Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

В тот вечер дождя не было, и в следующий тоже, как будто природа решила проявить уважение к свежей могиле. На третий день мы уехали. Как раз в момент отъезда небо затянуло тучами. Начиналась гроза. На горизонте сверкали молнии. Я обнял бабушку и дедушку и на науатль сказал им, как я их люблю.

Некоторые зэки по стольку лет проводили за решеткой, что в большом мире шугались всего. На улице их начинало плющить просто оттого, что навстречу двигалась орда человеческих особей. В тюрьме-то все более или менее друг друга знают. А улица кишела незнакомцами. Каша из безымянных лиц. На то, чтобы начать общаться с людьми на воле, уходило долгое время. Психологи подсчитали, что на каждый год заключения нужно три месяца адаптации. Ну да, конечно. Иногда от одного дня и за три жизни не оправишься.

А бывает, что в человеке так пышно цветут преступные наклонности, что он в скором времени опять садится. Если сам таким не страдаешь, то и не поймешь. Проще всего сказать, мол, виновата отсидка: «Тюрьмы – школы преступности». Ни шиша подобного. Преступник – он по природе своей преступник, и таковым был еще до первого срока, и даже в финских тюрьмах подобных личностей исправить очень редко получается. Это всё в крови.

Хосе Куаутемок прекрасно знал это по себе. Никто его не учил по учебнику, как завалить Галисию. Ни на каких пальцах ему этого в тюряге не показывали. Сам сообразил – как. Убийца-самородок. Ну и добро пожаловать обратно в казенный дом. Чтоб ему пусто было, этому хренову вирусу, который побудил его спустить курок.

Зэков с большими сроками называли в тюрьме стационарными котлами. Так и говорили: «Ты стационарный или туда-сюда мотаешься?» Стационарные котлы: неисправимые, по-стоянка, дюраселл, вечные, кирпичи, завсегдатаи, хроники, неизлечимые, бессрочное попадалово, холодные копыта, корешки, домашние, мебель. Железное спокойствие нужно иметь, чтобы не повеситься, зная, что откинешься ты только в сторону кладбища.

Хосе Куаутемок перестал мечтать о воле. Заключение стерло идею свободы. «Единственный способ выдержать зону – жить сегодняшним днем», – сказал ему дон Чучо, когда он впервые туда попал, и посоветовал: «Найди себе какое-никакое занятие. Мозг – штука хлипкая, чуть что – подводить начнет, не обрадуешься». Дон Чучо знал, о чем говорит. От безделья зэки попадали в ловушку разума, начинали зацикливаться на чем угодно. Многие ударялись в ипохондрию. Когда у тебя вагон свободного времени, а сделать с ним ничего не сделаешь, поневоле начинаешь следить, где что кольнет, и воображать худшее. Колика – рак в конечной стадии. Кашель долго не проходит – СПИД. Мигрень – кровоизлияние в мозг.

Вот так накрутят себя, решат, что одной ногой в могиле стоят, и давай кричать: «Врача мне!» Надзиратели просто внимания не обращали. Короли драмы угрожали в суд подать по правам человека. «Да заглохни ты уже и спи», – добродушно отвечали надзиратели. Некоторые из ипохондриков такого не выдерживали: кто-то вешался, кого-то в тюремную дурку перевести приходилось, там и досиживали, что-то все бурча, как сурки. Но большинство исцелялись и с нетерпением начинали ждать следующего воображаемого смертельного недуга. «О, опять наш королек бузить начинает», – посмеивались надзиратели, а королек и вправду кидался на пол и бился в корчах в полной уверенности, что у него саркома.

У других от избытка времени развивалась паранойя. Им повсюду чудились враги. Они выстраивали уму непостижимые теории заговора и уверяли, что вокруг полно злокозненных личностей, мечтающих отправить их на тот свет. Так они жили в постоянном страхе убийства, а потом решали пришить вра-жину, пока вражина не пришила их. И сказано – сделано: параноик перерезал горло какому-нибудь бедняге, который даже не подозревал о его существовании. И успокаивался – на время, пока в воображении не нарисуется новый враг.

Дон Чучо дело говорил. Это Хосе Куаутемок сразу понял.

С самого начала стал искать себе занятия, чтобы не сидеть и не плевать в потолок, потому что с потолка-то дурные мыслишки и берутся. Ипохондрии и паранойи он избежал. А вот третью ловушку праздного мозга не учел. Третья – зацикленность на бабах. Точнее, в его случае – на ЖЕНЩИНЕ.

Ураган «Марина» вынес ему мозг. Чем она сейчас занята? Спит ли она с мужем? Есть ли у нее любовник? Думает ли она обо мне? К счастью, по какой-то удачной непонятной случайности она вроде бы тоже на него запала. Завертелось понемногу: все больше перезванивались, все больше переглядывались, дотрагивались, перегоняли друг дружке энергию. Повезло ему, что она играла в ту же игру. Повезло ему, что она решила прийти на мастерскую. Повезло, что ей нравилась его писанина. Несказанно повезло.

Вот так Хосе Куаутемок не попал в ловушку одержимости.

Чтобы попасть на супружеское свидание, нужно было пройти массу довольно неприятных вещей. Во-первых, я поняла смысл выражения «обращаться, как с марамойкой». Я раньше вообще не особо понимала, кто такая эта «марамойка». Но в тот день узнала, как с ними обращаются. Сначала мне устроили подробный допрос, и каждый мой ответ ставили под сомнение. У них были все мои данные, они знали, что я не раз бывала в тюрьме, видели меня с Хулианом, Педро и его телохранителями – и все равно подвергали одному унижению за другим. Культура у нас до сих пор мачистская – в этом не приходится сомневаться. Если женщина, пришедшая на супружеское свидание, не официальная жена или сожительница заключенного, тюремное начальство рассматривает ее буквально как ма-рамойку, дешевую шлюху. Над которой можно измываться и насмехаться.

У меня пытались вымогать деньги, мне угрожали. Пришлось улестить их всеми наличными, что были у меня с собой, и пожертвовать свои часы, чтобы меня пропустили без медицинского осмотра. Чтобы показать, какую власть он надо мной имеет, какой-то очередной идиот-чиновник шутливо передал привет Клаудио. Я поняла, насколько я уязвима. У них достаточно информации, чтобы выдать меня семье и друзьям. Так работает шантаж: или платишь, или мы тебя сливаем. Один неверный шаг – и Клаудио узнает о моих сексуальных похождениях с Хосе Куаутемоком. Я подумывала, не развернуться ли и уйти. Но не стала. Поздно уже давать задний ход. Пора разгребать последствия. Я старалась действовать скрытно и все равно рассыпала вокруг кучу улик своей измены. Одной больше, одной меньше – сделанного не воротишь. Для шантажа у них наверняка и без того полно записей, на которых я целуюсь с Хосе Куаутемоком в зоне посещений. Поэтому не имеет смысла сдаваться. Лучше не идти у них на поводу.

И я прошла внутрь. Охранница и надзиратель провели меня незнакомыми проходами в какой-то дальний флигель. Раньше я его никогда не видела: из аудиторий, где проходила мастерская, он не просматривался. Проходы наводили тоску. Дождя давно не было, а на асфальте стояли лужи. Потом я поняла, что вода туда попадает из слива прачечной. Поэтому лужи были мыльные и натекали в самые разные места. За большими окнами виднелись промышленные стиральные машины. Заключенные складывали робы и простыни и грузили на парусиновые тележки.

Мы дошли до зоны супружеских свиданий. На входе охранница снова меня ощупала, будто до этого мало успели поиздеваться. Провела рукой по моей промежности, по ягодицам, по груди. Похожа она была больше на добродушную старушку, а не на тюремщицу. Но все равно велела мне спустить штаны и раздвинуть ноги. «Зачем это?» – спросила я. «Наркотики, наличность в письке не прячешь?» Я замотала головой. «Точно?» Я кивнула. «Ну, смотри, красавица. Если найду, пеняй на себя». Разговаривала она грубовато, хотя внешне больше всего напоминала всемексиканскую кинобабушку Сару Гарсия. «Хочешь – ищи», – вызывающе ответила я. Она вроде бы разозлилась: «Ты мне не тыкай». Не на ту напала. «Мне тыкают – я тыкаю. Ты меня уважаешь – я тебя уважаю». Мне она больше ничего не сказала. Повернулась к надзирателю: «Она чистая, запускай».

Надзиратель повел меня по коридору мимо пронумерованных железных дверей. Открыл ключом дверь № 3. «Заходи, беляночка. Сейчас твой суженый явится». Я вошла и хотела закрыть дверь. Он не разрешил: «Нет, беляночка, пока хахаль не придет, нельзя. Для твоей же безопасности». – «Ладно», – сказала я.

На полу валялся матрас. С засиженного мухами потолка свисала голая лампочка. Маленькое окошко было закрыто ветхой тряпицей. На матрасе лежало два пледа, один со львами, второй с диснеевскими персонажами. Было холодно и сыро. Основательно же я отъехала башкой, если заявилась сюда. Полностью отъехала.

Я села на матрас и стала ждать. Не было даже телефона хоть пасьянс разложить пока, чтобы отвлечься. Телефон изъяли на входе. От холода я укуталась в плед. Странно, конечно, было, что на меня пялятся Микки и Минни. Следует признать, в комнате царила чистота. Получше, чем во многих мотелях, где мне довелось бывать. Пледы пахли кондиционером для белья и даже, вследствие какого-то изощренного заскока памяти, напоминали мне о детстве. Отличное сочетание: Дисней и кондиционер для белья за минуту до перепихона с закоренелым убийцей.

Привели еще двух женщин. Одна – низенькая, кругленькая, с крашеными рыжими волосами; вторая – высокая и мускулистая, настолько мускулистая, что я почти наверняка могла сказать – транссексуал. На ней была мини-юбка (бедняга – в таком-то холоде), а на ляжках просматривались довольно длинные волосы. Они вошли в две комнаты на другой стороне коридора и, как я, уселись на матрасы. Низенькая мне улыбнулась. Я улыбнулась в ответ. Мускулистая – или мускулистый – достала зеркальце и начала поправлять макияж. Движения у нее были очень женственные. Не манерные, а грациозные и мягкие.

От их присутствия мне стало спокойнее. Выходить мы будем, скорее всего, в одно и то же время. Супружеские свидания проводились с одиннадцати утра до двенадцати дня, хотя уже почти полчаса от этого времени прошло. По правде говоря, я даже испытывала приятное любопытство. Стоило попасть сюда, хотя бы ради того, чтобы увидеть задворки тюрьмы. Жизнь не готовила меня к матрасу на полу, веселеньким пледам и таким соседкам, как эти две.

Мускулистая спросила меня через коридор: «Кто твой кавалер?» Я сказала. Она аж рот открыла от изумления: «Ох, сестричка, сорвала же ты куш. Я прямо таю от твоего – без обид. Такой мачо, всё при нем». По разговору я окончательно убедилась, что она транс. Спросила, а кого она дожидается. Она назвала некоего Пако де ла Фуэнте. Я сказала, что не знаю такого. «Не такой красавчик, как твой, но тоже настоящий мужчина. Сильный, прямо как вепрь». Я улыбнулась. Интересно было бы взглянуть, кто с ней спит. «Меня Микаэла зовут, а тебя, сестричка?» Я назвалась. «Ага! Звезда морей! Вот это удача». Я посмеялась над таким умозаключением. От Микаэлы исходила естественная и заразительная симпатия. Росту в ней было не меньше метра восьмидесяти пяти. Пластичная. Мощные руки. Выдающаяся челюсть. Рельефные квадрицепсы. Кудри до плеч.

Послышались мужские голоса. Низенькая поднялась навстречу мужу, который шел первым. Тоже низкорослый и полноватый. Он зашел в комнату, и они закрылись. Следом шел Пако. Он и в самом деле был очень крупный. Платяной шкаф, как сказали бы наши бабушки. Чуть пониже Микаэлы. Смуглый, широкая спина, бычья шея. Позже я узнала, что Пако был одним из самых беспощадных киллеров на службе у картелей. Ходили видеозаписи, где он обезглавливал членов конкурирующих банд. А Микаэлу по документам звали Мигель Санти-баньес, и она тоже была киллером, только ее вины доказать не могли, и она никогда не сидела. Два киллера-гея предаются любви. Пако проследовал в комнату и с силой захлопнул дверь.

В коридоре гулко отдался грохот железа.

Хосе Куаутемок пришел чуть позже. Я вышла ему навстречу. Он улыбался. «Наконец-то», – сказал он и обнял меня. От этого объятия все мои тревоги и сомнения улеглись. Он взял меня за руку, провел в глубь комнаты и закрыл дверь.

Когда жизнь кажется тебе медом, когда дела идут как по маслу, подкрадывается сучья непруха, или как вам угодно ее называть – обстоятельства, плохие вибрации, гадство, карма, и засирает вам всю малину. Если на воле судьба подкладывает людям свинью, то зэкам она подсовывает мегахряка. За решеткой не бывает ничего, абсолютно ничего стабильного. Счастье – мимолетная иллюзия. Нельзя забывать, что большинство преступников все-таки отщепенцы, говнюки, сволочуги, больные, уроды, ублюдки, подонки, подранки и вообще сукины дети. Рано или поздно им от судьбы прилетает.

Может, тюрьмы и не школы преступности, но обмену опытом между злодеями разного масштаба все же способствуют. Во второстепенные учреждения общего режима вроде Восточной иногда попадали и субчики, которые досконально разбирались в большой движухе: кого похищать, в каких фирмах бабки отмывать, какие банки легче грабить, через какие прорехи на границе лучше переправлять товар, на каких ган-шоу в Техасе дешевле продают стволы, с какими колумбийцами или боливийцами можно по понятиям дела вести, кто рулит первоклассными русскими, словацкими и украинскими шлюхами, какой политик кого покрывает и так далее.

Поэтому многие из тех, кто выходил на свободу якобы с чистой совестью, немедленно обращались к благам рекрутинга в преступном мире, и было у них при этом огромное преимущество: на зоне оставались готовые к оказанию услуг кореша, а услуги по большей части состояли в том, чтобы убрать другого сидельца. «Слышь, бро, шефу нужно тут одного положить», и за сдельную плату всегда находился тот, кто с энтузиазмом выполнял поручение.

У Хосе Куаутемока все было заебись. Отношения с Мариной, прежде пробуксовывавшие, теперь развивались на отлично. Любовь-морковь. И с высоты своего гребня волны не заметил он тварей подколодных. Был бы повнимательнее – давно бы понял, что на него охотятся. День за днем, минута за минутой парочка утырков следила за ним, выжидала, когда бы засунуть ему под ребро. Они изучили его распорядок дня, выяснили, за каким столом он сидит в столовой, какие углы двора предпочитает, в каком душе моется. Действовали не по собственному почину. Они и знать-то Хосе Куаутемока особо не знали. Жили в другом корпусе, сидели по омерзительной статье изнасилование и убийство девочек – и подросткового возраста, и совсем малолетних. На тюремном жаргоне они были гиены, падальщики, червяки, стервятники, одним словом, хуже говна. В тюряге их встретили шваброй в жопу. «Чтоб понимали, каково тем девчушкам было». У преступников собственные категории морали. Убийцы малолетних, насильники малолетних отправляются прямиком в вонючий четвертый дивизион зоны. Они ничтожество. Но на этом зиждется и их смелость: кто способен изнасиловать, запытать и расчленить девятилетнюю девочку, способен вообще на все. Низкопробные душегубы, психопаты с зачатками чувства вины, они прут против каждого, кто попадется им на пути. Им на всех и на все насрать.

Оба типа: и Мясной, погоняло получивший по профессии – на воле был мясником, и Морковка, прозванный так за микроскопический детородный орган («Девушкам, которых он насиловал, вероятно, казалось, что он делает это мизинцем» – так выразился даже репортер, бравший интервью у оставшихся в живых жертв, ну а зэки убедились, что природа Морковку обделила, пока пихали ему швабру в задастан), шестерили и за мелкую мзду выполняли всякую бытовую работенку для влиятельных зэков. «Мясной, убери-ка блевотину. Ко мне вчера птица-перепил прилетала», «Морковка, метнись в ларек за куревом» – и они бросались выполнять приказы.

Все знали, какие они по нутру. Послушные, тупые, безжалостные, покорные, сволочные. Ролекс, кличку получивший за котлы из розового золота, которыми щеголял на воле, предложил Мясному и Морковке сделку: «Даю каждому по пять тыщ за голову Хосе Куаутемока Уистлика». Они такого не знали. «Сивый такой бугай, обросший», – описал Ролекс. А, теперь поняли: горилла бледнолицая. Такого так просто не завалишь, даже ножом. Больно здоровущий, еще отправит их в открытый космос. «Неинтересно поешь, – сказал Морковка, – мы здоровьем рискуем, а то и похуже». Ролекс посмеялся: «Ссыте, что ли?» – «Ссым – не ссым, а оцениваем трезво». – «По восемь тысяч на рыло – мое последнее слово». Сошлись. Не самое великое бабло, зато, если дело выгорит, они приобретут репутацию и будут лучше котироваться на тюремной бирже труда как убийцы внутреннего применения.

Взялись за дело. Сначала они вместе ходили по пятам за Хосе Куаутемоком. Ролекс поставил им на вид, что так их слишком заметно и лучше разделиться. «Ты по понедельникам и средам, ты по вторникам и четвергам, а не каждый божий день, а то слишком глаза колете». Расписание установили – и ждем. Каждый охотник желает знать. «А за что ты его убить-то хочешь?» – поинтересовался Мясной. Ролекс усмехнулся: «Это не я хочу. Кое-кто крупный его заказал». Мясной, как всякий порядочный лавочник, умел поддерживать разговор вследствие постоянного общения с покупательницами, а потому снова поинтересовался: «Акто этот крупный?» Ролекс сверкнул зубом: «А вот этого, уважаемый, ты никогда не узнаешь».

Грустно, что мозг не способен запоминать в подробностях каждую секунду нашей жизни. В памяти остаются только разрозненные кусочки. Да и особенности восприятия, бывает, играют с нами злую шутку. Действительно происходившие события накладываются на воображаемые, и то, что мы считали фактом, оказывается выдумкой. Воспоминания о прошлом лежат где-то посередине между вымыслом и истиной.

Я часто забываю лицо отца. Это меня печалит, я стараюсь восстановить его черты и не всегда могу. Его образ ускользает от меня, становится расплывчатым. Где у него было то родимое пятно? Чем он пах? Он был правша или левша? Какой у него был голос? Долгие годы рядом с ним свелись к молниеносным двадцати – тридцати мгновениям, да и те – зыбкие, смутные, из них не сложить пазл целиком. Первые воспоминания, связанные с папой, крутятся вокруг моего четвертого дня рождения. В памяти всплывают пиньяты, лица подружек, жуткий клоун. Папу я едва различаю во всей этой аморфной массе.

Следующий, более четкий момент – когда мне одиннадцать. Однажды он повел меня и моих подруг кататься на коньках. Вот он наклоняется и зашнуровывает мне коньки. Я его подгоняю. Остальные уже на катке, и мне хочется скорее к ним. Но он обстоятельно завязывает узел: «Подожди, а то как бы не разболтались. Упадешь ведь». Эти его слова я помню лучше сотен остальных слов, что он успел сказать мне за всю жизнь. Слова ласкового и заботливого отца. Как только узел готов, я выскакиваю на лед и лечу к подружкам. Он поднимается и смотрит на меня с улыбкой.

Его смерть подвигла меня собирать моменты. Я уже знала, что все утекает в воронку забвения, и старалась сохранять даже самые мелочи: запахи, цвета, текстуры, звуки, голоса, лица, места. Я обнаружила, что память работает лучше, если все подробности собрать в цепочку. Одно звено тянет за собой другое, а то – третье, и так, пока не выстроится более прозрачная картина. Впервые я применила эту технику как раз в день похорон папы. Я чувствовала себя виноватой, что в последние месяцы меня не было рядом, и хотела по возможности уловить каждую деталь его последнего пути. Я пыталась запомнить, как пахла земля, в котором часу начали зарывать могилу, в каких туфлях была мама, насколько часто я дышала, как косо падал свет в пять часов вечера. Если бы у меня был талант к живописи, я могла бы сверхточно изобразить те похороны на холсте.

Смерть отца разделила мою жизнь на «до» и «после», и я была уверена, что так же произойдет и с нашей первой близостью с Хосе Куаутемоком. Я не желала упустить ничего из того, что окружало меня в комнате. Отметила затхлость воздуха, далекий запах канализации, стоны в соседних комнатах, металлический скрип дверей, шум пролетавших самолетов, тусклозеленые стены, красно-синий плед с диснеевскими персонажами, еще один – кофейно-желтый со львами, серый пол.

Все перевернулось с ног на голову, когда появился он. Как только мы легли рядом, в мире не осталось ничего, кроме его запаха. Его проклятого дикого запаха. Я не помню, как и когда мы разделись. Раньше я щупала его торс и руки сквозь одежду, но не представляла себе, какой же он великан, когда голый. В его мощном теле я могла бы свободно заблудиться. Мне казалось, после стольких лет за решеткой он будет резким и неумелым. Но он был гораздо нежнее со мной, чем Педро. Он не торопился. Просто сжимал меня в объятиях, пока я не успокоилась. Потом неспешно пробежался пальцами по моей спине, поцеловал в губы, в шею, спустился к груди, к лобку. Это я, ослепнув от желания, не вытерпела и оседлала его. Не знаю, что там соответствует преждевременному семяизвержению у женщин, но через две минуты после того, как его член оказался внутри, у меня случился фантастический оргазм. Возбуждение не ушло, я хотела галопировать и дальше, но Хосе Куаутемок взял мою голову в свои руки и посмотрел мне в глаза. Мы замерли и замолчали. Он гладил меня по лицу. Никогда прежде, занимаясь любовью, я не глядела на партнера так пристально и прямо. «Медленно», – сказал он. Я начала медленно двигаться вперед-назад. Потом мне захотелось разогнаться, но он не дал, обездвижив меня руками. «Медленно», – повторил он. Я продолжала. Мы не отрывали друг от друга глаз. На грани оргазма он вдруг снял меня со своего члена и притянул к себе на грудь. «Тужься», – скомандовал он. Я вся содрогалась и не очень-то сообразила, о чем он, но как только попыталась тужиться, из меня струей полилось что-то горячее. Не знаю, моча или что-то другое, но оно не останавливалось. Я замочила ему всю грудь. Он взял меня за ягодицы и опять вошел. Новый оргазм. Хосе Куаутемок снова рывком снял меня с себя, и снова я залила его торс. С каждым разом наслаждение становилось ярче. Оргазм не прекращался, пока не стал уже болезненным. Я не выдержала. Рухнула на плед со львами, совершенно мокрый от моих жидкостей. На животе у Хосе Куаутемока образовалась лужа. Я понюхала пальцы. Нет, это не моча. Знаменитый миф о сквирте оказался не таким уж и мифом. Золотой нектар богинь, как называли его древние греки, излился в самом неожиданном месте в самое неожиданное время Почему теперь? Почему именно с ним?

Я легла и какое-то время не давала себя трогать. Чувстви тел ьность кожи обострилась до предела. Мало-помалу пришла в себя и поняла, что мы не воспользовались презервативом. Я принесла пару штук в заднем кармане джинсов, но от возбуждения забыла про них. У меня началась паника. Мое поколение выросло, испытывая ужас перед СПИДом и особенно ужасными вариациями гонореи и сифилиса, устойчивыми к антибиотикам. «Ты здоров?» – спросила я. Хосе Куаутемок не понял вопроса: «Ты о чем?» Я выразилась яснее: страдает ли он или страдал ли в прошлом венерическими заболеваниями? Он наплевал на мое беспокойство. Просто взял меня за талию и притянул к себе. Одним движением уложил меня на матрасе лицом вниз и, покусывая мне шею, вошел. Сначала он двигался мягко, но постепенно стал водить членом вперед и назад все интенсивнее и быстрее. Я уже чувствовала, что сейчас снова кончу, но тут он согнулся дугой, протолкнул член в самую глубину влагалища и замер. Я попыталась пошевелиться, но он крепко держал меня. От того, что он был внутри меня чуть ли не по самую матку, я возбудилась еще сильнее. По телу как бы проходил внутренний ток, с головы до пят. Я вцепилась зубами в плед, чтобы заглушить собственный крик (я всегда очень стеснялась, занимаясь любовью с Клаудио. Старалась не производить вообще никакого шума, чтобы дети не услышали. А здесь меня даже на улице, наверное, было слышно). Меня затрясло. Я никогда настолько не теряла контроль над своим телом. Хосе Куаутемок начал неистово биться тазом в мои ягодицы, пока не кончил. Он не стонал, как мои прежние мужчины. У него вырвался глубокий и хриплый рык, распаливший меня еще больше.

Под конец мы уже барахтались во влаге, в сперме, в поту.

В какой-то момент у меня и слезы непроизвольно полились. Хосе Куаутемок лежал на мне. Я едва могла дышать под его весом, но мне нравилось чувствовать себя маленькой подле его огромного тела. Мы полежали так несколько минут, а потом в металлическую дверь забарабанили. «Время вышло», – прокричали из-за двери. Хосе Куаутемок поднялся, а я лежа смотрела, как он одевается. «Ты такая красивая», – сказал он и улыбнулся. Надзиратель снова постучал: «На выход!» Хосе Куаутемок недовольно крикнул: «Да иду я, блин!» Он застегнул ширинку, наклонился и поцеловал меня. «Завернись. Не хочу, чтобы он видел тебя голой». Я послушно завернулсь в плед со львами. Он в последний раз поцеловал меня и пошел к двери. Открыл ее, обернулся, произнес: «Спасибо» – и закрыл за собой.

Я осталась одна, в полном ошеломлении. Запах Хосе Куаутемока пропитал меня насквозь. Я привстала. По правой ноге потекла его сперма. Я пальцем подцепила бегущую по ляжке каплю. Поднесла к носу. Его аромат, сосредоточенный в одной капле. Наши отношения – и есть эта капля. Я слизнула ее и долго смаковала. И, словно мантру, начала повторять: «Не вздумай влюбиться, не вздумай влюбиться…» Само собой, так говорит только тот, кто уже влюблен по уши.

Не успела я выйти из этой комнаты, как уже начала скучать по ней. И поняла, что сделаю все что угодно, лишь бы вернуться туда как можно скорее.

Смерть приходит не наскоком, она накапливается. Годами табак оседает в теле вредными веществами, пока одна клетка не говорит «хватит уже» и не ополчается против остальных клеток. Годами жирная пища медленно-медленно забивает артерии, пока они не становятся, как кольцевая дорога воскресным вечером в дождь. Годами спиртное раздувает печень, пока она не начинает напоминать мокрую швабру в ведре. Может, кто-то думает, что автомобильные аварии не есть результат накопления, но это ошибка: они результат накопления усталости – сбившая тебя фура десять часов ехала по шоссе. Мы днем и ночью таскаем за собой свою смерть. Она наша вторая кожа.

Смертный приговор Хосе Куаутемоку тоже был результатом накопления. Оно началось в ту минуту, когда он позвонил в дверь Эсмеральды. Посмотрел по сторонам, остерегаясь лишних глаз. Ни одного возможного свидетеля не было видно. Но он не заметил, что со второго этажа дома метрах в семидесяти за ним наблюдают. Будь он приземистым и чернявым, как большинство мужиков в тех краях, его бы не опознали. А высокого накачанного блондина вычислить – как два пальца.

Машина долгие месяцы бродил по пустыне. Высасывал сок из опунций, питался цветами юкки и корнями. Ставил силки; попадались мыши, пару раз – лягушки. Жрал он их сырыми, чтобы огонь не выдал его «Самым Другим», которые не оставляли надежд устроить ему курс лечения свинцепрофеном. С еще одним выжившим в бойне товарищем Машина бежал в горы. Но эти козлы и туда за ними полезли. Босс «Самых Других» отдал приказ: или доставляете их мертвыми, или привозите их трупы. Выбирайте. Ну они и выбрали.

Машина и второй мужик прятались в пещерах, заползали в логова койотов, делали себе плащ-палатки из веток акации, чтобы слиться с местностью. И все равно его только чудом не порешили. На воробьиную слюнку от смерти был. Однажды они заспались, не проснулись с рассветом. Преследователи заметили их издалека: солнечный луч сверкнул на пряжке ремня того второго мужика. Сразу поняли, что это они: в природе ничто такого блеска не дает. И начали палить. Машина и его приятель проснулись от свиста пуль. Машина откатился за груду камней и схоронился. А второму лузеру не повезло. Ему дважды всадили в живот. Он взялся вопить: «Помоги! Помоги!» Машина попробовал высунуться, но над головой снова засвистели пули. «Если я с места двинусь, меня тоже поимеют, кореш». И точно – выползи он из укрытия, было бы там два трупа. Он попытался рукой дотянуться до товарища и оттащить к камням, но того добили выстрелом в голову.

Машина стал отступать. Вокруг все так и кипело, пули чиркали по камням. Он углядел щель между утесами. Щель прямо-таки звала в нее просочиться. Но до нее было метров тридцать по открытому пространству. Делать нечего. Пополз меж кустами. Выстрелы становились все чаще, как барабанная дробь. Он понял, что дело совсем швах, и решил рискнуть. Вскочил на ноги и понесся, как безголовая курица. Добежал до утесов, юркнул в щель и рванул дальше, не останавливаясь, пока дыхалка не кончилась, но к тому времени он уже был далеко за третьей базой.

Несколько месяцев скитался по горам. Потом наступила зима, и стало совсем туго. Днем температура поднималась до двадцати восьми, ночью падала до минус семи. Разборка-то приключилась летом, когда днем случалось сорок четыре в тени, и одет Машина был в тот момент легче лодочника, катающего туристов в Акапулько. Для зимы явно неподходяще. У него началось воспаление легких. Они словно горели изнутри, будто туда залили дизель и подожгли. В лихорадке он стал бредить. Ему мерещились монстры, они гнались за ним по пятам. Он ходил во сне, метался по темной глуши, шарахался от них. По утрам очухивался весь расцарапанный, в изодранной одежде, как будто с ним пума брачные игры вела.

Он кашлял кровью. Забрызгивал опунции алыми каплями. Яркой свежей кровью. Кончалась пневмония – начинался понос. Брюшной тиф и дизентерия разом разъедали стенки его кишечника. Он испражнялся кровавыми медузами. Но не сдавался. Как же он иначе вернется к своей фэтилишес? Он припадет к ней на грудь, а она обласкает его и залечит его раны. Она его свет. Единственный смысл ногтями и зубами держаться за эту дрянь, которую принято называть жизнью.

Иногда он спускался с гор, делал вылазки в разные эхидо. Дожидался темноты. Крал еду у людей, которым самим почти нечего было есть. Пару тортилий, козий сыр, яйца. Хватал и, как зверь, возвращался в глушь и только там, давясь, пожирал добычу. Людям на глаза не показывался. Стоит «Самым Другим» засечь его, он, считай, не жилец. Они его, маслорожие, хорошо знали. Чего ему, дураку, на жопе ровно не сиделось, когда он работал с «Киносами». Нет же ж, блядь. Хотел быть на доверии у дона Хоакина, делать грязную работенку, прослыть бездушным убийцей и лучшим прокачивателем тачек. Он проклинал себя за былое стремление попасть на доску наркопочета. Не высовывался бы – сидел бы сейчас развалившись в кресле, с пивком и смотрел бы, как «Америка» играет. Куда там. Хорошо быть звездой картелей, когда бегать по кустам не надо. Если хоть одна живая душа заметит его в эхидо, на ранчо или просто где-нибудь на дороге и скажет кому надо, видал, мол, такого-то и такого-то типа, его преследователи тут же поймут: «Точно этот козел, Машина. Где его видели?» И все. «Самые Другие» не успокоятся, пока его не щелкнут.