Текст книги "Император Юлиан"
Автор книги: Гор Видал
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)
Произведения Аполлинариев мне прислал для ознакомления перепуганный епископ Кесарийский… то есть Мазакский. Я ответил ему одной фразой: "Прочел, понял, порицаю". Перед самым отъездом из Антиохии я получил на это письмо ответ от моего старого приятеля Василия (я несколько раз приглашал его ко двору, но он неизменно отвечал отказом). Ответ этот был также из одной фразы: "Ты прочел, но не понял, иначе бы не порицал". В чем, в чем, а в угодничестве Василия не заподозришь!
Не стану подробно описывать антиохийцев. Их дурной нрав общеизвестен. Они славятся изнеженностью, легкомыслием и вздорным характером, их любимые занятия – скачки, азартные игры и мужеложство. Впрочем, сам город очень красив, удачно расположен, и климат там благодатный. Прямо напротив острова, на котором стоит мой дворец, находится большой сирийский квартал. Посетить его – все равно что съездить в Персию, так веет Востоком от наружности людей и их одеяний. А в южной части города и вдоль дороги в Дафну – многочисленные усадьбы иудеев. Они здесь большею частью земледельцы, получившие землю в награду за военные заслуги. К ним я еще вернусь.
В первые недели в Антиохии, когда я еще, так сказать, "пользовался популярностью", я, как и положено, являл себя народу. Правда, на ипподроме меня подняли на смех из-за бороды, но смех еще был вполне добродушный. Я также посетил театр, который высечен в склоне горы Сильпия, – природа, казалось, специально предназначила это место для амфитеатра, сделав круглый изгиб. В тот вечер давали Эсхила, так что я не потратил времени даром: ведь в соответствии с обычаем я должен смотреть в театре одни комедии. Императоры по большей части народ легкомысленный, и директора театров приберегают для них самые дурацкие фарсы. Так, любимым драматургом Константина был Менандр, Констанций, вероятно, тоже любил легкую комедию, но это точно не известно, ибо, появляясь на публике, он никогда не смеялся и не улыбался. Такой он создал себе образ. Вряд ли он мог по достоинству оценить классические комедии: их искрометный язык, насыщенный каламбурами и игрой слов, скорее всего, был выше его понимания. К счастью, комит Востока дядя Юлиан хорошо знал мои вкусы и избавил меня от комедий. Я с большим удовольствием посмотрел спектакль – это был "Прикованный Прометей".
Значительная часть времени уходила у меня на суды. Дел там было немыслимое количество, а мое присутствие еще усугубляло положение. Когда в город прибывает император, все тяжущиеся стараются попасть на суд к нему. Им кажется, что он беспристрастнее (верно) и что его приговор будет более мягким, так как он заискивает перед чернью (в моем случае это заблуждение).
Хотя император действительно старается быть более снисходительным, чем местный судья, некоторые адвокаты неизбежно начинают злоупотреблять монаршей милостью, и тогда гнев побуждает нас к решениям, о которых потом приходится сожалеть. Зная об этой черте своего характера, я попросил городского префекта останавливать меня всякий раз, когда ему покажется, что я начинаю горячиться и терять самообладание или говорить не по существу. Поначалу он робел, но потом освоился и очень помогал мне, что называется, не сбиваться с курса.
Из чистого любопытства я спрашивал каждого из тяжущихся, какова его вера, и думаю, что большинство отвечало честно. Немало из них называли себя галилеянами, а ведь ложь могла бы облегчить решение дела в их пользу (так они, во всяком случае, думали). Вскоре всем стало ясно, что я не позволяю своим религиозным пристрастиям влиять на исход дела. После этого многие из тех, кто прибегал к моему суду, во всеуслышание объявляли себя галилеянами и требовали осудить своих противников – иноверцев.
Антиохийские галилеяне делятся на слепо верующих Арию и колеблющихся, и они проводят время в беспрестанных раздорах. В городе есть также немало твердых в вере эллинов, но они не имеют влияния. Потенциально многие не прочь к нам примкнуть, но мы топчемся на месте, ибо жителям Антиохии просто недосуг поразмыслить всерьез о религии. Назарей им нравится, потому что он "отпускает" все грехи и преступления одним окроплением водицей, якобы святой, хотя никто не видел, чтобы этой водой удалось свести даже бородавку! В споре с епископом Мелетием я как-то коснулся одного забавного парадокса. У нас с ним было всего две встречи. Первый раз мы друг друга прощупывали, во второй – оба были вне себя от гнева. Во время нашей первой встречи Мелетий уверял меня, что Антиохия сплошь галилейский город. И не только потому, что многих жителей этого города крестил сам Павел из Тарса, – именно в Антиохии галилеяне стали называться "христианами". Сколько высокомерия в этом слове!
– Но, епископ, если твои земляки так привержены Назарею, почему же весь город оплакивает смерть одного из наших богов – Адониса? – спросил я его.
– Со старыми обычаями трудно расстаться, – пожал плечами Мелетий.
– Со старой верой тоже.
– Для них это всего лишь еще один праздник.
– Но ведь они нарушают заповедь: "Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим".
– Август, мы с этим боремся.
– Но как можно галилеянину верить сразу в Адониса и в мертвеца, которого вы именуете богом?
– Когда-нибудь мы убедим их отказаться от всех нечестивых праздников.
– Если только до этого времени мне не удастся обратить их к Единому Богу.
– То есть к сонму языческих богов?
– Каждый из них есть ипостась Единого.
– Единый Бог – это бог христиан.
– Но разве не написано в Писании иудеев, которое вы также признаете священным, поскольку в него верил Назарей…
– Оно воистину священно, Август…
– Разве не сказано в нем, что высшее божество иудеев -"ревнивый бог"?
– Так оно и есть.
– Но разве не именует он себя богом одних лишь иудеев?
– Он всеобъемлющ…
– Нет, епископ, Яхве – это бог одного еврейского народа, подобно тому как Афина – богиня афинян. Он и не претендовал на имя Единого Бога, так как был ревнивым богом одного малочисленного племени. Если это так, то он по определению не может быть Единым Богом, который, согласись, заключен во всем, так же как все сущее включает в себя его.
Я говорил с такой горячностью, потому что именно в это время трудился над своей книгой "Против галилеян". В ней я вслед за Порфирием указываю на многочисленные примеры неправоты безбожников, и в особенности обращаю внимание на противоречия в их Священном Писании. Епископы обычно смотрят на них сквозь пальцы, так как считают это знаком божественной тайны. Между тем это явное доказательство того, что их религия придумана людьми для утешения рабов и необразованных женщин.
Вплоть до самого отъезда из Антиохии я продолжал пользоваться популярностью в судах и, пожалуй, больше нигде. Так вот, сознаюсь, в некоторых отношениях я тщеславен, даже очень, и рукоплескания мне нравятся; впрочем, это недостаток многих, исключение составляют величайшие из философов. Однако я льщу себя надеждой, что могу отличить искреннее восхищение от деланного. Антиохийцы – народ шумный и к тому же записные льстецы. Однажды я решил показать им, что не так прост, как они думают. После того как я произнес длинный приговор по очень запуганному делу, публика в зале суда разразилась оглушительными овациями, послышались возгласы: "Судья праведный!" На это я ответил: "Я должен был бы прийти в восторг от этих знаков одобрения, но не могу. Ибо, к сожалению, знаю: у вас есть возможность меня восхвалять за правильное решение, но вы не вправе порицать меня, если я ошибусь".
* * *
В первые месяцы пребывания в Антиохии я не принадлежал сам себе. Все мое время без остатка было посвящено государственным делам и судопроизводству. Лишь в октябре я выкроил время, чтобы совершить жертвоприношение в храме Аполлона в Дафне. Я пытался сделать это раньше, но неотложные дела постоянно требовали моего присутствия в городе. Наконец все было готово. Обычай требовал, чтобы жертвоприношение было совершено на заре, в храме Зевса Возлюбленного в старой части Антиохии. К немалому удивлению всех антиохийцев, я объявил, что пройду пять миль до Дафны пешком, как обычный паломник.
В день жертвоприношения меня разбудили до восхода солнца, и я вместе с Максимом и Оривасием, который ворчал, что его подняли в такую рань, отправился через реку в сирийский квартал. Меня, как простого городского судью, сопровождали только лучники. Я надеялся остаться незамеченным, но не тут-то было: весь квартал уже был на ногах. Все знали, что на заре я должен совершить жертвоприношение.
Мы вступили в сирийский квартал, узкие улочки которого всегда кишат людьми. На этом речном берегу почти семьсот лет назад и основал Антиохию один из военачальников Александра. Храм Зевса Возлюбленного – одно из немногих зданий, сохранившихся с тех времен. Он невелик и со всех сторон окружен базаром. Хотя сотни телег с разноцветными тентами и не настраивают на благочестивый лад, зато они придают площади перед храмом очень живописный вид. К счастью, храм не пришел в полное запустение – даже галилеяне чтут его как одно из исторических зданий города.
Лучники расталкивали передо мной толпу, а я шел, спрятав руки под плащом: согласно ритуалу, после омовения мне было нельзя ни к чему прикасаться. Продавцы и покупатели не обращали на меня никакого внимания. Даже император не в силах помешать торговле, настолько это важное дело.
У храма, однако, меня ожидала большая толпа. Послышались радостные возгласы, со всех сторон ко мне потянулись загорелые руки. Именно это больше всего удручает меня в моем положении: меня вечно хватают руками за одежду. Некоторые желают приложиться к пурпуру лишь ради острых ощущений, но чаще всего к императору тянутся руки больных: им, видите ли, кажется, что, потрогав живого монарха, они сразу исцелятся. Неудивительно, что императоры так подвержены заразным заболеваниям: если нашу жизнь не обрывает кинжал убийцы, ей с успехом может положить предел рука больного подданного. Диоклетиан и Констанций никогда не позволяли простолюдинам подходить к себе ближе чем на десять шагов. Я, возможно, последую их примеру, но лишь из соображений гигиены!
Жертвенник перед храмом был уже убран гирляндами. Все было готово к исполнению обряда. Один из двух жрецов, державших белого быка, сильно смахивал на мясника: что делать, мы испытываем в духовенстве большой недостаток. На ступенях храма собрались наиболее влиятельные горожане – приверженцы эллинской веры с дядей Юлианом во главе. Он совсем высох и не переставая кашлял, но при этом был в отличном расположении духа.
– Все готово, Август, – сказал он, становясь рядом со мной у жертвенника.
Кругом добродушно шумела толпа. Смысл происходящего ей был, кажется, совершенно неведом. "Спокойствие, – пробормотал я себе под нос, – держи себя в руках". Лучники выстроились вокруг жертвенника полукругом, чтобы во время обряда никто ко мне не прикоснулся. За нашими спинами продолжал бурлить рынок, шум стоял, как в сенате во время обсуждения налоговых вопросов.
Я повернулся к Максиму и задал ему ритуальный вопрос, согласен ли он помочь мне. Он ответил утвердительно, и быка вывели вперед. Я оглядел его взглядом профессионала: как-никак я приносил жертвы богам не менее десяти тысяч раз и сведущ в этом деле не меньше любого авгура. Здесь имеет значение все, даже то, как подходит бык к жертвеннику. Бык был огромен, как никогда. По всей видимости, перед церемонией его опоили дурманом. Большинство жрецов с этим мирится, хотя пуристы считают, что это лишает смысла движения животного перед жертвоприношением. И все же даже по движениям одурманенного быка можно много сказать. Этот шел пошатываясь и приволакивая одну ногу. Он даже споткнулся – дурной знак!
Я взял жертвенный нож, произнес священное заклинание и одним четким движением перерезал быку горло. Тут, по крайней мере, все прошло гладко – кровь, как и надлежит, хлынула фонтаном и обрызгала меня. Это был добрый знак. Жрецы заученно повторяли предписанные слова и жесты; я произнес формулу жертвоприношения, которую произносил столько раз. Толпа затихла: древняя церемония, которую большинство видело впервые, видимо, заинтересовала людей.
Когда наступило время гадать по внутренностям, моя рука дрогнула. Какой-то демон пытался помешать мне извлечь печет быка. Я стал молиться Гелиосу. В эту минуту солнце, показавшееся из-за горы Сильпия, озарило ее склоны, хотя город еще оставался в тени. Я запустил руку в брюхо быка и вытащил печень.
Предзнаменования были ужасными. Печень частично высохла от болезни. "Дом войны" и "дом любви" предвещали смерть. Я не смел поднять на Максима глаз, но знал – он все видел и понял. Машинально я продолжал исполнять обряд: возносил жертву Зевсу, вместе с Максимом обследовал внутренности, произносил древние слова и затем вошел в храм, чтобы завершить обряд.
К моему ужасу, храм был наполнен зеваками, но самое страшное – при виде меня они принялись рукоплескать. От такой дерзости я остановился как вкопанный и закричал: "Здесь храм, а не театр!" – и все пошло насмарку. Я нарушил узы, связывающие великого понтифика с богами; даже если в молитве переставлено хотя бы одно слово, весь обряд приходится повторять сначала. Шепотом выругавшись, я приказал очистить храм и начать все сызнова.
Второй бык не был одурманен. Когда я поднял нож, он попытался увернуться от удара – вновь худшее из предзнаменований! Однако печень у него, по крайней мере, была в порядке, и обряд прошел до конца вполне сносно… Тем не менее, когда я наконец направился в Дафну – не в утренней прохладе, как предполагал, а в полуденный зной, – настроение у меня было хуже некуда.
Рядом со мной шли Максим и Оривасий. Дядя сослался на болезнь, и его несли на носилках. Лучники расчищали перед нами дорогу; хотя по пути время от времени собирались толпы зевак, никто не пытался прикоснуться ко мне. Также никто не бросался, как это обычно бывает, к моим ногам, моля о монаршей милости. Не знаю, как это им удается, но везде, будь то в Галлии, Италии или Азии, всегда найдется смельчак, который сумеет прорваться через любые заслоны. Я всегда терпеливо записываю их имена и просьбы и стараюсь помочь, если только это не сумасшедшие, а зачастую дело обстоит именно так. Хотя я был подавлен и встревожен, приятная прогулка меня отвлекла. Дорога в Дафну вьется вдоль реки. Земля здесь плодородна, и изобилие воды позволило разбить едва ли не самые красивые в мире сады. Их владельцы даже проводят ежегодный конкурс, у кого в саду больше всего сортов деревьев и чей сад красивее. Хотя в этом году дождей было на редкость мало, сады, как всегда, были прекрасны, так как их орошали подземные источники.
Вдоль дороги выстроены роскошные виллы и множество постоялых дворов, первоначально предназначенных для тысяч паломников, стекавшихся со всего света для отправления религиозных обрядов в храме Аполлона. Сейчас, впрочем, этот поток почти иссяк, и постоялые дворы превратились в дома свиданий. Дафна, бывшая некогда святым местом, стала оплотом безнравственности.
Когда мы прошли полпути, дядя предложил передохнуть на постоялом дворе, который держал его вольноотпущенник. Должен признать, место это было на редкость красивое. Здание было отгорожено от дороги живой изгородью из лавровых деревьев.
Мы сели во дворе за длинный стол под навесом из виноградной лозы; вокруг запыленных лиловых гроздьев с жужжанием кружили пчелы, слетевшиеся на их аромат. Хозяин принес глиняные кувшины, наполненные смесью фруктового сока с медом, и мы утолили жажду – первая приятная минута за этот страшный день. Теперь меня тревожило только здоровье дяди. Когда он пил, у него дрожали руки, и время от времени по его лицу пробегала гримаса боли. Но как бы ни было ему плохо, он не подавал виду, его речь по-прежнему отличалась ясностью и изысканностью.
– Ты увидишь, храм неплохо сохранился, – рассказывал он. – Его клир несколько лет назад распустили, но верховный жрец не покинул храма. Он с нетерпением тебя ждет.
Максим грустно покачал головой и дернул себя за бороду:
– Когда меня привозили сюда в детстве, здесь служили тысячи жрецов, ежедневно совершались жертвоприношения, постоялые дворы были переполнены паломниками…
Меня всегда изумляло, сколько всего успел повидать Максим на своем веку. Вряд ли найдется в мире святое место, где бы он ни побывал, начиная со скалы на Кипре, на которую вышла из морской пены Афродита, и кончая тем местом на берегу Нила, где, как достоверно известно, Изида нашла голову Озириса.
– К сожалению, с тех пор Дафна сильно изменилась, – вздохнул дядя. – Нам следует вернуть ей былую славу. В конце концов, Дафна и сейчас привлекает всех своей красотой и целебными водами. Это было бы чудесное место, если бы не один…
– Храм, – перебил я дядю. Такая уж у меня дурная привычка: всех перебиваю, даже самого себя. – Моему брату Галлу взбрело в голову построить его здесь для костей какого-то преступника… как бишь его звали?
Для мощей блаженного епископа Вавилы, казненного императором Децием. – Руки у дяди задрожали, и питье пролилось ему на тунику. Я притворился, что не заметил, но Оривасий, который старательно анатомировал большую пчелу ножиком для фруктов, протянул руку через стол и пощупал дяде пульс.
– Тебе сегодня следует попить целебной воды, – сказал он наконец.
– Я сегодня неважно себя чувствую, – извиняющимся тоном сказал дядя но на лице у него уже лежала печать смерти. Я давно заметил, как неестественно блестят глаза у тех, кто на пороге естественной смерти: кажется, они напрягают зрение, чтобы напоследок запечатлеть весь этот мир. Я любил дядю и не хотел, чтобы он умирал.
Что касается Дафны, то все, что о ней говорят, истинная правда. Это действительно райский уголок. Город утопает в садах, всюду бьют родники с целебной водой. Недалеко от городской черты находится знаменитая кипарисовая роща, которую много лет назад посадил Селевк по повелению Аполлона. Деревья такие высокие и стоят так плотно, что ветви сплелись и образовали сплошной зеленый шатер, сквозь который не проникают лучи солнца. Под их прохладной сенью можно идти часами. Дафна всегда была святым местом двух богов, прежде всего Геркулеса, а также Аполлона. Это здесь Аполлон гнался за нимфой Дафной. Когда она воззвала к Зевсу о спасении, тот превратил ее в лавровое дерево. Я видел это дерево своими глазами. Оно невероятно старое и все покрыто наростами, но каждой весной у него отрастают зеленые побеги. Они напоминают нам о том, что внутри векового ствола спит волшебным сном вечно юная дева. Еще в Дафне можно посетить ту самую рощу, где Парис судил, какая из трех богинь прекраснее всех.
Приветственную церемонию на городской площади я сократил до минимума, а вместо того чтобы удалиться во дворец, пошел с Максимом и Оривасием осматривать достопримечательности города. Дядя тем временем отправился в храм Аполлона, чтобы подготовить там все для жертвоприношения.
На меня особое впечатление произвело разнообразие минеральных источников. Интересно, что они никогда не замерзают. Адриан – да, он побывал и в этих краях – построил возле Сараманского источника большое водохранилище с колоннадой. В жаркую погоду около него приятно сидеть на мраморной скамье, в прохладе, которую несет с собой подземная вода. Осмотрел я и знаменитый Кастальский источник, бывший когда-то оракулом Аполлона. Когда Адриан был еще простым гражданином, он, желая узнать свое будущее, бросил в источник лавровый листок. Мгновение спустя листок вновь появился на поверхности, и на нем было начертано только одно слово – "Август". Впоследствии, когда Адриан действительно стал Августом, он заложил Кастальский источник мраморной плитой по вполне понятной причине: а вдруг еще кто-нибудь захочет узнать свою судьбу и оракул напророчит то же самое, а это, конечно, уже не в интересах государства. Я намерен вновь открыть Кастальский источник, если будет на то воля богов.
Городской префект был настолько бестактен, что показал нам базилику, в которой лежат останки богомерзкого Вавилы. С печалью в сердце смотрел я на длинную цепочку паломников, ждущих своей очереди, чтобы приложиться к его "мощам". Они всерьез считают, что кости этого мертвеца обладают целебной силой, а к вещим источникам Аполлона никто из них и близко не подходит. Рядом с храмом стоит целая мастерская, изготовляющая галилейские сувениры; по всей видимости, это предприятие приносит немалый доход. До чего только не доводит людей суеверие!
День уже клонился к вечеру, когда мы подошли к храму Аполлона. Вокруг него стояла большая толпа, но все они пришли не для того, чтобы почтить бога. Это были просто любопытствующие.
Я вошел в храм. Глаза не сразу привыкли к царившему там полумраку, но минуту спустя я уже смог различить великолепный колосс Аполлона и понял: никаких приготовлений к жертвоприношению сделать не успели. Я повернулся было, чтобы уйти, но в этот момент из дальнего конца храма навстречу мне метнулись две тени. Одна оказалась дядей, другая – грузным человеком с объемистым мешком в руках.
С трудом переводя дух, дядя представил его как верховного жреца Аполлона. Верховный жрец! Скорее всего городские власти просто поручили этому человеку подметать в храме и следить, чтобы в нем не поселились бездомные или он не превратился в место греховных утех либо общественный нужник. За неимением жрецов из сторожа при храме сделали верховного служителя божества.
– Да, государь, мы совершенно без денег. Я не смог купить для обряда белого быка или хотя бы козла… а я всегда говорил, чем хуже козел, особенно если он не слишком стар и жилист? Узнав, что ты идешь сюда, я принес тебе из дома все, что у меня осталось. По-моему, она совсем не жесткая. -С этими словами он вынул из мешка разъяренную серую гусыню.
Видя, что я вот-вот взорвусь и заору, дядя поспешил вмешаться:
– Да, жрец, сегодня обойдемся этим, но завтра мы устроим настоящее жертвоприношение. Прикинь, сколько ты сможешь собрать бывших жрецов, а утром отрепетируем весь обряд. Расходы я беру на себя. Кроме того… – Так говорил он без остановки, пока я не взял себя в руки. Учтиво поблагодарив остолопа "жреца" за труды, я помолился Аполлону и вышел из храма, избавив гусыню от уготованной ей печальной участи.
К счастью, во дворце меня ждала приятная новость: из Антиохии прибыл великий Либаний. Это была наша первая встреча, и должен признаться, я испытывал сильное волнение. Либаний – человек благородной внешности, борода у него седая, глаза помутнели от катаракты. Он слепнет, но, будучи истым философом, не жалуется на судьбу. В тот вечер у нас с ним была длительная беседа, и это повторялось до конца моего пребывания в Сирии. Мне доставило огромное удовольствие исполнить давнее желание Либания: он стал квестором Антиохии.
Либаний:Удивительно, как порой память изменяет человеку! Я никогда не обращался с подобного рода просьбами. Единственное, о чем я просил, – это дать мне возможность защищать интересы родного города перед Священной консисторией, но сделал я это по настоянию антиохийского сената. Впоследствии мне не раз приходилось пользоваться этим правом, чтобы оправдать некоторые действия, а часто и проступки своих сограждан. Хотя до страшного двадцать второго октября было еще далеко, я интуитивно чувствовал, что между императором и городом назревает серьезный конфликт. Я равно любил в нем обе стороны и считал, что на мне лежит обязанность их примирения. С этим согласились мои друзья – сенаторы и Юлиан. Я тешу себя мыслью, что спас родной город от кровавой резни, неизбежной при любом другом императоре. Так или иначе, Юлиан назначил меня квестором не по моей, а по своей инициативе. Я не просил у него ни этой должности, ни какой-либо другой. В конце концов, всему миру известно, что позднее я отказался от высокой должности преторианского префекта! Никогда в жизни я не домогался ни титулов, ни почестей.
В отношениях с Юлианом я вел себя диаметрально противоположно Максиму. Я не делал никаких усилий, чтобы завоевать его расположение. Я ни разу не просил аудиенции по личным вопросам, а лишь тогда, когда мне нужно было постоять за свой город. В записках Юлиана нет подробного описания нашей первой встречи, и я сделаю это сам, так как мое поведение тогда задало тон всем нашим дальнейшим отношениям, которым суждено было стать столь непродолжительными. По правде говоря, я ожидал, что Юлиан пригласит меня к себе сразу по прибытии в Антиохию. Уже много лет между нами шла оживленная переписка, а в Никомедии он даже нанимал стенографа для записи моих лекций. Его литературный стиль сложился под сильным влиянием моего слога, и этим я горжусь больше всего. Однако неделя шла за неделей, а меня все не вызывали. Впоследствии Юлиан принес за это извинения, сославшись на крайнюю занятость. Я, разумеется, отнесся к ним с пониманием, но, по правде говоря, тогда я просто горел желанием встретиться с императором. Так чувствует себя отец, гордый успехами одаренного сына. Нет нужды говорить, что я не пропускал выступлений Юлиана в городском сенате. В одном из них он назвал меня лучшим украшением в короне Востока. После этого все сочли, что я пользуюсь особой милостью императора, но приглашения из дворца по-прежнему не поступало.
Только в конце октября я получил от Юлиана приглашение отобедать с ним в тот же день. Я отклонил его, сославшись на то, что никогда не обедаю по причине слабого здоровья. Это действительно так. После обильной еды в полуденную жару у меня всегда начинает болеть голова. Тогда последовало приглашение на встречу в Дафне на следующей неделе. Его я принял.
Из данного мною описания событий ясно видно, что я вовсе не "увивался" за Юлианом, скорее, он "увивался" за мной. В своих записках он упоминает о катаракте. Я и не догадывался, что она уже тогда была так заметна – в то время я еще видел достаточно хорошо, а сейчас практически слеп.
Юлиан покорил меня, и не только меня одного. У него был редкий дар говорить комплименты, но в его лести всегда была значительная доля правды, а посему слушать его было чрезвычайно приятно.
К несчастью, у него была привычка засиживаться допоздна, а я этого не люблю. Вот почему я всегда откланивался в тот самый момент, когда он обретал второе дыхание. Тем не менее у нас нашлось достаточно времени, чтобы побеседовать о моих трудах. Мне было приятно увидеть, сколько моих произведений он помнит наизусть. Кроме того, у нас были диспуты о Ямвлихе и Платоне.
Юлиан Август
В конце концов мне все-таки удалось принести Аполлону достойную жертву – тысячу белых голубей; на это ушел почти целый день. После этого я вошел в храм, дабы обратиться к оракулу. Я умолчу о том, какие вопросы я ему задал, но жрица долго не отвечала. После почти часового молчания она произнесла голосом бога: "Кости и падаль. Меня не слышат. В священном источнике кровь". На этом все кончилось, и этого было вполне достаточно. Я понял, что от меня требуется.
У выхода из храма меня ждала огромная толпа; как только я появился, она разразилась рукоплесканиями. Я остановился и бросил взгляд через площадь – туда, где стоял источник скверны, галилейский храм.
– Завтра же убрать отсюда останки Вавилы, – сказал я дяде.
Вавилы? – озабоченно переспросил он. – Но это же одно из самых знаменитых христианских святилищ. Со всей Азии стекается народ, чтобы приложиться к мощам свя… то есть епископа.
Пусть прикладываются сколько угодно, только не здесь. Не в Дафне. Здесь владения Аполлона.
– Они будут роптать, Август.
– Еще хуже будет, если мы не исполним волю Аполлона. Дядя хмуро поклонился и направился к храму.
Я хотел было уже сесть в носилки, но вдруг заметил в толпе нескольких иудейских старейшин и знаком велел им приблизиться. Один из них, старик, оказался раввином, и я в шутку спросил его:
– Почему ты не совершил жертвоприношения вместе со мной?
– Август знает, нам это запрещено. – Раввин явно чувствовал себя не в своей тарелке, его спутники тоже нервничали. В прошлом римские императоры зачастую безжалостно избивали иудеев, не желавших исполнять государственные обряды.
– Но вы наверняка предпочтете Аполлона вот этому! – Я махнул рукой в сторону храма.
Старый раввин улыбнулся:
– Августу, должно быть, известно: такой выбор, в отличие от многих других, нам никогда не предлагался.
– Но у нас, во всяком случае, есть общий враг, – произнес я, отлично сознавая, что стоящие рядом услышат мои слова и разнесут их от Тигра до Темзы. Старик молча улыбнулря.
– И все же вам следует хотя бы время от времени совершать жертвоприношения, – продолжал я. – Ведь ваш Адонай – истинный бог.
– Август, нам разрешено приносить богу жертвы только в одном месте – в Иерусалимском храме.
– Но этот храм разрушен.
– Значит, нам теперь нельзя приносить жертвы.
– А если бы ваш храм был отстроен?
– Тогда бы мы возблагодарили нашего Господа. Я сел в носилки. В голове у меня уже зрел план.
– Приезжайте ко мне в Антиохию.
Назарей предсказал: иудейский храм будет лежать в развалинах до скончания веков, и после его смерти император Тит сжег этот храм. Если я его отстрою, это докажет, что Назарей – лжепророк. Кроме того, кто может быть лучшим союзником в борьбе с галилеянами, нежели иудеи, с ужасом наблюдающие, как глумятся над их Священным Писанием приверженцы человекобога? С нескрываемым удовольствием я отдал приказ отстроить храм.
Приск:Больше Юлиан к этому вопросу не возвращается, но, когда он приказал отстроить иудейский храм, христиане оцепенели от ужаса. Христиане ненавидят иудеев – отчасти из чувства вины, ведь они похитили их бога, но главная причина ненависти в том, что иудеям лучше чем кому-либо известно, какую невероятную чушь представляет собой все христианское вероучение. Если бы иудейский храм был восстановлен, то, помимо того, что Иисус оказался бы лжепророком, у христиан в Иерусалиме вновь появился бы сильный соперник. Это надо было во что бы то ни стало предотвратить. И это предотвратили.
Как это удалось сделать, я узнал от моего старого друга Алипия, который возглавлял строительство. Когда Юлиан был еще цезарем, Алипий занимал должность наместника Британии. Он прибыл в Антиохию за новым назначением, и мы много времени проводили вместе. У нас (в то время, разумеется) было общее увлечение – плотские услады. Однажды ночью мы посетили все до одного непотребные заведения на улице Сингон… Впрочем, я избавлю тебя от праздной стариковской похвальбы.
Либаний:Благодарение небесам за то, что я избавлен хотя бы от этого!
Приск:Юлиан послал Алипия в Иерусалим отстраивать иудейский храм. Местным властям было предписано оказывать ему всяческое содействие, и с помощью наместника дело сдвинулось с места. Иерусалимские иудеи с радостью согласились собрать необходимые средства. И тут произошло знаменитое «чудо». Однажды утром среди развалин запылали огненные шары. Внезапно налетевший северный ветер стал их перекатывать, и напуганные строители в ужасе разбежались. На том все и кончилось. Позднее Алипий обнаружил, что галилеяне расставили в развалинах храма сосуды с петролеумом таким образом, что стоило зажечь один, и пламя перекидывалось на другие, так что казалось, будто вокруг мечутся огненные демоны.
