Текст книги "Император Юлиан"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЦЕЗАРЬ
-X-

Во время приема, устроенного мною в туринском городском суде для местных чиновников, ко мне прибыл гонец от Флоренция, преторианского префекта Галлии. Префект счел необходимым известить цезаря о происшедшем несколько недель назад падении Кельна, после которого германцы заняли всю прирейнскую область. Он сообщал также о том, что германский король Кнодомар поклялся через год не оставить в Галлии ни одного римлянина. Констанций не потрудился сообщить мне эта дурные вести.

Прием шел своим чередом, а мы с Оривасием удалились в кабинет туринского префекта, чтобы тщательно изучить полученное донесение. По неизвестной причине единственным украшением этого кабинета был бюст императора Вителлин, жирного борова, что царствовал несколько месяцев после смерти Нерона. Почему именно Вителлия? Может быть, хозяин кабинета – его потомок? Или ему нравится смотреть на эту жирную шею и отвислые щеки величайшего обжоры своей эпохи? Вот о каких пустяках думаешь в моменты душевного смятения, а я был просто в панике.

– Так вот почему мне не дали армии. Констанций послал меня на верную смерть!

– Но он же не хочет потерять Галлию?

– Какое ему дело до Галлии? Кроме своего двора, евнухов и епископов, ему ничего не нужно! – Тут я был не прав. Констанций по-своему любил страну, но меня понесло. В безрассудстве и ярости я наговорил на пять государственных измен.

Дождавшись, пока я выдохнусь, Оривасий сказал:

– Вряд ли замысел государя настолько прост. Постой, он же дал тебе какие-то наставления!

Я совсем забыл о свитке, который Констанций вручил мне по дороге в Турин, а между тем он преспокойно лежал у меня в сумке. Я торопливо развязал шнурки и стал жадно читать, все больше изумляясь.

– Это придворный этикет! – заорал я наконец и зашвырнул документ в дальний угол. – "Как принимать иностранного посла", "Как давать торжественный обед" и так далее. Все учтено, вплоть до рецептов блюд!

– Оривасий расхохотался, но мне было не до смеха.

– Бежим! – пришел я наконец в себя.

– Бежим? – Оривасий посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Да-да, бежим! – Удивительно, я и не предполагал, что найду в себе силы написать об этом. – Вместе, вдвоем. Что нас здесь держит? Эта тряпка, что ли? – Я яростно дернул за пурпурный плащ. – Подождем, пока у нас не отрастут бороды, и вернемся в Афины. Я займусь философией, ты – медициной.

– Нет, – жестко прозвучал ответ.

– Но почему? Констанций будет только рад узнать, что избавился от меня.

– Ты думаешь, он решит, что избавился от тебя? Как бы не так – Констанций наверняка подумает, что ты скрылся для того, чтобы собрать войско, поднять мятеж и захватить трон.

– Но он не сможет меня найти.

– Да как же ты скроешься в Афинах? – рассмеялся Оривасий. – Даже если ты вновь отпустишь бороду и оденешься учеником, ты останешься тем же Юлианом, что полгода назад учился у Проэресия.

– Ну, значит, не Афины. Пусть это будет любой город, где меня не знают. Да вот хотя бы Антиохия! – Там можно скрыться, заодно буду учиться у Либания.

– А ты можешь на него положиться? Либаний, при его-то тщеславии все разболтает на следующий же день.

Либаний:Должен заметить, что Оривасий никогда мне не импонировал. Он, по-видимому, был того же мнения относительно меня. Сейчас его слава гремит по всему миру (если он еще жив, разумеется), но друзья-медики говорят мне, что составленная им медицинская энциклопедия в семидесяти томах вся, от начала до конца, списана у Галена. После смерти Юлиана Оривасия отправили в ссылку, и он стал придворным врачом персидского царя – я слышал, персы поклоняются ему, как божеству. Это должно быть ему по нраву – он никогда не отличался скромностью. Щедростью, впрочем, тоже: как-то раз, когда у меня был приступ подагры, он за один визит потребовал у меня целых пять золотых солидов, а я и через месяц не мог ступить на больную ногу.

Юлиан Август

– Ну тогда найдем такой город, где меня никто не видел.

– Можешь бежать хоть в дальнюю Фулу, тебя найдут везде.

– Даже если я изменю имя и внешность?

– Ты забыл о тайной полиции. И кстати, на что ты будешь жить?

– Ну, я могу стать учителем, наставником…

– Рабом?

– А почему бы и нет? У доброго хозяина раб может жить в полном довольстве. Я учил бы молодежь, и у меня еще оставалось бы время читать лекции, писать…

– Из пурпура в рабы? – медленно и удивленно произнес Оривасий. Голос был ледяным.

– Неужели лучше быть рабом в пурпуре? – взорвался я, и меня понесло. Я бушевал, жаловался на судьбу, но он был непреклонен. Когда я наконец выдохся, Оривасий сказал:

– Цезарь, ты должен ехать в Галлию. Либо ты усмиришь германцев, либо погибнешь в бою.

– Нет!

– Ну так будь рабом, Юлиан! – С тех пор, как меня назначили цезарем, Оривасий впервые назвал меня по имени. С этими словами он вышел из комнаты, оставив меня сидеть, как последнего идиота, разинув рот, а с полки над дверью на меня взирал толстомясый Вителлий… даже триста лет в камне, казалось, не умерили его аппетита.

Я нервно сложил письмо от Флоренция вдвое, потом вчетверо, потом еще. Затем я начал изо всех сил соображать, что же делать. Я обратился к Гермесу с молитвой, затем подошел к окну, чтобы взглянуть на моего покровителя – солнце. Я молил о знамении, и оно было даровано. Время близилось к закату, и вдруг через зарешеченное окно мне ударили прямо в лицо солнечные лучи! Великий Гелиос посылал мне багряный луч с запада, из Галлии, призывая следовать за собой. Если мне суждено там погибнуть, я принесу себя ему в жертву. Если я найду славу, это будет наша общая слава. Кроме того, мне стало совершенно ясно: даже если бы я и захотел, бежать некуда. Кругом, действительно, багряная смерть.

Я вернулся к туринцам, желавшим засвидетельствовать мне свое почтение, и вел себя, будто ничего не случилось. Оривасий посмотрел на меня вопросительно. Я ему подмигнул. Он вздохнул с облегчением.

На следующее утро мы двинулись дальше. В горах было еще не холодно и снег лежал только на самых высоких вершинах. Даже мои солдаты-галилеяне, все как на подбор редкостные нытики, и те признавали, что нам явно покровительствует бог. Если бы этот бог существовал, ему и впрямь следовало бы обратить на них внимание: они только и делали, что воссылали ему молитвы и больше ни на что не годились.

Когда мы перешли через Альпы и вступили в Галлию, произошло интересное событие. Весть о моем приезде давно уже разнеслась по всей округе, и немудрено: я был первый законный цезарь, явившийся в Галлию за много лет. Я сказал "законный", так как Галлия славится самозванцами. За последнее десятилетие их было трое. Каждый носил пурпур. Каждый чеканил монету и принуждал народ себе присягать – и все они погибли от руки Констанция или судьбы. Теперь в Галлию наконец въезжал настоящий цезарь, и люди этому радовались.

День уже клонился к вечеру, когда мы въехали в первое галльское селение высоко в горах по другую сторону Альп. Желая приветствовать меня, жители высыпали на улицу. Они украсили свою деревню множеством венков из сосновых и еловых ветвей, которые развесили на веревках, протянутых через улицу от дома к дому. Призываю в свидетели Гермеса: когда один из этих венков оторвался и упал мне прямо на голову, он пришелся точно впору, как корона! Я остановился как вкопанный, не понимая, что случилось. Сначала мне показалось, что меня ударило по голове веткой, но, подняв руку, я нащупал венок. При виде этого чуда у крестьян глаза полезли на лоб. Даже мои расхлябанные солдаты подтянулись, а Евферий, ехавший рядом, прошептал:

– Видишь? Сами боги предвещают тебе венец.

Я ничего не ответил, но и венка не снял. Сделав вид, будто ничего не произошло, я двинулся дальше; галльские крестьяне с удвоенной силой приветствовали меня радостными криками.

– Завтра об этом узнает вся Галлия, – заметил Оривасий. Я кивнул и добавил:

– А послезавтра Констанций. – Но даже эта мысль не испортила мне настроения. Я пришел в отличное расположение духа. Был чудесный зимний день, да еще этот знак благоволения богов…

Через галльские города я ехал с триумфом; хорошая погода держалась, пока мы не достигли ворот Вьена, – тут с севера нанесло черные тучи, подул резкий ветер, и в воздухе запахло снегом. Закутавшись в плащи, мы переправились через черные воды Роны и в третьем часу дня вступили в город. Несмотря на холод, улицы были заполнены людьми. Их ликование меня удивляло. Констанций внушал людям благоговение и страх, я же, казалось, – одну только любовь… Я упоминаю об этом не из тщеславия, а как о необъяснимом факте. Народ ничего обо мне не знал, я вполне мог оказаться вторым Галлом – и тем не менее меня приветствовали восторженными кликами, будто я одержал важную победу или привел в город хлебный обоз! Я не мог этого объяснить, но их любовь меня окрыляла.

Возле храма Августа и Ливии толпа вытолкнула на мостовую слепую старуху. Потеряв равновесие, она ухватилась за моего коня, подоспевшая охрана отшвырнула ее в сторону, и она упала.

– Помогите ей, – приказал я, и охранники поставили ее на ноги.

– Кто это? – громко спросила слепая.

– Цезарь Юлиан! – крикнул в ответ кто-то из толпы. Тогда, обратив свой невидящий взор к небесам, старуха провозгласила голосом пифии: – Он отстроит храмы богов! – Потрясенный, я пришпорил коня и погнал его через толпу, а в ушах все звенели эти вещие слова.

Наша встреча с Флоренцием состоялась в главном зале дворца, которому предстояло стать моей резиденцией, – впрочем, до дворца этой небольшой вилле было далеко. Флоренций принял меня очень учтиво… да-да, именно так, он принял меня, а не наоборот. С самого начала Флоренций дал мне понять, что власть в провинции принадлежит ему, хотя я был цезарем, а он всего лишь преторианским префектом.

– Добро пожаловать в Галлию, цезарь, – произнес он, как только мы обменялись приветствиями. Он не удосужился позвать на эту встречу кого-либо из сенаторов или хотя бы чиновников: его сопровождали только несколько офицеров. Со мной был один Оривасий.

– Какой теплый прием в столь холодную погоду, префект, – ответил я. – Жители города, по крайней мере, были рады меня видеть. – Слова "по крайней мере" я особо подчеркнул.

– Мы все, все очень рады, что Август счел возможным возвысить тебя и прислать к нам в знак своей благосклонности к Галлии. – Флоренций был невысок, лицо смуглое, с резкими чертами. Особенно мне запомнились его жилистые, волосатые, как у обезьяны, руки.

– Август будет рад узнать, что ты одобряешь его решение, – сухо проговорил я и, пройдя мимо него, уселся в единственное кресло в зале, стоявшее на небольшом возвышении. Мой поступок произвел впечатление: офицеры переглянулись. Флоренций, однако, сохранял невозмутимый вид, хотя я демонстративно сел в его кресло. – Представь своих офицеров, префект, – продолжал я настолько сдержанно, насколько позволял мне мой темперамент. Флоренций повиновался. Первым он представил мне Марцелла, начальника штаба галльской армии. Тот небрежно отдал мне честь. Следующим был Невитта, голубоглазый силач-франк с мощным, как труба, голосом, отличный командир. Сейчас он сопровождает меня в походе, но тогда во Вьене он выказал мне такое презрение, что я понял: если сейчас же не дам достойного отпора, мне следует отбросить все помыслы о власти. Либо я цезарь, либо ничто. Повернувшись к Флоренцию, я, тщательно подбирая слова, заговорил: – Префект, мы не настолько удалились от столицы, чтобы цезарю не оказывали надлежащих почестей. Хотя наши войска отброшены от Рейна, здесь не полевой лагерь, а столица провинции. Впредь получше наставляй офицеров в верности воинскому долгу, а сейчас покажи им личным примером, как должно себя вести в присутствии царственной особы.

Сам Констанций не сделал бы лучше, и, честно говоря, мой высокомерный тон соответствовал моему душевному состоянию. Я не сомневался, что приехал в Галлию на верную гибель, и был намерен умереть как можно достойнее, не посрамив высокого титула.

Флоренция мои слова удивили. Офицеров они испугали, а Оривасия просто поразили… Удивительно, какое наслаждение испытываешь в те редкие минуты, когда удается каким-нибудь поступком поразить старого друга.

В замешательстве Флоренций промедлил с исполнением моего приказа. Тогда, стараясь как можно точнее подражать Констанцию, я поднял правую руку и, указывая пальцем на пол перед собой, грозно изрек:

– На нас пурпур.

Гремя доспехами, военные пали предо мною на колени. Флоренций, с перекошенным от злобы лицом, последовал их примеру и поцеловал край пурпурной хламиды. Так началась наша с ним вражда, которой было суждено продлиться целых пять лет.

Констанций вовсе не был намерен фактически передавать мне власть над Галлией. Мне предназначалась чисто церемониальная роль: хотя государь не может прислать для защиты Галлии войско, он, по крайней мере, прислал своего кровного родственника с тем, чтобы перепуганное население провинции, сплотившись вокруг него, могло дать захватчикам отпор. Вся реальная власть принадлежала Флоренцию. Он командовал армией из Вьена, а его гонцы осуществляли связь между разбросанными по Галлии легионами. В то время большинство из них отсиживалось в крепостях: германцы держали в осаде все сколько-нибудь значительные города и укрепления от Рейна до Северного моря.

Не далее как в прошлом году я разбирал секретные архивы Констанция (занятие, должен заметить, увлекательное, хотя и не всегда приятное, особенно когда читаешь, что о тебе говорят за глаза) и наткнулся на инструкции, данные им Флоренцию. Когда я с ними ознакомился, мое отношение к префекту изменилось в лучшую сторону. Оказывается, он всего лишь исполнял указания императора. Констанций писал ему (я цитирую по памяти, так как документы остались в Константинополе), что его "возлюбленный брат цезаря Юлиан" – новичок в военном деле и не имеет никакого административного опыта. Посему Флоренцию надлежит неустанно поучать и наставлять новоиспеченного правителя, оберегая от злонамеренных советчиков и неверных решений. Другими словами, меня следовало обучить азам науки управления. По той же причине мне не дозволялось командовать войсками; кроме того, император предписывал преторианскому префекту следить, не проявляю ли я "амбиций", – чисто римское слово, эквивалента которому нет ни в одном языке. Означает оно честолюбивые устремления, могущие повредить престолу.

В первый год моего пребывания в Галлии я действительно многому научился – не только военному делу, но также искусству молчать и терпеливо ждать своего часа. В этом я вполне мог бы потягаться с самим Одиссеем. На военный совет меня не допускали, но время от времени мне докладывали в общих чертах стратегическую обстановку. Она была неутешительной. Хотя галльская армия была достаточно велика, Флоренций и не думал проверить ее в бою. Мы бездействовали. К счастью, Кнодомар следовал нашему примеру. Он так и не предпринял обещанного наступления и тем самым показал, что ему вполне достаточно прирейнских земель и крупнейших галльских городов. Я жаждал схватиться с ним в бою, но под моим началом не было ни единого солдата, не считая моей, с позволения сказать, доблестной охраны, прибывшей со мной из Италии. Кроме того, я крайне нуждался в деньгах. Обещанное жалованье должно было поступать ежеквартально, но комит государственного казначейства вечно запаздывал с выплатой. Поэтому первый год в Галлии я жил почти исключительно в долг – а в долг дают не так-то легко, когда ходят слухи, что ты в немилости и тебя в любой момент могут отозвать. Я был также раздражен, узнав, что моя вилла оказалась вовсе не дворцом цезаря, а просто домом для гостей, где обычно останавливались прибывшие с официальным визитом должностные лица. Сам дворец стоял на берегу Роны; там жили в роскоши Флоренций и его многочисленный двор. Флоренций жил, как цезарь, а я – как бедный родственник, но многое искупало общество Оривасия, а в марте из Афин приехал Приск.

Приск:Мне хотелось бы кое-что добавить к рассказу Юлиана о его взаимоотношениях с Флоренцием. Мне всегда казалось, что Юлиан злится на него без серьезных на то оснований. Хотя преторианский префект и был скуповат, это не мешало ему быть умелым политиком. Точнее говоря, он просто неукоснительно выполнял указания императора. Правда, несколько раз он не отказал себе в удовольствии публично унизить Юлиана. Помнится, однажды, во время смотра войск, цезарю не нашлось места на помосте, и ему пришлось принимать парад «своей» армии, стоя в толпе в окружении старух, продававших горячие сосиски. Думаю, так Флоренций отомстил Юлиану за его выходку при их первой встрече.

Констанцию следует отдать должное… почему мы так стремимся обелить злодеев? Возможно, подсознательно мы испытываем чувство неловкости, понимая, что они, со своей стороны, думают о нас то же самое, хотя и исходят из своих, противоположных нашим, интересов и взглядов. Так или иначе, Констанций был совершенно прав, не позволяя юнцу безо всякого административного или военного опыта взять на себя командование в войне, которую чуть было не проиграли военачальники намного старше и, возможно, умнее. Никому из нас в голову не могло прийти, что Юлиан – гениальный полководец, кроме, пожалуй, его самого. Между тем, вспоминая его победы в Галлии, я почти готов уверовать в этого его Гелиоса.

Поначалу Юлиан жил на вилле у городской стены, и жизнь его мало отличалась от той, что он вел в Афинах. Его, так сказать, двор насчитывал едва ли сотню человек, включая рабов. Еда была скудной, не говоря уже о вине, но зато какие мы вели увлекательные беседы! Оривасий заботился о том, чтобы мы не болели и не унывали. Уже в те времена он водился со всякими колдуньями, у которых заимствовал рецепты снадобий и проверял их на нас Общество Евферия также было приятным.

Забавно, что Юлиан упомянул о моем приезде, но ни словом не обмолвился о значительно более важной персоне, прибывшей во Вьен накануне нового года, – о своей жене Елене. Я не присутствовал при этом событии, но мне рассказывали, что она прибыла в сопровождении многочисленной свиты цирюльников, портных, поваров и евнухов. Вслед за свитой тянулся обоз, груженный нарядами и драгоценностями. Мне думается, Елена так до самой смерти и не оправилась от шока, который испытала, оказавшись в холодных, неприветливых покоях нашей виллы. А Юлиан был к ней очень добр, но недостаточно внимателен. Он мог, бывало, выйти из-за стола и удалиться, забыв о жене, или в присутствии Елены принять решение о поездке в близлежащий город, а потом забыть включить ее в свою свиту. По-моему, он ей нравился куда больше, чем она ему. Не то чтобы она была ему неприятна – нет, просто он был к ней абсолютно равнодушен. Сомневаюсь, что он часто исполнял свои супружеские обязанности, но, как бы то ни было, за четыре года брака с Юлианом Елена дважды забеременела.

И еще о Елене. Больше всего мне врезались в память ее титанические усилия не выдать свою скуку, когда Юлиан вдохновенно беседовал на интересовавшие его темы, которые ей казались сущей китайской грамотой. К счастью, она в совершенстве владела обязательными для царственной особы правилами этикета. Только внимательно следя за ее лицом, можно было уловить, как время от времени вздрагивают у нее ноздри – единственное свидетельство подавленной зевоты. И это в то время, когда разговор шел о Платоне, Ямвлихе или о тебе, дорогой мой Либаний (великая триада!). Похоже, наши беседы и свели Елену преждевременно в могилу.

Либаний:Не нахожу ничего удивительного в том, что Юлиан ставил меня в один ряд с Платоном и Ямвлихом: завистливый нрав Приска общеизвестен. «Великая триада»! Да, именно так! Просто Приск – неудачник: посредственный педагог и тем более философ, вот и пытается всех своих знаменитых современников низвести до своего уровня. Но и в этом его ждет неудача!

Юлиан Август

Нам нелегко постичь галлов. Несмотря на несколько веков, прожитых под владычеством Рима, они сохраняют свою самобытность. Думаю, галлы – самые красивые люди на земле. Не только мужчины, но и женщины высоки ростом, глаза у них чаще всего голубые, волосы белокурые, кожа светлая. Они на редкость чистоплотны: можно объехать всю провинцию из конца в конец и не встретить ни одного неряшливого или оборванного человека. Даже возле самых бедных хижин вечно сушится выстиранная одежда.

Но у галлов, несмотря на красоту, очень сварливый нрав. Все без исключения, и мужчины и женщины, разговаривают только на повышенных тонах, отчего согласные звуки становятся похожи на рычание, а гласные – на крик осла. Всякий раз, когда мне нужно было вершить суд, я уходил, оглушенный воплями тяжущихся и их адвокатов, походившими на рев раненого быка. Галлы горды тем, что в бою любой из них стоит десяти итальянцев. Боюсь, это правда – воевать галлы любят, поскольку обладают завидной силой и мужеством. Не менее воинственны и их женщины. В разгар битвы галл нередко зовет на помощь свою жену, а ее помощь удесятеряет его силы. Мне самому приходилось видеть, как галльские женщины, скрипя зубами, кидаются на врага: на шее у них вздуваются толстые вены, мощные белые руки движутся с быстротой мельничных крыльев, а ноги бьют, как катапульты. Воистину грозное зрелище!

Галльские мужчины гордятся службой в армии – в отличие от итальянцев, которые, чтобы избежать набора, не останавливаются даже перед членовредительством: отрезают себе на руках большой палец. Между тем галлы обожают кровопролитие. Словом, они были бы лучшими в мире солдатами, если бы не два обстоятельства: они с трудом подчиняются воинской дисциплине и к тому же пьяницы. В самый неподходящий момент командир галльских легионов может застать своих солдат в полной прострации, поскольку, оказывается, сегодня священный праздник, отмечаемый обильными возлияниями вином и крепчайшими напитками, которые они приготовляют из зерна и овощей.

Я не стану здесь подробно останавливаться на кампаниях, которые вел в Галлии, – мне уже приходилось о них писать, и льстецы утверждают, что эти писания не хуже "Записок о галльской войне" Юлия Цезаря. Поэтому ограничусь тем, что скажу: писать о галльских войнах для меня было куда труднее, чем их вести! Здесь же я остановлюсь лишь на некоторых обстоятельствах, которые ранее был вынужден утаивать.

* * *

Зима 355-356 годов была для меня тяжелой. Я не имел никакой власти, преторианский префект меня игнорировал. У меня не было занятий, если не считать того, что время от времени я совершал поездки по провинции. Интересно, что когда бы я ни появился перед народом, ко мне со всех сторон стекались огромные толпы галлов; люди готовы были пройти много миль по трескучему морозу, чтобы увидеть и приветствовать меня. Такое отношение меня трогало до глубины души, хотя я и замечал, что меня называют не цезарем Юлианом, а Юлием Цезарем. Дело в том, что среди крестьян сохранилась легенда, согласно которой великий Цезарь якобы поклялся когда-то восстать из могилы, дабы избавить Галлию от вражеского нашествия. Многие считали, что покойный император исполнил свое обещание, и я – это он.

Благодаря этим поездкам мы, сами того не ожидая, одержали несколько побед. Гарнизон и население одного из осажденных городов, воодушевившись присутствием цезаря, собрались с силами и прогнали врага из окрестностей города. Защитниками другого города, в Аквитании, были одни старики – тем не менее они сумели отразить вражеский приступ. И здесь боевым кличем и залогом победы служило мое имя.

В Аквитании я также принял боевое крещение. В колонне по двое мы продвигались сквозь густой лес, когда вдруг на нас напала орда германцев. Я ощутил минутный страх: что если мои итальянцы сломают строй и обратятся в бегство? Но они выстояли. Когда ты подвергся внезапному нападению, больше ничего и не требуется. Если солдаты не побежали, умелому командиру достаточно нескольких минут, чтобы перестроить их в боевой порядок и дать врагу отпор.

К счастью, мы уже были недалеко от опушки, и я приказал авангарду задерживать германцев, пока остальные не подтянутся. За считаные минуты весь мой отряд, не понеся никаких потерь, вышел на открытую местность. Мы стали одолевать, и враг дрогнул. Сначала один, потом еще, и наконец все германцы сразу пустились бежать в сторону леса.

Неожиданно для себя я услышал свой голос: "Вперед! Отрежьте их!" Солдаты повиновались. "Серебряную монету за голову каждого германца!" – крикнул я. Мой кровожадный клич подхватили офицеры. Это возымело действие. Солдаты с ревом возбуждения и алчности набросились на врага, и не успело еще стемнеть, как передо мной положили сотню отрубленных голов.

Эту стычку я описал не потому, что она имела большое военное значение, – вовсе нет, – а по той причине, что я тогда впервые проверил себя в бою. В отличие от всех моих предшественников и даже любого честного патриция, я подошел к порогу зрелости безо всякого боевого опыта. Я еще никогда не видел убитых в бою, войне я предпочитал мир, действию – созерцание, смерти – жизнь. И вот я, осипший от команд, стоял на опушке галльского леса, а передо мной высилась груда окровавленных голов. Испытывал ли я отвращение или хотя бы стыд? Отнюдь, происшедшее меня только возбудило, как возбуждает любовь служителей Афродиты. Философия по-прежнему нравится мне больше, чем война, – но только философия. Почему я таков – это божественная тайна. Такова воля неистового Гелиоса, создателя всего сущего и покровителя царей.

Когда мы возвращались во Вьен в лучах тусклого зимнего солнца, я ехал по заснеженной дороге все еще во власти возбуждения, граничащего с ликованием. Теперь я знал, что выживу. До сих пор у меня были на этот счет опасения. Что если я в бою струшу или, того хуже, растеряюсь и не смогу быстро принимать решений, без чего боя не выиграть? А между тем, когда я услышал боевой клич и увидел льющуюся кровь, мои чувства и воля обострились. Я отчетливо увидел, что следует предпринять, и исполнил свой замысел.

Во Вьене на эту стычку не обратили особого внимания. Гораздо серьезнее там отнеслись к тому, что Констанций назначил меня нар!авне с собой консулом на новый год. У него это было восьмое консульство, у меня первое. Мне это было не более чем приятно. Никогда не мог понять, почему люди так высоко ценят этот древний титул: у консулов нет никакой власти (если только они не являются императорами), и все же находятся честолюбцы, готовые потратить целое состояние, лишь бы обзавестись этим званием. Видимо, таким образом они хотят себя увековечить, поскольку все даты определяются по консульствам, но то, что давно потеряло смысл, меня не привлекает. Однако во время моей инвеституры Флоренций обращался со мной почти как с равным. Это уже было кое-что. Когда мы остались наедине, он предложил:

– Весной мы планируем начать наступление. Если хочешь, можешь принять в нем участие.

– Я возглавлю армию?

– Цезарь возглавляет всю Галлию.

– Цезарь отлично осознает свое высокое положение. Меня интересует, стану ли я командовать войсками? Будет ли на меня возложено составление диспозиций?

– Ты будешь направлять нас во всем, цезарь, – уклончиво ответил Флоренций. Было ясно, что он не намерен упускать из рук власть над провинцией. И все же первый шаг был сделан, брешь в стене пробита. Как использовать этот небольшой успех, зависело только от меня.

Едва Флоренций удалился, я послал за Саллюстием, моим военным советником. Констанций прикомандировал его ко мне с момента моего прибытия в Галлию, и за то, что он нас свел, я перед ним в неоплатном долгу. Саллюстий – римский воин и одновременно греческий философ; выше похвалы для меня не существует. Когда мы познакомились, ему было уже за сорок. Он высок ростом, говорит медленно, но мысль его стремительна. Происходит он из древнего римского рода и, как большинство римской аристократии, непоколебим в истинной вере. Близкий друг таких известных сторонников эллинской веры, как Претекстат и Симмах, он сам несколько лет назад опубликовал блестящий трактат в защиту нашей религии под названием ^ttO богах и Вселенной". Если Максим – мой наставник в магии, а Либаний – образец изящного слога, Саллюстий был и остается моим идеалом человека.

Услышав новость, Саллюстий обрадовался не менее моего. Расстелив на столе карту Галлии, мы решили, что лучше всего будет нанести удар прямо по Страсбургу. Этот крупный город не только господствует над значительной частью Рейна, Кнодомар превратил его в свою оперативную базу. Взяв его, мы значительно усилим свои позиции и ослабим противника.

– Это поучительно, – неожиданно сказал Саллюстий.

– Что именно?

– Почему германцы пришли в Галлию?

– Грабить, захватить новую территорию… Да варвары вообще постоянно кочуют, кто знает почему?

– Германцы пришли в Галлию, так как их пригласил Констанций, чтобы они помогли ему разгромить Магненция. Помочь они ему помогли, а уходить не пожелали.

Я отлично уловил намек. Никогда нельзя просить помощи у варваров. Их можно нанимать в свою армию, от них можно откупаться, если нет другой возможности избежать войны, но ни в коем случае нельзя допускать, чтобы кочевое племя вторгалось на римскую территорию – рано или поздно они пожелают ею завладеть. Саллюстий был прав. Достаточно вспомнить, что в это самое время Констанций сражался на Дунае с двумя варварскими племенами. Он сам позволил им там поселиться, а теперь они взбунтовались.

Затем Саллюстий открыл мне: существуют неопровержимые свидетельства того, что Флоренций поддерживает тайные сношения с некоторыми германскими вождями. Одним он тайком платит, чтобы они не захватывали новых территорий, другие платят ему, чтобы сохранить за собой захваченное. С этого момента мы с Саллюстием стали тщательно собирать улики против Флоренция.

* * *

В мае мы с Саллюстием представили Флоренцию и главнокомандующему галльской армией Марцеллу план наступления на Страсбург, и он был тотчас отклонен. Мы спорили. Мы просили. Мы обещали скорую победу, но бесполезно. Нас не желали слушать.

Наша армия не готова к такой крупной операции. Время еще не настало. Поскольку Марцелл возглавлял армию, я был вынужден подчиниться.

– Когда же оно, в конце концов, настанет? – спросил я, окидывая взглядом зал совета (мы находились во дворце префекта). – Когда мы исполним волю императора и выдворим германцев из Галлии?

Флоренций принял почтительный вид. Хотя он по-прежнему обращался со мною снисходительно, опыт научил его осторожности. Он уже понимал, что меня не так-то просто свалить.

– Не выслушает ли цезарь мой план? – Флоренций поигрывал изящным кошельком из тонкой оленьей кожи, в котором лежало его божество – золото. – Для серьезной кампании у нас не хватает войска. Император в этом году сам ведет войну на Дунае, и ждать от него подкреплений бессмысленно. Поэтому нам следует удерживать свои позиции и ввязываться в бой только в тех случаях, когда мы можем рассчитывать на верный успех.