатке несут носилки, я, как полный идиот, подумал: "Ну вот, оленя убили – будет чем поужинать", но тут понял, что на носилках лежит Юлиан, и мне показалось, будто меня с силой ударили под вздох. Я оглянулся. Максим тоже стоял оглушенный. Вслед за носилками мы вошли в палатку. Юлиан уже пришел в сознание.

– Это поучительно, – пробормотал он.

Максим склонился над ним, будто вслушиваясь в слова оракула, и просяще прошептал:

– Да, Юлиан?

– На войне… всегда… независимо от обстоятельств… нужно носить доспехи. – Юлиан болезненно улыбнулся нам и спросил испуганного Каллиста: – А как ремешки, готовы?

– Да, государь, да, готовы… – И Каллист начал всхлипывать. Между тем хирурги разрезали на Юлиане тунику. Копье, вонзившись под ребрами, застряло в нижней доле печени. На белом теле почти не было видно крови. Юлиан взглянул на рану с отвращением, будто скульптор, обнаруживший в своей незаконченной статуе роковой изъян.

– У меня болит только рука, – сказал он. Тут вошел Салютий, и Юлиан спросил: – Как идет бой?

– Персы отбиты.

– Хорошо, и все же я лучше покажусь. Пусть солдаты видят, что я еще жив. – Хирурги пытались его удержать, но он сел на постели. – Все в порядке. Мне не больно, рана не глубока. Каллист, доспехи! – Он попросил хирургов: – Если вы не можете извлечь копье, хотя бы обрежьте его, чтобы можно было спрятать под плащом, – и спустил ноги с кровати на землю, но тут из раны хлынула кровь, и он потерял сознание. Я едва не последовал его примеру. Хирурги бросились останавливать кровотечение.

Салютий первым решился спросить у них:

– Он умрет?

– Да, префект, и очень скоро. – Не веря своим ушам, мы переглянулись.

У входа в палатку появился Невитта.

– Государь! – крикнул он безжизненному телу, распростертому на шкуре льва.

Салютий покачал головой и приложил палец к губам. Взревев, как раненый зверь, Невитта бросился прочь, Салютий следом. В тот день галлы, франки, кельты и германцы, мстя за своего императора, перебили половину персидской армии.

Бой длился, пока не стемнело, но я его так и не увидел. Мы с Максимом сидели в душной палатке около Юлиана. Он умирал.

Почти все время он был в сознании, не бредил и почти не чувствовал боли. Он долго притворялся, что страдает лишь от телесной раны.

– Но как это случилось? – спросил я. Копье в теле Юлиана выглядело так нелепо: будто булавка, которую ребенок воткнул кукле в бок.

– Я тоже не знаю. Как это было? – Юлиан повернулся к Каллисту; скованный ужасом, тот сидел, подобно псу, на земле возле подставки для доспехов. – Ты видел?

– Нет, государь, я был сзади. Нас со всех сторон окружили персы, и я потерял тебя из виду. Лишь когда они бежали, я увидел, что произошло.

– Поначалу я даже почти ничего не почувствовал: легкий удар, как будто кулаком. – Юлиан знаком попросил немого мальчика принести воды, но по просьбе хирургов не стал глотать, а только смочил губы.

В палатку один за другим входили гонцы с донесениями о ходе битвы. Когда Юлиан услышал, что убиты персидские военачальники Мерена и Наодар, он очень обрадовался:

– Это лучшие командиры Шапура! Вот он, последний бой, я знал об этом!

– Не скрою, впервые я был благодарен Максиму за его болтливость. В тот долгий день он рта не прикрыл, потчуя нас историями о том, как встречался и лично беседовал со всевозможными богами. Похоже, весь Олимп насладился его обществом.

На закате из раны снова пошла кровь. Когда ее наконец остановили, лицо Юлиана стало под загаром пепельно-серым.

– Сможете ли вы извлечь копье? – спросил он хирургов.

– Нет, государь. – Это был смертный приговор, и Юлиан это понял. Он кивнул и закрыл глаза: казалось, он засыпает. Меня от волнения прошиб пот. Максим рисовал на полу какие-то фигуры. Вдали затихал шум боя. Каллист уже зажигал светильники, когда в палатку вошли Салютий и Невитта. Юлиан открыл глаза.

– Как дела? – спросил он их тихо, но твердо.

Салютий положил на край кровати богато украшенный бронзовый шлем:

– Это шлем Мерены. Персидская армия разбита. Мы уже насчитали среди убитых не менее пятидесяти знатнейших вельмож.

– Эта армия не скоро оправится, – подтвердил Невитта.

– Молодцы. – Юлиан протянул здоровую руку и дотронулся до трофея. – Значит, войне конец.

Зато мы чуть не потеряли Салютия. – Невитта старался говорить непринужденным тоном. – Его окружили со всех сторон; на нем был пурпурный плащ, и персы решили, что это ты. Чтобы пробиться к своим, он сражался, как франк. Я и представить себе не мог, что у такого старика может быть столько сил.

– Завтра этот старик не сможет ходить от боли в мышцах, – слабо улыбнулся Юлиан.

– Он и сейчас еле стоит на ногах, – в тон остальным подхватил Салютий.

Внезапно Юлиан глубоко вздохнул и схватился за бока; казалось, его грудь сейчас разорвется. От боли по его животу прошла судорога, а все тело заблестело от пота.

– О Гелиос, – пробормотал он и вдруг вспомнил: – А где мы находимся? Как называется это место?

– Фригия, – ответил Максим, и Юлиан глухо откликнулся:

– Значит, все кончено.

Кстати, мне всегда хотелось узнать, неужели этот клочок пустыни и вправду назывался Фригией? Хорошо зная Максима, я подозреваю, что он наврал. Как-никак речь шла о его репутации прорицателя. Как бы то ни было, в историю уже вошел неоспоримый факт: император Юлиан погиб во Фригии, как и предсказали ему Максим и Сосипатра.

– Скоро я умру? – спросил Юлиан у хирургов.

– Не знаем, государь. У. тебя ранение печени. Может быть, несколько часов… – Каллист снова разрыдался. Невитта сжимал и разжимал свои огромные кулаки, будто желал сломать хребет самой смерти. Салютий сидел ссутулившись на табурете; от усталости он весь размяк.

– Значит, при жизни я видел солнце в последний раз, – спокойным, деловым тоном произнес Юлиан. – Мне следовало бы принести жертву Гелиосу, но зачем? На этот раз жертвой буду я сам.

– Август, – заторопился вдруг Салютий, – ты должен назначить преемника. Кто должен стать императором, когда боги заберут тебя назад к себе?

Юлиан молчал, мне даже показалось, что он не расслышал. Потом он сказал:

– Мне нужно сделать к завещанию приписку личного характера. Пошлите за Анатолием.

– Он счастлив, государь, – ответил Салютий. Это классическое выражение означает, что человек пал на поле брани. Меня эта весть очень огорчила.

– Анатолий мертв? – потрясенно спросил Юлиан. На глаза у него навернулись слезы, но он тут же рассмеялся: – Я, сам умирая, оплакиваю мертвых! Приск, эта несообразность должна быть в твоем вкусе. – И он продолжил деловым тоном: – Мое завещание хранится в Константинополе. Салютий, ты знаешь, где именно. Позаботься о том, чтобы оно было исполнено. Невитта, собери генералов, Максим – моих друзей. Я готов со всеми попрощаться. – Он улыбнулся и стал вдруг снова похож на школьника. – Знаете, большинство наших императоров так быстро покинули этот мир, что они не успели произнести прощальное слово, а те, у кого было время, воспользовались им не лучшим образом. Веспасиан неудачно пошутил: "Надо же, я, кажется, становлюсь богом". Август говорил о пустяках. Адриан беседовал об астрономии. Никто по-настоящему не воспользовался предоставленной ему возможностью. Так вот, я намерен стать исключением.

Юлиан кивнул Каллисту, и тот подал ему небольшой ларец, из которого Юлиан вынул свиток,

– Как всегда, боги оказались ко мне милостивы. Я стану единственным из императоров, которому удалось произнести – скажу без ложной скромности – прощальное слово. – Он улыбнулся мне. – Я написал его на всякий случай еще в Антиохии. Какова бы ни была моя репутация в глазах потомков, мои последние слова останутся в веках.

Он говорил о себе с такой тонкой иронией, что даже Салютий улыбнулся и сказал:

– Ты превзошел самого Марка Аврелия.

– Благодарю, – произнес Юлиан, закрыл глаза и стал ждать. Через несколько минут палатка наполнилась философами, командирами, жрецами. Будто сговорившись, генералы-азиаты встали по одну сторону кровати, а европейцы – по другую.

Когда все собрались, Юлиан знаком попросил хирурга приподнять себя, что причинило ему боль. Тяжело, с усилием дыша, он приказал Каллисту добавить светильников и, снова обращаясь ко мне, заметил:

– Под конец, Приск, можно и порасточительствовать. Я, само собой разумеется, не нашелся что ему ответить. Юлиан развернул свиток.

– Друзья, – начал он и оглядел стоявших вокруг. Виктор вынес его взгляд не шелохнувшись. – Друзья, – повторил Юлиан и стал быстро читать, будто боясь не успеть. – Воистину, я вовремя покидаю эту жизнь, которую, подобно добросовестному должнику, я рад возвратить создателю, призвавшему меня к себе в назначенный час. И я, что бы некоторые ни думали… – Он вновь сделал паузу и оглядел своих генералов; колеблющееся пламя светильников искажало их черты до неузнаваемости. – Я не печалюсь… – он сделал на этом слове особое ударение, – оттого, что ухожу от вас… – И снова он вернулся к свитку: – Изучая философию, я давно познал, что душа счастливее тела, а посему, когда лучшее отделяется от худшего, следует не горевать, а радоваться. Не следует также забывать, что боги сознательно даруют смерть величайшим из людей как наивысшую награду. Я уверен, сей дар ниспослан мне, дабы я не дрогнул перед трудностями и не изведал горечи поражения, ибо печаль – удел слабых, сильный гонит ее от себя. Я не жалею ни о чем, что совершил. Мою совесть не омрачает ни один серьезный проступок. И до и после того как я взошел на престол, я хранил данную мне богом душу и оберегал ее от тяжкого греха. Так мне, по крайней мере, кажется. В государственных делах я руководствовался кротостью, объявлял войну и заключал мир лишь по зрелом размышлении, но понимал, что успех не всегда венчает тщательно разработанные планы, а окончательный результат любого дела в руках богов. Тем не менее, я всегда полагал, что целью доброго правителя должны быть безопасность и процветание народа, а посему, как всем вам хорошо известно, всегда склонялся к мирному решению всех вопросов, не впадая в распущенность, которая марает даже самые великие подвиги и благодеяния государей… – Он остановился и несколько раз глубоко вдохнул, будто ему не хватало воздуха.

Я огляделся. Все взгляды были прикованы к Юлиану. Невитта и Иовиан, не стесняясь, рыдали: один от горя, другой был просто пьян. Виктор привстал на цыпочки у края кровати и весь напрягся, как хищная птица, готовая броситься на добычу. Только Максим вел себя, как обычно: бормотал заклинания и бросал высушенные травы на ближайший светильник – без сомнения, извещал загробный мир о скором пополнении.

Голос Юлиана слабел:

– Я рад, что государство, подобно властному отцу, так часто подвергало меня опасности. Это закалило меня и приучило сносить удары судьбы и никогда не отступать, хотя я знал, какой конец меня ждет, ибо оракул давно уже предсказал, что я погибну от меча. За такую прекрасную смерть я благодарю Гелиоса. Правители больше всего боятся погибнуть от руки низких заговорщиков или, хуже того, от какой-нибудь длительной болезни. Я счастлив умереть победителем в расцвете лет, и рад, что боги сочли меня достойным такой прекрасной кончины. Ибо жалок и труслив тот, кто не желает умирать, когда ему суждено, или цепляется за жизнь, когда его час настал.

Эти слова Юлиан произнес почти шепотом, свиток выпал у него из рук. Казалось, он делал огромные усилия, чтобы не потерять сознания.

– Я не все еще сказал, – проговорил наконец Юлиан, – но я не могу… мне… хватит мне о пустом. – Он попытался улыбнуться, но не смог, только на щеке задергался мускул. Все же ему удалось вновь заговорить, и внятно. – А теперь о выборе преемника. – Все генералы инстинктивно подались к нему. Запах власти возбуждал их не менее, чем волков запах крови раненого оленя.

Даже на смертном одре Юлиан отлично понимал, какое зверье его окружает; он заговорил медленно и четко:

– Если я выберу кого-нибудь из вас своим наследником, а он не придется вам по нраву, то я подвергну достойного человека смертельной опасности. Мой преемник не оставит его в живых. Кроме того, по неведению, – на сей раз Юлиану удалось выдавать из себя слабое подобие улыбки, – я могу упустить из виду самого достойного из вас. Я не хочу, чтобы на моей репутации осталось это пятно. Будучи верным сыном Рима, я хочу, чтобы мне наследовал добрый правитель. Посему я оставляю выбор наследника вам и не предлагаю никого.

По палатке пронесся глубокий вздох. Военные заволновались. Одни, казалось, были разочарованы, другие довольны. Теперь, возможно, наступал их звездный час.

– Ну как, хорошо я прочитал свою речь? – спросил меня Юлиан.

– Да, государь.

– Тогда я попрощался с вами так, как хотел. – Он снова обратился к военачальникам: – Простимся. – Один за другим командиры подошли в последний раз к его руке. Многие плакали, но он приказал им сдержать слезы: – Это мне нужно вас оплакивать Для меня все страдания позади, а вам, беднягам, еще многое предстоит.

Когда последний генерал вышел, Юлиан попросил меня и Максима присесть рядом с его ложем.

– Поговорим, – произнес он, как всегда, когда оставался наконец с друзьями.

И мы с Юлианом начали диспут о диалоге Платона "Федон". Какова истинная природа души? Какие формы она принимает и как возвращается к Серапису? Я углубился в философию, Максим – в таинства. Юлиан отдал предпочтение Максиму, и я не могу его в этом винить: я мог предложить ему только холод и уныние, в то время как Максим дарил надежду на счастье в загробном мире. Они вместе вспоминали непонятные мне митраистские пароли и сцены из таинств Деметры. Общение с Максимом очень скрасило последние минуты Юлиана. Я же, как всегда, не сумел даже показать ему свою любовь и только сыпал цитатами из Платона, как школьный учитель. Никогда в жизни я еще не был столь несостоятелен.

Незадолго до полуночи Юлиан попросил холодной воды. Каллист принес ее и поднес чашу к губам умирающего, но тут вдруг из раны хлынула черная, свернувшаяся кровь. Юлиан громко вскрикнул и схватился за бок, будто пытаясь голой рукой удержать ускользающую жизнь, а затем потерял сознание. Хирурги пытались закрыть рану, но безуспешно: кровотечение остановилось только само собой.

Несколько минут Юлиан лежал, закрыв глаза, и с трудом дышал. Я до сих пор помню кровь, запекшуюся в волосах у него на груди, будто на шкуре только что убитого зверя, и как резко выделялась загорелая шея на фоне белого, как мрамор, торса. Запомнился мне и блеск этой дурацкой железки, торчавшей у него в боку. Я, помнится, подумал: и такого пустяка достаточно, чтобы убить человека и изменить ход мировой истории?

Наконец Юлиан открыл глаза и прошептал: "Воды". Каллист поддерживал его голову, пока он пил; на этот раз хирурги не возражали. Выпив чашу до дна, Юлиан повернулся ко мне и Максиму, будто ему пришло в голову что-то очень интересное и он хочет поделиться с нами этой мыслью.

– Да, Юлиан? – склонился над ним Максим, жадно ловя звуки. – Да?

Но Юлиан, похоже, передумал. Он отрицательно покачал головой, закрыл глаза и без труда откашлялся. Он умер. Каллист почувствовал, как тело у него на руках обмякло, и с криком отскочил от постели. Труп тяжело упал на спину, загорелая рука вяло свесилась с кровати. Львиная шкура вся пропиталась кровью. Никто уже ею не воспользуется, пришла мне в голову дикая мысль, и в этот момент один из хирургов произнес:

– Август умер.

Каллист зарыдал, а немой, сидевший у изголовья, горестно замычал. Максим закрыл глаза, будто от боли. Ему не требовался пророческий дар, чтобы понять: дням его величия настал конец.

Я послал Каллиста за Салютием. Пока мы ожидали его, хирурги извлекли из тела копье. Я попросил разрешения на него взглянуть и как раз держал в руках, когда пришел Салютий. Бросив взгляд на распростертое тело, он отрывисто приказал Каллисту:

– Немедленно собери генералов.

Тут Максим вдруг издал какой-то громкий мелодичный звук и выбежал из палатки. Позднее он мне рассказывал, что видел призраки обнявшихся Юлиана и Александра в воздухе на высоте нескольких футов. От этого видения он пришел в неистовый восторг.

Прикрыв тело плащом, хирурги удалились. Вслед за ними ушел и немой. Больше его никто не видел. В палатке остались только мы с Салютием.

Я показал ему копье, которое все еще держал и руке:

– Вот чем его убили.

– Знаю.

– Это римское копье, – заметил я.

– И это понятно. – И мы переглянулись.

– Но кто это сделал? – спросил я. Салютий не ответил. Он приподнял входное полотнище. Снаружи при свете раздуваемых горячим ветром факелов собирались генералы. От смолистого дыма у меня защипало в глазах. Салютий уже хотел выйти к ним, когда я спросил:

– А Юлиан знал, что это римское копье?

– Как он мог не знать? – пожал плечами Салютий, и за ним хлопнуло полотнище палатки.

Я глянул на тело, лежавшее на кровати. Оно было покрыто пурпурным плащом, из-под которого торчала только одна смуглая ступня. Поправляя плащ, я нечаянно коснулся тела; оно еще не успело остыть. Я отшатнулся, как лошадь, увидевшая на дороге тень. Затем я открыл ларец, из которого Юлиан достал предсмертную речь. Как я и предполагал, там оказались его записки и дневник. Я их украл.

* * *

Ну, что тебе еще рассказать? Той ночью был очень бурный военный совет. Виктор и Аринфей желали избрать императора из числа азиатов, Невитта и Дагалаиф – из европейцев. Все сошлись на Салютии, но он отказался. Это единственный известный мне человек, совершенно искренно отказавшийся от власти над миром.

Когда Аммиан попросил Салютия, по крайней мере, вывести армию из Персии, тот также наотрез отказался принять командование. Зайдя в полный тупик, обе стороны договорились собраться на следующий день.

Ночью Виктор принялся за работу. Поняв, что у него самого нет на престол никаких шансов, он решил возвести на него человека, которым легко можно будет управлять, и выбрал Иовиана. На заре сотня молодых офицеров с обнаженными мечами привела насмерть перепуганного Иовиана на заседание штаба, и все было решено: не желая смуты и кровопролития, мы присягнули Иовиану. Затем новый император и его охрана торжественно обошли лагерь. Услышав крики: "Слава Иовиану Августу", солдаты из-за сходства имен решили, что Юлиан чудесным образом исцелился, и разразились криками восторга, но тут показалась жалкая и неуклюжая фигуpa нового государя – перепуганного, с покрасневшими глазами, сутулого, отчего он в дурно сидящем пурпуре походил на какую-то экзотическую африканскую птицу, – и приветственные крики умолкли.

В тот же день я своими руками похоронил беднягу Анатолия, которого нашел на дне глубокого оврага. До сих пор у меня не хватало духа открыть, что он погиб не от руки врага

– просто конь его сбросил и он сломал себе шею. Это был никуда не годный наездник, но чудесный спутник в походе. Я взял себе на память его шашечницу, которую, разумеется, потерял по пути из Антиохии в Афины. Ничего-то у меня не осталось. Что ж…

Остальное общеизвестно. Иовиан заключил с Шапуром тридцатилетний мир. Ему так не терпелось поскорее добраться до Константинополя и приняться пировать в Священном дворце, что он согласился на все притязания Шапура и уступил Персии пять провинций, включая наши города Нисиб и Сингару! Позорнее договора мне не припомнить.

Затем мы выступили в Антиохию. По дороге к нам присоединились неизвестно откуда взявшиеся Прокопий и Себастьян. До сих пор никому не известно, почему Прокопий не пришел к Юлиану в Персию. Возможно, он нашел чем оправдаться перед Иовианом, но дальше дворца это не просочилось. К счастью, через несколько лет Прокопия все же казнили, когда он попытался захватить власть в Восточной Римской империи. Так что хотя бы в этом случае справедливость, пусть и жестокая, восторжествовала.

Семь месяцев спустя умер и император Иовиан. В официальном сообщении говорилось, что он умер во сне от угара, и многие по сей день считают, что его отравил Виктор, но я располагаю точными сведениями из достоверных источников

– Иовиан умер естественной смертью. Во сне он умер, захлебнувшись пьяной блевотиной, – достойная смерть для такого чревоугодника. После этого, ко всеобщему удивлению, императором провозгласили Валентиниана, и для Виктора это было политической смертью. Помнишь, как мы радовались, когда Валентиниан назначил своего брата Валента Августом Востока – такой милый, тихий юноша! А что вышло? Валент чуть не отправил меня на тот свет, а Максима и в самом деле отправил, и даже тебе при нем пришлось несладко. Но теперь оба брата тоже мертвы, а мы продолжаем жить, теперь уже под властью сына Валентиниана – Грациана и его ставленника Феодосия. Когда они, в свою очередь, умрут, их сменят… иногда кажется, что смотришь однообразное пышное шествие. Один за другим на исторической сцене появляются и сменяют друг друга почти ничем не различающиеся энергичные люди; только Юлиан выделялся среди них.

* * *

В конце твоей вызвавшей справедливое восхищение надгробной речи, произнесенной в Антиохии, ты намекнул, что Юлиан был убит кем-то из своих, хотя бы потому, что ни один перс не явился за наградой, обещанной Шапуром убийце Юлиана. Я был одним из немногих, кто знал наверняка, что Юлиан был убит римским копьем, но помалкивал. К чему мне было тогда соваться в политику? В тот год у меня и без того хватало забот: меня с Максимом арестовали за чародейство. Подумать только, я – и колдун!

К счастью, меня оправдали, но Максиму не повезло. И все же этот старый обманщик сумел устроить так, что последнее слово осталось за ним. На суде он поклялся, что никогда не пользовался своей магической силой с дурными целями. Кроме того, он напророчил: тот, кто безвинно приговорит его к казни, сам умрет страшной смертью, и на земле от него не останется и следа. Невзирая на это, Валент приговорил Максима к смертной казни, а вскоре в битве при Адрианополе готы изрубили его в такое мелкое крошево, что ни одного куска так и не удалось опознать. Максиму до самого конца везло с прорицаниями.

Когда меня наконец выпустили на свободу (желаю тебе успеха в твоей борьбе за тюремную реформу!), я тут же вернулся домой в Афины, запер бумага Юлиана в одном из сундуков Гиппии и не вспоминал о них, пока не получил твое первое письмо.

В последнее время я поневоле много размышлял о смерти Юлиана. Ты правильно намекал, что его убил кто-то из своих. Но кто именно и каким образом? Я тщательно изучил последние записки в его дневнике. Из них явствует: с самого начала Юлиану было хорошо известно, что против него существует заговор, и он особенно подозревал Виктора. Однако были ли подозрения Юлиана обоснованны, а если да, то как было осуществлено убийство?

Примерно десять лет тому назад Каллист, бывший слуга Юлиана, сочинил невообразимо слезливую оду на смерть императора и разослал всем нам по экземпляру. Боюсь, я так и не поблагодарил автора за любезный дар: дело в том, что Каллист совершенно выпал из моей памяти. Но, перечитывая дневник, я понял – если есть на свете кто-то, кому известен убийца Юлиана, так это его слуга, который был рядом, когда Юлиана ранили.

Разумеется, Каллист божился, что не видел, кто нанес роковой удар. Но в то время у него были все основания солгать: укажи он на кого-нибудь из христиан, они бы его тут же прикончили. Подобно многим из нас, Каллист предпочел молчание, но, может быть, теперь, когда все главные участники событий мертвы, у него развяжется язык?

Потратив несколько недель на наведение справок, я узнал, что Каллист живет в Филиппополе. Я написал ему письмо. Он ответил. Месяц назад я к нему съездил. Сейчас я подробно опишу тебе нашу встречу. Прежде чем опубликовать хотя бы часть полученных мною сведений, думаю, тебе следует написать Каллисту и попросить у него разрешения. Его рассказ просто ужасает, и его опасно даже знать, не то что публиковать. Я также настаиваю на том, чтобы ты ни в коем случае не впутывал в эту историю меня.

Прибыв в Филиппополь после скучнейшей поездки в обществе сборщиков налогов и церковных диаконов, я направился прямо к одному моему бывшему ученику, любезно согласившемуся меня приютить; я на этом много сэкономил, так как хорошо известно, что филиппопольские владельцы постоялых дворов – сущие грабители. Единственный прок от того, что преподаешь философию уже, кажется, без малого вечность, это то, что, где бы ты ни оказался, всюду встречаешь бывших учеников, которые готовы предоставить тебе кров. Только благодаря этому путешествия оказываются мне по карману.

Я стал расспрашивать моего хозяина о Каллисте (в моей памяти сохранились только его рыдания у смертного одра Юлиана).

– Порядочные люди сторонятся этого вашего Каллиста, – ответил мой ученик, успевший стать снобом. – Говорят, он теперь очень богат, и есть такие, кто к нему захаживает, но я не из их числа.

– А как он сумел разбогатеть?

– Откупы. Субсидии из императорской казны. Поговаривают, что он весьма неглуп. Вообще-то Каллист родом из наших краев, он сын раба, принадлежавшего моему двоюродному брату. Он вернулся сюда недавно, лишь несколько лет назад, сразу же после смерти императора Валентиниана. Говорят, у Каллиста есть при дворе связи, но это меня не касается.

Каллист и в самом деле оказался богачом. Дом у него гораздо больше и роскошнее, чем у моего бывшего ученика. Одетый с умопомрачительной элегантностью слуга-сириец провел меня через два широких двора в маленький прохладный атриум, где меня поджидал Каллист. Приветливо поздоровавшийся со мною хозяин показался мне совершенно незнакомым. Не помню, как выглядел Каллист раньше, но теперь это благообразный господин средних лет, который выглядит гораздо моложе своего возраста. По всему видно, сколько внимания он уделяет своей внешности: густые волосы искусно подкрашены, телосложение без намека на полноту, манеры безупречные, пожалуй, даже слишком – ты понимаешь, что я имею в виду.

– Как я рад тебя вновь увидеть, милый мой Приск! – Он заговорил со мной как с равным, даже как с близким другом! Я ответил робко, более того – подобострастно, как и подобает бедняку в разговоре с богачом. Приняв мой тон за нечто само собой разумеющееся, он пригласил меня садиться и, припомнив одну из своих прежних обязанностей, собственноручно налил мне вина.

Некоторое время мы перебирали наших общих знакомых – тех, кто умер, и еще здравствующих; у людей наших лет первые составляют большинство. Невитта, Салютий, Саллюстий, Иовиан, Валентиниан и Валент умерли, а вот Виктор по-прежнему служит в Галлии, Дагалаиф – в Австрии; Аринфей недавно вернулся в Константинополь, поселился в предместье города и предался пьянству. Затем мы вспомнили персидский поход и золотую пору юности (или, для меня, славную пору зрелости). Мы с печалью в сердце помянули тех, кто погиб в этом походе, и затем я свернул разговор на Юлиана и заговорил о его смерти. Я коснулся его записок и рассказал, что они у тебя и ты намерен их опубликовать. Он уклончиво ответил, что знал о том, что император пишет записки, и никак не мог понять, куда они могли деваться. Я объяснил куда, и он заулыбался. Вот тут я и сказал: