Текст книги "Император Юлиан"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)

Подскочив, в свою очередь, к окну, я услышал крики: "Цезарь!" – и увидел внизу, прямо подо мной, манипулу пехоты с обнаженными мечами. Солдаты радостно приветствовали меня, но в голосах звучала угроза.

– Не отправляй нас, цезарь! Позволь нам остаться! – кричали они.

Внезапно один из них, свирепого вида усатый белокурый кельт с бельмом на глазу, указал на меня мечом и охрипшим в битвах голосом завопил: "Слава Августу! Слава Юлиану Августу!" Другие подхватили этот клич, и я отступил назад.

– Это измена! Арестуй их! – крикнул мне Деценций, но я оттолкнул его и бросился в комнату, окна которой выходят на площадь. Через щель в ставне было видно, что площадь запружена солдатами; далеко не все они были пьяны, как я поначалу решил. Это уже было восстание.

Вокруг дворца выстроилась с мечами наголо и копьями наперевес моя охрана, но толпа, казалось, была настроена миролюбиво. Более того, они выкрикивали мое имя, желали меня видеть, клялись в верности. Внезапно, будто по данному знаку (кто знает, как это начинается? Может быть, такова была воля Гермеса?), сначала несколько человек, потом еще и еще и, наконец, вся площадь стала скандировать: "Август! Август! Юлиан Август!"

– Разгони их! – крикнул Деценций. – Вынеси знамя с изображением государя, они не посмеют…

Во дворе четыреста солдат, а на площади не меньше двадцати тысяч, – ответил я. – Даже неопытный воин вроде меня не вступит в бой при таком соотношении сил. Что касается знамени с изображением императора, то, боюсь, они просто изрубят его на мелкие части.

– Измена! – вот и все, что выдавил из себя Деценций.

– Измена, – констатировал я безучастным тоном, будто объясняя, как называется какая-нибудь звезда, и Деценций вылетел из комнаты.

Мы переглянулись. Крики "Август!" звенели у нас в ушах, как мерный шум морского прибоя.

– Тебе придется согласиться, – сказал Евферий.

– И это говоришь ты, который всегда проповедовал осторожность?

Евферий кивнул. Еще настойчивее высказался Оривасий:

– Действуй, Юлиан. Терять тебе уже нечего. Единственным, кто высказался осторожно, был Приск:

– Цезарь, я не политик, а философ. И все же на твоем месте я бы подождал.

– Чего тут еще ждать? – возмутился Оривасий.

– Дальнейших событий, – уклончиво ответил Приск. – Или знамения.

Я понял, что имеет в виду Приск. Он видел меня насквозь и знал, что я не решусь предпринять ничего серьезного, не получив благословения свыше.

– Отлично. – Я махнул рукой на дверь. – Оривасий, передай охране мой приказ: во дворец никого не пускать. Евферий, не спускай глаз с нашего друга Деценция. Приск, молись за меня.

На этом мы расстались.

В коридоре меня поджидала одна из придворных дам моей жены.

– Цезарь, они убьют нас, всех убьют!

Она была близка к истерике; мне пришлось взять ее за плечи и сильно встряхнуть, так что у нее лязгнули зубы. Она прикусила нижнюю губу и сразу успокоилась. Оказалось, эту истеричку прислала Елена сообщить, что хочет меня видеть.

В спальне жены стоял полумрак и было невыносимо душно: Елену все время бил озноб. Тяжелый аромат мускуса и благовоний, наполнявший комнату, не мог перебить сладковатого запаха разлагающейся плоти. Я никак не мог заставить себя навещать ее и презирал себя за это.

Елена лежала а постели. Мне бросился в глаза молитвенник у нее на одеяле. Рядом стоял ее лучший друг и советник – епископ Парижский, напыщенный шарлатан. Он приветствовал меня и спросил:

– Я полагаю, цезарь желает побеседовать с супругой наедине…

– Ты это полагаешь, епископ, и ты прав.

И епископ удалился, громко распевая псалмы и шелестя роскошной ризой. Он вел себя так, будто находился в битком набитой церкви.

Я присел у постели жены. Елена сильно похудела и была мертвенно-бледна, глаза ее от этого казались огромными. Пламя светильника придавало ее коже нездоровый желтоватый оттенок, и все же сейчас, смертельно больная, она неожиданно похорошела: не осталось и следов сходства с жестоким и волевым, с квадратной челюстью лицом Константина. Теперь это была женщина нежная и печальная. Я даже ощутил внезапный прилив чувств, когда взял ее за руку – она была горячая и хрупкая, как крыло убитой птички.

– Извини, я не смогла принять гостей… – начала она.

– Неважно, – оборвал я ее. – Как ты?

Свободной рукой Елена задумчиво дотронулась до живота.

– Лучше, – ответила она, хотя это была явная ложь. – Оривасий каждый день подыскивает для меня новый настой, я все это принимаю и говорю: "Когда станешь писать медицинскую энциклопедию, возьми меня в соавторы".

Я старался не смотреть на ее живот, выпиравший под одеялом как на последнем месяце беременности. На минуту мы оба умолкли, и сразу же снизу до нас донеслось скандирование толпы: "Август!"

– Они кричат это уже несколько часов, – сказала Елена.

– Да, но это потому, что они не хотят отправляться в Персию по приказу императора, – ответил я.

– Тебя называют Августом. – Елена бросила на меня пристальный взгляд.

– Это не всерьез.

– Нет, всерьез, – твердо ответила она. – Тебя хотят провозгласить императором.

– Я отказался к ним выйти. Сейчас уже стемнело, скоро они замерзнут, им все это надоест, и они разойдутся по домам, а утром исполнят приказ государя. Вчера Синтула с двумя легионами уже выступил. – Я говорил быстро, но ее было не переубедить.

– Ты согласишься?

Я помолчал, не зная, что ответить, и наконец безучастным тоном сказал:

– Это будет измена.

– Достаточно изменнику победить, и он уже герой, а удачливый самозванец превращается в божественного императора.

Все еще не понимая, к чему она меня побуждает, я возразил:

– Императоров не провозглашают на площади захолустного городка несколько тысяч солдат.

– А почему бы и нет? В конце концов, наша судьба в руках Божиих: лишь он возвышает нас, он же нас… и низвергает. – Она отвернулась; вновь ее рука скользнула туда, где таилась ее смерть. – Если такова воля Божья, довольно будет и нескольких легионов.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – Я задал этот вопрос напрямик. Впервые за годы совместной жизни мы говорили доверительно, и я искренне хотел услышать ее совет.

– Сейчас? Не знаю. Возможно, подходящий момент еще не наступил – впрочем, тебе виднее. Но одно я знаю наверняка: тебе предначертано стать римским императором.

Наши взгляды встретились; мы изучающе вглядывались друг другу в лицо, как будто виделись впервые.

– Я тоже это знаю, – ответил я также откровенно. – Я видел вещие сны, мне были знамения.

– Так действуй! – сказала она с неожиданной силой.

– Сейчас? Измена? Твоему брату?

– Мой брат со своей женой убили обоих наших детей. Теперь я верна своему двоюродному брату… тем более что он к тому же мой супруг. – Она улыбнулась, но глаза оставались серьезными.

– Странно, – удивился я. – Мне всегда казалось, ты предпочитаешь его, а не меня.

– Так оно всегда и было… вплоть до последней поездки в Рим. Знаешь, когда наш ребенок умер, Констанций не хотел меня к тебе отпускать – предупреждал, что в Галлии у тебя скоро будут трудности.

– И все же ты вернулась?

– И все же я вернулась.

– И тебе не жалко было твоей любимой виллы?

– Еще как жалко! – улыбнулась она и указала на город за окном. – Вот они и начались, те трудности, которые он обещал. Время не терпит – решай.

– Хорошо.

Я встал и хотел было идти, но Елена вдруг сказала:

– Ко мне приходил Деценций.

– Когда? – удивился я.

– Перед самым началом твоего банкета в честь офицеров. Спрашивал, не хочу ли я вернуться в Рим, и обещал мне охрану галльских легионов до самого Милана.

– Какой хитрец!

– Да уж! Но я сказала, что предпочитаю остаться. Можно сказать, обманула в лучших чувствах. – Елена тихо засмеялась. – Впрочем, даже если бы я и захотела, мне уже… это не под силу.

– Перестань! Придет час, и мы вместе въедем в Рим.

– Это моя заветная мечта, – ответила Елена. – Только поторопись.

– Я постараюсь, – ответил я. – Клянусь.

Нагнувшись, я поцеловал ее в лоб; пришлось задержать дыхание, чтобы не вдохнуть запах смерти. Вдруг Елена изо всех сил сжала меня в объятиях, будто ощутив острый приступ боли, и тут же выпустила:

– Как жаль, что я была для тебя стара.

Вместо ответа я молча сжал ее руки в своих и быстро вышел. За дверью меня поджидали епископ и придворные дамы.

– Цезарь, твоей супруге лучше, не правда ли?

– Лучше, – бросил я в ответ и хотел пройти мимо, но епископ меня задержал.

– Ее, как и всех нас, разумеется, беспокоит эта толпа на площади. Просто ужас, до чего народ разболтался! Надеюсь, цезарь найдет несколько строгих слов, чтобы вся эта чернь разошлась.

– Цезарь поступит так, как ему подобает. – Оттолкнув его, я вышел на главную галерею. Дворец гудел, как потревоженный улей; слуги с озабоченным видом сновали взад и вперед, будто исполняя важные поручения. Глашатаи стояли на своих местах, но даже они потеряли свой обычный бравый вид. Все глаза следили за мной, все с нетерпением ждали, что же я предприму? Пройдя по галерее, я вошел в комнату, окна которой выходят на площадь, и в полумраке натолкнулся на прятавшегося там Гауденция. Какое наслаждение доставил мне его жалкий вид!

– Цезарь! Трибун Деценций просит его принять. Он и другие твои советники сейчас в зале для совещаний и хотят знать о твоих намерениях. Дворец окружен со всех сторон. Никому из нас не выбраться…

– Скажи Деценцию, что я ложусь спать и буду рад принять его утром. – Прежде чем проклятый шпион опомнился, я уже почти дошел до дверей спальни, возле которых стоял главный церемониймейстер. Приказав никого не пускать, если только дворец не станут брать приступом, я скрылся в спальне и закрыл дверь на засов.

Это была долгая ночь. Я то хватался за книгу, то принимался молиться, то размышлял – но все напрасно. Никогда в жизни – ни до ни после того – не чувствовал я себя так неуверенно. События, казалось, слишком ускорили свой ход, увлекая меня за собой. Что бы я ни предпринял, все будет преждевременно. А с другой стороны, когда еще представится такой случай? Много ли императоров было провозглашено стихийно? Хорошо известны случаи, когда честолюбивые военачальники короновались "по воле народа", но почти всегда это было дело их собственных рук. По моему глубокому убеждению, сам Юлий Цезарь долго обучал своего друга, как предложить себе на Форуме императорскую корону – просто для того, чтобы проверить, какова будет реакция. А теперь эту же корону предлагают мне, но я тут совершенно ни при чем.

Так и не приняв окончательного решения, я заснул, и, как часто бывает, сон подсказал мне, как поступить. Мне снилось, что я сижу в консульском кресле в пустом зале. Неожиданно предо мной предстал гений-хранитель Римского государства; я с легкостью узнал его по многочисленным изображениям времен республики. "Я долго и неотступно следил за тобой, Юлиан, – сказал мне гений, – и всегда желал возвысить тебя еще больше, но ты каждый раз отказывался. Итак, слушай же: если ты и на этот раз, когда к тебе взываю не только я, но и множество людей, откажешься, я оставлю тебя и ты меня больше никогда не увидишь".

Проснувшись в холодном поту, я спрыгнул с кровати. Как часто бывает после глубокого сна, все в спальне казалось мне незнакомым, даже угрожающим. Чтобы проснуться окончательно, я подошел к окну и открыл ставни. В комнату ворвался бодрящий морозный воздух. В небе гасли звезды, на востоке занималась заря.

С площади по-прежнему слышалось размеренное: "Август! Август!" Горожане провели там всю ночь, согреваясь у костров. Я решился и вызвал слугу. Он помог мне одеться в пурпур, и я вышел на галерею.

По всей видимости, во дворце никто, кроме меня, в эту ночь не сомкнул глаз – по залам и коридорам сновали люди, похожие на мышей, ищущих щель, в которую можно юркнуть. В зале заседаний я нашел Деценция, здесь же находились почти все мои советники. Первые слова, которые я услышал, были:

– Теперь все в воле цезаря, и нам уже ничего не изменить… – это кого-то успокаивал Евферий.

– Вот именно, – сказал я, и все встали.

Ко мне приблизился Деценций, за ночь осунувшийся и обросший щетиной:

– Цезарь, только ты можешь их остановить! Призови их к повиновению Августу, тебя они послушают.

– Да, я хочу к ним обратиться, и немедленно, – улыбнулся я Евферию. – Если желаете, вы все можете подняться со мной на помост…

Деценций явно не желал такой чести, и за мной последовали только мои друзья. Мы все вместе направились к главному выходу.

– Будьте готовы ко всему, – предупредил я их. – Что бы я ни сказал, не удивляйтесь. – Я махнул рукой, испуганные часовые отодвинули засов и распахнули ворота.

Вдохнув полной грудью морозный воздух, я вступил на площадь. Увидев меня, толпа заволновалась, послышались приветственные клики. Я взбежал по лестнице на помост, мои друзья следом. Охрана, обнажив мечи, выстроилась вокруг помоста. Толпа подалась назад. Я взмахнул рукой, прося тишины, но прошло немало времени, прежде чем площадь затихла. Начать я решил сдержанно.

– Вы разгневаны. У вас есть на то все основания, и я на вашей стороне. Вы не хотите воевать далеко от родины и подвергать себя опасности ради чужой земли? Будь по-вашему, но для этого не требуется никаких революций. Расходитесь по домам, а я обещаю, что никого из вас не отправят на войну дальше Альп. Я беру это на себя. Август выслушает мои объяснения и поймет их, ибо он мудр и справедлив.

Таким образом, я исполнил свой долг перед Констанцием, и моя честь не пострадала. Что же будет дальше? На мгновение все замолкли. И вдруг толпа снова разразилась воплями: "Август!", послышались оскорбительные выкрики в адрес Констанция, а кое-где и в мой: меня обвиняли в малодушии. Тесня охрану, толпа стала пробиваться к помосту, а я стоял не шевелясь и молча смотрел на восток – туда, где над крышами домов загорался новый день, серый и холодный.

– Соглашайся, а то убьют, – прошептал мне на ухо встревоженный Евферий, но я ничего не ответил. После вещего сна я знал, что должно произойти, я видел это так же ясно, как гения Рима ночью во сне. Более того, все это утро казалось мне продолжением того сновидения.

Между тем толпа смяла цепь охранников и прорвалась к самому помосту. Какой-то солдат взобрался на плечи другому и схватил меня за руку. Я не отстранился. Затем вновь как во сне, но приятном, когда ты понимаешь, что спишь, а потому ничего не боишься, я спрыгнул прямо в толпу. Меня подхватило множество рук, меня понесли на плечах. Грянуло оглушительное: "Август!", в нос ударил крепкий запах пота и чеснока, и мощные солдатские руки подняли меня высоко-высоко, как жертвоприношение солнцу.

На глазах у всей толпы самый неистовый из солдат приставил мне к сердцу меч и закричал: "Соглашайся!" Я глянул ему прямо в лицо, увидел нос, испещренный красными прожилками, ощутил сильный запах перегара, и мне показалось, что я знаю его давным-давно. Спокойно, как нечто само собой разумеющееся, я ответил:

– Я согласен.

Толпа ликующе взревела. Меня подняли на солдатский щит и обнесли вокруг площади, как галльского или германского короля. Так я был провозглашен самодержцем – не в Риме и не по римскому обычаю, а в варварской стране и по обряду варваров.

Когда меня вновь поставили на помост, кто-то закричал, что теперь мне на голову нужно возложить венец. Между тем у меня не было никакой диадемы, в противном случае мне бы не сносить головы. Так я и сказал людям, и какой-то конник закричал: "Возьми диадему у жены!" Толпа добродушно рассмеялась. Беспокоясь, как бы самый великий миг в моей жизни не опошлили, я быстро нашелся и сказал: "Кому нужен император, который носит женские драгоценности?", и это вразумило толпу. Тогда на помост вскарабкался верзила Марий, знаменосец петулантов. Сняв с шеи обруч с цепью, на которой крепится орел легиона, он оторвал цепь и, подняв обруч у меня над головой, провозгласил: "Слава Юлиану Августу!" Толпа подхватила этот клич, и Марий надел погнутый обруч мне на голову. Дело было сделано.

После этого я попросил тишины. Толпа повиновалась.

– Сегодня вы явили свою волю, – сказал я. – Обещаю, пока я жив, никому из вас не придется об этом пожалеть. – Затем, вспомнив, что полагается делать в таких случаях, я добавил: – Каждому из присутствующих дарую пять золотых монет и фунт серебра. Да благословит Бог этот день и то, что мы вместе свершили. – Закончив, я, прыгая через ступеньки, стремительно спустился с помоста и бросился во дворец.

-XIV-

Я прошел прямо к жене. Она уже знала о случившемся и сидела в постели, окруженная придворными дамами. Ее успели причесать, а ее желтоватое лицо под толстым слоем румян выглядело особенно жалким.

– Свершилось, – сказал я.

– Отлично. – Она взяла мои руки в свои и на мгновение с силой сжала. – Теперь нас ждет война.

– Да, но не сразу, – кивнул я. – Я извещу Констанция о том, что это произошло против моей воли. Так оно, кстати, и было. Думаю, ему достанет ума признать меня Августом Запада.

– И не подумает. – Елена выпустила мои руки.

– У меня остается надежда.

Смерив меня пристальным взглядом из-под полуопущенных век (от близорукости она всегда щурилась), Елена прошептала:

– Юлиан Август.

– Ну да… милостью толпы на главной площади провинциального городка, – улыбнулся я.

– Милостью Божией, – поправила меня она.

– Я тоже так думаю. По крайней мере, верю. Как бы очнувшись, Елена спустилась на землю:

– Когда ты ушел на площадь, здесь был один из моих офицеров. Он сообщил мне, что против тебя готовится заговор. Тебя хотят убить прямо здесь, во дворце.

– Меня надежно охраняют. – Я не принял ее предостережения всерьез, но Елена покачала головой.

– Это самый лучший офицер в моей охране. Я ему доверяю. – Елена, как и все члены императорской фамилии, имела в своем распоряжении не только прислугу и свиту, но и собственную охрану.

– Хорошо, разберусь. – Я встал и хотел идти.

– Во главе заговора стоит Деценций.

– Естественно.

Когда я был уже у двери, она вдруг воскликнула: "Приветствую тебя, Август!" Обернувшись, я со смехом отозвался: "Приветствую тебя, Августа!" Елена радостно улыбнулась. Мне не приходилось видеть ее такой счастливой, как в ту минуту.

Я направился в зал совета, где уже собрались все мои придворные, включая Деценция. Не тратя времени на вступления, я сразу перешел к делу.

– Вы все свидетели: я никоим образом не подстрекал солдат и не просил у них оказанных мне… незаконных почестей. – После этих слов по залу прокатился разочарованный ропот, а Деценций, казалось, приободрился. Я дружески ему улыбнулся и продолжил: – Обо всем происшедшем я без утайки доложу императору, заверив его, что сохраняю верность своему долгу, не только верноподданническому, но и братскому. – После этих слов все недоуменно переглянулись, а Деценций шагнул вперед.

– Если решение… цезаря и в самом деле таково (назвать меня после того, что случилось, цезарем требовало немалого мужества, и его преданность своему государю вызывала невольное уважение), то первое, что должен сделать цезарь, – это навести порядок в своих войсках, а затем исполнить волю Августа и отправить на восток требуемые воинские части.

– Дорогой мой трибун, – мой тон был умильным, как у самого сладкоречивого адвоката, – я готов отдать за государя жизнь в битве с любыми варварами, но то, что ты требуешь, свыше моих сил. Я не желаю, чтобы меня растерзала армия, на создание которой я потратил пять лет жизни, – армия, которая виновна лишь в том, что слишком любит меня и недостаточно – государя. Нет, я не могу вернуть то, что получил из их рук. – Внезапно я вспомнил, что импровизированная диадема все еще у меня на голове, и, сняв, повертел ею в воздухе. – Что это? Принадлежность солдатского снаряжения, не более того. – Я уронил обруч на стол. – Не намерен я также посылать солдат в Персию, трибун. Прежде всего, они туда просто не пойдут, кто бы им ни приказал – я или кто-либо иной.

– Значит ли это, цезарь, что ты хочешь восстать против Августа? – замогильным голосом вопросил Деценций.

Я отрицательно покачал головой:

– Я сделаю все, чтобы не выйти из его воли, но не знаю, удастся ли это. Сейчас мы составим Констанцию послание, но лучше ты сам напиши ему, что произошло. Не сомневаюсь, твой правдивый рассказ поможет императору войти в наше положение.

По залу прокатился сдержанный смешок.

– Отлично, цезарь. Позволишь ли мне удалиться?

– Можешь идти.

Деценций отдал честь и вышел. От усталости я едва держался на ногах и все же начал совещание. Утро мы посвятили составлению пространного письма Констанцию. Суть его сводилась к следующему: я не подстрекал солдат к мятежу. Они грозились убить меня, если я не соглашусь стать императором, и мне пришлось пойти на это лишь из боязни, что вместо меня будет избран еще один Магненций или Сильван. Кроме того, я просил дозволения не трогать мои легионы, а взамен обещал послать нужных Констанцию испанских коней (об этом в нашей переписке уже шла речь), а также лучников из прирейнского племени лаэтов, отличных солдат, готовых воевать где угодно. Затем я просил императора сменить в Галлии преторианского префекта и позволить мне, как и ранее, назначать остальных чиновников самому. В заключение я выражал надежду на то, что между нами вновь воцарятся мир и согласие и так далее в том же духе.

Мы долго спорили, каким титулом мне подписаться. В конце концов мое мнение возобладало и я подписался не "Август", а "цезарь".

Евферий предложил лично доставить мое письмо императору. Я согласился, так как среди моих сторонников он был самым красноречивым.

* * *

Последующие дни были заполнены суматохой. Деценций отбыл во Вьен. Евферий выехал в Константинополь. Гауденция я отправил на все четыре стороны. В эти дни я старался вести себя как можно осторожнее: не появлялся в общественных местах, не надевал диадемы и не называл себя Августом.

Хотя я отправил Флоренцию несколько писем, Вьен молчал. До меня доходили одни только противоречивые слухи: то Флоренций якобы выступает весной против меня, то его отзывают, то он удаляется не то в Британию, не то в Испанию или даже в Марокко. Поскольку от самого преторианского префекта не было вестей, я заменил всех наместников в Галлии верными мне людьми, обезопасив, таким образом, себя от восстаний в городах.

Приск:Описание весны и лета этого года Юлиан пропускает – видимо, потому, что они уже описаны в истории галльских войн.

Ту весну мы провели в Париже. Между тем Констанций прибыл из Константинополя в Кесарию, где собирал армию для войны с Персией. Собирать армии он умел, беда была только в том, что, собрав армию, он никогда не знал, что с ней делать дальше. В Кесарию к императору прибыл сначала Деценций, а затем Флоренций. Последний в спешке бежал из Галлии, бросив при этом семью на произвол судьбы. Ко всеобщему удивлению, Юлиан не только не задержал семью префекта, более того – он отправил их в Кесарию за государственный счет. Видимо, он хотел быть милостивым монархом, чем-то вроде Марка Аврелия. На самом деле Юлиан был во всех отношениях выше этого застенчивого добряка – прежде всего, перед ним стояла более сложная задача, нежели перед его предшественником. Юлиан пришел к власти, когда империя близилась к закату, в то время как эпоха Марка Аврелия – расцвет Рима; это существенно, не правда ли, бесценная моя древность Либаний? Мы не выбираем век, в котором рождаемся, как не выбираем глаз, которыми одаривает нас природа, – хороших или плохих, дальнозорких или близоруких. Нам досталась эпоха косоглазых, и счастье наше в том, что, когда искаженное восприятие мира стало всеобщим, любая нелепость кажется возможной и лишь нормальное зрение стало выглядеть аномалией.

Бедняге Евферию досталась трудная миссия. Злоключения его начались уже в дороге. Будучи хранителем опочивальни цезаря, он ехал на казенный счет, а значит, на почтовых станциях к нему то и дело подсаживались важные должностные лица – зануды, каких мало (хотя, наверное, мы им кажемся не лучше). Тебе известно, что такое путешествовать на казенный счет. С одной стороны, это, конечно, неплохо: все деньги при себе, лучшие лошади твои, и разбойники нипочем, и о ночлеге не волнуешься. Но чего только не натерпишься, когда какой-нибудь генерал пускается в воспоминания о битвах или епископ изрыгает хулу на своих собратьев, погрязших в "ересях", а то еще попадется наместник, который будет всю дорогу доказывать, как он честен и неподкупен, а между тем за ним тянется обоз из сотни тяжело навьюченных лошадей.

Именно так случилось и с Евферием: вести о событиях в Галлии уже успели облететь весь мир, и в дороге чиновники не давали ему ни минуты покоя. Чтобы выведать подробности у хранителя опочивальни Юлиана, в каждом городе Евферия кормили и поили до упаду, что сильно задержало его в пути. Если добавить к этому, что на море он чуть не утонул во время шторма, а потом лишь случайно не замерз в иллирийских снегах, ты легко поймешь, почему Евферий прибыл в Константинополь с большим опозданием и не застал там императора – тот уже отбыл в Кесарию. Измученный посланник Юлиана упорно добивался аудиенции, которую получил лишь в конце марта.

Юлиан как-то мне рассказывал, что, по словам Евферия, Констанций был просто вне себя от гнева и Евферий уже прощался с головой, но Юлиану повезло: у Констанция были связаны руки. Хотя обостренное чутье искушенного политика подсказывало ему, что с Юлианом нужно расправиться немедленно, в тот момент это было невозможно. Вторгшийся в Месопотамию Шапур приковывал его к Азии. И вот Констанций отпустил Евферия с миром, а сам отправил в Париж своего посланника – трибуна Леоната с письмом лично для Юлиана.

Так уж совпало. В тот день, когда Леонат прибыл в Париж, Юлиан участвовал в празднестве, по случаю которого на улицы высыпали толпы солдат и горожан. К этому времени Юлиан уже вошел во вкус и обожал покрасоваться перед толпой – странная склонность для человека философского склада! Прекрасно понимая, что должно быть в письме, Юлиан представил Леоната собравшимся и объяснил, с какой целью он прибыл в Париж, а затем прочитал перед многотысячной толпой императорское послание от начала до конца. Когда он дошел до приказа оставаться в звании цезаря, толпа, будто сговорившись, взревела: "Август! Юлиан Август!"

На следующий день Юлиан вручил Леонату письмо для Констанция. По всей видимости, оно носило примирительный характер. В частности, Юлиан соглашался с решением Констанция назначить преторианским префектом квестора Небридия, а главное, подписался "цезарь". Нельзя писать биографию Юлиана, не зная содержания его писем; вероятно, они сохранились где-нибудь в константинопольских архивах, но я не уверен, выдают ли их сейчас на руки. Несколько лет назад мой ученик, притом христианин, пожелал ознакомиться с некоторыми государственными бумагами Юлиана, и ему их не дали – секретариат хранителя императорской опочивальни заподозрил неладное, а это кое-что значит. Но то было при Валенте, может быть, с тех пор что-то изменилось. Когда будешь редактировать записки Юлиана, попробуй обратиться в архив. А вдруг?…

В июне Юлиан пошел войной против последнего племени, разорявшего Галлию, – франков, живущих возле Келлена. Несмотря на бездорожье и непроходимые лесные чащи за Рейном, служившие франкам защитой, он с легкостью одержал над ними победу. Но это уже было без меня. Незадолго до того как он выступил в поход, я уехал к себе в Афины.

В день отъезда я пришел попрощаться с Юлианом в его кабинет, который мы прозвали "фригидарием". В жизни не встречал такой холодной комнаты, но Юлиан, после того как прошлой зимой чуть не угорел, никогда ее как следует не отапливал и стоически переносил холод. Летом, впрочем, в его кабинете стояла приятная прохлада, а я пришел прощаться в чудесный июньский день. Дверь кабинета была заперта, и возле нее ждал Оривасий.

– У него в кабинете епископ, – сообщил он мне.

– И без сомнения, пытается вернуть его в лоно церкви.

– А как же.

Тут дверь отворилась, и мимо нас прошествовал багровый от ярости епископ. Вслед за ним на пороге показался сияющий Юлиан – он, по-видимому, был очень доволен собой. Втащив нас в кабинет, Юлиан воскликнул:

– Вы бы только его послушали!

– Какой он секты? – справился я. – Арианин, никеец или…

– Политикан. Это Эпиктет, епископ Чивитавеккийский, но главный предмет его интересов, судя по всему, не церковные дела, а светские. Он передал мне устное послание от Констанция. Чрезвычайно любопытный документ. – Юлиан бросился на походную койку, стоявшую у окна. (Хотя в записках об этом ничего нет, Юлиан часто диктовал в постели, и некоторые из документов, написанных, очевидно, заполночь, похожи на бред лунатика. Я часто выговаривал ему за это, а он возражал: "Во сне к нам являются боги, и, если я говорю во сне, это они вещают моими устами".)

– Мой соправитель, Август Констанций, обещает сохранить мне жизнь, если я, во-первых, отрекусь от императорского сана, затем сдам галльскую армию и, наконец, прибуду в Константинополь как частное лицо.

– Мы с Оривасием рассмеялись, но мне стало как-то не по себе.

– Эти требования, конечно, абсурдны, – сказал я, – но что тебя ждет, если ты их не выполнишь?

Об этом епископ предпочел умолчать, но подразумевалось, что в таком случае со мною рано или поздно будет покончено.

– Ну, до этого еще надо дожить, – сказал Оривасий. – Пока что Констанций прикован к Персии и сможет выступить против нас не ранее чем через год.

– Не уверен, – покачал головой Юлиан. Он перебросил ноги через койку и протянул руку к стоявшему по другую ее сторону складному столику, заваленному донесениями осведомителей. – Море новостей. Вот, к примеру, перехваченный нами приказ Констанция префекту Италии: собрать три миллиона медимнов зерна, смолоть в Брегенце – это город на Боденском озере – и заложить на хранение в нескольких городах у самой границы с Галлией. А вот еще один указ: Констанций снова велит создать запасы хлеба по итальянскую сторону Апеннинских гор. Это не оставляет сомнений – он явно готовится к вторжению в Галлию.

– Но когда? – Хотя я уезжал и мне ничего не грозило (я отнюдь не герой и в случае опасности забочусь прежде всего о том, как бы унести ноги), судьба друга была мне далеко не безразлична.

– Кто знает, когда? Наша единственная надежда на то, что ему придется всерьез схватиться с Шапуром. А пока что все заготовленное Констанцием зерно попало ко мне. – Тут Юлиан ухмыльнулся, как мальчишка. – Я приказал его реквизировать и кормлю им свою армию. – Он помолчал. – Мне нужен всего один год.

– А потом? – Я пристально взглянул ему в глаза. Ранее Юлиан никогда не строил планов на такое отдаленное будущее. Никто из нас не знал, как далеко простираются его амбиции и какова конечная цель.

Назад к карточке книги "Император Юлиан"