Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Ты привез меня в парк Чапультепек, где много аллей. Мы долго шли, пока не напали на одну дорожку совсем без людей. Как только я сел на велосипед, сердце у меня отчаянно забилось. Ты объяснил, как жать на ручной тормоз на руле. Я запомнил твои наставления: крутить педали, не останавливаться, жать на тормоз, снова разгоняться, не падать. Начал крутить. Ты бежал рядом и поддерживал седло, чтобы я не скатился вбок. Как только я выровнялся, ты отпустил меня. Я проехал метров шестьдесят. Сам не мог в это поверить. Вот только дорожка кончилась, а я не знал, что делать. И врезался на всех парах в мексиканский кипарис. Я ударился лбом и остался лежать в мощных корнях у подножия дерева. Повернул голову, пытаясь найти тебя. Ты спокойно шел ко мне и широко улыбался. «Очень хорошо, – сказал ты. Поднял велосипед и велел: —А теперь еще раз, только без аварий».

Я взгромоздился на велосипед, еще не оправившись от удара. Поднес руку ко лбу. Совсем вроде не разбил, но над правым глазом образовалась ссадина. Быстро поехал. Без приключений добрался до поворота, а там резко затормозил. Велосипед встал как вкопанный, а я опять рухнул. И порвал брюки. Я думал, сейчас ты на меня наорешь: «Ты что, болван, думаешь, ваша одежда с неба валится?» Но ты так же подошел, улыбаясь: «Все хорошо?» Я кивнул, хотя все было плохо. У меня ужасно болела коленка. «Ты быстро учишься», – заметил ты. И добавил, что тормоз нужно выжимать мягко, а изо всех сил – только в чрезвычайных случаях.

Я снова сел на велосипед. Проехал всю аллею из конца в конец. Остановившись, сумел быстро опустить ноги, чтобы велик не занесло вбок. Ты подошел, светясь гордостью за меня. «Вот это дело», – сказал ты. Ты не представляешь, как я обрадовался этим словам. Ни единого окрика, ни единого упрека. В тот вечер я не мог заснуть, потому что в ссадине на лбу стреляло, а колено жгло как огнем, но я был доволен. Очень доволен.

Третий момент счастья – первый поход в кафе-мороженое «Сибериана». Ты сам выбрал вкусы: шоколад и кофе. Объеденье. Мы вышли с мороженым и сели на скамейку на тенистой площади. Ты велел нам провести языком по нёбу: «Вы почувствуете маслянистость на нёбе». Мы послушались и действительно ощутили нечто вроде тонкого слоя сливочного масла. «Это значит, что мороженое здесь делают из настоящих сливок, а не на растительном жире, как магазинное». Мы занялись мороженым и замолчали. Только время от времени ты салфеткой промокал капли, стекавшие по нашим рожкам. Эти короткие минуты, когда мы просто молчали и смотрели на прохожих, – одно из немногих моих воспоминаний о единении с тобой.

Любопытно, что ни в одном из счастливых эпизодов моего детства не фигурирует мама. Она – едва различимый призрак моих детских и отроческих лет. Мы проводили рядом с ней большую часть дня, но я никогда не переживал подле нее незабываемых мгновений. Говорят, в Лиме всегда пасмурно, но никогда не идет дождь. Вот так я запомнил дни подле мамы – серые, дымчатые, без молний и ураганов. С тобой жизнь была бурной, словно непрекращающаяся гроза, но с неожиданными проблесками света. Ты выполнил одно из предназначений истинного отца: дарить мгновения.

Мне нужно было решить, поеду я завтра к нему или нет. Я стремилась увидеться с ним наедине, пусть даже это «наедине» предполагало присутствие других заключенных, других посетителей и многочисленной охраны вокруг. По крайней мере, я смогу поговорить с ним спокойно и нам не помешают Хулиан, Педро или другие участники мастерской. Но это будет сложно. Не то же самое, что встретиться с первой школьной любовью, с которой у вас когда-то не получилось, и вот теперь, двадцать лет спустя, вы решили дать друг другу второй шанс. Хосе Куаутемок – убийца, это я четко понимала. Нельзя сбрасывать такое со счетов. Существовала вероятность, что он на меня нападет даже в присутствии надзирателей, хотя эту мысль я наивно старалась задвинуть подальше. Я доверяла ему, несмотря на его жуткие преступления, оправдывая себя тем, что моя интуиция якобы не могла подвести. Наверняка к убийствам его подтолкнули обстоятельства. Может, он как раз и расскажет мне поподробнее. Я даже фантазировала, что он защитит меня от самого себя. Если я туда отправлюсь, то одна, на свой страх и риск. Никто не будет знать о моей вылазке. Если со мной что-то случится, об этом станет известно слишком поздно.

Вечером я собрала своих танцоров. Рассказала им, что хочу поставить танец о трупах на Эвересте как метафоре человека, побежденного природой. Тела, вписанные в пейзаж. Гора как назидание. Им это показалось интересным, хотя даже вообразить такую хореографию трудно. Как изобразить снег, утесы, смерть? Я попросила набросать идей. Люсьен привил мне представление, что в мире танца должна царить вертикальная иерархия, но мне нравилось всех включать в процесс. Да, хореограф в одиночку задумывает структуру постановки, но выслушать предложения коллег бывает нелишним.

Это оказалось полезно и помогло уловить некоторые нюансы. Да, рассказать о трупах на Эвересте будет нелегко. Для творческого человека одно-единственное событие или образ могут стать отправной точкой, и вокруг них выстроится целое произведение. В свободном потоке ассоциаций одна тема влечет за собой другую, а та – третью, и все начинает собираться в единую картину. Поэтому я не стала отвергать даже самые безумные идеи.

Из «Танцедеев» я вышла часов в десять вечера. Клаудио чуть раньше прислал мне сообщение в ватсапе: «Дети вымыты, накормлены, уложены. Я без сил. Совсем засыпаю. Спокойной ночи. Люблю тебя». Мы с Альберто и несколькими балеринами отправились в веганский ресторан. Некоторые мои танцовщицы выступали против «жестокого обращения с животными со стороны трупоедов». А вот я прямо-таки затосковала по тако «гаонера» с вырезкой и тако с ребрышками. Несмотря на нотации моих подружек-веганок, я отказывалась пренебрегать мясом. Неизменно противоречивый Эктор считал, что в будущем человечество разделится на две половины: на «доминирующих», чья жизненная сила и острота ума всегда будут на высоком уровне за счет поедания мяса, и «мягкотелых» – веганов, которых диета сделает вялыми, слабыми, податливыми и робкими. Хосе Куаутемок, вероятно, думал так же. В одном стихотворении он написал: «Я питаюсь кровью и жизнью. Внутри меня скачут животные. Я слышу, как стучат их копыта. Я тоже – они. Те, кто травояден, не слышат в себе гула табунов».

Отужинав чечевичным супом, кускусом с овощами и кофе с миндальным молоком и тростниковым сахаром, я вернулась домой. Внизу разулась, чтобы мои шаги никого не разбудили. Деревянные полы скрипели. А мы с Клаудио терпеть не могли ковры. Содрогались при одной мысли о количестве потенциально скапливавшихся там микробов.

Я легла. Клаудио спал крепко и не проснулся, когда я до него дотронулась. Я перевернулась на бок и посмотрела на мужчину рядом со мной, мирно дышащего во сне. Мой муж. Отец моих детей. Мой друг. Мой товарищ. Стоит ли Хосе Куаутемок предательства? Но я всегда рассматривала свои измены – и с Педро, и, возможную, с Хосе Куаутемоком – как ограниченные. Педро переспал со мной, просто чтобы доказать самому себе, что секс с женщинами его не интересует.

А я с ним – просто чтобы удовлетворить жажду приключений. Для измены же с Хосе Куаутемоком вообще нет никакой возможности и подходящих обстоятельств.

Я решила, что утром поеду к нему. Обняла подушку и попыталась уснуть.

Хосе Куаутемок угроз Крысы не испугался. Чхать он хотел на вшивого капо. На дешевую борзую мелкую сошку. В иерархии нарко он – заместитель директора филиала, но никак не топ-менеджер. Гнида, привыкшая убивать без угрызений совести. Туповатый деревенский задира, обласканный обстоятельствами. В другие времена он бы и до шестерки не поднялся. Но ему выпала эпоха расцвета коки и травы, фентанила и героина, экстази и кристалла. Американской анаконды с широко раскрытой пастью, которой все было мало.

Сочное дельце со стройкой в тюрьме было для Крысы козырем. Если он добудет боссам боссов дивиденды, то отсрочит собственную смерть минимум на пять лет. Но это если главного босса раньше не порешат. Таково уж колесо бизнес-фортуны. Шеф помер – грядут чистки. Братва зубами вгрызается за место на верхушке. И таких мудаков, как Крыса, убирают первыми. Дону Пепе для улещивания патрона нужен был кэш, а тут откуда ни возьмись вылезает этот малахольный и говорит, мол, «низ». «Слушай сюда, убогий, – сказал он Хосе Куаутемоку, – я тебе по-простому разложу. Если завтра у меня не будет всего бабла чистыми банкнотами, тебя и твою зазнобу, – тут он кивнул на Хулиана, – на ленточки порежут».

Хулиан судорожно вздохнул, но Хосе Куаутемок оставался невозмутим. «Послушай, – сказал он Крысе, – ну закроют эту стройку, вот и все. За нее не государство платит. Ее частные лица затеяли, чтобы нас, зэков, облагодетельствовать». Крыса обернулся на своих головорезов и снова уставился на Хосе Куаутемока: «Да мне насрать, кто платит, государство, не государство. Похер. Либо у меня будет лавэ, либо вас сцапает костлявая». Хосе Куаутемок ни одним мускулом не двинул: «Мы столько не стоим, братан. За нас и десяти тысяч песо никто не даст. А хочешь убивать работяг – вперед, хоть жри их с зеленым соусом». Хулиан изумлялся этому хладнокровию. Можно было подумать, Хосе Куаутемок обсуждает, как расставить футболистов в дворовой команде. Дон Пепе подался вперед и пристально вгляделся ему в лицо. «Что нам с этого будет?» – спросил он. «Слушай, братан, – Хосе Куаутемок отказывался называть этого дурного психа доном, – ты своими угрозами добьешься только одного: стройка встанет». Крысе горделивый тон пришелся не по нраву. «Да я вас без денег, просто так убью», – сказал он. Хосе Куаутемок был холоден как лед. Он понимал, что это не просто брехня. Их и вправду могут хлопнуть прямо сейчас. Но так дело не пойдет. «Этот проект одобрен президентом, – сказал он, – и за ним стоят очень серьезные люди». А Крысе-то что до президента? Через два года придет новый, и договариваться будут уже с ним. «А мне по барабану», – сказал он. «Тебе, может, и по барабану, а вот шефам нет». Крыса собирался ответить, но тут рот открыл Хулиан: «Мы можем попросить президента приостановить экстрадиции». В газетах все время муссировалось недовольство нарко тем, что их отправляют в США. Одно дело – когда тебя судят и сажают в Мексике, где при удаче и попутном ветре, может, чего и обломится: кабельное телевидение, свободный доступ телочек, тако по-пастушьи, мягкая перина, и совсем другое – когда ты попадаешь в тюрягу строгого режима к гринго, где тебя никто не знает, секут круглыми сутками и даже жалкого одеяла не допросишься. Почти всегда попавшихся больших боссов отбук-совывали в Гринголенд. По политическим соображениям: парочка крупных рыб для нового американского президента – отличный подарок на Рождество. Такие решения обратной силы не имеют, и дон Пепе это знал. «Да так и так их отправят к янки. Хрена лысого вы тут сделаете». Конечно, они ничего не могли сделать. Но Хулиан вынул козырь из рукава: «Для шефов не сделаем, а для вас, дон Пепе, очень даже сделаем». Крыса американцам на хрен не упал. Обычный тупорылый мясник, не в курсе откатов политикам, не в курсе перекачки порошка и прочих веществ, не в курсе бизнесменов – отмывателей чужого добра, не в курсе счетов в офшорах вроде Панамы или Каймановых островов. Зачем экстрадировать сифилитика, вся ценность которого – в умении мочить людей? «Я гринго не сдался. Я им ничего не сделал», – сказал Крыса с некоторой тоской в голосе. Хосе Куаутемок сообразил, к чему клонит Хулиан, и вставил: «Раньше – может быть. Но не теперь». Дон Пепе воззрился на них. Они что-то знают или так, лапшу вешают? Экстрадиция для него смерти подобна. Пожалуй, и похуже смерти будет. В этих клятых тюрьмах человеку даже повеситься не дают. Только узел из футболки начнешь вязать, как уже заходит десяток вертухаев и самого тебя вяжут. Дон Пепе всякого наслушался про колонию в Колорадо. Холоднее, чем в сибирской тундре, а жратва хуже, чем в «Макдоналдсе».

«А ты откуда знаешь, что я у янки на примете?» – подозрительно спросил он. «Век воли не видать, – сказал Хосе Куаутемок. – Думаешь, я тебе с какого перепою низ-то предлагаю? А этих шестерых с тобой заберут, если будешь еще выеживаться». Шестеро амбалов переглянулись. А их-то за что? Они простые труженики преступного мира, дешевая рабочая сила. Им и в кошмарах не снилось, что они, оказывается, на примете. «Так что я тебя предупредил, братан. До нас больше не докапывайся». Дон Пепе заколебался. Больно борзые они. Без хорошей крыши так не разговаривают.

В общем, они договорились. Дон Пепе не станет брать мзду за стройку. По низам. Чисто по-братански он попросил сто тысяч на всех (двадцать ему, полтос боссам, по две штуке каждому амбалу, а остальное на «оперативные расходы») и не экстрадировать его. Договор скрепили рукопожатием. «Я думал, нам каюк», сказал, выйдя, Хулиан. «Я не думал, я точно знал», – ответил Хосе Куаутемок.

Сто тысяч перешли из рук в руки на следующий день. Для Педро это вообще были не деньги, так, смотаться на выходные в Авандаро на море. Но все равно зря потратились. Босс всех боссов, которому надоели Крысины косяки, приказал его «сместить». Труп дона Пепе обнаружили в тюремной прачечной, с полусотней ножевых ранений. И да, закололи его все те же шестеро амбалов.

Одна только мысль, что завтра я увижусь с Хосе Куаутемоком, не давала мне уснуть, я ворочалась с боку на бок. Когда мне наконец удалось провалиться в сон, зазвонил будильник у Клаудио. Как обычно, он поцеловал меня в лоб, встал и отправился в душ. Снова эти его прихорашивания и притирания. Я одним глазом посмотрела, как он идет в ванную. Рядом с этим мужчиной я состарюсь – у меня не было никаких сомнений. Пусть в наших отношениях не обходилось без проблем, пусть мы жили в двух разных мирах, пусть иногда он выводил меня из себя, я все равно не представляла себе будущего без него. Ему жилось легче, чем мне, его не одолевали экзистенциальные сомнения. Как-то раз я заметила маме, что Клаудио – простак. Она мудро ответила: «Он простой, а не простак». Важное отличие, если вдуматься. Я пришла к заключению, что он одновременно и простой, и простак. Простак, потому что довольствуется весьма ограниченными горизонтами. Не пытается расширить свое видение мира, не рискует, не совершает радикальных перемен. Простой – потому что ему мало нужно для счастья. Он не требовал безраздельного внимания, не был токсичным, не высасывал из меня энергию. У моих подруг были не мужья, а кошмар. Трудные, ревнивые, посредственные, пошлые, вечно отсутствующие, неверные, депрессивные, неряшливые, не мывшиеся, глупые, собственники, маньяки контроля, женоненавистники, идиоты. Клаудио, по крайней мере, не портил мне жизнь. Помогал с детьми, много смеялся, не позорил меня на людях, не ругался, не повышал голос и умел просить прощения. Я изменила ему и, кажется, шла к новой измене не потому, что он был недостойным человеком или я его не любила. Это были чисто мои заскоки, необходимость экспериментировать, находить что-то воодушевляющее, толкающее к действию. Я знаю, некоторые думают, лучше порвать с человеком, чем изменять ему. Но для меня не существовало дилеммы «или он, или другой», я хотела, чтобы «и он, и другой». С рациональной точки зрения непреодолимое влечение, которое я испытывала к Хосе Куаутемоку, представляло собой чистый абсурд. Оно и к лучшему: если уж я нуждалась во встряске, пусть она случится с совершенно запретным мужчиной, с кем-то как будто из стратосферы моей жизни.

Я больше не раздумывала. Схватила ключи от машины, вбила адрес в навигатор и, вверившись всем богам былого и грядущего, отправилась на свидание.

Ты

Ты можешь быть той, что не приходит, той, что я позабыл про то, что не бывает так, чтобы все уходило. Ты ищешь, когда уже известно, что не было такого. Ты не знаешь, потому что знать – это когда ничего не было. Ты потеряла путь того, что ты не знала, что оно идет. Ты спрашиваешь и спрашиваешь, когда уже наступило то, чего было навалом. Ты требуешь того, что было чистым враньем. Ты больше не спотыкаешься, когда падаешь, хотя все так и есть. Ты раскаиваешься в том, что, когда пришло, уже не прибыло, потому что и так было рядом. Ты чувствуешь, что это не то, даже когда ты думала, что я буду просить прощения. Ты хотела всего, чего уже не было, потому что оно никогда не вернется. Ты, и только ты, просишь у меня того, что уже не отменить, потому что идет далеко. Поэтому в конце концов ты сделаешь то, что прощается, потому что этого хочу я и это нужно тебе.

Брайан Франсис Бадильо Мартинес

Заключенный № 53487-1

Мера наказания: двадцать два года и восемь месяцев за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах

Через семь месяцев все было готово. Те самые чиновники, которые не уставали чинить проекту препятствия, на торжественном открытии лучились гордыми улыбками. Чисто в пику им Педро и Хулиан позвали Хосе Куаутемока перерезать ленточку. Начальники, которые не желали, чтобы на фотографиях был хоть один зэк, чуть инфаркт не заработали. Клик-клик-клик, вот они, трое, с ножницами в руках. Директор тюрьмы взвился: «Преступнику передовицу отдаем!» Мог бы так не переживать: смазанную фотографию поместили на последней странице рубрики «Городская жизнь» газеты «Реформа», а в «Эксельсиоре», «Универсале» и «Хорнаде» вообще обошлись без картинок, просто черкнули пару строк под заголовком «В Восточной тюрьме открыли новые помещения». Вот и все. Эх. Но уж в интернете фонд «Встреча» стесняться не стал. Фотографии в соцсетях, лавина твитов и мейлов по всей базе данных. Лилиана Торрес, знаменитая Лилли, супершикарная пиарщица фонда, гордилась тем, что умеет «прокудахтать о снесенном яйце», и теперь ее кудахтанье раздавалось ой как громко. Широкая публика ее не интересовала. Какая, на хрен, разница, знает ли об открытии домохозяйка из района Дель Валье или офисный работник из центра? Нет, сеньоры, нужно было достучаться до сливок общества, до тех трехсот воротил, что заправляли страной, до людей типа мой-номер-у-самого-президента-забит-мы-с-ним-в-ватсапе-трещим. Педро поздравляли кинодеятели, бизнесмены, высокопоставленные функционеры, интеллектуалы, писатели и даже его первый бойфренд (нынче женатый на дородной хозяюшке из Чодулы отец девятерых – сколько Бог пошлет, тем и рады будем – ребятишек, ревностный католик и противник однополых браков, что не мешало ему шляться по рабочим кабакам в поисках членов пролетариата).

Хулиану эта слава тоже была на руку. Укрепилась его двойственная репутация: с одной стороны, талантливый и эрудированный литератор, с другой – грубиян хорошенько-подумайте-гребаные-критики-прежде-чем-до-меня-докапываться-а-то-ведь-начищу-мандаринку-то (знали бы эти критики, как он потек, когда ему пригрозил Крыса). Хулиана стали считать выдающимся защитником культуры и даже вроде бы выдвинули кандидатом в сенаторы от какой-то захудалой партии.

И тут раз – факин серпрайз! На культурные мероприятия записалось больше народу, чем на спортивные. Меньше на бокс, чем на чистописание. Пришлось даже увеличить группы и проводить занятия вдвое чаще. Согласно распоряжениям Педро, преподавателям платили вчетверо больше по сравнению с частными университетами. За ваши деньги – хоть звезды с неба, а когда в кошельке не пусто, тогда и педагогический талант расцветает.

Хосе Куаутемок с самого начала верховодил. Главный по тюремным гуманитарным наукам. Он уговорил своих крокодилов-корешей записаться в литературную мастерскую. Некоторые приссали, сказали, мол, пишут хуже дошкольника. «Без паники, дорогие мои рептилии, – ответил им Хосе Куаутемок. – Всем по Хемингуэю, как вы пишете. Тут главное – вытащить наружу то, что вас гложет изнутри».

Хосе Куаутемоку в кайф было снова читать свои тексты вслух, на публику. Получается, он делал как раз то, для чего и нужно писать. Писать, чтобы делиться, чтобы бросать вызов, чтобы провоцировать. Писать, чтобы бунтовать. Писать, чтобы самоутверждаться. Писать, чтобы не сойти с ума. Писать, чтобы ухватывать. Чтобы укреплять. Чтобы успевать. Писать, чтобы не умирать все время. Писать, чтобы выть, чтобы лаять, чтобы кусаться, чтобы рычать. Писать, чтобы вскрывать раны. Писать, чтобы заживать. Писать, чтобы исторгать, чтобы очищать. Письмо как антисептик, антибиотик, антиген. Письмо как яд, отрава, токсин. Писать, чтобы приближаться. Писать, чтобы удаляться. Писать, чтобы открывать. Писать, чтобы теряться. Писать, чтобы находиться. Писать, чтобы бороться. Писать, чтобы сдаваться. Писать, чтобы побеждать. Писать, чтобы погружаться. Писать, чтобы всплывать на поверхность. Писать, чтобы терпеть кораблекрушение. Писать ради кораблекрушения. Писать ради потерпевшего кораблекрушение. Писать, писать, писать.

Зэки начали передавать тексты из рук в руки. Читали их собравшись. Первый кружок, потом второй, потом третий. Так они яснее видели себя. Что у них, блин, болело, чего они, блин, боялись, какая слюнка надежды вытекала у них изо рта.

С наркопубликой проблем вообще не возникало. Шеф, которого посадили на место Крысы, был из грамотных. Он отучился почти два курса по специальности «Коммуникации» в одном частном университете в Тихуане и даже читал пару книжек Хулиана. Сам он на мероприятия не ходил, но не мешал и не угрожал. Дон Хулио, погоняло Текила. Лет сорок, выходец из среднего класса, родом из Энсенады, в нарко подался, когда они с однокурсниками решили, что будет по приколу поработать киллерами на капо. Они жаждали улета, эйфории, им наскучил куцый мирок, где были только упаковки пива, гламурные фифы, вечно один и тот же кабак, косяки да шопинг в Сан-Диего. В итоге дон Хулио один из всех не оказался в шести футах под землей. Девятерых товарищей, которые вместе с ним вошли в дело, накормили свинцом, когда им не исполнилось и двадцати шести. Он ловко лавировал между разными картелями и в конце концов прибился к главному – к «Этим». В Восточную тюрьму Текила прибыл мотать всего шесть лет за торговлю наркотиками, хотя лично успел положить человек сорок. Он был известен как один из самых жутких убийц, хотя его невеста отзывалась о нем в выражениях типа «самый милый и внимательный мужчина на свете». В бизнесе, где основными словами были «пидор ебаный» и «пиздец тебе, уебище», он ни разу не позволил себе выругаться. Крайне вежливо объяснял своим жертвам, по какой причине он собирается их убить, а потом палил прямо в глаза. Его спокойствие и манеры английского лорда наводили ужас даже на таких же отъявленных головорезов, как он сам.

Культурный проект цвел и пах. В киноклубе крутили фильмы разных жанров, от победителей Каннского фестиваля (ясен-красен, без картин Эктора не обошлось, куда там) до тюремной классики (куратором выступал все тот же Эктор): «Полуночный экспресс», «Крутая добыча», «Все или ничего», «Мотылек», «Побег из Алькатраса», «Побег из Шоушенка», «Вальсирующие», «Пожизненное заключение», «Пророк», «Карандиру», «Хладнокровный Люк», «Брубейкер», «Поезд-беглец». Заключенные в дни тюремных фильмов набивались в кинозал, как сардины в банку, и отрывались по полной. «Вон тот ушлепок на Пениса нашего похож», «Да отымей его уже, козлина!», «Вмажь ему в бубен!» – вопили они в экран.

После показа Педро и Хулиан устраивали обсуждение фильма. Подосланный директором тюрьмы наушник мотал на ус, что там говорили. «Жратву получше требовать начнут, про это фильм был» или «А теперь команду по американскому футболу им подавай». Бздливые чиновники время от времени пытались запретить те или иные фильмы, книги, спектакли, но Педро мгновенно подключал свои связи, и вскоре раздавался звонок от помощника координатора ассистентов канцелярии личного секретаря президента. А в мире политического естественного отбора выживает тот, от кого пахнет администрацией президента, а не несет тюрягой.

Никогда не забуду то воскресное утро, в которое ты отвез нас в гости к одному твоему хорошему другу. Мы спросили, зачем мы туда едем; ты сказал: «На детский праздник». В передней резвилось с десяток белокурых детишек. Нам навстречу вышел человек: «Добро пожаловать, Сеферино!» Ты сказал нам: «Познакомьтесь, это Симон Абрамович». И тут Симон Абрамович сделал то, чего остальные твои друзья никогда не делали. Он наклонился так, что его лицо оказалось на одном уровне с нашими лицами. «Очень приятно», – сказал он и пожал нам руки.

В то утро, должен тебе признаться, я отлично провел время. Поначалу мы с Хосе Куаутемоком чувствовали себя немного скованно. Остальные дети, казалось, были давно знакомы между собой и смотрели на нас косо. Но по наущению отца маленькие Абрамовичи вовлекли нас в свои игры. Звали их непохоже на наших одноклассников: Хакобо, Даниэль, Абраам, Давид. Мы играли в прятки, в футбол, разбили пиньяту. Под конец мы уже считали их своими лучшими друзьями и умоляли тебя пригласить их теперь к нам.

По дороге домой ты рассказал нам, что они евреи и что это удивительный народ. «Нам бы всем у них поучиться, – веско произнес ты. Веками их жестоко преследовали за их обычаи и веру, но они все равно добились высочайших успехов в интеллектуальном труде, и не только. – Мир менялся благодаря евреям».

Тогда, мальчишками, мы не очень-то понимали, кто такие евреи, но со временем осознали их роль в производстве знания и развитии критического мышления. Классические работы Маркса, Фрейда, Эйнштейна укрепили нас в убеждении, что евреи дали миру невероятно много.

Ты всегда повторял, что коренные народы, также преследуемые и уничтожаемые, должны брать пример с евреев. «Нам не хватает веры в себя. Нам нужно перенять у евреев способность к сопротивлению».

Мама потом рассказывала, что ты годами старался заслужить их доверие, подружиться с ними. Сначала не очень получалось. Тысячелетия гонений сделали их осторожными. Но ты дал понять, что тоже являешься потомком гонимого народа, и мало-помалу они приняли тебя в свой круг. Я помню, что, когда какой-нибудь из них приходил к нам на ужин – а такое случалось нечасто, – ты засыпал его вопросами, стремясь найти ответы на общие для вас с ним вопросы. Как они сохраняют традиции? Как продвигают свои идеи? Как ощущают свое единство, если селятся по всему миру? Это были единственные люди, в присутствии которых ты выказывал скромность и готов-ность слушать.

Теперь я понимаю, почему ты предпочитал нанимать юриста-еврея, лечиться у врача-еврея, вкладывать деньги по совету финансиста-еврея. Они обладали непревзойденной дисциплиной ума, порядочностью, проницательностью. Держу пари, если бы ты не был таким убежденным атеистом, то обратился бы в иудаизм.

Я унаследовал от тебя контакты с еврейской общиной. Благодаря их связям, их благородству, их честности, с ними отлично вести дела, в том числе и очень крупные сделки. В разных предприятиях у меня есть партнеры-евреи. И они великодушно продолжают приглашать нашу семью на разные события. Для меня эти отношения, безусловно, едва ли не самое ценное из того, что ты оставил.

Я не знаю, какие у других женщин бывают решающие моменты. Моменты, когда они понимают, что они полновластные хозяйки над собой. Когда можешь сказать себе: «Да, я смогла». Я впервые почувствовала себя настолько храброй и уверенной в себе не когда поставила свой первый спектакль и не когда родила Клаудию без обезболивания, а когда – как бы нелепо это ни звучало – поехала одна в тюрьму. Эта поездка символизировала победу не только над личными страхами, но и над классовыми предрассудками. Я просто села в свою «акуру», включила навигатор и поехала, но мне казалось, что я совершаю героический поступок. Навигатор «Уэйз» отлично определяет, как объехать пробку, но в таком городе, как наш, важнее знать, на опасной ты улице или нет, а этого он как раз не умеет. Я вела машину по пустынным переулкам Истапалапы и была уверена, что в конце концов меня тут изнасилуют и расчленят. Некоторые переулки даже не были заасфальтированы, приходилось ехать по каким-то тошнотворным лужам, рискуя застрять и стать легкой добычей для банд татуированных юнцов.

В довершение неприятностей я не смогла припарковаться прямо у тюрьмы и шла от машины несколько кварталов. Путь пролегал по узким улочкам и перекрестку с большим проспектом, где было полно автобусных остановок и лотков с едой. Я была одета очень скромно и шла быстро, глядя только прямо перед собой, и все равно совершенно не вписывалась в обстановку.

Не считая пары сальных комплиментов и одной попытки хлопнуть меня по заднице, до ворот я добралась без происшествий. На этот раз с формальностями было куда сложнее. «К кому вы? Вы адвокат? Какие у вас отношения с заключенным?» Некоторые из этих охранников уже не раз меня видели, но, вероятно, желали показать свою крохотную власть. Как только я попала внутрь, меня попыталась обыскать надзирательница. Я возмущенно отпрянула. «У вас же есть металлоискатели». Она добродушно рассмеялась. И пропела куплет из детской песни: «В золотом дворце живет наша белая принцесса…» Я не поняла. Тогда она облила меня презрением: «Мадам, ты либо дура, либо притворяешься». Упустила я из виду нюансы жаргона, а также уличную и тюремную сметливость. «Белая принцесса» – это кокаин. Наркотой заключенных снабжают «подруги». Они проносят ее во влагалище, в анусе, в прическе, в носках.

Я назвалась «подругой», а не женой или родственницей, поэтому сработала тревога. К счастью, в этот момент меня узнал еще один надзиратель и поверил моим уверениям, что ничего запрещенного у меня нет. Я спаслась, а иначе меня бы раздели, отвели в отдельную комнату и начали копошиться в моих гениталиях.

Я в одиночестве пошла через двор. В сторону зоны посещения впереди меня шагала еще одна женщина, и я с ней поравнялась. «Кого-то навещаете?» – спросила я, надеясь перекинуться словом с кем-то в моем же положении. Она взглянула на меня, как на букашку. Низенькая, плотная, лицо индейское, одета в юбку с традиционной выщивкой. Скорее всего, она из Оахаки, с Теуантепекского перешейка. «Ваше какое дело?» – сказала она. Я смутилась, но все же сделала вторую попытку пробить ее недоверчивость «Меня зовут Марина. Я тоже пришла на свидание». Она на меня даже не взглянула. Шла себе невозмутимо и шла. Но мне рядом с ней было спокойнее, я чувствовала себя не такой уязвимой. И заключенные ко мне не приставали. А на нее и вовсе не осмеливались поднять глаз – наверное, она была сестрой или женой какого-то уважаемого зэка. Мы молча прошли вместе остаток пути. Складки ее юбки шелестели на ходу. Несмотря на холодный пасмурный день, она потела. Я краем глаза видела, как по лбу у нее стекают две капли. В дверях она повернулась ко мне и требовательно спросила: «Ты к кому пришла?» – «К Хосе Куаутемоку Уистлику». Она смерила меня пронзительным взглядом с головы до ног: «Раньше приходила?» – «Да, на занятия по литературе». Она пристально смотрела на меня: «Знаешь, кто я такая?» Я покачала головой. «Знала бы, не шла бы со мной», – сказала она, отвернулась и проследовала в большой зал, где принимали посетителей.