Текст книги "Император Юлиан"

-VIII-

Юлиан Август

Неделю спустя после прибытия в Афины я встретился с иерофантом Греции. Поскольку я хотел сохранить эту встречу в тайне от проконсула, я назначил ее в библиотеке Адриана; она находится между римской и афинской агорами, и ее мало кто посещает.

В полдень я уже был в библиотеке и прошел прямо в северный читальный зал, как всегда с наслаждением вдыхая сухой воздух, насыщенный затхлыми запахами папируса и чернил, которые исходили от высоких ниш, где хранятся свитки и кодексы. В зале с высоким кессонированным потолком, поглощающим звуки (за такое архитектурное решение я мысленно поблагодарил покровителя Антиноя), никого не было. Здесь я и дождался иерофанта. В ожидании встречи я страшно волновался, ибо иерофант – святейший из всех смертных. Закон запрещает мне называть его имя, но я могу сказать, что происходит он из рода Эвмольпидов, одного из двух семейств, к которым по традиции должны принадлежать иерофанты. Он не только верховный жрец всей Греции, но также хранитель и толкователь элевсинских таинств, которым не менее двух тысяч лет, – не исключено даже, что они возникли на заре рода человеческого. Те, кто был допущен к таинствам, не вправе разглашать то, что они увидели и узнали. Все же мне хотелось бы привести слова Пиндара: "Блажен, кто, увидев эти обряды, сходит в царство Аида, ибо он знает жизни конец и данное Богом начало". Софокл же называл посвященных в таинства "трижды блаженными смертными, что, увидев эти обряды, сходят в Аид; ибо им одним там дарована истинная жизнь, остальных же ждет зло". Эти цитаты я привожу по памяти. (Секретарю: если в цитатах есть неточности, исправить.)

Элевсин находится в четырнадцати милях от Афин. Вот уже два тысячелетия в этом городе ежегодно устраиваются празднества, так как именно в Элевсине вернулась на землю Персефона после того, как ее похитил бог смерти Аид и сделал царицей загробного мира. После похищения Персефоны ее мать Деметра, богиня урожая, искала ее девять дней, позабыв о еде и питье (сейчас, когда я это рассказываю, посвященные видят, как перед ними вновь проходят таинства, но никто, кроме них, не знает, что я имею в виду). На десятый день Деметра подошла к Элевсину. Навстречу ей вышли царь и царица города и поднесли кубок ячменного отвара, сдобренного мятой; богиня осушила его одним духом. Старший царевич сказал: "Как жадно ты пьешь!", и тогда разгневанная богиня превратила его в ящерицу, но, тут же раскаявшись, наделила великой властью младшего сына элевсинского царя, Триптолема. Деметра вручила ему пшеничные колосья, соху и колесницу, запряженную змеями, и он стал разъезжать по миру, обучая людей земледелию. Впрочем, Деметра сделала это не только из раскаяния за содеянное, но и в награду за то, что Триптолем смог ей открыть, куда исчезла Персефона. Он рассказал, что гулял по полям, когда вдруг земля перед ним разверзлась и со стороны моря показалась колесница, запряженная вороными конями. Ими правил сам Аид, а в объятиях он держал Персефону. Накренившись, колесница на всем ходу устремилась под землю, и отверстие тут же закрылось. Поскольку Аид – брат Зевса, царя богов, нет сомнения, что он похитил дочь с молчаливого согласия Зевса, подумала Деметра и решила отомстить. Она приказала деревьям не приносить плодов, а цветам не расцветать, и земля вмиг опустела. Зевсу пришлось уступить. Если Персефона еще не ела пищи мертвых, она может вернуться к матери – изрек он. На беду, Персефона, находясь в Аиде, успела съесть семь гранатовых зерен и этого было достаточно, чтобы она осталась там навеки. Но Зевс сумел найти компромисс: шесть месяцев в году Персефона должна жить с Аидом и быть царицей загробного мира, а на шесть месяцев она будет возвращаться на землю к матери. Вот почему холодная, бесплодная зима длится шесть месяцев и столько же длится теплое, ласковое лето. Кроме того, Деметра даровала Аттике оливковое дерево и запретила выращивать здесь бобы. Во время таинств вся эта история представляется в лицах, но большего я сказать не могу. Одни говорят, корни элевсинских таинств на Крите, другие – в Ливии. Возможно, в этих местах и происходило нечто подобное, но нет сомнения, что Персефона вернулась на землю из царства Аида в Элевсине. Я сам видел пещеру, из которой она явилась.

Итак, для тех, кто посвящен в таинства, я только что с помощью чисел и знаков изложил, что именно происходит с человеком после смерти, и заняло это не более страницы. Однако непосвященным не дано проникнуть в эту тайну. Они всего лишь решат, что я рассказал старую сказку о старых богах.

Наконец в зале появился иерофант. Он оказался человеком ничем не примечательной наружности: маленький, пухленький, степенного вида. Он сдержанно поздоровался со мной. У него мощный голос, и он говорит на древнегреческом языке двухтысячелетней давности, ибо в его древнем роду одни и те же слова передаются из поколения в поколение. Нельзя без благоговейного трепета помыслить о том, что это те самые слова, которые когда-то слышал сам Гомер.

– Извини, что я задержался, но я был очень занят. Сейчас уже наступил священный месяц. Таинства начнутся ровно через неделю. – Так прозаично он начал.

Я сказал иерофанту, что хочу быть посвящен во все без исключения таинства: малые, большие и высшие. Я сказал, что понимаю, насколько трудно это осуществить за столь короткий срок, но я ограничен во времени.

– Конечно, все это можно устроить, – сказал в ответ иерофант. – Только тебе придется многое изучить. Как у тебя с памятью?

Я ответил, что знаю наизусть почти всего Гомера. Иерофант напомнил мне, что таинства длятся девять дней и тот, кто готовится к посвящению, должен выучить множество паролей, гимнов и молитв, прежде чем ему откроется высшая тайна. "И чтобы ни единой запинки!" – строго добавил он. Я повторил, что за неделю, полагаю, смогу выучить все необходимое, так как память у меня и в самом деле хорошая; по крайней мере, она такой становится, когда передо мною стоит высшая цель.

Затем я решил открыться иерофанту и сказал, что, если меня оставят в живых, я надеюсь оказать эллинской вере поддержку в борьбе с галилеянами. Отсвет его был краток.

– Поздно, – повторил он слова Проэресия. – Ты не в силах изменить того, что предопределено.

– Неужели тебе известно будущее? – спросил я, пораженный таким ответом.

– Я иерофант, – ответил он просто. – Самый последний иерофант в Греции. Мне известно многое, и все это трагично.

Я с трудом верил своим ушам:

– Но почему ты последний? Столетиями…

– Принцепс, все это было известно нашему роду изначально. Никто не в силах бороться с судьбой. Когда я умру, моим преемником будет не член нашего рода, а жрец из совершенно другой секты. Он-то и будет последним иерофантом, но лишь по названию. Затем элевсинский храм будет разрушен, его участь разделят храмы по всей Греции. Христиане победят, и придет варварство. Настанут темные века.

– Навсегда?

– Кто может знать? Богиня открыла мне лишь то, о чем я тебе рассказал. На мне род истинных иерофантов угасает. При следующем иерофанте прекратятся и сами таинства.

– Не могу поверить!

– Это ничего не меняет.

– Но если я стану императором…

– Это тоже ничего не даст.

– Так, значит, мне не стать императором? – Я улыбнулся нашей изворотливости, позволившей нам обойти запрет на пророчества.

– Будешь ты императором или нет, еще до конца столетия Элевсин будет лежать в руинах.

Я пристально посмотрел на него. Мы сидели на длинной скамье под высоким окном, забранным решеткой, которая отбрасывала узорчатую тень на выложенный каменными плитками пол. Несмотря на произнесенные им ужасные откровения, этот толстячок с лучистыми глазами и пухлыми ручками был совершенно спокоен. Даже Констанций не мог похвастать таким самообладанием.

– Отказываюсь верить, что мы не в силах ничего изменить, – вырвалось у меня наконец. Он пожал плечами:

– Как всегда, мы будем делать то, что можем, до тех пор, пока это будет в нашей власти. – Он торжественно окинул меня взглядом. – Не забывай: хотя элевсинским таинствам приходит конец, они не стали от этого ложными и тех, кто успеет посвятиться, ждет вечное блаженство в царстве Аида. Конечно, те, кто придет после нас, достойны жалости, но чему быть, того не миновать. – Иерофант величественно поднялся на ноги; держался он очень прямо, будто усилием воли мог превратить мягкую плоть в камень. – Я буду лично наставлять тебя. Нам понадобится несколько часов в день. Жду тебя в моем доме сегодня вечером; – Слегка поклонившись, иерофант удалился.

После этой встречи мы стали видеться ежедневно, но мне так и не удалось узнать иерофанта ближе. Он не желал больше беседовать со мной ни на какие темы, не связанные с таинствами. В конце концов я оставил попытки его разговорить, приняв его таким, каков он есть, – не человек, а воплощенная связь со священным прошлым.

Мне нет нужды описывать празднества, которые предшествуют посвящению, – они известны каждому. Описывать сами таинства запрещено, поэтому отмечу лишь, что в тот год в элевсинских торжествах, к вящей скорби галилеян, участвовало больше людей, чем обычно.

Празднества длятся девять дней. В первый день стояла изматывающая духота. Было объявлено о начале праздников, и элевсинские святыни перенесли в Элевсиний – небольшой храм у подножия Акрополя, где хранится множество любопытных исторических реликвий, в частности, полная опись имущества, конфискованного у Алкивиада за то, что он осквернил таинства, воспроизведя однажды после запойной ночи на уличном перекрестке тайные обряды, которые совершает иерофант. Святыни хранятся в нескольких вазах, перевязанных красными лентами. Их переносят в Элевсиний во время главного шествия.

На второй день мы все выкупались в море; при этом каждый вымыл поросенка, которого купил, дабы принести в жертву. Я купался на Фалеронском побережье и чуть было не упустил поросенка, за которого отдал целых шесть драхм. Меня поразило зрелище: несколько тысяч человек купались в море, и у каждого в руках визжал поросенок.

На третий день совершается жертвоприношение; за ним следует долгая бессонная ночь.

Четвертый день посвящен Асклепию, его надлежит провести дома.

На пятый день начинается шествие от Дипилона в Элевсин.

Процессия представляет собой красочное зрелище. Впереди на деревянных носилках несут изображение бога Иакха, сына Деметры, которому посвящено шествие. Хотя до Элевсина следует идти пешком, многие зажиточные люди добираются туда на носилках. Я шел пешком. Мои телохранители ныли, но я был вне себя от восторга. На голове у меня был миртовый венок, а в руках священные ветви, перевязанные шерстью; кроме того, я по традиции нес в узелке на палке, перекинутой через плечо, новую одежду. Меня сопровождала Макрина.

День выдался пасмурный, и путешествие оказалось гораздо приятнее, чем обычно в это время года. Всего нас было около тысячи, не считая любопытствующих, среди которых собралось немало галилеян, безбожно нас ругавших.

Когда мы вышли в предместья Афин, Макрина указала мне на несколько старых зданий обочь дороги.

– Это самый знаменитый публичный дом в Греции, – сказала она, сияя от удовольствия, – "Святилище Афродиты". – Как известно, это святилище посещают люди со всего света; здесь они за плату наслаждаются со "жрицами" и притворяются, будто это религиозный обряд. На самом деле это просто узаконенная массовая проституция; мало что может вызвать у меня большее отвращение.

– Перед самым этим "святилищем" есть старый мост. Здесь те, кому предстоит посвящение в таинства, проходят первое испытание: на парапете моста сидят люди, лица которых закрыты капюшонами. В их обязанности входит напоминать сильным мира сего об их пороках и уязвлять их гордыню. Я утешался тем, что до меня по этому мосту прошли Марк Аврелий и Адриан. Если они пережили это унижение, я тоже смогу.

– Не бойся, ничего страшного не будет, – пыталась подбодрить меня Макрина. – Они все трусят перед Констанцием. – Однако я помнил, каким издевательствам подвергался здесь Адриан за любовь к Антиною – а ведь он был царствующим императором, а не каким-то там двоюродным братом, – и вступил на мост, обливаясь холодным потом.

Взгляды всех присутствующих были устремлены на меня. Люди с закрытыми лицами – их было не менее тридцати – только что отпустили какого-то чиновника и взялись за меня. Макрина крепко держала меня за руку; с бьющимся сердцем, потупив взор, я медленно пошел по мосту. Зазвучали громкие насмешки и страшные издевательства; сначала я пытался пропускать их мимо ушей, но потом вспомнил, что унижение – это важное испытание, которое необходимо пройти перед таинствами, чтобы очиститься от гордыни, и стал слушать. Обвиняли меня, в основном, во лживости и претенциозности. Оказывается, я не истинный философ, а дешевый позер. Я похожу на козла. Я трус и боюсь служить в армии (вот этого никак не ожидал!). Я ненавижу галилеян – это обвинение заставило меня поволноваться, но, к счастью, оно прозвучало лишь один раз. В конце концов, мои мучители были приверженцами истинной веры и не желали, чтобы кто-нибудь обратил мою неприязнь к галилеянам против меня.

Наконец мост остался позади. Испытание закончено. С чувством просветления и облегчения (как говорится, не так страшен черт, как его малюют) я пошел дальше, а рядом неустанно ворчала Макрина. Думаю, в тот день она обрушила на меня не меньше упреков, нежели люди на мосту, но все впустую – чем ближе становился Элевсин, тем больше все мои мысли занимало предстоящее посвящение, и ничто уже не могло смутить мой умиротворенный дух.

Когда наша процессия достигла цели, уже стемнело. Элевсин – маленький городок на берегу залива Сароникос, с побережья которого отлично виден остров Саламин. Подобно большинству городов, получающих доходы главным образом от приезжих, в Элевсине множество постоялых дворов и харчевен, а уличные торговцы повсюду пытаются всучить вам по баснословным ценам копии святынь. Можно лишь удивляться, как только сохраняет святость город, наводненный людьми, которые сделали обман приезжих источником своего существования! Я слыхал, что Дельфы в этом смысле еще хуже Элевсина, а в Иерусалим, который, как известно, ныне сподобился стать галилейским "святым местом", лучше и не ездить.

Кругом было светло, как днем – на всех улицах города ярко пылали факелы. Хозяева гостиниц зазывали нас к себе переночевать, на каждом углу стояли люди и выкрикивали, где можно сытно поесть. Кое-кто даже предлагал посетить гетер. Это показывает, насколько порочны и развращены элевсинцы: кому-кому, а уж им-то ведомо, что в течение трех дней, которые вновь посвященные проводят в Элевсине, они должны поститься и хранить целомудрие, им запрещено прикасаться к мертвому телу или только что родившей женщине; кроме того, даже на следующий день после поста запрещено есть яйца и бобы.

Толпа увлекала нас с Макриной к месту совершения таинств. Если верить Гомеру, первоначально элевсинский храм стоял у подножия Акрополя, почти там же, где стоит и нынешний храм, называемый Телестрион. Этой ночью в честь великих таинств он был ярко освещен.

К храму проходят через ворота, которые еще величественнее, чем афинские. Стражники и жрецы, узнав новопосвящаемых по платью и тайным знакам, пропустили нас за оцепление. Ворота храма устроены таким хитроумным образом, что сквозь них можно увидеть лишь несколько шагов священного пути, далее Телестрион закрывает высокая глухая стена Плутониона – храма, построенного на том месте, где Персефона появилась из царства Аида.

С глазами, слезящимися от дыма факелов, мы с Макриной поднимались в гору по священному пути. По дороге мы остановились сначала возле Каллихорского провала. Меня охватил священный трепет, ибо это самое место описано еще у Гомера. Здесь когда-то боги спускались под землю, а элевсинки танцевали в честь Деметры. Вход в Аид находится на несколько ступенек ниже мостовой и отделан великолепным мрамором. Возле него священный источник. Омыв в нем руки, я познал всю глубину горя Деметры, и меня это так потрясло, что я едва не забыл заплатить жрице драхму за омовение.

Затем мы миновали Плутонион. Он выстроен в скалистой пещере на склоне Акропольского холма. Вязовые двери этого храма перед нами не открылись, но на жертвеннике из дикого камня возле его входа горел огонь.

Наконец мы подошлите длинной колоннаде Филена перед Телестрионом. За ее портиком, облицованным голубым мрамором, виднеется глухой фасад самого священного здания на земле. На свете есть храмы больше этого, есть красивее, но ни один не внушает такого благоговения, как Телестрион, ибо он служит святилищем чуть ли не с первых дней появления людей на земле и напоминает нам о том чудесном исчезнувшем мире, где боги, чье существование не подвергалось сомнению, жили среди нас, жизнь на земле была непритязательна, а люди бесхитростны.

Поскольку мы еще не были посвящены в таинства, в Телестрион нас не допустили. Возле колоннады к нам приблизились два жреца и повели в дом, где уже тысячу лет обитает род Эвмольпидов. Здесь нам предстояло провести ночь. Хозяин дома – иерофант – к нам не вышел. Эту великую ночь ночей он проводил в посте и медитации.

Ни я, ни Макрина не сомкнули глаз до зари. Я продолжал бранить ее за то, что она не согласилась посвятиться в таинства, а она упорствовала.

Ну зачем мне это? Я же ни то ни сё, ни рыба ни мясо. Христиане мне не нравятся из-за жестокости, а таинства и прочая ерунда – потому что я не верю, будто после смерти они нам смогут помочь. Либо мы продолжаем как-то существовать и после смерти, либо прекращаем всякое существование и нам это неподвластно – так к чему торговаться с богами? Вспомни, христиане считают, что есть только один Бог…

– В трех лицах!

– А чем лучше твой, из тысячи кусочков? Так или иначе, а если христиане все-таки правы? Ведь тогда все это, – она махнула рукой в сторону Телестриона, – ложно и тебя ждет не твой Элизиум, а христианский ад.

– Но учение галилеян ложно!

– Откуда ты знаешь?

– А как же Гомер? Как же тысячелетия истинной веры? Неужели мы должны поверить, что на свете не было бога, пока три сотни лет назад не объявился этот смутьян-плотник? Мысль о том, что люди величайшей эпохи в истории человечества поклонялись ложным богам, просто не укладывается в голове.

– Тебе с Близнецами лучше спорить, – оборвала меня Макрина; о чем мы говорили потом, я умолчу.

Следующие три дня потрясли мое воображение до самых основ. Я был посвящен во все без исключения таинства, включая высшие и самые тайные. Я увидел то, что представляют в лицах,то, что показывают,и услышал то, что говорят.Я лицезрел страсти Деметры, видел, как сходит Персефона в загробный мир, как вручается людям зерно. Я узрел настоящий мир и то, что идет ему на смену. В Телестрионе, взглянув при ярком свете на святыни, я перестал бояться смерти. Мне открылась истина, но мне запрещено ее разглашать; никому не дозволено рассказывать о том, что он увидел и услышал в Телестрионе. И все же мне хотелось бы поспорить с Аристотелем, который пишет: «Посвященные не столько узнают что-то новое, сколько испытывают определенные чувства и приводятся в определенное состояние духа». Прежде всего возникает вопрос: неужели не изведанное ранее чувство не есть нечто новое? По-моему, Аристотель здесь не прав. Во всяком случае, я не встречал еще ни одного посвященного в элевсинские таинства, который не только не познал бы нечто новое о настоящем, но и не прозрел бы будущее. Во всем, что открывается уму и сердцу посвященного, заключена такая несокрушимая логика, что поражаешься, как ты сам до этого не додумался, и это лишнее доказательство истинности увиденного и услышанного в эти две удивительные ночи. Мы частицы бесконечной сияющей спирали и движемся по кругу от жизни к смерти и вновь… однако, похоже, я начинаю говорить лишнее.

Приск:И не только здесь, но в этом и заключается его обаяние, если только он не запутывается в своих периодах – тогда его длинноты наводят тоску. Кстати, Либаний, я вспомнил, что тебя тоже посвятили в элевсинские таинства, и не сомневаюсь, что ты испытал при этом то же самое, что и Юлиан. Я – другое дело. Представься мне случай пройти эти дурацкие «испытания», я, возможно, тоже возомнил бы, что мне даровано некое откровение, но это очень сомнительно. На свете есть такие бесчувственные натуры, которые абсолютно не способны воспринять таинства должным образом, и я как раз из их числа. Сейчас, как известно, об элевсинских таинствах можно писать с достаточной долей свободы, так как им приходит конец. Феодосий вот-вот закроет Телестрион и дожидается лишь благоприятной для этого шага политической обстановки. Епископы, само собой разумеется, ждут не дождутся разрушения Элевсина, и только поэтому я считаю, что его необходимо сохранить.

К таинствам я безразличен: они, по-моему, чересчур туманны и порождают тщетные надежды. Я не желаю превратиться в ничто через год, тем более через минуту, и вообще не хочу, чтобы моя долгая жизнь окончилась (тем более, что мне она вовсе не кажется долгой, и я бы не прочь прожить еще столько же!), и все же я подозреваю, что после смерти меня ждет небытие. А если даже загробная жизнь и существует, что это мне дает? Верить, подобно бедняге Юлиану, будто ты причислен к избранным лишь потому, что девять дней участвовал в каких-то обрядах, что обошлось тебе примерно в пятнадцать драхм, не считая непредвиденных расходов? Все это такая же чепуха, как безумные суеверия и чванливое чувство избранности, которые мы критикуем у христиан.

А я и не подозревал, что Макрина столь здравомыслящая, пока не прочел об их разговоре в Элевсине. Вот кто был бы Юлиану отличной женой, а я-то думал, будто она, как все женщины, говорила ему лишь то, что он хотел от нее услышать. Поразительная женщина! И все-таки не в моем вкусе.

Остальные дни, проведенные Юлианом в Афинах, не богаты событиями. Он пользовался большой популярностью, и все софисты перед ним заискивали. Достойно удивления, как страстно некоторые личности, якобы чуждые всему, кроме философии, жаждут заручиться поддержкой власть имущих, под напускным презрением к власти они скрывают страстное желание быть поближе к тем, кто ею облечен. Если намеченная ими жертва к тому же еще и так обаятельна, и так влюблена в философию, это угодничество становится просто омерзительным.

Либаний:В этом весь Приск! Так и просвечивает его зависть ко мне и ревность к нашим с Юлианом близким отношениям. Со всей ответственностью заявляю: с моей стороны в них не было и тени корыстных помыслов. Как только Приску такое на ум взбрело! Разве не я отказался от звания преторианского префекта, заявив, что звания софиста с меня вполне достаточно? Об этом моем поступке до сих пор помнят – и не только в Антиохии, но везде, где чтут философию. Те из нас, кто желает вести других к сияющим вершинам мудрости, должны отзываться на любой зов, любую просьбу о помощи, безразлично от кого она исходит, от принцепса или нищего. Иногда, правда, Юлиану изменял вкус, пример чему – история с Максимом, и тем не менее в его окружении были почти все блестящие умы нашей эпохи. Что же касается высказываний Приска по поводу элевсинских таинств, его атеизм вызывает у меня омерзение. Вряд ли Цицерона можно заподозрить в суеверии, а между тем он писал, что даже если бы всё, что дали Афины миру, исчезло, мир бы все равно остался навеки в долгу перед Афинами за одни эти таинства. С годами Приск явно сдал, но зависть оказывает пагубное влияние и на более блестящие умы, он же никогда и не был истинным философом. При чтении его злобных заметок невольно испытываешь жалость.

Приск:Во всяком случае, когда Юлиан благоговейно взирал на сноп пшеницы, который с такой торжественностью демонстрируют присутствующим в кульминационный момент празднеств…

Либаний:Да это же самое настоящее святотатство! То, что совершается во время таинств, не подлежит разглашению. Приск поплатится за это на том свете, а разболтавший ему наши высшие тайны обречен, кто бы он ни был, до скончания веков пребывать в навозе. Возмутительно!

Приск:Он, разумеется, воспарил духом, так как уверовал в то, что человек проходит тот же путь, что и злаки: увядает, погибает и возрождается к новой жизни. Но верна ли эта аналогия? Полагаю, нет. Прежде всего, пшеница, выращенная из зерна, – вовсе не та, что была в прошлом году, и выходит, наше бессмертие находится у нас между ног. Из отцовского семени действительно вырастает новый человек, но это совсем другой человек. Отец и сын – не одно и то же. Отца зарывают в землю, и на этом для него все кончено. Сын же, в свою очередь, когда-нибудь произведет на свет еще одного человека и так далее. Этот процесс, возможно, вечен, но человеческое сознание тем не менее конечно.

Либаний:Ненавижу Приска! Он хуже христиан. В таинства верил сам Гомер. Разве мог Гомер ошибаться?!

Приск:В целом Юлиан в Афинах не совершил ничего, что могло бы вызвать неудовольствие у христиан, хотя о его увлечении философией уже было достаточно хорошо известно. Он был осторожен. Припоминаю, что однажды он даже побывал в церкви.

Иерофанту Юлиан понравился, и тем не менее он считал, что Юлиан обречен. Интересным все-таки человеком был этот иерофант! Впрочем, ты его знаешь, так как именно он посвятил тебя в таинства. Вот кто лучше других понимал: нашему старому миру приходит конец! По-моему, ему даже доставляло удовольствие сознавать, что он в своем двухтысячелетием роду последний. Таков человек: уж если нельзя быть первым, он готов удовольствоваться тем, что он последний.

Юлиан Август

Конец моей чудесной жизни настал внезапно. В Афины прибыл от императора посланник с приказом: мне надлежит немедленно явиться в Милан к Констанцию. Никаких объяснений не давалось. Я воспринял это как приглашение на казнь. Точно такое же приказание получил в свое время Галл. Должен признаться, на мгновение я поддался страху и, шагая в одиночестве по агоре, даже помышлял о бегстве. Не следует ли мне нырнуть в афинские переулочки? – размышлял я. Поменять имя? Обрить голову? Или, может быть, переодеться неокиником и раствориться в толпе учеников, что бродят между Афинами, Никомедией и Пергамом, и так дождаться, пока обо мне не забудут, решив, что я умер, а посему не представляю более опасности?

Возле библиотеки Пантеона я внезапно остановился и, к немалому изумлению прохожих, воздел руки к статуе Афины на Акрополе. Я молил богиню позволить мне остаться в ее городе, предпочитая немедленную смерть отъезду в неизвестность. Но статуя хранила молчание, и я печально опустил руки. Как раз в эту минуту на пороге библиотеки показался Григорий. Со своей всегдашней кривой ухмылкой он направился ко мне.

– Я слышал, ты нас покидаешь. – В Афинах ничего не скроешь! Я ответил, что мне не хочется уезжать, но воля императора – закон.

– Ничего, скоро ты вернешься. – Григорий фамильярно взял меня под руку.

– Надеюсь.

– И вернешься увенчанным диадемой цезарем, государственным мужем в окружении охраны и придворных! Любопытно будет посмотреть, как изменится наш Юлиан, когда он явится нам подобно богу.

– Я ничуть не изменюсь, – пообещал я, не сомневаясь, что меня казнят.

– Не забывай старых друзей, когда наступит твой звездный час. – Вдруг у Григория выскользнул из-за пояса свиток и упал на мостовую. Покраснев до ушей, мой собеседник его поднял.

– У меня есть особое разрешение, – забормотал он, – выносить книги… некоторые книги… с позволения…

Его смущение меня рассмешило. Ему не хуже меня было известно: в библиотеке Пантеона выносить книги из читального зала строжайше запрещено. Я обещал его не выдавать.

* * *

Добрый проконсул обращался со мною учтиво, но не мог скрыть испуга. Еще бы – для всякого высокопоставленного чиновника такая ситуация крайне затруднительна. Будешь любезен, так тебя впоследствии, чего доброго, сочтут за заговорщика; с другой стороны, грубое обращение тоже может дорого обойтись. А вдруг ты ошибся и перед тобой будущий правитель, который может оказаться злопамятным? Поэтому проконсул старался придерживаться золотой середины. С холодноватой учтивостью он сообщил, что мое отплытие назначено на завтрашнее утро.

Свой последний вечер в Афинах я провел с Макриной. Воспоминания о нем настолько мучительны, что у меня и сейчас не поднимается рука его описать. Я поклялся ей вернуться, если только смогу. На следующий день, едва забрезжил рассвет, я покинул Афины. Я так и не решился бросить прощальный взгляд на парящий в воздухе Парфенон или освещенные первыми лучами солнца бирюзовые склоны Гиметта. Устремив взор на восток, навстречу восходящему солнцу, я с тяжелым сердцем доехал до Пирея и взошел на корабль.