Текст книги "Император Юлиан"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

Либаний:Христианским мистиком! Имей Приск хоть каплю религиозного чувства, он бы давно познал истину о Едином, вовсе не «горькую» и не «тайную» – к ней мистически пришли Плотин и Порфирий, Юлиан и я, каждый своим путем. А если это ему не дано, всего в четырнадцати милях от его дома находится Элевсин. Будучи посвящен в его таинства, Приск, возможно, постиг бы, что душа все-таки существует, а значит, ни о каком небытии после смерти не может быть и речи.

Тем не менее в том, что касается Максима, я готов согласиться с Приском. Я уже тогда осознал, что маги замыслили поймать Юлиана в свои сети, но мне было запрещено с ним говорить, и посему я едва ли мог его предостеречь. Впрочем, они не принесли Юлиану существенного вреда. Порой он и в самом деле излишне доверял колдовству и оракулам, но его мышление всегда отличалось строгой логичностью, а на философских диспутах слушатели поражались силе его аргументации. Христианским мистиком Юлиан не был, но мистиком – пожалуй; однако Приску этого не понять.

Юлиан Август

К моему удивлению, Екиволий просто рвался в Эфес, хотя я был убежден, что он будет всячески препятствовать моей встрече с Максимом. Он же был на редкость уступчив и рассуждал так:

– В конце концов твой учитель – я. Мое назначение на этот пост одобрено самим императором. Тебе официально запрещено учиться не только у Максима, но вообще у кого-либо, кроме меня. Только не подумай, что я против, ничего подобного. Мне рассказывали, что Максим обладает большой силой внушения, но мне вряд ли стоит беспокоиться о его влиянии на тебя: его взгляды безнадежно устарели. В конце концов, ты воспитанник двух великих епископов. Кто может быть тверже тебя в вере? Нам непременно следует побывать в Эфесе; тебе понравится бурная интеллектуальная жизнь этого города, да и мне это будет любопытно.

На самом деле больше всего Екиволию нравилось играть роль Аристотеля при юном Александре. Везде, куда бы мы ни приезжали, академики сгорали от любопытства, желая со мною познакомиться, а чтобы это желание осуществилось, им нужно было сначала добиться разрешения у Екиволия. Он же первым делом учтиво предлагал им "обменяться учениками" – это означало, что они посылают в Константинополь своих учеников, а взамен могут рассчитывать на милость наследника престола. Таким способом Екиволий, путешествуя со мной, нажил себе недурное состояние.

Несмотря на вьюгу, у ворот Эфеса нас встретили сам префект города и его сенат. Вид у них был обеспокоенный.

– Для Эфеса большая честь принимать благороднейшего Юлиана, – приветствовал нас префект. – Мы готовы ему служить, как служили благороднейшему Галлу, уже почтившему нас своим посещением. – Как только префект произнес имя Галла, сенаторы, как по команде, забормотали: "Добрый, кроткий, мудрый, благородный".

– Где мой брат? – спросил я. Последовало напряженное молчание. Префект встревоженно оглянулся на сенаторов, но те молча переглядывались между собой, энергично стряхивая с плащей снег.

– Твой брат, – выдавил наконец из себя префект, – сейчас в Милане, при дворе. Император вызвал его туда месяц назад, и больше мы не получали о нем никаких сведений. Никаких. Мы, конечно, надеемся на лучшее.

– Что значит "на лучшее"?

– Ну… что его назначат цезарем. – Спрашивать после этого о худшем уже не было смысла.

После обычных церемоний нас отвели в дом префекта, где для меня были приготовлены комнаты. Екиволия больше всего занимала мысль о том, что я, возможно, вскоре окажусь сводным братом цезаря, но меня тревожило отсутствие вестей о Галле, а когда вечером того же дня я узнал от Оривасия, что Галла увезли в Эфес под стражей, мое волнение переросло в настоящую панику.

– Ему предъявили какое-нибудь обвинение? – допытывался я у Оривасия.

– Нет, никакого. Такова воля императора. Большинство, однако, склоняется к мысли, что его казнят.

– За что?

– Оривасий пожал плечами:

– Если его казнят, люди отыщут сотни объяснений, почему государь поступил наилучшим образом. Если же его назначат цезарем, все в один голос будут уверять, что с самого начала знали: такая преданность и мудрость достойны высокой награды.

– Если Галл умрет… – Меня всего передернуло.

– Но ведь ты далек от политики.

– Я вовлечен в политику со дня рождения, и тут ничего не поделаешь. Если с Галлом покончат, очередь за мной.

– А я думаю, ты в полной безопасности: ты всего лишь ученик.

Кто может быть полностью уверен в своей безопасности? – Еще никогда в жизни меня не бил такой озноб, как в ту морозную ночь; не знаю, что бы я делал, если бы не Оривасий. Это был мой первый истинный друг, и ближе у меня никого нет и по сей день. Здесь, в Персии, мне его очень не хватает: именно от него я обычно узнаю то, что от меня скрывают в силу моего положения. Людям не свойственно откровенничать с императорами, а Оривасий, благодаря своему профессиональному навыку врача, может разговорить кого угодно.

Не прошло и дня с момента нашего прибытия в Эфес, а Оривасию уже было доподлинно известно, какое впечатление произвел Галл на жителей города.

– Он внушает страх, но им восхищаются.

– За красоту? – Я не смог удержаться от этого вопроса, так как все мои детские годы находился под обаянием этого золотоволосого красавца.

– Он щедро дарит свою красоту женам городских сановников.

– Естественно.

– Его считают умным.

– Он хитер…

– Очень честолюбив, искушен в политике…

– И все же не пользуется популярностью и внушает страх. Почему?

– У него дурной нрав, и порой он впадает в буйство.

– Да, это так… – Я вспомнил кедровую рощу в Макелле.

– Люди боятся Галла. Они не могут объяснить почему.

– Бедняга Галл. – Я сказал это почти искренне. – Ну, а что они говорят обо мне?

– Говорят, что хорошо бы тебе побрить бороду.

– А мне последнее время казалось, она недурно смотрится. Почти как у Адриана. – Я любовно погладил свою бороду, уже довольно густую. Вот только цвет ее меня смущал: волосы у меня каштановые, а борода была еще светлее; чтобы она казалась темнее и блестела, я даже иногда втирал в нее масло. Сейчас, когда я стал седеть, моя борода неизвестно почему взяла и потемнела, и я вполне удовлетворен ее видом; жаль только, что этого чувства никто не разделяет.

– Кроме того, они интересуются, что у тебя на уме.

– На уме? Мне казалось, это и так ясно: я приехал учиться.

– Что поделаешь? На то мы и греки. – Оривасий, как истый грек, усмехнулся. – Мы во всем стремимся угадать какую-то тайную подоплеку.

– Во всяком случае, никаких переворотов я не замышляю, – мрачно ответил я. – Все мои помыслы о том, как бы выжить.

* * *

Хотел того Екиволий или нет, Оривасий ему нравился. И все же его мучили сомнения:

– Как-никак, мы нарушаем указания хранителя императорской опочивальни. Он строго ограничил штат нашей прислуги, и врача нам не положено, – беспокоился Екиволий.

– Да, но Оривасий не простой врач.

– Ну разумеется: меня, например, он вылечил от лихорадки, изгнал "боль – лютую служанку"…

– Кроме того, он обладает еще одним достоинством: он богаче меня и помогает нам платить долги.

– Да, тут ты прав, хотя это и печально. – Екиволий всегда питал к деньгам здоровое чувство уважения, и это помогло мне сохранить Оривасия возле себя.

С Максимом мне удалось повидаться лишь спустя несколько дней после нашего приезда в Эфес. Он беседовал в уединении с богами, но каждый день мы получали от него вести через его жену. Только на восьмой день, во втором часу ночи, к нам пришел раб с известием: Максим сочтет за честь принять меня к вечеру следующего дня. Я сумел уговорить Екиволия отпустить меня к Максиму одного. После долгих препирательств он согласился при условии, что я напишу подробный отчет о всех наших разговорах.

Скромное жилище Максима находилось на склоне горы Пион, неподалеку от высеченного в скале амфитеатра. Моя охрана осталась у входа. Слуга провел меня в дом. Навстречу мне вышла худощавая робкая женщина и со словами приветствия поцеловала край моей хламиды.

– Я Плацидия, жена Максима, – представилась она. – Мы приносим извинения за то, что мой муж не смог увидеться с тобою раньше: он уединился в подземелье с богиней Кибелой. – Плацидия подала знак рабу, который вручил ей горящий факел, а она протянула его мне. – Сейчас он все еще там. Он приглашает тебя к себе.

С факелом в руке я последовал за Плацидией в другую комнату, одна из стен которой была занавешена. Когда Плацидия раздвинула занавес, моему взору открылся голый склон горы, в котором зияло отверстие:

– Ты должен войти туда один, благороднейший принцепс.

Я вошел в подземелье и, спотыкаясь, двинулся по узкому коридору, в конце которого брезжил свет. Путь этот, наверно, занял всего несколько минут, но мне они показались вечностью. Наконец я достиг порога вырубленной в скале ярко освещенной пещеры, заполненной дымом, – так мне, по крайней мере, почудилось. Полный нетерпения, я сделал шаг вперед и… ощутил резкую боль в ноге. Передо мною была глухая стена! На минуту мне показалось, что я схожу с ума: я видел комнату, но не мог войти в нее! И тут позади меня раздался удивительно красивый звучный голос Максима:

– Видишь? Все в этом мире иллюзия – все, кроме богов.

Я обернулся на голос и увидел, что вход в пещеру находится не передо мной, а слева. Дым рассеялся, но рядом со мной по-прежнему никого не было.

– Ты сделал тщетную попытку пройти сквозь зеркало. Таким же образом непосвященные пытаются достичь вечного блаженства, но натыкаются на собственное отражение. Лишь полное отречение от своего эго позволяет вступить на долгий и извилистый путь, в конце которого тебе откроется Единое.

Мне было очень холодно, ушибленная нога ныла. Я был раздражен и в то же время потрясен.

– Мое имя Юлиан, – сказал я наконец. – Я из рода Константина.

– А я Максим из рода всех богов. – И он вдруг возник рядом со мной. Казалось, он явился из скалы. Максим был высок и строен, у него была роскошная седая борода, похожая на серебристый водопад; в полумраке его зеленые глаза по-кошачьи светились. Одет он был в зеленую хламиду, расписанную непонятными знаками.

– Войди же, – сказал он, взяв меня за руку. – Здесь тебя ждут чудеса.

Я ступил в пещеру. С ее свода спускались настоящие сталактиты, а в самом центре находилось небольшое озеро с застывшей темной водой. На его краю стояла статуя Кибелы. Она изображала богиню сидящей со священным барабаном в руке. Кроме двух табуретов, никакой мебели в пещере не было. Максим предложил мне сесть.

– Тебе предстоит дальний путь, – произнес он, и у меня упало сердце. С этих слов начинал любой гадатель на агоре. – И я буду с тобой до самого его конца.

– О лучшем наставнике я и не мечтал, – ответил я из вежливости, хотя был несколько обескуражен: уж очень самонадеянным он мне показался.

– Не тревожься, Юлиан… – Максим прямо читал мои мысли. – Не думай, будто я напрашиваюсь тебе в учителя, как раз наоборот, меня, так же, как и тебя, понуждают силы, нам не подвластные. То, что нам предстоит совершить, не просто и таит множество опасностей, в особенности для меня. Я страшусь быть твоим учителем.

– Но я надеялся…

– Я твой учитель, – твердо закончил Максим. – Что ты желаешь узнать прежде всего?

– Истину.

– Какую истину?

– Откуда приходим мы в этот мир и куда из него уходим и в чем смысл этого путешествия?

Ты христианин, – сказал он осторожно, так, чтобы это не было ни утверждением, ни вопросом. Не будь мы одни, я бы, возможно, замкнулся в себе, но здесь задумался. Перед моим мысленным взором промелькнул епископ Георгий, нудно объясняющий, в чем разница между "подобным" и "единым", диакон, распевающий песенки Ария, я сам, зубрящий урок в часовне Макеллы. Затем перед моими глазами возникла Библия в кожаном переплете – подарок Георгия и заповедь: "Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим".

– Нет, – сурово произнес Максим, – этот путь ведет к вечному мраку.

– Я ничего не говорил, – вздрогнул я.

– Ты процитировал книгу Исход Священного Писания иудеев: "Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим".

– Но я не сказал этого вслух!

– Ты об этом подумал.

– Значит, ты способен читать мои мысли?

– Да, когда боги дают мне силы.

– Тогда вглядись внимательнее и скажи мне честно, христианин ли я.

– Я не вправе говорить за тебя, а также раскрывать тайну увиденного.

– Но я верю в то, что существует демиург, наделенный абсолютной властью…

– Тот самый Бог, что говорил с Моисеем "уста в уста"?

– Да, так меня учили…

– Но ведь этот Бог не абсолютен – он создал землю и небо, людей и животных, однако, если верить Моисею, не он создал тьму и даже материю, ибо земля уже была до него, безвидная и пустая. Он лишь придал форму тому, что уже существовало. Не предпочтем ли мы ему бога, описанного Платоном, вызвавшего Вселенную к жизни "подобно живому существу, наделенному душой и разумом, воистину благодаря Божьему промыслу"?

– Это из "Тимея", – машинально заметил я.

– И кроме того, при сопоставлении иудейского писания и книг о Назарее возникает путаница. И там, и там речь, казалось бы, идет об одном и том же боге, однако в книге о Назарее бог оказывается отцом Назарея.

– Божьей милостью. Они подобносущны, но не едины…

– Неплохо усвоено, мой юный арианин! – рассмеялся Максим.

– Да, я арианин потому, что не могу поверить, будто Бог ненадолго стал человеком и был казнен за государственную измену. Иисус – это пророк, сын Божий, но не Единый Бог.

– И даже не его посланец, как бы ни тщился Павел из Тарса, человек вообще-то незаурядный, доказать, будто племенной бог еврейского народа – это всеобщий Единый Бог. Но каждое слово, сказанное Павлом, противоречит Священному писанию иудеев. В посланиях к римлянам и галатам Павел утверждал, будто бог Моисея – это бог не только евреев, но и других народов, однако иудейское писание неоднократно отрицает это. Вот, например, что говорит бог Моисею: "Израиль есть сын Мой, первенец Мой". Будь еврейский бог действительно, как утверждает Павел, Единым Богом, разве даровал бы он помазание, пророков и законы лишь одному малочисленному народу, оставив все остальные веками прозябать во мраке ложных верований? Как известно, иудеи признают, что их бог "ревнив", но это странно для абсолюта, и к кому он должен ревновать? А ведь иудейский бог еще и жесток: мстит безвинным детям за грехи отцов. Разве не ближе к истине описанный Гомером и Платоном демиург, который заключает в себе все сущее, является воплощением всего сущего и исторгает из себя богов, демонов, людей? Вспомним орфическое прорицание, которое христиане уже приспосабливают для себя: "Зевс, Аид, Гелиос, три бога в одном божестве".

– Из Единого множество?… – начал я, но, когда говоришь с Максимом, нет нужды договаривать до конца – он предвидит ход мысли собеседника.

– Да, множество, и нет смысла это отрицать! Разве все наши чувства одинаковы? Разве каждый из нас не обладает своими особенностями, присущими только ему? Разве характер или черты каждого народа не от бога? А если эта самобытность – дар Единого Бога, разве не следует ее воплотить в присущем данному народу божестве? У евреев бог – ревнивый жестокий патриарх. Изнеженные, умные сирийцы видят в боге подобие Аполлона. А вот германцы и кельты свирепы и воинственны – разве случайно, что их бог – Арес, бог войны? Или это все-таки предопределено? У древних римлян было пристрастие издавать законы и реформировать государство, и каков же их бог? Царь богов, Зевс. И у каждого бога много ипостасей и имен, ведь на небесах должно быть такое же разнообразие, как и на земле, среди людей. Некоторые задаются вопросом: мы создали богов или они нас? Это старый спор: являемся ли мы все сновидением божества, или каждый из нас видит свой сон и создает свой мир? Хотя мы не можем знать наверняка, все наши чувства говорят нам: единая вселенная действительно существует и мы заключены в ней навеки. А теперь христиане желают загнать все многообразие мироздания со всеми его тайнами в жесткие рамки одного мифа, который считают окончательным, – нет, даже не мифа, ибо Назарей существовал во плоти, в то время как наши боги, которым мы поклоняемся, никогда не были людьми – это, скорее, природные силы и человеческие качества, облеченные в поэтическую форму для более легкого усвоения. С началом поклонения мертвому иудею поэзия умерла. Теперь взамен наших прекрасных легенд христиане предлагают полицейский протокол, живописующий биографию иудейского раввина-реформатора, и из этого сомнительного материала они надеются создать синтез всех известных религий мира, который провозглашают окончательным. Местных божков они превращают в святых. Они похитили наши празднества, обряды и таинства, особенно митраистские. Мы называем наших жрецов "отцами", и вот христиане, в подражание нам, стали так именовать своих священников, они даже выстригают у них на макушке тонзуру, желая, очевидно, произвести на новообращенных впечатление знакомыми атрибутами религии, гораздо более древней, нежели их собственная. Они стали именовать Назарея "спасителем" и "исцелителем". Почему? Да потому, что самый любимый наш бог – Асклепий, и мы именуем его "спасителем" и "исцелителем".

– Да, но ведь у митраистов нет ничего похожего на христианские таинства, – вступил я в спор от лица дьявола-искусителя. – Как быть, например, с евхаристией – причастием хлебом и вином, о котором Христос сказал: "Вкусивший от моего тела и крови удостоится жизни вечной"?

Максим улыбнулся.

– Я не выдам особой тайны, если скажу, что и у нас, митраистов, тоже есть символическая трапеза в память персидского пророка Заратустры. Тем, кто поклоняется Единому Богу и Митре, он сказал: "Тот, кто вкусит от моего тела и крови, станет един со мною, а я с ним, и познает спасение". Это сказано за шесть веков до рождения Назарея.

– Заратустра был человеком? – опешил я.

– Он был пророком и погиб в храме от руки врагов. Его последние слова перед смертью были: "Да простит вам Бог, как прощаю я". Воистину, нет такой святыни, которую бы галилеяне у нас не похитили. Чему посвящены их бесчисленные соборы? В первую очередь осмыслению всего того, что они позаимствовали из чужих религий. Тяжкий труд – не позавидуешь!

– Я читал Порфирия… – начал я.

– Тогда тебе уже известно, сколь богато противоречиями учение галилеян.

– А как быть с противоречиями эллинской веры?

– Между древними легендами неизбежно накапливаются противоречия, но ведь мы не воспринимаем эти легенды буквально; они – не более чем туманные откровения богов, а те, в свою очередь, – эманации Единого. Нам известно, что они нуждаются в толковании, которое может быть удачным, а может и нет. Между тем христиане считают книгу, написанную о Назарее через много лет после его смерти, непреложной истиной. Но и эта книга постоянно ставит их в тупик, и они вынуждены все время менять ее содержание. К примеру, в книге об Иисусе нигде не говорится о его божественном происхождении.

– Кроме Евангелия от Иоанна. – И я привел цитату: – "И Слово стало плотью и обитало с нами". – Как видите, пять лет службы чтецом в церкви не прошли для меня даром.

– Эту фразу можно толковать по-разному. Что именно заключено в понятии "слово"? Неужели это и в самом деле, как сейчас толкуют. Святой дух, который к тому же еще Бог, а также Иисус? Но тогда мы вновь возвращаемся к трижды кощунственному учению о Троице, которое кое-кто называет "истиной". А это, в свою очередь, напоминает нам о некоем благороднейшем Юлиане, который также стремится познать истину.

– Да, я стремлюсь к истине… – Дым факелов наполнял пещеру. У меня кружилась голова, предметы теряли очертания, а все происходящее казалось нереальным. Если бы стены внезапно раздвинулись и над нами засияло ослепительное солнце, я бы ничуть не удивился, но в тот день Максим не прибегал к магии, он пустил в ход логику и факты.

– Ни одному человеку не дано убедить другого в том, что есть истина. Истина – это все, что нас окружает, но каждый познает ее своим путем. Какая-то крупица ее заключена в учении Платона, другая – в песнях Гомера, есть доля истины и в сказаниях об иудейском боге, если отвлечься от их самонадеянных притязаний. Истина открывается человеку лишь в соприкосновении с божественным – это откровение может быть даровано через посредство магии; поэзия – еще один путь к откровению. Бывает и так, что боги сами срывают пелену с наших глаз.

– Мои глаза не видят истины.

– Ты прав.

– Но мне известно, что я хочу познать.

– Это так, но стена перед тобою подобна тому зеркалу, сквозь которое ты хотел пройти.

Я пристально посмотрел ему в глаза:

– Максим, так покажи мне дверь, а не зеркало.

Он надолго умолк, а когда заговорил, то смотрел мимо меня на лицо Кибелы.

– Ты христианин…

– Я никто.

– Но ты обязан веровать в Христа, это вера всей твоей семьи.

– Я должен лишь делать вид, что верую, не более того.

– И тебя не пугает твое лицемерие?

– Еще страшней для меня неведение.

– Готов ли ты пройти через тайные обряды Митры?

– Это путь к истине?

– Да, один из путей. Если ты искренне желаешь попытаться, я покажу тебе дорогу. Но помни: я могу довести тебя только до двери, войдешь в нее ты один. У порога моя помощь кончается.

– А что будет, когда я войду?

– Ты познаешь, что такое смерть и второе рождение.

– Так веди же меня вперед, Максим. И будь моим наставником.

– Конечно, я буду твоим наставником, – сказал он с улыбкой. – Такова наша судьба. Помнишь, что я сказал? Ни у тебя, ни у меня просто нет другого выбора. Это рок. Мы пройдем весь путь, до конца трагедии, вместе.

– Какой трагедии?

– Жизнь человеческая трагична! она оканчивается муками и смертью.

– А что после мук? После смерти?

– Переступив порог Митры, ты познаешь, что происходит после трагедии, за пределами человеческого бытия, и что означает – воссоединиться с богом.

Приск:Интересно наблюдать Максима за работой. Да, это был большой умница! Я-то думал, при первой встрече он будет показывать Юлиану свои фокусы, скажем, заставит статую Кибелы танцевать или что-нибудь еще в этом роде, ан нет! Сначала он ведет искусную атаку на христианство, а взамен подбрасывает Юлиану митраизм. Эта религия не может не понравиться нашему герою: Митра был любимым божеством многих римских императоров, а солдаты чтут его и по сей день. Максим также понимал, что если ему удастся втянуть Юлиана в митраизм и организовать его посвящение, это непременно породит между ними особые отношения.

Теперь я не сомневаюсь, в тот период жизни практически любой мистический культ мог бы дать Юлиану толчок к разрыву с христианством: он сам к этому стремился. Хотя трудно сказать почему, коль скоро тяга Юлиана к суевериям и магии была точно такой же, как и у христиан. По всей видимости, поклонение трупам ему претило, но позднее он узрел проявление "Единого" в еще более странных вещах. Будь Юлиан и в самом деле тем, кем он себя считал – философом школы Платона и, стало быть, нашим единомышленником, его неприятие христианских бредней было бы нетрудно объяснить, но Юлиан был одержим, прежде всего, идеей личного бессмертия – единственной навязчивой идеей, роднящей христианство с древними мистическими культами.

Несмотря на все то что Юлиан об этом понаписал, я так и не сумел до конца разобраться, почему он пошел против веры своей семьи. В конечном счете, христианство предлагало ему почти все, в чем он нуждался. Если он желал символически вкушать от тела Господня, почему же он предпочел хлебу и вину христианского причастия вино и хлеб Митры? Дело тут не в христианстве. Христиане давно уже потихоньку переняли все таинства Митры, Диониса и Деметры, и современное христианство есть не что иное, как свод народных суеверий.

По-моему, Юлиан невзлюбил христианскую веру из-за своих родственников, в особенности Констанция – ярого христианина и страстного любителя богословских диспутов. У Юлиана были все основания ненавидеть Констанция, отсюда и проистекает его ненависть к христианству. Возможно, я упрощаю, но я склонен считать, что объяснения, лежащие на поверхности, как правило, верны, хотя, безусловно, допускаю, что душа человеческая таит много загадок и в ней всегда есть доля таинственного,

Юлиан был христианином во всем, кроме веротерпимости; более того – согласно христианскому вероучению, его вполне можно было бы причислить к лику святых. И все же он яростно отверг религию, которая полностью соответствовала его складу, и вернулся к ее эклектическим источникам, которые он впоследствии попытался систематизировать и создать новое учение – не менее смехотворное, чем отвергнутый им синтез. Все это очень странно, и я не нахожу поступкам Юлиана удовлетворительного объяснения. Правда, он утверждает, что в детстве ему внушил отвращение к христианству фанатизм епископа Георгия, а позднее Плотин с Порфирием открыли всю несостоятельность притязаний христиан… Отлично! Но зачем же ударяться в не меньший абсурд? Допустим, ни один образованный человек не может согласиться с тем, что еврей-бунтовщик – есть бог. Но, отвергнув этот миф, можно ли поверить, будто персидский герой-полубог Митра родился двадцать пятого декабря от удара молнии в скалу и первыми свидетелями его рождения были пастухи? (Я слышал, христиане только что вставили этих пастухов в легенду о рождении Иисуса.) Можно ли поверить, будто Митра жил на смоковнице, которая давала ему и пищу, и одежду, или в то, что он боролся с первым творением солнца – быком, а тот тащил его по земле (это символизирует страдания человека в жизни), пока не вырвался; наконец в то, что по приказу бога солнца Митра заколол быка ножом и из тела животного возникли травы, цветы, злаки, из крови – вино, из семени – первые мужчина и женщина? А далее – в то, что после священного ужина Митра вознесся на небо и что когда настанет страшный суд и все мертвецы восстанут из могил, зло будет искоренено, добро восторжествует и праведники удостоятся вечной жизни в лучах солнца.

Между митраистским мифом и его христианским вариантом нет никаких существенных различий. Следует, впрочем, признать, что нравственный кодекс митр аистов во всех отношениях превосходит христианский. Так, митраисты ставят праведный поступок выше созерцания. Они ценят такие старомодные добродетели, как мужество и самоограничение. Они первыми поняли, что сила человека – в смирении и кротости. Все это несравненно лучше, нежели истерические призывы христиан к уничтожению еретиков, с одной стороны, и рабскому преклонению перед загробной жизнью – с другой. Наконец, митраист не получает отпущения грехов, будучи обрызган водицей. Полагаю, что с этической точки зрения митраизм – лучший из всех мистических культов, но нелепо было бы считать, будто он "истиннее" всех остальных. Когда люди начинают веровать в один-единственный миф и магию, это неизбежно приводит к безумию.

Юлиан постоянно говорит о своей любви к эллинской философии. Он искренне верит в то, что любит Платона и диспуты, основанные на логике, но в действительности Юлиан страстно желал только одного – уверенности в личном бессмертии; в наш упадочный век это не такая уж редкость. Христианский путь к бессмертию он, по неясным для меня причинам, отверг, чтобы тут же ухватиться за столь же нелепые бредни. Я, конечно, сочувствую ему: он дал христианству несколько хороших оплеух, и я от этого в восторге, но его страх перед небытием не вызывает у меня сострадания. Почему это нужно непременно стремиться к вечной жизни? То, что до рождения мы не существовали, никем не оспаривается, так разве не естественно вернуться в это первозданное состояние? Откуда тогда этот непонятный страх? Я совсем не тороплюсь расстаться с жизнью, но небытие – это, в моем понимании, и есть: не быть.Ну что тут страшного?

Что же касается обрядов и инициации, через которые должен пройти новообращенный митр аист, о сем лучше умолчим. Насколько мне известно, одно из двенадцати мучительных испытаний состоит в том, что тебе выдергивают по одному все волосы, растущие в паху, – весьма духоподъемная процедура! Кроме того, я слыхал, будто во время таинств все участники вдрызг перепиваются и с завязанными глазами прыгают через канавы – это, несомненно, символизирует превратности плотской жизни. Впрочем, всевозможные таинства поражают воображение людей, и чем они отвратительнее и страшнее, тем лучше. Какое печальное зрелище являет собою человек, как страшно им быть!

Либаний:Воистину редко можно встретить философа, настолько лишенного каких-либо проблесков религиозного чувства, – это очень напоминает людей, от природы не способных различать цвета, что для остальных не составляет ни малейшего труда. Приску действительно присущи логичность мысли и умение четко формулировать, но главное от него сокрыто. Что же касается меня, то я, подобно Юлиану, был посвящен в таинства Митры в пору моего ученичества. Они произвели на меня глубочайшее впечатление, хотя, должен признаться, не явились таким откровением, как для Юлиана. Впрочем, я никогда не был христианином и мне не пришлось столь драматически, с такой опасностью для себя порывать с миром, к которому я ранее принадлежал. Для Юлиана это был чрезвычайно смелый шаг: узнай Констанций о его поступке, ему бы не сносить головы. К счастью, Максим столь ловко все устроил, что Констанций так никогда и не узнал, что в возрасте девятнадцати лет, в пещере, неподалеку от горы Пион, его двоюродный брат отрекся от христианства.

То, что Приску не удалось проникнуть в суть митраистских таинств, не вызывает у меня удивления. Приск дает высокую оценку митраистской этике – что ж, спасибо и на этом! Обряды же наши представляются ему отвратительными, а между тем он знает о них только понаслышке, так как посвященные обязаны хранить в тайне все происходящее в пещере. Могу засвидетельствовать: как бы ни были болезненны и неприятны испытания, откровение стоит того. Я, к примеру, не мыслю мира без Митры.

Со своей обычной грубоватой прямотой Приск указывает на то, что христиане заимствуют один за другим атрибуты нашего культа. И мне вдруг пришла в голову мысль: возможно, это и есть путь к нашей победе? Может быть, постепенно перенимая наши обычаи, христиане будут все больше сближаться с нами, пока окончательно нам не уподобятся?

Юлиан Август

3 марта 351 года свершилось мое посвящение в таинства Митры. В тот день я наблюдал восход солнца, а также его закат, приняв при этом необходимые меры предосторожности, так как Констанций запретил возносить солнцу молитвы, и с той поры вездесущие соглядатаи и доносчики хватали даже тех, кто просто любовался солнечным закатом.

Екиволию я сказал, что собираюсь денек поохотиться на горе Пион. Поскольку он терпеть не мог охоту, я был уверен, что он со мной не пойдет. Так и получилось: он процитировал Гомера, я процитировал Горация, он – Виргилия, а я – Феокрита и так далее, пока мы вдвоем не перебрали почти все, что великие написали за и против охоты.