Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

Свою жизнь до Хосе Куаутемока я рассматривала как питательный, но пресный бульон. И мои постановки ясно об этом говорили. Они отражали узость моего мышления. Повторяю, жаловаться мне было не на что. Я находилась в привилегированном положении, где все стояло на своих местах – кроме меня. Часть меня тонула в море стабильности и покоя. В бод-леровском сплине, происходящем из благополучия и довольства. Совершенство душило меня.

Я научилась сочетать тайную жизнь с совершенно обычным повседневным существованием. Как только я поняла, что наши отношения нерушимы, в голове все сложилось. Может, это покажется цинизмом с моей стороны, но тюремная любовь значительно улучшила все остальное в моей жизни. Я стала больше ценить время, проведенное с детьми. Сильнее ощущала ответственность за «Танцедеев». К лучшему изменились даже – я знаю, это звучит несусветно, – сексуальные отношения с Клаудио. Я просто снизила ожидания (для высоких ожиданий мне теперь с лихвой хватало Хосе Куаутемока). Его преждевременные оргазмы больше меня не раздражали. Я наслаждалась его нежностью, его теплом и не зацикливалась на том, чтобы непременно кончить. Близость свелась к поцелуям и объятиям, успокаивающим и по-своему приятным. Отношения с Клаудио стали тихой гаванью, где я отдыхала от урагана, переживаемого с Хосе Куаутемоком.

Мое видение творчества тоже изменилось. Еще как изменилось. Я перестала думать о публике, о критиках, даже о собственных танцорах. Не пытаясь никому втолковать ничего важного, я начала строить движения скорее на импровизации, чем на рациональном подходе. Вне всякого порядка и связности. Раньше я была одержима концепцией, а теперь послала ее подальше. К черту Эверест, к черту материнство. Моя хореография развивалась без стержня, без направления. Пусть мои работы будут столь же анархическими, как мой роман с Хосе Куаутемоком. Плевать я хотела на технику и правильность. Добро пожаловать, неуклюжесть, уродство, безобразие, неуправляемость!

Искусство начало рождаться у меня на глазах – раньше я так его не видела. Человеческое, неидеальное, настоящее. Чем хаотичнее были репетиции, чем больше ступора мой хаос вызывал у танцовщиц и танцовщиков, тем лучше оказывался результат. Манеры паиньки, вечно боящейся кого-то обидеть, повысить голос, не создать достаточно демократичную и комфортную атмосферу, уступили место неопределенности и беспорядочности. Даже агрессии, наезду. Хореография начала складываться сама по себе. Фрагменты органично укладывались в единое целое. Мои коллеги, сначала с подозрением отнесшиеся к моему новому методу, точнее, отсутствию метода, были поражены рождением новой постановки. Альберто, флегматичный, спокойный, невозмутимый Альберто, заплакал на генеральной репетиции. «Наконец-то, – растроганно сказал он мне, – наконец-то».

Сначала потренировались на свечах. Обрезали по размеру пальца от перчатки и проверили, могут ли ходить с ними в заднице. Обоим стоило трудов засунуть свечу внутрь. Морковке особенно, хотя идея была его. Вечная дилемма инженерного дела: разница между проектом и его воплощением. Они задумчиво рассматривали куски воска, обмазанные авокадо. «Ты первый», – сказал Мясной. Морковка неприязненно пялился на масляный фитиль. Нелепо, глупо, как в плохом кино, но правда остается правдой: единственный способ прикончить Хосе Куаутемока в душе – спрятать заточки в деликатных мужских сфинктерах.

Морковка обязан был подать пример. Сам такую хрень выдумал. Он набрал воздуха для храбрости, еще раз убедился, что свеча хорошо смазана, залез под одеяло, чтобы не смущать изумленную публику, раздвинул ноги и медленно, но деловито начал вводить. Видимо, примерно то же чувствовали жертвы, когда они насиловали их сзади. Но только примерно. При первом соприкосновении свечи с отверстием Морковка громко выругался. Мясной внимательно наблюдал за процессом. Если Морковка надавит на пятку, то и он тоже. Но тот, кажется, был решительно настроен пойти по извилистой дорожке прободанного мачо.

Морковка унял дыхание, чтобы расслабить прямую кишку. По мере погружения свечи боль сменилась ощущением застрявшей какашки. «Готово», – с гордостью сказал он. Непростой рубеж преодолен. Мясной с недоверием откинул одеяло, желая убедиться, что свеча и вправду исчезла в святая святых кореша. Да, и вправду исчезла.

Настала его очередь. Он так наяривал свечу куском авокадо, что Морковке показалось, будто перед ним скрытый, но убежденный геюга. Но он ошибался: Мясной просто отличался обстоятельностью. Наконец свеча была готова. Он тоже накрылся одеялом и приступил. У него особого неприятия процесс не вызвал. В детстве мать при первых признаках простуды всаживала ему суппозиторий – ощущения были похожие. Совсем не такие, как от швабры при тюремном крещении. Он вдохнул, выдохнул, расслабил булки и через две минуты уже был на ногах. Они собирались дойти до душевых, помыться, вытереться, одеться, вернуться в камеру и таким образом проверить, сработает ли их план, достойный шедевров тюремного кинематографа. Если свеча выскочит или они не смогут с ней идти нормальной походкой, операция отменяется, надо искать новую альтернативу.

В стране тем временем пахло жареным все сильнее и сильнее. Пока картель «Те Самые» устанавливал мир в подконтрольных штатах, другой картель, владевший куда меньшей территорией, окончательно распоясался и упивался насилием. «Самым-Самым Другим» вся эта херота а-ля Махатма Ганди, творимая «Теми Самыми», вообще не заходила. Единственный способ заставить договориться власти Мексики, США, Колумбии, Боливии и Аргентины состоял, по их мнению, в экстремальном беспределе. В отличие от других картелей, старавшихся лишний раз не волновать свои территории, «Самые-Самые Другие» обожали выпустить пчел из роя. Любимый приемчик: выловить солдата или федерала, заставить на камеру рассказать, какие в правительстве все продажные, записать казнь и запустить в интернет. А если это не работает, то есть другая, не менее или даже более эффективная тактика: похищение и расчленение юных дочек местных богачей. Видео с голыми избитыми девочками, умоляющими о пощаде за секунду до того, как по ним пройдется бензопила, производили должное впечатление. «Хотите, чтобы мы перестали? Тогда будьте паиньками и соблюдайте наши требования по всем пунктам».

Власти решили не поддаваться на провокации гнусного картеля и уж тем более не предавать своих новых союзников.

Пакт с «Теми Самыми» – единственный способ привести страну к миру. Гринго должны срочно одобрить его. Война против наркотрафика была проиграна в ту же минуту, как началась, и лучше остановить ослабляющее страну кровопролитие.

Гринговское правительство негласно одобрило сделку. Взбесившись, «Самые-Самые Другие» решили прописать ему по первое число, чтоб неповадно было подвякивать всякой хрени. Под раздачу попадали жены мэров, звезды американского футбола, белокурые детишки в сельских школах ин зе мидл оф ноувер. Но рук не пачкали, с мексов взятки гладки. Все убийства совершали наркоши-реднеки, тоскующие по дозе, которым «Самые-Самые Другие» обещали ежедневный подвоз герыча в течение пяти следующих лет. Поэтому домохозяек в супермаркетах отстреливали вполне себе рыжие субъекты. Ничего нет лучше, чем иметь хорошего инсайдера.

Создатель картеля имел четкое представление: власть не должна быть у какого-то одного мудака. Или двух. Взять хотя бы ацтеков: ну вот был у них тлатоани, вроде как император. Ну так их и завоевали за пару месяцев. Поимели этого Куаутемока – и прощай, ацтекская империя. Зато апачей триста лет не могли усмирить. Вот это дело. Одного вождя убьют – на его место тут же приходят двое. Этих двоих порешат – глядь, новых уже шестеро. И так до бесконечности. Тактика Управления по борьбе с наркотиками в обезглавливание картелей – принесла столько же пользы, сколько поросят мог бы принести боров. Сколько бы ни сажали главарей, преступность только множилась. Картели запустили свои метастазные щупальца во все слои населения. И огромное количество оборванцев увидело в них долгожданный способ расквитаться за те столетия, когда простого человека только и делали, что нагибали. Великая революция, осмысленная Марксом, началась не с пролетариата, а с организованной преступности и продажных политиков, позволявших ей развиваться. Правильно Рамос Фрайхо говорил: не бывает преступления без сговора.

Босс боссов «Тех Самых» посоветовал властям не впадать в отчаяние: «Эта шваль беспределом питается. Пусть себе убивают, насилуют, четвертуют, пока не надоест. Не суйтесь. Скоро они так разгонятся, что сами друг друга перебьют». Его не послушали. Государство мощно выступило против безбашенного картеля. Послало войска, танки, вертолеты, не понимая, что этим только подливает масла в огонь. Безбашенные только обрадовались. Больше смерти, больше террора, больше способов тянуть деньги из населения. Государство, упорно придерживавшееся примитивной политики «око за око, зуб за зуб», подкармливало бестию. В какой-то момент картелю «Те Самые» пришлось вмешаться и охолонить этих мандавошек.

Однажды утром, когда я пришла на очередное супружеское свидание, надзиратель велел мне следовать за ним: «Вас хочет видеть сеньор директор». Я спросила зачем. «Просто поприветствовать». В тюрьме просто так никто никого не приветствует; если тебя хотят видеть, значит, это какая-то ловушка. Наверное, собрался шантажировать меня или, в духе Кармоны, сдать еще более роскошный и дорогой люкс. Его вроде недавно назначили – начинает собирать мзду. «Спасибо, мне неинтересно», – сказала я. Надзиратель жалко улыбнулся: «Сеньорита, вы меня тоже поймите. Не могу же я директора ослушаться». Как, впрочем, и я, чего уж там.

Он доставил меня к офисам. Пришлось пройти через несколько зарешеченных и накрепко запиравшихся проемов. Наконец перед нами распахнулась железная дверь. Под взглядом шести охранников с автоматами мы проследовали в элегантный кабинет. Кожаные кресла, ковер, литографии Руфино Тамайо и в глубине комнаты – стол секретарши. При виде меня она встала, подошла и энергично потрясла мою руку: «Рада с вами познакомиться, Марина. Прошу сюда. – Она провела меня в маленькую приемную и предложила сесть. – Желаете что-нибудь выпить?» Я попросила кофе. «С сахаром или заменителем?» Ничего себе, у них и заменитель имеется. «Два пакетика заменителя, пожалуйста». Она сварила кофе, подала мне и любезно сказала: «Директор примет вас через минуту».

После чего села работать за компьютером. Она не вписывалась в обстановку. Одежда от «Зары», но все отлично подобрано. Волосы естественного оттенка, никаких платиновых прядей. Первые седые волоски тоже не закрашены. Маникюр. Почему она вообще работает секретаршей у директора тюрьмы?

За бронированным оконным стеклом текла тюремная жизнь. Надзиратели обходили территорию. По двору бродили несколько заключенных. Часовые на вышках смотрели в бинокли. Собаки отдыхали в клетках. Вдалеке виднелось футбольное поле в лужах от недавних дождей.

Зазвонил телефон, секретарша ответила: «Сию минуту, сеньор директор. – Повесила трубку и повернулась ко мне: – Сеньора Лонхинес, следуйте за мной, пожалуйста». Она распахнула передо мной дверь кабинета и пропустила внутрь. Директор ждал меня стоя. Вид у него был еще более элегантный, чем у секретарши. Лет пятидесяти, высокий, стройный, густые волосы, седая прядь на лбу. Явно сшитый на заказ костюм из очень хорошей ткани. Безупречный галстук. Не так себе представляешь директора тюрьмы. «Благодарю вас, Марина, что приняли мое приглашение. Меня зовут Франсиско Моралес, но вы можете звать меня Панчо».

Секретарша вышла и закрыла за собой дверь. Директор показал на столик, где стояла бутылка «Courvoisier XO Imperial». «Не желаете коньячку?» Я покачала головой. Вполне в стиле коррумпированных мексиканских политиков – дорогой коньяк и импортные бокалы как мини-проявление власти. А как макси-проявление – платиновые часы «Vacheron Constantin Patrimony» у него на запястье.

«Я большой поклонник вашего творчества», – внезапно сказал он. Я сначала даже не поняла. Что тюремный функционер может знать об особенностях моего танца? Лапшу вешает. «Знакомы с моими постановками?» – недоверчиво спросила я.

Он улыбнулся: «Конечно. Когда я был послом в Бельгии, видел кое-что из того, что вы ставили с Люсьеном Рамо. Но вы тогда были еще очень молоды». Все это какой-то абсурд. «Вы были послом?» – «Да, Марина. Послом в Бельгии и в Нидерландах, а также в Португалии, Швеции и Израиле. А еще дважды был сенатором. Ну и федеральным депутатом, и замминистра. – Панчо заметил мое замешательство: – Вы, наверное, задаетесь вопросом, как я попал сюда. Сказал и сделал нечто, что не понравилось господину президенту, и меня, вместо того чтобы наказать назначением в Гондурас, отправили на этот мелкий пост. Как вы знаете, политика – штука причудливая».

Я поняла, откуда этот коньяк, часы за миллион песо, шелковый галстук. Он динозавр от политики. Наверное, купается в неправедно нажитых деньгах. Вся эта сладкая речь типична для коррупционеров, стремящихся скрыть свое недостойное поведение. Как бы они ни щеголяли манерами, все равно остаются волками в овечьей шкуре. «Ваша профессиональная траектория впечатляет, директор», – сказала я, памятуя, что политики обожают лесть. «Панчо, зовите меня Панчо». Его вежливость окончательно сбивала меня с толку. «Простите, Панчо, а зачем вы меня вызвали?» Он снова улыбнулся: «У нас ведь есть общие друзья, Марина. Да тот же Люсьен – я несколько раз приглашал его отужинать в резиденции посла. Очень приятный, кстати, человек». Мне стало неловко. Вернулись мысли о возможном вымогательстве. «Я все еще не понимаю, зачем я здесь, Панчо», – сказала я, упирая на «Панчо». Он сел рядом со мной: «Я вызвал вас, чтобы предупредить, Марина. Думаю, вы не знаете, с кем связались и во что впутались». Я чуть было не ответила: «А вам-то какое дело?» Но сдержалась. Слишком много Панчо про меня знал. «О чем вы говорите?» – притворно невинно спросила я. «Марина, мы, конечно, можем валять дурака и притворяться, будто не знаем, о чем идет речь. А можем взять быка за рога и поговорить откровенно». Я промолчала. Да, бык, которого следовало взять за рога, определенно имелся. «У вас же семья, трое чудесных деток, успешная карьера, прекрасный дом в Сан-Анхеле и уважаемый в финансовом мире муж. Я прекрасно понимаю, что у женщины может случиться роман на стороне. Но почему с таким типом, как Уистлик?»

Да уж, господин посол, наказанный должностью в заднице заднего мира, действительно много про меня знает. Я легкая добыча для любых его намерений. «Понимаю, о чем вы, сеньор директор, – на сей раз я подчеркнула «сеньор директор». «Панчо» и любых других проявлений доверия теперь следует избегать. – Но любовь загадочна, и наш выбор порой непонятен даже нам самим». Он ехидно улыбнулся и проговорил отеческим тоном: «Какая красивая замена слову „идиотизм”. Марина, вы хоть знаете, за что сидит в тюрьме сеньор Уистлик?» Этот придурок считает меня малолетней девчонкой – или идиоткой, он сам сказал. «Да, знаю», – твердо ответила я. «А я вот сомневаюсь, что знаете, – продолжал Панчо. – Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес заживо сжег своего отца, восстанавливающегося после тяжелой болезни. Он облил его, сидящего в инвалидном кресле, бензином и поджег. Отсидел за это убийство пятнадцать лет и вышел на свободу. И знаете что? Очень зря его выпустили. Оказавшись на свободе, этот психопат немедленно убил девятнадцатилетнего юношу и капитана федеральной полиции. Он вам про это рассказывал?» Я кивнула. Он взглянул на меня с изумлением: «И все равно спите с ним, зная, что он убийца и вас тоже может убить при малейшей провокации?» Не стану же я ему объяснять, что целиком и полностью доверяю Хосе Куаутемоку. «Только я решаю, с кем мне спать, а с кем нет», – высокомерно сказала я. Он пристально уставился на меня. Сейчас нанесет удар. Я думала, он затребует непомерную сумму денег под угрозой рассказать Клаудио о моем романе. Святая наивность! Я совершенно не ожидала дальнейшего поворота событий. Он склонился ко мне и медоточивым голосом произнес: «Я могу предложить тебе гораздо больше, Марина». Я честно не понимала, что он пытается сказать и чего хочет. «О чем вы, директор?» Он улыбнулся: «Марина, если уж тебе необходим любовник, то пусть это будет кто-то стоящий. Такой мужчина, как я». С чего это, интересно, этот кретин решил, что он стоящий? Меня чуть не вырвало. Черт! Черт! Черт! Как я не догадалась? Все равно ведь рано или поздно кто-нибудь ко мне бы подкатил – не он, так другой. «Благодарю вас, но я ни в чем не нуждаюсь». Он опять ехидно улыбнулся: «Мне кажется, ты не понимаешь, Марина. Одно дело, если тебя застукают с мужчиной твоего круга. Другое – если с представителем отбросов общества».

Я постаралась не нервничать. Я в его власти. Видео, фотографии, записи в журнале посещений, свидетели. Он вполне способен стереть меня в порошок. Мне нужно выпутаться как можно элегантнее. «Мы же с вами совсем не знакомы, директор. Я впервые вас вижу. Хотелось бы…» Он прервал меня, положив свою руку на мою. Я инстинктивно отодвинула руку. «Мы можем увидеться где-нибудь не здесь. Поговорить, познакомиться. Вот увидишь, я лучше, чем ты обо мне думаешь». Приехали. Весть мир говорит о #МеТоо, и вот оно докатилось и до меня – в худшем из возможных вариантов. «Я люблю… – Я чуть было не сказала «Хосе Куаутемока». – …Клаудио, своего мужа». Это его не смутило. «У меня есть предложение. Давай встретимся пару раз, куда-нибудь сходим. Лучше начнем понимать друг друга. Позвони Люсьену – он хорошо меня знает, расскажет, что я за человек. А пока, чтобы твой любовник тебя не отвлекал, я запрещаю тебе приходить в тюрьму. И если откажешься со мной встречаться, он отправится в одиночку. У обоих дурь из головы повыветрится в два счета».

Я чуть было не дала ему пощечину. Но это было бы ошибкой. Одно неверное движение – и он не только расскажет про мой роман Клаудио, но подвергнет Хосе Куаутемока одиночному заключению и ежедневным избиениям на неопределенный срок. Деваться было некуда. «Посмотрим», – только и сказала я. «Посмотрим, – повторил он и вручил мне карточку. – Вот мой номер телефона. Напиши сообщение, как только выйдешь из тюрьмы».

Он проводил меня до двери. И хотел на прощание поцеловать. Я ловко увернулась. Надзиратель повел меня к выходу. Я сказала, что у меня еще не кончилось время супружеского свидания и я хочу видеть своего бойфренда. «Простите, сеньорита, не положено». Не могу же я ворваться обратно к Панчо и наорать на него. Пришлось подчиниться.

Сеферино, какую семью ты хотел создать, уехав с хутора? Думал ли ты об идеале счастья: жена, дети, собака, собственный дом? Представлял ли, как мы открываем подарки под елкой и радостно обнимаемся? Или на твое понимание семьи повлияла крайняя нищета, в которой ты рос? Мне стало любопытно, отзывались ли в тебе эти рекламные ролики с белокурыми гринго, собирающимися у камина? Определили ли они твое видение личного будущего? Твои социально-политические идеи, безусловно, были противоположны той форме непрерывной колонизации, которой является мотивирующая реклама, но, возможно, ты воспринимал ее на подсознательном уровне – чего и добиваются рекламщики. Признайся, Сеферино, не может такого быть, чтобы эти идиллические образы, призванные транслировать теплоту и эмпатию, а также тронуть зрителя, не растопили твое сердечко. Наверняка ты жутко завидовал рождественским праздникам в белых буржуазных семьях. Забудь на минуту свой яростный настрой и скажи, не думал ли и ты когда-нибудь праздновать, бегая с детьми вокруг украшенной шарами елки, все в свитерах с узорами, мамочка и папочка довольно обозревают нажитое честным трудом – идеальная капиталистическая картинка. Возможно, именно этот скармливаемый нам образ мексиканского счастья и подвигнул тебя жениться на голубоглазой красотке-испаночке. Я наизусть помню всю эту петрушку про то, что нужно отомстить за изнасилование Малинче, но, может, ты попросту хотел стать таким же жизнерадостным и самодовольным блондином?

А знаешь, какую бы я хотел семью? Легкую. Да, ключевое слово – «легкий». И чтобы ты был легким. Я знаю, ты не мог справиться со своим вспыльчивым характером, но зачем при этом унижать людей? Друзья, оправдывая тебя, употребляли слова «необузданный», «яркий», «страстный». Конечно, они-то смотрели извне, не присутствуя при всех твоих приступах ярости. Вот бы эти оправдатели были вынуждены жить с тобой хоть по паре часов в день. Они бы и пяти минут не выдержали.

Я принадлежал к самой дисфункциональной семье в Мексике. Мы были тяжеловесами семейной нелюбви, Майками Тайсонами хаоса, несчастья, отсутствия привязанности. Ты породил поросль неприспособленных к жизни людей, папа. Единственная надежда – дочки Ситлалли. Хотя им пришлось расти в ненормальной, странной атмосфере нашего дома и видеть, как их мать то бредит, то блюет, то отключается, поэтому сомневаюсь, что они станут сокровищницами добродетелей. Они еще девочки, а в их косых взглядах и вспыльчивом характере уже нет-нет да и проглядывает твоя порода. Но, может, сын или дочь Хосе Куаутемока будут избавлены от нашего семейного проклятия. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Мертвая тишина в монастыре вовсе не уняла жажды убийства в Машине, – наоборот, сделала его ревность в пять раз сильнее. В уме бурлили образы голой Эсмеральды в объятиях Хосе Куаутемока. По-собачьи, 69, вот она согнулась, лежит на животе, лежит на спине, на коленях, трется об него задом, раздвигает перед ним ноги. Самая настоящая пытка. Машина не выдержал и решил убраться подобру-поздорову, пока мозги не взорвались. Он начал понимать того кореша, который здесь повесился. В этой сраной тишине слышишь оглушительный шум внутри себя. Эсмеральда. Эсмеральда. Эсмеральда. Сука. Сука. Сука.

Он перебрался в средней паршивости отель в Тлалнепантле, где никто не станет искать киллера. Не выходил – посылал коридорного за бургерами, молочными коктейлями и прочим фастфудом, потому что в долбаном рум-сервисе еда была такая, что и с голоду помереть недолго: куриная грудка, салат от шефа, бульон, клаб-сэндвич. На диете они там все, что ли? Денно и нощно отслеживал, нет ли чего в новостях про Хосе Куаутемока. Ничего. Зато правительство гордо рапортовало о снижении преступности в шестнадцати регионах страны. Как водится, политиканы, любители присвоить себе чужую славу, уверяли, что это из-за правильных стратегий, призванных победить неистовый бич преступности, а не из-за волшебной етитской силы картеля «Те Самые».

Машина, сведущий в метадискурсе, герменевтике, казуистике и эвристике преступности, понимал, что картель «Те Самые» неспроста так жестко подавил попытку убийства Хосе Куаутемока – видно, у них какие-то делишки с правительством. Сивого охраняют, чтобы вода не мутилась. Это ясно как божий день. Многие банды из Мехико жаловались, что некоторые их члены вознеслись, как Ремедиос Прекрасная, что тоже говорило о зачисточке со стороны «Тех Самых».

Картель выразился ясно: «Уебывай. Если найдем – на кусочки порежем». Но Машина не из тех, кто бегает. Он снюхается с картелем «Самые-Самые Другие». Предложит быть их наместником в центре страны. Возглавит банды, несогласные с владычеством «Тех Самых», и пообещает вернуть территории и подконтрольный бизнес. Но сперва нужно показать им себя во всей красе. Первый шаг: подорвать баланс мира и прогресса. Подстегнуть насилие. Устроить беспредел кинг-конговских масштабов, чтобы «Те Самые» света не взвидели. Философия камикадзе в чистом выражении. Не зря он все-таки столько в новости втыкал: поднаторел в передовых техниках международной преступности.

Оказавшись за пределами тюрьмы, я немедленно позвонила Педро: «Мне срочно нужно тебя видеть». Мы договорились встретиться в кафе рядом с его офисом. Когда я приехала, он уже меня поджидал. «Почему такая спешка?» Я в общих чертах обрисовала картину моих все более близких отношений с Хосе Куаутемоком, супружеских свиданий дважды в неделю, ночей в люксе, переговоров с Кармоной и того, как меня охраняли «ребятки». Педро изумился: «Да у тебя там почти что брак. А мы с Эктором ни слухом ни духом. Конспираторы!»

Он отругал меня, что я не поделилась своими похождениями раньше: «Ты соображаешь, как рисковала, когда ездила в тюрьму по ночам в сопровождении неизвестно кого? Это тебе не в загородный клуб на свидания кататься». Сказал, что я всегда могу на него рассчитывать. В следующий раз, когда соберусь встречаться с Хосе Куаутемоком, чтобы сообщила ему. Он даст указания Рокко, своему начальнику безопасности (которому не нужно ничего объяснять – он будет молчать как рыба), чтобы тот мне помог. Я согласилась. Рокко, серьезному неразговорчивому великану, руководившему восемью телохранителями Педро, можно было доверять.

«Я тебе еще не все рассказала». Педро удивился: «Куда уж больше?» Я поведала, какое предложение сделал мне Франсиско Моралес. Педро прекрасно его знал, как выяснилось. Политик старой закалки, член Институционно-революционной партии, не без грешков. За любезностью скрывается злобный хитрый тип. «Он покупал картины у нас в галерее. Денег не жалеет». Известно было, что он занимается нелегальным бизнесом. Судя по слухам в политической тусовке, добавил Педро, из Израиля, несмотря на посольский статус, его чуть не выдворили и не объявили персоной нон грата, и все из-за коррупционных скандалов. Каких – точно неизвестно, но основательно взбесивших израильские власти. Президент немедленно лишил его полномочий, и только так удалось избежать крупного дипломатического конфликта и потоков грязи в прессе. Именно поэтому – а не потому, что якобы обидел президента, – Панчо Моралес оказался на должности директора Восточной тюрьмы.

«Совесть у него отсутствует», – со знанием дела сказал Педро. Рассказывая мне про свою карьеру, Моралес не упомянул управление Федеральной службой разведки и работу в специальном отделе Министерства внутренних дел, занимающемся вопросами политического контроля. Он был экспертом по про-течкам режима, и могущество его состояло в распоряжении гигантским объемом информации. Он имел доступ к самым незначительным данным о любом гражданине: сколько тот истратил за месяц и на что именно, в каком банке хранит деньги, на ком женат, сколько детей, куда ездит, кому звонит и как часто, какую машину водит, какие штрафы получал, сколько налогов не заплатил, есть ли счета за границей, даже что покупает в супермаркете. От этих рассказов Педро мне стало дурно. Я и не представляла, что власти могут собрать столько информации о каждом из нас. «Захочет тебя погубить – погубит. И на секунду не задумается».

«А ты ничего не можешь сделать?» – спросила я. Педро подумал, прежде чем ответить. Моралес – опасный противник. Скорпион, засевший в самом нутре мексиканской политической системы. «В ближнем круге его не любят, – наконец сказал Педро, – но он получает поддержку от нечистоплотных политиков, которые ему чем-то обязаны. Иначе почему, ты думаешь, президент вступился за него? Он слишком много про слишком многих знает». В глубине души я надеялась, что Педро меня сейчас уверит: все будет хорошо. Ничего подобного. «Придется тебе подыгрывать ему, пока мы думаем, что делать. Может, что и получится. Но только не провоцируй его. А то дорого поплатишься».

Сомнений не оставалось: я в ловушке. Колодки сомкнулись вокруг моих щиколоток. Если я попытаюсь вырваться силой, только вызову неостановимое кровотечение. Придется с ним встретиться, хотя от одной мысли об этом тошнит. Не говоря уже о касаниях или поцелуях. У меня внутри все переворачивалось. Но образ Хосе Куаутемока в карцере или под пытками вызывал еще худшую тошноту. Достанется же ему за то, что связался с замужней богачкой, а он и знать не будет, откуда ему прилетело.

Педро пообещал мне помочь. «Ну ты и вляпала нас, милая». Меня немного успокоило, что он сказал это во множественном числе. Как только он ушел, я получила сообщение от Моралеса: «Я же сказал: напиши, как только выйдешь из тюрьмы». Я ответила сухим: «Здравствуйте, директор. Свяжусь с Вами позже». Когда отправила, меня забил озноб.

Потом я поехала в «Танцедеи». Моя новая анархическая хореография набирала силу. Это была самая волнительная моя работа, созданная с таким чувством необходимости творить, какого я не испытывала раньше. Движения, сценография, исполнение обозначали не только начало нового этапа в моей личной жизни, но и метаморфозу всей труппы. Впервые я видела, что все они работают в унисон и с глубоким уважением относятся к моей роли руководителя. Ни одного моего решения не было поставлено под сомнение. Танцоры беспрекословно слушались моих установок. Я все еще была за равноправие, но голосовать по какому-либо поводу в этот раз никого не приглашала. Командую я, и точка.

К ужину я вернулась домой. Припадать к теплому семейному очагу мне становилось все труднее. Эта атмосфера вызывала у меня одновременно чувство безопасности и тревогу. Экзистенциальную шизофрению, которая однажды меня доконает. Этого не происходило только из-за моей глубочайшей любви к детям. Их нежные голоса, поцелуи, объятия помогали мне выпрямлять спину и двигаться вперед.

Той ночью мы с Клаудио занялись любовью. Инициатором была я. Я разделась и прижалась к нему. Взяла его пенис в рот и начала сосать. Клаудио удивился: обычно я старалась этого избегать. Как только у него встал, он остановил минет и вошел в меня. Было больно, я была совершенно сухая и чувствовала, как его толчки буквально повреждают мне стенки влагалища. К счастью, он быстро кончил. Ничего страшного – я искала тепла, а не удовлетворения.

Зря я это затеяла. У меня снова возникло чувство, что я изменяю Хосе Куаутемоку. Вновь интимная близость с мужем отдаляла меня от любовника. Мою связь с Клаудио, искаженную привычкой и ослабленную очевидной разницей в наших взглядах на мир, поддерживали дети, привязанность, совместная жизнь, общий бюджет – что угодно, но совершенно точно не любовь. Я вообще уже не могла припомнить, была ли юогка-нибудь влюблена в него. Любить – любила, очень любила, но он никогда не будил во мне таких импульсов, как Хосе Куаутемок. Если я не виделась с Клаудио, даже когда мы еще не были женаты, я оставалась спокойна, настроение у меня не менялось. От перспективы не увидеть Хосе Куаутемока я начинала едва ли не задыхаться. Я была постоянно одержима желанием знать, что он сейчас делает. Но это не означало, что я хочу бросить мужа, или презираю его, или разлюбила.