Текст книги "Император Юлиан"

Я очень любил дядю. Помимо завидных деловых качеств он был единственным связующим звеном между мною и моими родителями. Правда, был у него один недостаток, весьма, впрочем, распространенный, – скупость. Ему всегда было мало денег. Именно это омрачило нашу последнюю встречу: мы поссорились из-за того, что я подарил унаследованную от бабушки усадьбу в Вифинии одному моему другу-философу. Мой поступок привел дядю в ярость, хотя вся усадьба не стоила и одной из золотых ваз, украшавших его обеденный зал. Меня порок стяжательства, похоже, обошел стороной. У меня нет желания чем-либо владеть… Хотя, впрочем, нет: пожалуй, я жаден до книг. Их я хочу иметь без числа. Думаю, ради хорошей книги я мог бы пойти даже на преступление. Но в остальном я полностью лишен этой непонятной страсти, обуревающей большинство людей, даже философов, причем некоторые из них принадлежат к моему окружению.

Приск:Камешек в огород нашего общего друга Максима. Как раз в то время он скупал в Антиохии землю на деньги, полученные от продажи государственных должностей и титулов. Вспоминая те дни, я проклинаю себя за то, что не догадался ничего припасти на черный день, ибо я, в отличие от Юлиана, жаден, хотя и горд, и чрезмерная гордыня не позволяет мне унижаться до просьб о чем-либо. Мне нелегко принять подарок, но я бы не прочь украсть, только вот боюсь – поймают.

Дядя Юлиана был неплохим человеком, но страдал чрезмерным служебным рвением. Как-то он поведал мне, что его сестра Василина, мать Юлиана, была необычайно тщеславна. Когда она была беременна, он спросил, какой судьбы хотела бы она для сына, и та ответила: "Мой сын достоин лишь одной судьбы. Он должен стать императором".

По словам Юлиана, его мать (он знал об этом понаслышке) была очень светлой блондинкой. Так оно и было: если верить ее брату, она была альбиноской. Кстати, у меня когда-то была в Константинополе любовница-альбиноска. Глаза у нее были красные, как у мыши, а волосы совершенно белые, даже в паху. Помнится, ее звали Еленой.

Либаний:Как интересно!

Юлиан Август

1 января 363 года я в четвертый раз стал консулом вместе с Саллюстием. Последнее назначение было встречено ропотом, поскольку Саллюстий не был сенатором, но он – моя правая рука в Галлии, и поэтому я пошел на это нарушение существующего порядка. Кроме того, я назначил Руфина Арадия комитом Востока и сделал еще несколько назначений, главным образом, в западной части империи. Итак, все приготовления к походу на Персию были завершены, оставалось только дождаться благоприятной погоды.

В день январских календ я направился в храм гения-хранителя Рима принести жертву богам. На ступенях храма собралось большинство антиохийских жрецов и высшие должностные лица. Завершая обряд, я оглянулся и увидел, как один из жрецов катится вниз по лестнице. Позднее мне сказали, что это был самый старый из жрецов и упал он с самой высокой ступеньки; его постигла скоропостижная смерть от разрыва сердца.

Не успело еще солнце зайти, как все антиохийцы с редкостным единодушием истолковали это происшествие следующим образом: высшая особа в государстве (самый старый жрец) падет со своего места (верхняя ступенька) – и это означает, что мои дни, по-видимому, сочтены. Однако я толкую это предзнаменование по-другому. Покойный жрец стоял на верхней ступеньке. Самое высокое звание в нашем государстве – консул, а их двое. Умер самый старый из жрецов, а Саллюстий старше меня на много лет – значит, смерть жреца предвещает кончину Саллюсгия, а вовсе не мою. Впрочем, возможно, смерть жреца вообще ничего не означает и мне следует больше прислушиваться к словам Приска, который не верит ни в какие знамения.

Приск:Вот именно! Предположим, боги существуют (хотя это очень сомнительно). Неужели они не смогли бы найти лучший способ предупредить нас о грозящей опасности, чем подсунуть нам больную печень быка или спровоцировать разрыв сердца у старого жреца во время жертвоприношения? Но Юлиан был просто помешан на всяческих предзнаменованиях, и, хотя я в них не верю, признаюсь: даже меня поражает, сколько бедствий свалилось на нас в те дни. Вот лишь некоторые: повторное землетрясение в Никомедии, огни в иудейском храме, пожар в храме Аполлона. Но это еще не все. Юлиан отправил в Рим посланника свериться с «Сивиллиными книгами». Отлично известно, что книги эти суть не что иное, как мешанина из старых пословиц и лишенных всякого смысла туманных фраз, которые в кризисные годы капитально переписывались. Можно верить этим книгам или считать их сплошной подделкой, но запись о Юлиане в них была на редкость недвусмысленной. Она гласила: «В этом году не покидай границ империи». Насколько мне известно, Юлиан даже не пытался истолковать это прорицание иначе… Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову рассказать тебе об этом. Я-то не верю в предзнаменования, но Юлиан верил – и в этом все дело. Независимо от того, были ли эти предсказания истинными или ложными, они влияли на его поступки.

Кстати, вот еще один случай (лезет тут в голову всякая чушь!). В день, когда Юлиан выступил в поход на Персию, землетрясение произошло в Константинополе. Я предупредил Максима, что, если он разболтает об этом Юлиану, я его просто прикончу. Насколько мне известно, он не проговорился.

Юлиан Август

К концу февраля я закончил диспозицию персидского похода. Легионам было объявлено, что мы выступаем на восток в начале марта. Кроме того, я известил наместника Тарса, что по возвращении из похода встану на зимние квартиры в его городе, так как не желаю возвращаться в Антиохию. Содержание моего личного послания наместнику сразу же стало известно антиохийскому сенату. Как они сокрушались, упрашивая меня изменить решение! Но я был неумолим. Итак, все было готово и я отправлялся на войну в самом лучшем расположении духа. Отъезд омрачила лишь внезапная болезнь Оривасия. У него началась лихорадка, и он не смог отправиться в поход со мной. Это был тяжелый удар, но через несколько месяцев мы увидимся в Тарсе.

За день до выступления из Антиохии состоялась моя прощальная встреча с Либанием. Знакомство с этим мудрым человеком – едва ли не единственное светлое впечатление, оставшееся у меня от этого мерзкого города. Из-за подагры Либаний не смог присутствовать на обеде, который я давал днем раньше, но на следующий день ему стало легче, и он оказался в состоянии прийти на площадку для верховой езды, где я в это время занимался фехтованием.

То был день, когда впервые по-настоящему запахло весной. В воздухе было разлито тепло, на небе ни облачка. Появились первые весенние цветы, совсем еще маленькие, но заметные в прошлогодней пожухлой траве. Я фехтовал с Аринфеем. Начали мы в полном зимнем обмундировании, но к моменту прихода Либания мы уже разделись до пояса и обливались потом под жаркими лучами весеннего солнца.

Присев на табурет, Либаний терпеливо дожидался конца поединка. Аринфей сложен как бог и к тому же много проворнее меня, зато я сильнее, так что наши силы примерно равны. Кроме того, разве допустимо, чтобы простой офицер победил императора, пусть даже и понарошку?

В конце концов Аринфей, издав пронзительный вопль, нанес мне по щиту мощный удар, от которого я пошатнулся и отступил назад. Он уже замахнулся было на меня своим тупым учебным мечом, но тут я величественно поднял руку и важно проговорил:

– Нам надлежит принять квестора Либания.

– Ну вот, как всегда, только я беру верх… – проворчал Аринфей и бросил доспехи ближайшему солдату, который подхватил их на лету, а сам, оставшись в одной набедренной повязке, лениво удалился.

– Молодой Алкивиад, – заметил Либаний, провожая одобрительным взглядом мускулистую фигуру Аринфея, исчезнувшую в дверях казармы.

– Будем надеяться, что он не станет изменником, как тот. – Тяжело дыша, я завернулся в плащ и присел на складной стул. Наступила долгая пауза. Поняв, что у Либания ко мне какой-то личный разговор, я дал страже знак отойти в дальний конец площадки.

Либаний вел себя как-то необычно, он явно нервничал. Чтобы снять напряжение, я отвлек его каким-то философским вопросом. Он ответил, и к нему вернулось самообладание. И все же прошло некоторое время, прежде чем он набрался мужества, чтобы изложить свою просьбу.

– Август, у меня есть сын. Ему пять лет. Его мать… – Тут он смутился и замолк.

– Его мать – рабыня?

– Вольноотпущенница. Она была моей рабыней.

Меня позабавило это неожиданное свидетельство неугасшей мужской силы – мне казалось, у человека его возраста подобное должно давно остаться в прошлом. Кстати, когда Либаний жил в Константинополе, он пользовался достаточно скандальной репутацией: то и дело попадал в историю с молодыми девицами из родовитых семейств (впрочем, с юношами тоже). Я не очень-то верю сплетням завистников и неудачливых соперников Либания, но дыма без огня не бывает, если не считать того, что болтают обо мне!

– Ты понимаешь, я не могу передать этому мальчику – его имя Симон – права наследования. Пока я жив, я в состоянии его обеспечивать. Но умри я, и он останется без гроша и будет немногим лучше раба. Не будь меня, его давно бы уже продали в рабство.

– Ты хочешь, чтобы я признал его твоим законным наследником?

– Да, Август. Хотя закон…

– Недвусмыслен. Этого нельзя сделать, но на то я и император. Я обойду его и издам особый указ. Напиши прошение, я сам представлю его в Священную консисторию. – Либаний рассыпался в благодарностях. Это был первый случай, когда он открыто давал волю своим чувствам. Ранее я знал его лишь как невозмутимого философа, всегда готового дать объяснения по любому вопросу. Мне представлялось, что его единственная страсть – наука. Но сейчас передо мной сидел отец, преисполненный заботы, и это меня растрогало.

Затем речь зашла о предстоящем походе. Я пригласил Либания отправиться со мной, но он сослался на нездоровье, и мне пришлось согласиться, что для человека со слабым зрением, который к тому же мучается подагрой, походная жизнь – настоящая пытка.

– И тем не менее, друг мой (Либаний снова превратился из подданного, просящего о монаршем благодеянии, в учителя, который беседует с учеником), мне хотелось бы, чтобы ты отменил это рискованное предприятие.

– Как отменил? Это невозможно. Мы с Персией в состоянии войны.

– Мы уже много лет в состоянии войны с Персией, но это не означает, что нам необходимо напасть на нее именно в этом году.

– Но предзнаменования…

– Предзнаменования неблагоприятны. Я слышал, что написано в "Сивиллиных книгах".

– Ну просто ничего не утаишь! Я выругался про себя – эх, узнать бы, кто меня выдал, ведь я строжайше запретил римским жрецам раскрывать, какой совет дали книги.

– У меня другое толкование этого пророчества, – не допускающим возражений тоном ответил я. – Кроме того, и дельфийский и делосский оракулы дали благоприятные ответы.

– Август, – теперь он заговорил торжественно. – У меня нет и тени сомнения в том, что ты победишь персов. Я верю в твою звезду, но прошу тебя: отложи поход до будущего года. Ты приступил к осуществлению множества реформ, и нужно проследить, чтобы они принесли плоды. В противном случае, стоит тебе скрыться из виду, как галилеяне всё повернут на прежний лад. Ты не сможешь управлять страной в походе или даже стоя на руинах Ктезифона.

Либаний совершенно прав, и сейчас меня гложет тревога: что-то там творится на родине без меня? Но тогда, как мне кажется, я привел в ответ веские соображения. Победив Персию, я стану для галилеян еще страшнее, чем раньше, так как для них моя победа будет красноречивым свидетельством благоволения небес. Ради этой цели можно потерпеть несколько месяцев смуты.

Либания мои доводы не убедили, но больше он не возражал, и мы переменили тему. Мне нравится беседовать с Либа-нием, он вызывает у меня прилив творческих сил, только мне кажется, что он выражает свои мысли несколько многословно; впрочем, это всегдашний недостаток великих учителей. Думаю, я тоже страдал бы этим недостатком, но я не могу подолгу задерживаться в разговоре на одной теме и перескакиваю с предмета на предмет, оставляя собеседникам возможность заполнить паузу. Правда, это им удается нечасто, но у Либания вообще нет пауз или незаконченных высказываний. Когда его слушаешь, кажется, что тебе читают очень длинную книгу, но как блестяще она написана!

* * *

Поскольку я пишу эти записки не только для собственного развлечения, но и для истории, мне, наверное, следует объяснить мотивы, побудившие меня начать нынешнюю войну с Персией. У большинства историков есть один общий недостаток: они слишком многое считают само собой разумеющимся и не требующим разъяснений. По их мнению, читатель в равной с ними степени осведомлен об общеизвестных фактах. Вот почему историки предпочитают повествовать о малоизвестных событиях, о подробностях, выуженных из архивов и личных бесед с очевидцами. Из-за этого чтение исторических трудов в их подавляющем большинстве крайне затруднительно. Сколько раз сталкиваешься с тем, как автор, не успев начать рассказ о каком-нибудь важном событии, вдруг замолкает, как будто испугавшись того, что может наскучить. Это же все знают, говорит он сам себе, к чему мне нагонять на читателя (да и на самого себя) скуку, повторяя прописные истины?

Но если ты берешься писать в расчете на то, что твой труд прочтут и через столетия, а если повезет (и интерес к твоей эпохе сохранится), то и через тысячу лет, как великого Гомера, то нужно все время помнить: то, что для нас прописная истина, для потомков может оказаться тайной за семью печатями. Например, всем известно, что Констанций не ел фруктов, но кто об этом вспомнит – и кому это будет интересно – через сто лет? Значит, об этом необходимо написать, а заодно и подумать, не кроется ли за этим странным вкусом религиозной подоплеки.

Сказать по чести, я очень надеюсь, что потомки прочтут мои труды – не потому что они написаны гениальным пером (на сей счет я не обольщаюсь) и не из интереса к моим деяниям (хотя я надеюсь, они будут великими), но из-за того, что я император и пишу о себе вполне откровенно. Подобные автобиографии всегда вызывают интерес, яркий пример тому -"Наедине с собой" Марка Аврелия. Занимательны и другие дошедшие до нас записки императоров, особенно "Комментарии" Юлия Цезаря и увлекательные, хотя и не во всем искренние, мемуары Октавиана Августа. Даже топорно написанная автобиография Тиберия представляет определенный интерес, в особенности его нападки на Сеяна…

Ну вот! Похоже, я уклонился от темы. Прошу прощения у моего бедняги секретаря, который клюет носом и не поспевает за мною, между тем как я диктую все быстрее и быстрее. Порой именно усталость подстегивает меня, и мысль начинает работать с удивительной четкостью. В такие минуты я ощущаю присутствие богов; мой любимец Гермес парит возле моего ложа. И все же, чтобы не ударить перед читателями лицом в грязь, я непременно перечитаю все, что надиктовал, и выброшу те места, где у меня заплетается язык.

Будущим поколениям наверняка будет интересно узнать, зачем я вторгаюсь в Персию. Совершенно уверен, что даже среди моих современников мало кто понимает, почему я это делаю. Нет нужды объяснять, что нам нужно оборонять свои границы, а при случае и расширять их. Правда, Салютий и сопровождающие меня ученые мужи знают об истинных причинах нынешней войны, но я уверен: ни Невитта, ни Аринфей не имеют о них и малейшего представления. Да им и нет до этого дела. Они мерят меня своей меркой. Им нужны трофеи и слава, стало быть, и мне тоже. Что ж, я не лишен честолюбия, хотя и стыжусь этой черты своего характера, но не погоня за славой – причина моей войны с Персией. Персия (или Парфия, как мы, в подражание предкам, напыщенно именуем это государство) на протяжении веков была врагом Рима. Случались, правда, время от времени мирные передышки длиною не более жизни одного поколения, но с тех пор, как четыреста лет тому назад римляне в ходе войны с Митридатом вышли на границы Парфии, вражда не прекращалась.

Нынешняя война началась, по существу, с пустяка. Около тридцати лет тому назад некий искатель приключений по имени Митродор предпринял экспедицию в Индию. Индийский царь оказал ему радушный прием и воспользовался случаем, чтобы послать богатые дары императору Константину. Митродор, судя по дошедшим до меня обрывкам этой истории, был редкостным плутом и интриганом. Вернувшись на родину, он преподнес Константину дары из Индии, но заявил, что подарки от него лично. Боясь, как бы император не поинтересовался, почему индийский царь обошел его вниманием, Митродор сказал, что тот также послал Константину богатые дары, но их по дороге отняли персы именем Шапура.

Константин, движимый жадностью, а в какой-то степени и политическими соображениями, отправил Шапуру послание, требуя вернуть дары индийского царя. Шапур даже не удостоил его ответом. Константин снова написал гневное письмо (копии этих писем хранятся в Священном архиве). На сей раз Шапур ответил: он потребовал возврата Армении и Месопотамии – земель, по праву принадлежащих персидской короне, а о дарах индийского царя и словом не обмолвился. В ответ Константин объявил Шапуру войну, но не успел ее начать, так как умер.

В течение почти всего царствования Констанция Шапур не предпринимал против нас практически никаких активных действий. Ему связывали руки смуты в собственном государстве. Тем не менее в 358 году он прислал Констанцию посольство, которое вновь в ультимативной форме потребовало вернуть Персии Месопотамию и Армению. Встревожившись, Констанций направил Шапуру ответное посольство, которое возглавил комит Луцилиан и мой дальний родственник Прокопий. Поведение Шапура их, разумеется, обеспокоило, и они посоветовали Констанцию приложить все силы, чтобы хотя бы сохранить статус-кво. Но и это Констанцию не удалось: Шапур осадил Амиду, возглавив свои войска лично (кстати, это было нововведение – в старину персидским царям не полагалось подвергать свою священную особу опасности в бою).

Падение Амиды было для Рима страшным потрясением. Хотя Шапур обошелся с ее защитниками на удивление милостиво, мы потеряли важный в стратегическом отношении город, и это опасно ослабило нашу границу. Заняв место Констанция, я внимательно изучил его военный архив и много беседовал с приближенными к нему военачальниками, но мне не удалось обнаружить и намека на план войны против Шапура. Мне пришлось начинать практически с нуля – и вот я готов.

Я предполагаю завоевать Персию за три месяца. Другого выхода у меня просто нет, ибо, если я потерплю поражение, мне не удастся осуществить задуманные реформы. Кроме того, под ударами готов с севера и персов с востока империя неминуемо развалится. Сказать по правде, я также мечтаю присоединить к своему имени почетный титул "Парфик" и увековечить свои победы аркой на римском Форуме. Со времен Александра ни один греческий или римский полководец не смог завоевать Персию. Хотя Помпей и ему подобные претендовали на звание победителей, но их победы были слишком незначительны, чтобы принимать их всерьез. Я мечтаю сравняться с Александром… нет, чего уж там, скажу честно – я хочу его превзойти! А что, разве мы – не одно и то же? За Персией последует Индия, дальше Китай, и на самом дальнем востоке я водружу на берегу темно-кровавого моря знамя с драконом – не только ради славы (хотя от одной мысли об этом у меня кружится голова… опомнись, Юлиан, будь же философом!), но дабы донести правду о богах до тех стран, что лежат на восходе солнца, божественного источника всего сущего. Кроме того, для меня Персия, родной край Митры и Заратустры, – это святая земля. Мой поход – это возвращение на свою духовную родину.

У моего ложа всегда лежит биография Александра. Удивительно, сколько людей соизмеряли свои деяния с подвигами этого необыкновенного юноши. Юлий Цезарь, стоя у могилы Александра, заплакал – ему предстояло начать завоевание мира, будучи намного старше этого юноши в час его кончины. Октавиан Август вскрыл гробницу Александра и долго всматривался в лицо лежавшей там мумии. Как он повествует в автобиографии, тело Александра хорошо сохранилось и было сходно с его изображениями. Однако на лице, высохшем и побуревшем от времени, застыла гримаса такого гнева, что, несмотря на столетия, отделявшие живого политика от мертвого бога, невозмутимый Октавиан впервые в жизни ощутил страх и приказал опечатать саркофаг. Через много лет его вновь открыл негодяй Калигула; он похитил из гробницы щит и панцирь и оделся Александром, но на том их сходство и кончилось. Все мои предшественники мечтали сравниться славой с этим мертвым юношей, но никому это не удавалось. Теперь настал мой черед, и я добьюсь своего!

Приск:Ну, вот и конец запискам Юлиана. Ты, разумеется, присутствовал при его отъезде из Антиохии 5 марта. У меня, во всяком случае, до сих пор звенят в ушах голоса твоих остроумных сограждан, которые скандировали: «Феликс – Юлиан – Август», имея в виду, что Август должен последовать за комитом Феликсом и своим дядей Юлианом.

Переправившись через Евфрат, Юлиан возле Карр разделил свою армию на две части. Тридцать тысяч солдат под командованием Прокопия и дукса Себастьяна отправились в Армению. Соединившись с армией царя Аршака, они должны были занять Мидию и ударить на Ктезифон, навстречу нам. С оставшимися тридцатью пятью тысячами Юлиан направился на юг вдоль Тигра. Здесь он применил военную хитрость – неожиданно вернулся к городу Каллинику, что стоит на Евфрате, после чего ему оставались до персидской столицы какие-нибудь четыреста миль. Шапура этот финт совершенно деморализовал… впрочем, это все военная история.

Давно доказано, что Юлиан умел совершать переходы быстрее любого полководца со времен Юлия Цезаря.

Хотя Юлиан не успел выправить свои записки, мне кажется, он оставил бы их как есть: он не любил возвращаться к написанному. Он никогда не заполнял пробелов, если от этого не страдал смысл. Я мог бы заполнить некоторые из них, связанные с пребыванием в Антиохии, но воздержусь: ты тоже там был, так что полагаюсь на твою великолепную память. Записки о своей жизни, как и саму жизнь, Юлиан до конца не довел. Он собирался включить в них рассказ о персидском походе, и у меня сохранились заметки, сделанные им в последние месяцы жизни. Они просто потрясают.

Надеюсь, ты не счел мои редкие примечания чересчур обременительными. Я всегда считал, что любое событие нуждается в рассмотрении с самых разных точек зрения, поскольку нет такого человека, который мог бы претендовать на обладание абсолютной истиной. Полагаю, мнение Юлиана о тебе доставит тебе удовольствие. Ты был предметом его постоянного восхищения. Вот только никак не могу взять в толк, почему твою всегдашнюю обстоятельность он именует "многословием"? Впрочем, Юлиан зачастую походил на ребенка; случалось, ему не хватало терпения выслушать все до конца. Мне чрезвычайно любопытно будет посмотреть, как ты распорядишься его записками.

Кстати, а что сталось с твоим сыном Симоном? Сделал ли Юлиан его твоим законным наследником? Нет нужды говорить, что мы наслышаны о подвигах Симона на поприще адвокатуры, но я никогда не подозревал, что он твой сын. Ты все время преподносишь мне сюрпризы.

Либаний - Приску Антиохия, июль 380 г.

Уже несколько недель я работаю над предисловием к запискам Юлиана, которое, надеюсь, представит историческую обстановку его царствования в надлежащем свете. Стоит ли говорить, что твои комментарии имели для меня огромное, возможно, даже решающее значение? Не далее как этим утром, перелистывая последние страницы записок Юлиана, так трагически оборвавшихся с его кончиной, я наткнулся на не замеченную ранее фразу в твоем последнем примечании. Ты пишешь, что у Юлиана был замысел описать персидскую войну, и добавляешь: "У меня сохранились заметки, сделанные им в последние месяцы жизни. Они просто потрясают". Неужели присланный тобою текст – это еще не все? Я полагал, что, кроме записок Юлиана, у тебя ничего не сохранилось. Дай мне об этом знать: я горю нетерпением приступить к окончательной "отделке" моей работы.

Вчера я нанес визит моему старому другу епископу Мелетию. Не сомневаюсь, ты помнишь его, так как побывал в нашем городе. В беседе с ним я намекнул, что, возможно, вскоре приступлю к новой работе о Юлиане, в которой использую не опубликованный ранее материал. Мелетий счел это ошибкой.