Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Он пошел прямиком к машине, сорвался с места и двинул к шоссе на Сарагосу. Нужно убраться из города прежде, чем военные и федералы выставят заставы. А они начнут, не пройдет и пяти минут. «Спокойно, спокойно…» – сказал он себе. Руки тряслись. Под ложечкой сосало. В горле встал ком. Нога на педали газа так и плясала. Убийство никого не оставляет равнодушным. Никого. Те, кто не убивал, любят говорить о хладнокровном убийстве. Не бывает такого. Кровь убийцы всегда закипает. В его венах словно роятся осы. И в пальце, который спускает курок. От этого роения кровь резко выплескивается в мозг.

Он промчался мимо мотеля «Альпы». Было бы время, облил бы номер бензином и поджег. Стер бы свои следы, стер бы пребывание в этом горячем городе, который он так полюбил, городе, где желал счастливо состариться. Он пересек всю Акунью и выехал на шоссе в сторону Сарагосы. На окраине, как обычно, стоял солдатский пикет, но они, к счастью, проверяли только тех, кто въезжал, а не тех, кто выезжал. Хосе Куаутемок сбросил скорость и кивнул солдатам. Отъехав чуть подальше, оказался на бесконечной прямой, теряющейся в пустыне, и втопил.

Недоношенный зародыш вины начинал грызть его. Зачем, блин, он их убил? Миру ведь от этого ни жарко ни холодно. На место Галисии пришлют нового продажного лиса. Новый малолетний тупой люмпен пополнит ряды бандитов. Единственная разница в том, что теперь он сам стал гребаным, сука, киллером. Низшим звеном криминального мира. Убийцей четвертого разряда. Гребаный стыд. А раскаиваться поздно. «Ту лэйт», – сказал бы Машина.

Остановился он только в Морелосе, в полутора часах езды. Нужно было заправиться, а наличность кончилась. Делать нечего: придется завернуть к Ошметку Медине в загородный дом. По телефону предупреждать, что заедет, он не стал. С этими штуками лучше держать ухо востро. Они те еще шкуры. Техника так далеко зашла, что копы всегда знают, где, когда и кому человек звонит. Лучше пусть будет выключен и разряжен. Всем известно, что телефоны, как и пушки, заряжает сам дьявол.

Он подкатил к границе большого участка, отмеченной двумя высокими пальмами. Проехал по неасфальтированной дороге сквозь ореховую рощу и припарковался на гравиевой площадке перед домом. Ошметок готовил мясо в компании родичей и Друганов. Барашка в глиняной печи. Хосе Куаутемок смущенно вылез из машины и остался стоять. «Давай к нам, бро! – крикнул Ошметок. С ним сидели его братаны Лало и Кот и его сыновья Хави и Карлос. – Поешь с нами?» Эх, он бы сейчас заточил баранью ножку, но нужно сливаться вот прям немедленно. Скоро тут все кишеть будет людьми в зеленом, синем и черном.

Хосе Куаутемок отвел Отшметка в сторону. «Слушай, будь другом, одолжи денег, мне нужно из штата уехать». Ни о чем не спросив, Ошметок вытащил бумажник и отдал ему все деньги, что там были: шесть тысяч восемьдесят песо. «Как смогу, сразу отдам», – сказал Хосе Куаутемок. «Да не парься. Отдашь так отдашь, а не отдашь – тоже ничего страшного». Хорошие мужики этот Ошметок и его братья. И по-человечески приятные, и не прижимистые.

На прощание они обнялись. Он был уже одной ногой в машине, когда прибежал Лало, крепкий дылда с ручищами как бейсбольные рукавицы, смахивавший на линейного из «Даллас ковбойс», и протянул ему контейнер с жареной бараниной. «На дорожку», – сказал он. Обнялись. Давай, увидимся, осторожнее там смотри. Вот по чему он будет тосковать: простая жизнь, жареное мясо, вечера у реки, бейсбол прямо в пустыне, охота на оленей, на пекари, на диких индюшек. Когда-нибудь жена, дети. А теперь все пиздецом поросло из-за этих говнюков. Прощай, Коауила, прощай навсегда!

По шоссе он вел, будто на автопилоте. Заметил на рубашке капли крови. Снова кровь жертвы. Потрогал лицо. Забрызгано. Съехал на обочину. Посмотрелся в зеркало. Весь в крови, как в веснушках. Интересно, Ошметок заметил? Поплевал на рубашку, потер. Пятна расползлись. Теперь он похож на трехдневный тампон в мусорке. Долбаные покойники, всегда найдут, как вернуться и тебя достать.

Но стоять на шоссе и пережевывать собственную дурость было некогда. Шевелись, тупорылый, а то догонят, сказал он сам себе. Тупорылый и есть. Завелся и поехал. До Монкловы останавливаться нельзя. Можно надеяться, что в той стороне военных застав нет. Миллиарды потрачены на то, чтобы наркотики не попадали в Юнайтед Стейтс. Но эта война проиграна.

Горизонт темнел. Гроза собирается. Наконец хоть жара спадет. А через два дня добро пожаловать обратно в северную сауну. Чтобы пивас с потом вышел, чуваки. Только Хосе Куаутемока уже здесь не будет.

Сначала мы ошибались. Неправильно перемещались по сцене. Нечаянно толкали друг друга. Но потом собрались прямо на ходу, и движения потекли сами собой. Теория Люсьена о мгновенном откровении обрела ясный смысл. Наши ошибки не были промахами, они были новыми гранями, которые раньше нам не показывались. Безусловно, публика тоже сыграла свою роль – именно благодаря ей это выступление стало лучшим в нашей жизни. Мы почти не видели заключенных в полумраке. Но чувствовалось, что они сосредоточены и не упускают ни одной детали. Иногда раздавались восклицания. Мы позволили хореографии превратиться в живое существо, и оно дышало, как хотело. Мы питались энергией зала, поэтому наше исполнение было мощным, органичным, настоящим. Мы не могли наврать заключенным. Не могли спрятаться за своей техникой. Мы просто двигались на сцене, как никогда обнаженные, беззащитные, хрупкие, сильные, могучие. Сила и правда танца, и ничего больше.

Наступил момент, когда по ногам у нас должна была заструиться кровь. На предыдущих показах нас начинали освистывать как раз в эту минуту. Мы быстро переглянулись, потому что заранее договорились отменить спецэффекты, если не почувствуем, что публика заинтересовалась спектаклем. Я кивнула, и мы приступили. Когда полилась кровь, зал разом охнул. Зрители вытянули шеи. Их взгляды говорили сами за себя. Кровь отозвалась у тюремной публики так, как ни разу не отзывалась у другой аудитории.

Танец завершился, наступила полная тишина. Потом стали слышны перешептывания, и вдруг грянули долгие аплодисменты. Никто не улюлюкал и не вскакивал на ноги. Чувствовалось, что люди тронуты. Некоторые даже вытирали слезы. Нам хлопали несколько минут. Мы снова переглянулись, теперь уже радостно. Наши переживания, разочарования, борьба с бюрократией оказались не напрасны. Помнится, Люсьен говорил мне: «Когда-нибудь ты найдешь свое племя». У меня было чувство, что вот оно, мое племя.

Мы добились абсолютного триумфа. Без прессы, без критиков, без рецензий. Добились не пафосного успеха среди знатоков, а высшего и чистейшего триумфа. По улыбкам танцовщиц было заметно, как они довольны. Наша техническая команда пребывала в приятном волнении. А мы были просто счастливы. Педро и Хулиан тоже аплодировали из-за кулис. Это ведь и их достижение. Зажегся свет, и ряд охранников встал вкруг сцены. Нельзя забывать, где мы находимся. Ход мыслей и поступки этих людей не предугадать.

Хулиан позвал на сцену группу заключенных. Это были члены культурного комитета, шесть человек, ответственных за организацию мероприятий и порядок во время них. Пока они шли, я пробежала глазами зал в поисках неведомого кавалера, которого посулил мне Педро. Заметила в толпе Карлоса Ачара, миллионера ливанского происхождения, осужденного на семь лет за беззастенчивую попытку мошенничества в отношении партнера по бизнесу, гораздо более богатого и влиятельного, чем сам Ачар.

Он, без сомнения, был красивый мужчина. Волнистые волосы, длинные ресницы, черная поросль на предплечьях, хорошее телосложение. Словом, идеальный левантийский тип, хотя мне он всегда казался скучноватым. Он часто входил в списки самых хорошо одетых мужчин Мексики. А это сразу, как говорят гринго, tum off. Какая женщина захочет встречаться с мужчиной, который тратит больше времени на свою внешность, чем она? Он подошел ближе к сцене, и я заметила следы пластики на его лице – подтяжка придавала ему какой-то кукольный вид. Нет, не может быть, чтобы у Педро оказался такой плохой вкус.

Члены комитета подарили нам по букету. Компания у них подобралась разношерстная. Смуглый мужчина с веракрусским выговором, толстяк, не перестававший платком утирать пот со лба, женоподобный юноша, сплошь татуированный здоровяк, благородного вида мужчина лет пятидесяти и бритый наголо парень с наколками в виде слез под глазами. Мужчина лет пятидесяти – по-видимому, глава комитета – поздравил меня с успехом. Потом вынул из кармана рубашки листик, надел очки, взял микрофон и стал читать: «Марина, от имени заключенных я хочу поблагодарить вас и вашу труппу за то, что вы скрасили наши серые будни. Мы заперты в кубе из бетона и железа, и наши дни протекают в дурмане скуки. Мы впадаем в спячку, мы ожесточаемся, и нам легко утратить надежду. Но сегодня вечером ваш спектакль напомнил нам, что истинная свобода обитает в нас самих. Сегодня вы сделали нас свободнее». Его речь произвела на нас впечатление, особенно учитывая окружающую обстановку. Люди, чья вольная жизнь отменилась на долгие годы, почувствовали себя свободнее благодаря танцу. Чего еще можно требовать от искусства? Эти отщепенцы – и есть мое племя. Наше племя.

Я попросила у оратора разрешения обнять его, и публика встретила просьбу аплодисментами. Кто-то из заключенных в шутку выкрикнул: «И поцеловать!» Оратор учтиво поднял руку и покачал пальцем. Тогда я спросила, нельзя ли мне взять речь. Он протянул мне написанный от руки текст, где несколько слов было зачеркнуто.

Комитет проводил нас до выхода из зала. Некоторые заключенные просили автографы. Все вели себя как джентльмены. У самой двери стоял высокий крепкий светловолосый мужчина. «Музыка Кристиана Йоста – прекрасный выбор», – сказал он мне. Я удивилась, как он узнал. Йост – один из самых выдающихся современных композиторов, но широкой публике он не известен. «Спасибо», – сказала я. Этого мужчину сложно было не заметить. Он выделялся на фоне остальных заключенных. Ачар рядом с ним выглядел просто сосунком. «Барток тоже подошел бы». И снова я была изумлена. Я брала музыку Белы Бартока для первых репетиций «Рождения мертвых». «Что именно?» – спросила я, чтобы испытать его. «Музыка для струнных, ударных и челесты», – ответил он. Я использовала другое произведение, но сходное по тону. Мужчина, который прочел речь, произвел на меня неизгладимое впечатление, но этот блондин просто убил наповал.

Он протянул мне бумажку с телефонным номером: «Может, ты как-нибудь позвонишь? Я с удовольствием поговорил бы с тобой». Он сказал это уверенно, глядя мне в глаза и не переставая улыбаться. Его прозрачные голубые глаза меня напугали. «Конечно, – сказала я, – очень постараюсь». Он вытянул вперед огромную руку: «Договорились?» Я взяла эту руку и попыталась невозмутимо пожать. Не получилось. Ее было просто не охватить, эту ручищу. Сомнения отпали: вот про кого говорил мне Педро.

Я попрощалась с ним, и меня увлекло дальше в окружении целого роя охраны. Несколько заключенных пошли за нами. На прощание они помахали и прокричали: «До скорой встречи!» Не просто «до свидания», а «до скорой встречи». И мы уже хотели вернуться к ним, к нашему новому племени.

Хосе Куаутемок не мог этого знать, но, как только он уехал из Акуньи, Эсмеральде подписали приговор. Она выказала себя хитроумной шпионкой. Высосала нужную информацию, как колибри высасывает нектар. Можно сказать, сварила суп и подала с пылу с жару, от души налила. Лапчатого Хосе Куаутемок выследил благодаря карте, которую она нарисовала. Здесь, здесь и здесь. С Галисией ему тупо повезло, но повезло в той системе координат, которую она расписала. Никто не видел, как Хосе Куаутемок убил Галисию. На землях нарко вообще никто никогда ничего не видит, и даже тот, кто видит, на самом деле не видит. Экран от страха гаснет, наступает полный фэйд аут. Когда кругом стреляют, мозг становится на паузу и говорит себе «плей», когда покойник уже валяется в луже крови. Хосе Куаутемок уложил гада в упор, и никто, ни единый человек, не смог описать его рост, цвет волос или одежду.

Ни одна камера на столбах не записала, как свинец встрепал Галисии прическу. Вот такой он, местный Большой Брат. Куда там. В Нарколенде полицейскими камерами заправляют бандиты. Отключают за милую душу. А конкретно эти вывели из строя, потому что собирались убрать очередного бизнесмена, который отказался отстегивать.

Ни свидетелей, ни записей с камер – Хосе Куаутемок, хотя и таскал двух покойников за плечами, мог спокойно бродить по свету. И вот тут, леди и джентльмены, в игру опять вступает наисладчайшая Эсмеральда. Когда Лапчатого порешили, боссы «Самых Других» забеспокоились – не из-за малолетнего засранца, а из-за того, что по городу, как выяснилось, ходит дамочка и задает много вопросов. Трансфер Галисии в клуб мертвецов их тоже особо не расстроил. Более того, они сами с некоторых пор собирались свернуть ему шею, а то больно петушился и многого хотел: «Мне нужно то, мне нужно се, то еще одно ранчо, то еще что…» Прямо не коп, а звезда телесериала. Так что нарколеопарды были даже благодарны, что кто-то взял на себя труд отнять у капитана соску. Только вот разбередился город. Блокпосты, задержания, предупреждения. Пришлось отправить посланника к военному коменданту, чтобы передал: «Это не мы. Клянемся священной памятью наших матушек, да пребудут они в царствии небесном. Обязуемся сдать вам того, кто это сделал, падла». Генерал им поверил. Ему тоже очень кстати пришлась смерть стервятника. Он был из хороших, неподкупных, из тех, что пошли в армию, дабы служить на благо Мексики, а не доить ее. Из тех, у кого хватало духу недрогнувшей рукой отправлять бандитов куда следовало, хотя Комиссия по правам человека смотрела на него косо. Итак, генерал обрадовался, что Галисия, обезьянья морда, отдыхает в морге. Но, хоть капитан и не был его любимчиком, убийцу поймать все равно требовалось, для чего и следовало воспользоваться неоценимой помощью «Самых Других». В таких делах уроды знали толк. Меньше чем за сутки человека вылавливали, если был на примете. Не хуже гестапо. Вот тогда-то они и взялись за Эсмеральду. Некий таксист капнул им, мол, одна баба собирает сплетни по улицам Акуньи. Жена нар-ко по прозвищу Машина – сам он то ли сдох, то ли хоронится в горах, как загнанный койот. Главный босс послал за ней. Пришли домой и, само собой, никого там не нашли. Вряд ли она стала бы сидеть в своем целлофановом кресле и их дожидаться. Она знала, что скоро нагрянут по ее душу, и перебралась к двоюродной сестре пересидеть.

Эсмеральд почувствовала, что она в безопасности. И двоюродная сестра, и ее муж в бандитизме замешаны не были. Она занималась малютками, полуторагодовалыми близнецами, а он работал в две смены на макиладоре^[12]. Приличные люди, такие никого не трогают, живут себе спокойно и счастливо и не мечтают о новых внедорожниках, ранчо и особняках с бассейнами. Любят побалагурить, выходят на прогулки и иногда бывают в кино.

Но недолго продлилось счастье Эсмеральды. Когда уроды твердо решают кого-то найти, то находят – а для этого запускают свою стукаческую машину. Эсмеральда выведала все про Лапчатого и Галисию, но и на нее саму нашлись выведыватели. У бандюганов был целый отряд, внедренный в гущу населения: обычные, ничем не примечательные женщины. Швеи с макиладоры, продавщицы из «Оксо», банковские кассирши, домохозяйки, домработницы. Братва платила мегапремию той, которая помогала найти нужного человечка. В пять минут соглядатайши выдали боссам все, что касалось Эсмеральды.

Две ночи спокойно поспала экс-чабби-ямми, нынче аппетитная худышка. Рано поутру в дверь двоюродной сестры постучали. Сестра попросила Эсмеральду последить, как малыши справляются с завтраком, и пошла открывать. На пороге стояли двое двойников Тони Монтаны, которые велели ей тихо пустить их в дом и не наводить шороху. Эсмеральду они застали в футболке, шортах и босоножках. Не будь она из вражеского стана, тут же объявили бы ее местной королевой красоты. А так – просто наставили на нее пушки и позвали на выход. Сестра попробовала истошно выкрикнуть: «Никуда она с вами не пойдет!» Но тут одну из пушек перевели на ее младенца, и она заткнулась.

Эсмеральду забрали. Увезли в конспиративный дом на окраине Акуньи и допросили, что на политкорректном означает «пытали, пока не раскололась». Она сначала терпела, но на четвертом вырванном клещами зубе назвала Хосе Куауте-мока. Фамилию и адрес, сказала, не знает; знает только, что он с ее мужиком сидел. Призналась, что белокурый ацтек провел ночь у нее дома, но подчеркнула, что друг к дружке они и пальцем не притронулись (вот уж тайны перепихона она им ни за что не поведает. Это две большие разницы). Ее спросили, зачем это она задавала столько вопросов, и она прямо ответила, что сивый хотел завалить Лапчатого и Галисию за их паскудство.

На пятом зубе Эсмеральда сообщила, что добыла ему ствол. Ее оставили – скрученной по рукам и ногам и с повязкой на глазах. Изо рта будто чай каркаде лился. Предупредили: «Скоро вернемся». Она спросила, убьют ли ее, и они сказали, мэйби йес, мэйби ноу, посоветуются с боссами и ей сообщат. И покинули королеву красоты, опухшее месиво из кровоподтеков.

Все-все всплыло в ходе допроса: Хосе Куаутемок Уистлик, отцеубийца, отсидел пятнадцать лет. После освобождения приехал в Акунью, где прожил полтора года. Друг Машины, автомеханика (эпизодически) и элитного киллера на службе у «Ки-носов». Продавал булыжник в строительную фирму Ошметка Медины. Трудовых отношений с доном Хоакином не имел, даже не халтурил на него, хотя был перед боссом в долгу, потому что тот оплатил ему лечение в больнице, когда он подхватил инфекцию. Кроме того, удалось снять отпечатки пальцев Уист-лика в доме сеньоры Эсмеральды Интериаль.

Боссы снова послали гонца к генералу: «Мы пришлем вам данные на убийцу Галисии, если вы дадите нам спокойно делать дела. Обещаем навести порядок и мирное население не доставать». Генерал назвали свои условия перемирия, довольно жесткие: «Очистите город от всякого сброда, тогда и поговорим». Боссы согласились. Генерал заполучил имя убийцы, личную информацию, историю судимости и отпечатки пальцев, а в обмен на это отменил все операции против «Самых Других».

Боссы сдержали слово. Перестали собирать рэкетирские, вымогать деньгу с нелегальных мигрантов, устраивать облавы на бизнесменов, притормозили торговлю людьми, точнее, цыпочками из соседних штатов, отказались от продажи наркотиков в начальной школе и торговли запчастями от угнанных машин. Картель взялся за ум и занялся своими прямыми обязанностями: переправлять наркоту через границу – в конце концов, на то они и нарко, а не какие-то там вшивые уголовники. Но перебить «Киносов», залегших в горах, все равно собирались. Они враги, а врагов не щадят.

Генерал продлил перемирие на неопределенный срок. Если «Самые Другие» будут паиньками, пусть работают. Скоро появятся другие «Самые Другие», попытаются свергнуть местных, и тогда снова все пойдет к чертям. Что касается Эсмеральды, то боссы решили ее не казнить. Пощадить в знак доброй воли, чтоб генерал видел. С другой стороны, хоть военные и не любят, когда убивают баб, отпустить ее запросто так тоже нельзя. Ей отрезали язык и бросили голой в пустыне, чтобы неповадно было совать нос куда не следует. До Акуньи она доползла только через два дня. С тепловым ударом, калечная и вся перебитая, но живая.

Мой пес

Когда меня повязали, у меня был пес. Папы-мамы, братьев-сестер, родных-двоюродных – никого не было, а только пес был. Звали его Рэй, и любил я его больше всего на свете. И не то что я там сирота был – просто не общался с родней. А общался с Рэем. Очень был смышленый пес. Понимал меня, это я точно знаю. Я ему рассказывал, как, например, поцапался с Лупитой, и он так голову поворачивал, будто говорил: «Вот ведь бабы!» Про печали свои, про страхи рассказывал, как у меня день прошел. Он спал в моей постели. Когда холодрыга наступала, он ко мне прижимался, и так мы вместе согревались. Обедал в одно время со мной, ужинал в одно время со мной. По вечерам я ходил с ним гулять и иногда встречал отца, и отец давал крюка, чтобы со мной не здороваться. Он очень на меня обижался. Со мной все в семье перестали разговаривать в тот день, когда отец сказал, что он меня не так воспитывал и такого от меня не ожидал. Это он правду сказал. Сам он был хороший человек. Работал в две смены, чтобы нас кормить. Мама шила и стирала по людям. Братья и сестры тоже все впахивали. А меня лень одолела, я не стал учиться и пошел по плохой дорожке. Да, грабил, но зла никому не делал. Только этой, которая орать принялась. Ну, пришлось заткнуть ее. Мне говорят, она по моей вине осталась инвалидом, в кресле, да еще и онемела. Я бы с удовольствием попросил у нее прощения, но вроде она меня не поймет, потому что она теперь как овощ. Я на суде попросил прощения у ее родственников, так ее отец сказал, что убьет меня. Я раскаиваюсь, вот честное слово, раскаиваюсь. А еще раскаиваюсь, что бросил собаку. Когда меня забрали, Рэй дома сидел, взаперти. Я попросил легавых зайти ко мне и выпустить его. Хрен они зашли. Мне потом сосед рассказывал, что собака моя выла и лаяла весь день и всю ночь. Сначала лай был громкий, но мало-помалу стал утихать и совсем утих. Сосед с товарищами перепрыгнул через забор посмотреть, что там с ним. А мой Рэй уже дохлый лежит, смердит, мухи вьются. С отчаяния он погрыз комоды, стулья, старые газеты, у меня их много валялось. Рэй был лучший пес на свете. Самый добрый, самый умный, самый ласковый. А умер от голода или от горя. Я его больше всех на свете любил, уж так плакал, когда мне рассказали. Как представлю, что он с голодухи ножки стульев хотел сожрать, так сердце разрывается. Вот мое худшее наказание – что мой пес по моей вине умер.

Честное слово, когда выйду, я буду хорошим. Буду подбирать бездомных собак и кормить их в память о Рэе. И, если родственники мне позволят, стану ухаживать за Сесилией, за той женщиной, которую я калекой сделал. Хочу доказать ей, что я не плохой, и даже если и был когда-то злым, то больше уже никогда не буду.

Фиденсио Гутьеррес

Заключенный 35489-0

Мера наказания: восемнадцать лет и семь месяцев за вооруженное ограбление и причинение тяжкого вреда здоровью

Сеферино, я так и остался жить с мамой в скромном доме, который ты купил в Унидад-Модело, но внес одно новшество: выкупил четыре соседних дома и попросил архитектора соединить их с нашим. Ты даже не представляешь, какое огромное получилось пространство. Твоя комната стала гардеробной при спальне. Столовую сделали на двенадцать персон, а не на шесть. Кухню тоже расширили. Громадная стала кухня, девяносто два квадратных метра. Мама, как всегда мечтала, заполучила простор, чтобы готовить, нарезать, чистить, поджаривать. Ты знаешь, как она обожала стряпать по рецептам своей прапрабабушки. Крокеты, осьминога, лангустинов (ты терпеть не мог это слово – для тебя это были креветки и креветки), крабов, треску.

Комнату сестры я оставил за ней, следуя твоему обещанию, что «твой дом» всегда будет «нашим домом». Комната Ситлалли была почти такая же большая, как главная спальня. Ивею ее она забила коллекцией мягких игрушек, старых и пыльных. С годами вкусу Ситлалли не менялся: она так и рассаживала их на кровати. А стены выкрасила в сиреневый цвет. Скажи на милость, Сеферино, кто вообще станет жить в сиреневой комнате? Она сказала, что это будет в радость двум твоим внучкам. Странно с ее стороны было думать, что счастье девочек зависит от цвета стен, а не от того, что каждые три дня они вынуждены присутствовать при ссоре их пьяной матери с отцом.

Твоя дочь жила неделю у себя, неделю у нас. Как разругается с мужем, с Маноло (да, да, именно с ним, из мясной лавки. Не думай, будто он ничего из себя не представлял. Дела у него шли отлично. Открыл шесть магазинов и торговал говядиной ко-бе), – собирает вещи и переезжает в свою сиреневую комнату.

Мама жалела девочек и старалась куда-нибудь увести, чтобы не видели, как их мать несет заплетающимся языком всякую белиберду, осушив полбутылки текилы. Трезвая она была молчаливая и покорная, как наша мама. Но по мере того, как спиртное заливало ей мозг, становилась скандальной и легкомысленной, а если называть вещи своими именами – распутной.

Однажды утром, папа, – еще и двенадцати не было, а твоя дочь уже напилась – она привела к себе в комнату мужика. Думала, мы не заметим, но так отупела от пьянства, что в результате первыми все поняли ее дочки. Оставила, идиотка, дверь открытой, и ее стоны долетали даже на кухню, где девочки обедали. Мама закрылась с ними у себя, подальше от этого морального падения. Ситлалли вообще не скрывала своих измен. После нескольких подобных случаев я запретил ей водить любовников к нам: «О детях подумай, стерва». В ее смутном пьяном сознании что-то отозвалось, и она сменила сиреневую комнату на машины своих мужиков. Теперь она кувыркалась полуголая там, не обращая внимания на охочих до развратного зрелища прохожих. Запиралась с очередным хахалем, и давай. Десять минут экспресс-секса, а потом я пошла, меня дочки ждут. Зять мой вел себя то ли как придурок, то ли как святой. Его жена подставляет зад и сиськи другим мужикам, а он, бедняга, сидит дома с детьми. Возможно, он мыслил, как мужья порноактрис: те знают, что жены, перетрахав на работе кучу народу, послушно возвращаются домой к супружескому сексу и теплу домашнего очага.

Если тебе интересно, сохранили ли мы комнату для Хосе Куаутемока, то да, сохранили. Это было единственное помещение, которое архитектор по моей просьбе вообще не трогал. Она осталась ровно такой же, как в день, когда он тебя сжег. На письменном столе лежит книга, которую он тогда читал. В шкафу висят его брюки, пиджаки, рубашки. Пока еще он не возвращался домой. Я подчеркиваю: пока еще, потому что не теряю надежды, что в один прекрасный день он вернется. На этот случай дома его всегда ждут чистая постель, чистая одежда и любимые книги. Мы с мамой его простили. Ситлалли не смогла. Я хотел бы верить, что ты – из могилы – тоже когда-нибудь сумеешь его простить.

Когда мы оказались за воротами тюрьмы, я попросила Педро и Хулиана поехать в автобусе вместе со всеми. Мне казалось, будет неправильно, даже как-то не по-товарищески, если мы сядем в машину и не разделим радость триумфа с труппой. И мы, ликуя, покатились. Я позвонила Клаудио и рассказала, как все прошло. Я едва справлялась со своими чувствами. Говорила взахлеб, без пауз. Он выслушал меня, не перебивая. Потом поздравил и включил громкую связь, чтобы я поговорила с детьми. Им я тоже все рассказала. Больше всех заинтересовалась Клаудия, даже попросила взять ее в следующий раз с собой. Ладно, не исключено, что ей пойдет на пользу такой опыт: еще в детстве узнать, как глубоко может пасть человек. Я отключила телефон и улыбнулась.

Мы подъезжали к «Танцедеям», когда Пепо, наш электрик, молчаливый и сдержанный человек, встал и попросил внимания: «Я хочу сказать несколько слов». Мы молча замерли, глядя на него. Он вообще был не любитель толкать речи, поэтому мы удивились. «Я полагаю – и, надеюсь, не задену ничьих чувств, – сказал он, – что этот автобус должен отвезти нас прямиком в диско-клуб „Калифорния"». Труппа взорвалась аплодисментами. «Покрутим попами!» – выкрикнула Лаура.

И мы отправились во Дворец танца. Педро послал вперед одного телохранителя. По субботам очереди на вход собирались длинные, и столиков не хватало. Телохранителю велели забронировать нам шесть столов и вручили достаточно денег на взятки вышибалам и хостес, чтобы поскорее нас обслуживали. Трюк сработал. Когда мы подъехали, нас уже ждали и молниеносно провели через черный ход. Досталось нам не шесть столиков, а всего четыре, но на деле больше и не понадобилось, потому многие сразу же кинулись танцевать под Лусио Эстраду и его тамаулипскую кумбию.

Я немного потанцевала с Педро. Двигался он будь здоров. Признался, что они с Эктором брали уроки танцев у частного преподавателя, но прекратили, когда преподаватель начал заигрывать с Эктором. Сам Педро в тот вечер кокетничал со мной. Мы оба знали, что между нами никогда больше ничего не будет, но в ту минуту было забавно.

Мы танцевали, пока не стало слишком жарко. Я ненавижу потеть. Всегда опасаюсь, что от меня будет вонять или под мышками растекутся мокрые пятна. Мне кажется, это очень противно смотрится. Мы сели за столик. На танцполе изгибался Хуанчо, один из моих танцоров. Мы с Педро стали за ним наблюдать. Удивительно было, что мужчина, которого с детства учили балету, мужчина, великолепно владеющий своим телом, так отвратительно танцует кумбию и сальсу. Прямо как турист-гринго в круизе по Карибскому морю.

Официант принес бутылку рома и несколько банок диетической колы. Я сделала себе «Куба либре». Со столика на балконе отлично просматривался весь запруженный танцпол. Человеческая масса, как морская гладь, качалась в едином ритме. Зазвучал ремикс «Чан-чана», и мои танцовщики и танцовщицы, поднявшиеся было передохнуть, снова бросились танцевать. Это наша любимая песня с тех пор, как мы сделали номер на классическую уже версию Компая Сегундо.

Мы с Педро остались вдвоем. Перекрикивая музыку, я рассказала, как меня впечатлила речь того пятидесятилетного мужчины из тюрьмы. «Его зовут Рубен Васкес», – сказал Педро. И добавил: Рубен Васкес в порыве ревности убил свою жену куском трубы. Его посадили на двадцать лет. Дети перестали с ним общаться, и только шурин, брат покойной жены, навещал его. «Но речь не он написал». Я была разочарована. «А кто? Хулиан?» Педро покачал головой: «Ты поняла, про кого я тебе говорил?» – «Кажется, да. Но он какой-то душный». Я соврала. Он меня привлек – не снобским упоминанием о Бартоке, а манерой двигаться и смотреть. «Понравился, значит?» Я не собиралась признавать победу за Педро так быстро. «А тебе он как?» – «На сто процентов мой тип», – сказал он, улыбаясь. «Я думала, тебя тянет на более утонченных, не из…» Педро перебил: «Рабочего класса?» Именно это я и хотела сказать. Не то чтобы он выглядел, как будто только что вышел с фабрики, но что-то в чертах его лица не сходилось со светлыми волосами и голубыми глазами. С другой стороны, рабочий никогда в жизни не узнал бы музыку Йоста. «Да нет, просто у него лицо…» Педро снова меня опередил: «Слишком ацтекское?» Ну, это, конечно, расизм, но именно так я и собиралась сказать. Он был вылитый «Индеец» Фернандес, только блондин. Нарочно не придумаешь, чтобы было все в одном: лицо ацтекского принца, шевелюра викинга, великанский рост. «Мне он показался интересным», – проговорила я. «Я знал, что ты будешь сражена, – с довольным видом заключил Педро. – Это он написал речь. Сымпровизировал сразу после выступления. Хулиан считает, что из него может получиться хороший писатель».