Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

Зэки вооружились всем, что только нашлось под рукой: пистолетами, винтовками, базуками, мачете, ножами. Запалили еще костров, чтобы нагнать на легавых страху. Небо окрасилось оранжевым в доказательство, что они готовы опустошить землю. Их орды не раздумывая подожгут все и вся. И это было известно федеральным черепашкам, ссущимся со страху в своих панцирях.

Зэки разграбили офисы при входе в тюрьму, брошенные бюрократами, которые сбежали, как только запахло жареным. Металлические столы растащили на баррикады, а архивные стеллажи вывернули посмотреть, не найдется ли в них чем поживиться. Десятки карточек о посещениях оказались разбросаны как попало всего в нескольких шагах от полицейских и собак.

Зэки использовали документы для подпитывания костров. В огне исчезали фотографии, данные, записи, разрешения. Хосе Куаутемок помчался к раскиданным по двору ящикам. Вдруг повезет найти дело его любезной Марины. Он на коленях принялся перелистывать папки. Понял, что перед ним дела людей с фамилиями на букву «В». Долго ползал на четвереньках, пока не нашел папки на букву «Л» – какой-то хрен как раз собирался пустить ее на костер. Начал листать, и – эврика! Вот карточка посещений сеньоры Марины Лонхинес Рубиалес с адресом, телефонами, копией удостоверения личности и записями о точном времени каждого ее входа и выхода из тюрьмы. И – вишенка на торте – ее черно-белая фотография. Серьезный вид, собранные в пучок волосы, светлые глаза смотрят прямо в камеру. Это до или после их знакомства?

Хосе Куаутемок провел по фотографии пальцем. Потом оторвал ее от листа и спрятал в кармане робы. Просмотрел дело. Выучил наизусть адрес и домашний телефон. Сложил лист с ними вчетверо и тоже убрал в карман.

Вернулся в корпус камер. Над тюрьмой вился дым. Двадцатиметровые черные башни. Над дымом начинали кружить рои вертолетов. Недобрый знак. Шмели, вооруженные барреттами и автоматами. Одна такая очередь – и ты уже как дуршлаг. Что там происходит, в ВИП-столовке, если снаружи – прямо война войной?

Ответ не заставил себя ждать. Комиссию министерства выпроводили обратно те же головорезы дона Хулио. Им гарантировали безопасность, и гарантии выполнялись. Другое дело – заложники. С ними можно поступать по произволению. Как только люди из министерства переступили порог тюрьмы, во двор вывели толстяка Кармону и еще четверых надзирателей. Руки и глаза у них были завязаны. Конвоировали их двадцать бугаев с автоматами. «Морские котики» «Тех самых», элитное подразделение Текилы.

Всех пятерых поставили на колени посреди двора. Снаружи телевидение снимало это шоу. Сокамерник позвал Хосе Куаутемока, наблюдавшего издалека: «Пошли, кореш. В столовке телик поставили, в прямом эфире показывают». Хосе Куаутемок не мог решить, пойти припасть к экрану или остаться и смотреть вживую. В конце концов предпочел следить за происходящим из первого ряда.

Операторы навели камеры на униженных надзирателей. Журналист вещал: «За несколько часов комиссия переговорщиков так и не пришла к соглашению с заключенными, восставшими в нескольких тюрьмах страны. Министерство внутренних дел считает, что требования заключенных невозможно выполнить. Назначена новая дата для возобновления переговоров. В эту самую минуту директора тюрьмы Кармону поставили на колени в центральном дворе вместе с четырьмя из его людей…» Тут речь оборвал выстрел, и один из надзирателей повалился как подкошенный: дон Хулио выпустил пулю ему в голову. Потекла кровь – для телеканалов просто конфетка. Капо послал первый знак: «Мы не шутим».

Хосе Куаутемок ясно видел, как Текила приставил девятимиллиметровый люгер к затылку стоящего на коленях надзирателя и спустил курок. Тот молниеносно рухнул. Хосе Куаутемок подумал о Кармоне. Всего пару часов назад он сидел и зубоскалил с нарко. Видимо, он этого не знал, но дон Хулио решил накормить его по-королевски в качестве последней подачки перед смертью. Методично, не задерживаясь, капо застрелил следующих трех надзирателей. Зная, что все это покажут по телевизору и распространят в интернете, он слегка помедлил перед тем, как застрелить толстяка, который к тому времени уже всхлипывал и молил о пощаде.

Полиция еще пуще насторожилась. Четыре выстрела не оставили копов равнодушными, тем более что после каждого в башке у очередного надзирателя образовывалась дыра, как в свинье-копилке. Пятый выстрел прозвучал сорок пять секунд спустя. Камеры, отснявшие первые четыре «пум-пум-пум-пум», замерли в ожидании, гадая, отправят ли пятого, директора тюрьмы, на встречу с вечностью. Отправили.

Кармона с шумом повалился, словно подпиленная гигантская сосна. В самый момент выстрела он издал звучный рык, отдавшийся эхом по всему двору. Хосе Куаутемок жалел его. Он был, конечно, жулье, но человек хороший. Слово свое держал, а за такое в тюрьме крепко уважают. Он даже подумал, а не ринуться ли ему останавливать казнь, но его самого точно казнили бы за десять метров от Кармоны.

Как только объемная туша ударилась о землю, Текила и его приспешники развернулись и неспешно направились к баррикадам. Федералы, страдающие острым воспалением пальца у курка и диким желанием изрешетить их свинцом, ожидали указаний свыше. Такие указания не могли исходить ни от их непосредственных начальников, ни от начальников их начальников, ни от директоров, ни от замминистра. Их могли дать только два человека: министр внутренних дел или Сам. Убийство Текилы вполне могло привести к коллапсу всей страны.

Через две минуты после убийства Кармоны федералы вырубили в тюрьме свет. Стемнеть еще не успело, стояли сумерки, и полумрак придал творящемуся еще более хаотический оттенок. Турбо-Хеллоуин. Тени, шарахающиеся туда-сюда. Больше костров для освещения территории. Если федералы пойдут на штурм, надо хоть видеть, куда именно.

Дело запахло керосином, когда министр внутренних дел прямиком с Олимпа позвонил командующему федеральной полицией: «Валите вшивых. Ни одного не щадите», – приказал он, взбесившись из-за убийства Кармоны в красках, в прямом эфире. Предельно понятная задача: убивать всех и каждого. Федералы бросились на штурм, вопя, словно апачи из спагетти-вестерна, хотя настоящие апачи находились по другую сторону баррикад.

Их встретили шквалом огня. «По ногам стреляйте, там у них бронежилета нет», – учил один из амбалов Текилы. Ну и стали стрелять по ногам. Множество федералов попадали, как подстреленные дрозды. Передние ряды не могли остановиться, потому что задние напирали. Им пришлось перепрыгивать через тех, кто корчился на земле и стонал: «В меня попали, в меня попали».

Едва заняв позиции, федералы начали стрелять из баррет-тов пятидесятого калибра. Ебучие пули пробивали металлические столы, как хлеб, размоченный в молоке. У раненых в районе грудины образовывалась кровавая дыра размером с кулак.

Кто бы мог подумать, что федералы припрут такие мощные пушки. Прям виагра в мире оружия.

Вертолеты под летели низко, врубили прожекторы и давай поливать огнем. Не скроешься. Фиг знает, как эти гребаные пилоты умудрялись целиться, но косило всю поверхность тюрьмы по диагонали. Дон Хулио дал приказ обстреливать вертолеты из базук. «Бомби пидоров!» – взревел он. Снаряды отправились прямо в пузо одному вертолету. Вывалив кишки, вертолет пару раз перекувыркнулся в воздухе и рухнул, точнехонько на невезучих федералов. При этом лопасти его по-прежнему вращались. Отсюда ампутация ног и туловищ. Нехилое вышло смертоубийство среди копов.

Остальные вертолеты ушли вверх. Незачем оставаться на мушке, чтобы тебе подстрелили брюхо. Сверху они продолжали вести огонь, хоть и не такой прицельный. Снизу били базуками. Авось и приклеится к кому-нибудь жвачечка. Снаряды не переставая взлетали в попытках взорвать летающую машину. Молнии перерезали небо, а шмели увертывались от них. Игра в кошки-мышки на земле ангелов.

Перестрелка теперь велась в ритме африканских барабанов. Костры постепенно погасли, стало совсем темно. Полиция перекрыла электричество и на соседних улицах. Даже тоненький месяц не освещал округу. Единственные сполохи света шли от гребаных вертолетов, порхавших над корпусами камер.

С обеих сторон жертв становилось все больше. Во тьме звучали стоны множеств и множеств. Хосе Куаутемок засел за покрышками, которые зэки поснимали с машин надзирателей. Они сложили их колоннами и связали, чтобы устроить баррикаду. Хосе Куаутемок раздобыл автомат и выпускал очереди по теням, метавшимся метрах в двухстах. Потешил указательный палец, пока боеприпасы не кончились. Не больше пяти минут стрелял.

Копы заметили его по отсверкивающему автомату. Как только он остановился, прописали тройную дозу свинцепрофена. И все – трассирующими пулями, чтобы остальным было видно, где засел заяц барабанщик. Хосе Куаутемок, как мог, вжался в пол. Выстрелы в клочья порвали покрышки, за которыми он прятался. Думал, не выберется. Даже попытался вспомнить, какой нынче день. Хосе Куаутемок Уистлик, родился такого-то числа такого-то месяца такого-то года, умер. умер. RIP. Си ю лэйтер аллигэйтор. Приятно было с вами прокатиться на этой планете. Зэтс ол, фолке.

Нет, не достанут они его. Пусть даже не стараются. Я скорее сам помру, чем дамся, сказал он себе. По-пластунски пополз в сторону камер. Путь вслепую оказался еще и с препятствиями: парты, покрышки, письменные столы, трупы. Куча трупов в запекшемся красном желе. Над головой – симфония свиста. Стоит чуть высунуться – и привет.

Он пополз дальше. И совсем почти дополз до безопасного места, когда наткнулся на тоже распростертого на полу и рыдающего навзрыд пацана. «Ты чего?» – спросил Хосе Куаутемок. «Не хочу умирать», – прорыдал пацан. «Ну так не умирай. Ползи к лестнице, а там внутрь прошмыгнешь». И он подхватил его под локоть, чтобы потянуть за собой. Рука у парнишки тряслась. «Не могу пошевелиться». – «Не пошевелишься – завалят копы». Парень дрожал, как лист на ветру. Хосе Куаутемок снова попытался сдвинуть его с места. Но тот был словно глыба лада и с места не двигался. «Давай, кореш!» – заорал на него Хосе Куаутемок. Все тщетно. Пули щелкали над головой. Не станет же он из-за обосравшегося сопляка жизнью рисковать.

Он дополз до лестницы. Выстрелы не прекращались ни на секунду. С обеих сторон. Поливали друг дружку за милую душу. Хосе Куаутемоку нужно было решить, подниматься по ступеням или залезть под лестницу. В темноте он ни хрена не видел. Ошибется – и сразу же хлебнет свинца. Можно дождаться, когда будет пролетать вертолет, и в его свете понять, как действовать, хоть это и рискованно: могут подстрелить сверху.

Он рискнул. Рванул как ошпаренный вверх по лестнице в полной темноте. Пули отскакивали от ступеней, в сантиметрах от него. Первые пять ступеней он преодолевал целую вечность. А спустя вечность с половиной добрался до лестничной площадки, потный, с пульсирующими венами. Пульсировало где-то за глазницами, как будто роговица сейчас лопнет. Он присел успокоиться. Представил, как Данте довольно улыбается, подпиливая пилочкой ногти. Девять кругов ада в одной полночной заварушке. Жертвы с обеих сторон. Он примерно прикинул количество трупов во дворе и вокруг лестницы – получилось не меньше тридцати. И это он видит только одну сторону баррикад – кто знает, сколько их на другой.

Он выбрался на крышу. Там обнаружил парочку снайперов. Лучшие профессионалы Текилы. Эти стреляли не из автоматов, а из винтовок с прицелом ночного видения (даже такие принес Санта-Клаус «Тем Самым» – на случай, если у кого-то оставались сомнения, кто заправляет страной и ее границами). Снайперы спокойненько прицеливались и сносили бошки врагов, словно дыни.

Вдалеке Хосе Куаутемок заметил кавалерию: подъезжали патрульные машины, джипы, автобусы. Федералам прислали подкрепление. Бойня обещала быть исторической. Ему нельзя здесь оставаться. Как угодно он должен бежать и разыскать Марину.

Мое тело

Мое тело рушится. Падают кирпичи, арматура гнется, стекла лопаются, дерево ломается. Ножи в желудке. Коррозия в горле.

Мои внутренности – заболоченная равнина. Что-то гниет внутри. Воняет. Мои клетки жуют друг друга. Я пожираю сам себя. Теряю стены, обваливаются потолки, скрипят балки, трубы ржавеют. Пещеры в легких, наплывы крови, трясучка, песчаная буря в глазах. Шепот, жалобы костей, заикающийся стон. Растрескавшиеся перегородки, битое стекло. Шум в ушах. Тремор в руках. Гнойная плоть. Пальцы без ногтей.

Пыль. Тучи. Муравьи в черепе. Осы. Змеи. Усталые колонны. Уничтоженные полы. Заваленные комнаты. Лестницы без ступеней. Трещины. Бесшумное биение. Усталость. Слом.

Мое тело.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Мы наобум шли по улицам. Хосе Куаутемок шагал молча, внимательно осматриваясь. Через несколько часов нам попался парк. Мы выбрали тропинку и двинулись по ней вглубь. На скамейках спали бездомные; большинство укрылись от холода картонками и газетами, а самые везучие – пледами. Мы отклонились от тропинки в сторону маленького лесочка и сели на траве. Хосе Куаутемок обнял меня. «Мы выберемся, любовь моя», – сказал он. Впервые так меня назвал. Да, мы выберемся.

Я падала от усталости. Эмоциональное напряжение доконало меня. Всего два дня назад я лежала на солнышке в роскошном загородном доме Эктора и Педро и вокруг меня вились официанты и кухарки. Теперь мне казалось, это было в доисторические времена. Если бы не зудящие солнечные ожоги, я вообще бы не поверила, что это случилось со мной. Может, с какой-то другой женщиной, но не со мной.

Я ужасно скучала по детям. Думала, как они там, рассказал ли им Клаудио про мое бегство, думают ли они обо мне. Я всегда считала, что нет хуже предательства, чем матери бросить детей. Оставить малышей на произвол жизненных ураганов – отвратительный поступок, как ни посмотри. Неужели я мерзавка? Неужели я их предала? Простят ли они меня? Возможно, предательство началось гораздо раньше, когда мы с Клаудио, много работая и хорошо зарабатывая, начали оставлять их на нянек и шоферов. Операция по разделению шла исподволь и, следует признать, безболезненно. Мы, конечно, делали усилия, чтобы присутствовать в их жизни, но факт остается фактом: свои прямые обязанности мы переложили на других. Мы отрекались от них, когда говорили няне: «Я вздремну, посмотри за детьми» – или велели шоферу отвезти их на занятия в кружках.

Одна подруга, родители которой были алкоголиками и очень плохо с ней обращались (мать к тому же трахалась направо и налево), как-то раз сказала нечто, показавшееся мне тогда абсурдом. Поняла я ее только в ту ночь в парке: «Родителей не выбирают. Они такие, какие есть, и чем раньше мы это примем, тем лучше для нас». Да, Клаудии, Мариано и Даниеле досталась такая мать, как я. А не какая-то другая. Я любила их всей душой, хоть и бросила, одиноких и беззащитных. Я знала, что они нуждаются во мне так же, как я в них. И по-прежнему наивно верила, что со временем волны улягутся, мы с Хосе Куаутемоком выплывем из этого бурного моря и достигнем суши. Мои дети вернутся ко мне, мы с Хосе Куаутемоком будем воспитывать их на далеком ранчо, без всяких нянь и шоферов, я стану самой самоотверженной матерью в мире, а он – любящим отчимом. Клаудио станет нежно дружить с нами. Он будет жить на соседнем ранчо и обедать с нами, в атмосфере доверия и товарищества. Мы даже отведем ему комнату в нашем доме, если вдруг он захочет оставаться на ночь. Так могут думать только дуры вроде меня, пересмотревшие диснеевских фильмов. С куда большей вероятностью мне светило стать бездомной, чем владелицей очаровательного скотоводческого ранчо посреди зеленой прерии.

Все было против меня, но я не могла позволить пессимизму овладеть мною. Мои новые обстоятельства были таковы. Если я решила уйти с Хосе Куаутемоком, значит, верила в достойный исход дела. Вряд ли он будет идиллическим – но вряд ли будет и катастрофическим. Может, я проживу с ним несколько недель и исчерпаю этот опыт до дна. Да, я никогда больше не стану прежней, и мои шансы вернуться в семью в любом случае меньше нуля. Попадание в тюрьму также очень вероятно. И все же я впервые чувствовала, что моя жизнь – в моих руках. Она, конечно, сломана, но она в моих руках. Не то чтобы раньше мной манипулировали. Я сама принимала решения. Я решила стать балериной, я решила купить «Танцедеи», я решила выйти замуж за Клаудио, я решила родить детей. Да, это были мои решения, хоть и определяемые разными прагматическими силами: моей консервативной семьей, католической школой, кругом подруг, одноклассниками. Страх, вина, мотивация, желания, контроль – все это вливалось в меня подспудно, незаметно. Мы думаем, будто что-то решаем, но ошибаемся: наши решения заложены в нашей ДНК с самого рождения. Я надеялась, что мои дети, по крайней мере, признают за мной отвагу и веру в любовь, какой бы трудной эта любовь ни была, и примирятся с этой незнакомкой – новой мной.

Я подумала об Охаде Нахарине, о приглашении в Тель-Авив и о том, как глубоко я разочаровала свою труппу. Наверняка Альберто, с его честностью и отвращением к замалчиванию, рассказал им все без экивоков. Бесполезно было бы просить его хранить тайну. Он предпочитал выполоскать грязное белье на людях, а не держать в доме, чтобы его вонь отравила коллектив. Он, может, не скажет, что я была у него дома, но точно не станет скрывать допросы полиции и доказательства моей супружеской измены с заключенным. «Мы не едем в Тель-Авив, потому что Марина удрала с беглым убийцей». Он попросит у танцоров тактичности: «Давайте не будем устраивать из этого скандал». Скандал. К этому времени меня волновало только одно: чтобы сплетни не отразились на моих детях. Мне хотелось бы, чтобы они оставались невредимыми, надо всем этим кошмаром. На собственную репутацию мне было уже наплевать. Уйдя с Хосе Куаутемоком, я отвернулась от своего круга. Пусть болтают, что хотят, пусть сплетничают, пока не надоест. Мне стало жаль Клаудио, который вынужден будет встретить грудью публичное осуждение из-за моего побега – побега с убийцей.

А вот Охад, может, даже посмеется, узнав. Артист его масштаба вряд ли станет осуждать меня. Наоборот, бунтари – двигатели творчества. По крайней мере, меня тешила мысль, что мои самые признанные коллеги оценят тот факт, что я сделала ставку на экстремальную любовь, и станут мною восхищаться вместо того, чтобы шушукаться за спиной. Я готова поспорить, многие из них дорого бы дали, лишь бы принять столь же радикальное решение. Быть такими же рисковыми, как Рембо, как Бийю. Какая наивность с моей стороны. Кто же захочет валяться в парке в два часа ночи, стуча зубами от холода, в окружении бомжей, без единой опоры в жизни, кроме любви к преступнику, скрывающемуся от правосудия?

Мы занялись любовью. Я не постеснялась раздеться полностью. Мне было все равно, даже если бы какой-нибудь из десятков спящих вокруг нищих увидел нас. Стояла непроглядная темнота, и я терялась в огромном теле Хосе Куаутемока, тоже совсем голого. Заметив, что трава меня колет, он лег на спину и посадил меня на себя.

Когда мы закончили, я прилегла к нему на грудь. Он руками укрыл меня от холода. Я сама удивилась своей столь открытой, столь дерзкой наготе. Да, раньше я тоже раздевалась на публике, но всегда в безопасном пространстве театральной сцены. Я находила это смелым и подрывающим устои. И в контексте моей прошлой жизни так оно и было. Но на самом деле это не предполагало никакого физического риска. А здесь я играла собственной жизнью. Голая женщина в парке ночью – приглашение к изнасилованию. Да, конечно, мой мужчина, мой гигант, защитит меня. Но что, если на нас нападут десять типов, вооруженных ножами и битыми бутылками? Совладаем ли мы с ними?

Границы, сдерживавшие меня раньше, стирались. Может, я двигаюсь прямиком к безумию? Или, наоборот, наконец-то обретаю свое подлинное «я»? Меня удивляло полное отсутствие чувства вины. Нет, на этот раз монашки из моей школы не одержат верх. Я уничтожу в себе токсины греховного сознания. Хватит этих мук. Нельзя, чтобы меня парализовало виной и я утратила способность ясно мыслить.

Мы оделись и обнялись, чтобы согреться. Я уснула как убитая. Всегда чувствительная к малейшему шуму, на этот раз не слышала гула машин и автобусов на соседнем проспекте, голосов и шагов тех, кто совершал в парке пробежку, криков уличных торговцев, которые с раннего утра предлагали купить атоле, апельсинового сока и тамалес спешившим по дорожкам рабочим и служащим.

Проснулась я только поздно утром. Пустынный ночью парк теперь был полон людьми. Некоторые смотрели на меня с любопытством. Наверное, они думали, эта богачка валяется на газоне, потому что вчера напилась и, не найдя дорогу домой, легла отсыпаться, где упала. Спросонья я протянула руку, пытаясь нащупать Хосе Куаутемока. Его не было. Я приподнялась, думая, что он откатился на пару метров. Нет. Я осмотрелась. Может, сидит на скамейке или отошел купить тамалес. И нигде его не обнаружила.

Я поднялась на ноги. Парочка старшеклассников целовалась на скамейке. Я подошла к ним. Парень гладил грудь девушки поверх блузки. «Извините», – начала я. Парень недовольно обернулся, явно желая сказать: «Пошла на хрен отсюда, старперша». Девушка поспешно одернула юбку и застегнула пуговички на блузке. «Вы не видели тут такого высокого блондина, с довольно длинными волосами, он вон там лежал со мной?» Девушка покачала головой: «Нет, сеньора, мы только пришли». Красные пятна на шее и груди, выдававшие возбуждение, говорили об обратном. Они не меньше получаса тут милуются, это точно. «Вон там он был, под деревом. Не проходил здесь?» Парень угрюмо ответил: «Мы же сказали – нет». Я не стала настаивать. Сказала «спасибо» и отошла. Он хотел продолжить начатое, но она не дала. Взяла рюкзак, встала со скамейки и пошла прочь. Он поплелся за ней, не забыв наградить меня гневным взглядом.

Я не могла поверить, что Хосе Куаутемок меня бросил. Я слепо отдалась на его волю, а он просто испарился. У меня началась паническая атака. В довершение неприятностей вдалеке показались двое полицейских. Может, он сдал меня, чтобы избавиться? Или предпочел уйти ради моего же блага? Или я ему просто наскучила? Да нет, не может он пропасть. Только неон.

Я вернулась к соснам, под которыми мы спали. Там я хотя бы вне поля зрения полицейских, которые, впрочем, не выглядели настороженными и явно никого не выслеживали. Прогуливались себе, и все. Наверное, просто дежурили в этом парке.

Я снова огляделась. Может, он пошел умыться из фонтана. Нет. По дорожкам рабочие шли к маршруткам, скучковавшим-ся у выхода на проспект. Один нищий снял рубашку и мыл подмышки тряпицей, смачивая ее в луже. Бездомные собаки рылись в переполненных урнах. Мамы вели маленьких детей в садики. Жизнь продолжалась, а я сидела одна в парке, задавленная грустью. Хосе Куаутемок, мужчина, которого я любила, как никого другого, бросил меня на произвол судьбы.

Кричат. Стреляют. Бегут. Нападают. Плачут. Стонут. Режут. Бьют. Ревут. Набрасываются. Налетают. Защищаются. Ранят. Убивают. Рычат. Продвигаются. Умирают. Тычки. Раны. Выстрелы. Тьма. Кровь. Вспышки. Сполохи. Смерть.

Федералы нападают. Зэки отбиваются. Рукопашная. Видны только тени. В кого стрелять? Кого пырнуть? Анархия. Приказы с обеих сторон. Отступайте. Давите их. Держитесь. Коридоры забиты трупами. Запах крови. Запах утраченной жизни. Шаги. Автоматные очереди. Крики боли. Мольбы о пощаде. Суета. Кто есть кто в этой темноте? Свист пуль. Осколки. Дыры. Раненые. Призывы о помощи. Разбрызганные мозги. Сломанные кости. Кровь. Последние вздохи. Дыхание рот в рот. Последние объятия. Прощания. Слезы. Доблесть. Ярость. Гнев. Отчаяние. Страх. Надежда.

Силы полиции врываются с нескольких флангов. Зэки отбивают их. «Те Самые» устроили ловушку. Несколько федералов вбегают в корпус. Взрыв динамита. Семь, восемь трупов. Полиция отводит войска. Отступление. Мятежники окружают их. Прободенные органы. Печенки. Легкие. Кишки. Поджелудочные железы. «Назад, назад, назад». Мечутся тени. Потемки. Снайперы. Трое, пятеро падают.

Псы рвутся в бой. Разодранная плоть. Вырванные мускулы. Лай. Рычание. Выстрелы. Вопли. Пули, выпущенные в собак. Предсмертные хрипы. Навостренные уши. Судороги. Холод. Дым. Огонь. Туман. Вертолеты. Огни. Преследование. Снаряды. Барретты пятидесятого калибра. Базуки. Винты. Дула. Минометы. Взрывчатка. Сполохи. Огонь. Жжение.

Убийцы. Воры. Насильники. Нарко. Мусор. Пехота. Глупая война. Зачем играть слабыми картами с нарко, когда соглашение было так близко? Хаос – это подарок. В мутной воде акулы кормятся. Война. Война. Война.

Хосе Куаутемок стреляет. Прячется. Вжимается в стену. Трудно двигаться вперед в этом черном океане. В этом густом черном океане, пахнущем порохом и голосами. Трудно на ощупь понять, в какой части тюрьмы находишься. Он думает, что он в корпусе В, не своем.

Дон Хулио и его приспешники засели в ВИП-корпусе. Оттуда они командуют наступлением. Нарко из бывших военных – их советники. «Разверните шеренгу по центру», «сверните позиции во дворе». Слепые приказы – кругом полная темнота. Все равно что разбивать пиньяту с завязанными глазами. Они чувствуют, что побеждают. Ливень пуль уже не такой плотный. Шмели улетели. Вражеские черепашки перегруппировываются. «Не расслабляться», – велит военный-нарко, знаток тонкостей контратаки.

Вдали слышатся сирены скорых. Много сирен. Сколько раненых там, снаружи? Сколько раненых здесь, внутри? Хосе Куаутемок подбегает к одному. Челюсть снесена пулей «дум-дум». Он что-то булькает. Машет руками. «Спокойно», – говорит Хосе Куаутемок. Но нельзя успокоить человека, у которого осталось пол-лица. Язык пляшет в месиве из крови и костей. Человек хочет что-то сказать. Но получается только шум радиоприемника. Ему уже ничем не помочь, разве что добить. Но Хосе Куаутемок не станет. У несчастного в руках нож. Хосе Куаутемок забирает его и прячет за пояс. «Удачи, братан», – говорит он и покидает его на пороге смерти.

Бой прерывается. Снова сирены скорых. Далекие крики. Хосе Куаутемок выходит во двор. Там творится сущий кошмар. Человечьи и собачьи трупы. И вдруг он слышит за спиной нарастающий гул. Оборачивается. Разгоряченная человеческая масса, догадавшись, что федералы отступили, несется к выходу. Это всякая шелупонь, низший разряд в тюремной иерархии. Воришки, карманники, насильники, проштрафившиеся на взятках мелкие чиновники, хлам, шестерня. Массовый исход. На бегу они стреляют по сторонам, отпугивая оставшихся черепашек. Гориллы дона Хулио пытаются их задержать. Они – приманка, червячок на крючке. Расходный материал. Нельзя их терять. Но делать нечего, табун вырвался из стойла. В спину их тоже не постреляешь. Пусть бегут, говорят нарко – военные советники. Лишние стычки не на пользу. И вот они бегут, эти мексиканские мариелитос^[34] заражать улицу зудом мятежа.

Хосе Куаутемок видит реальный шанс сбежать. Толпа неудержима. Ему хочется нестись вместе со всеми. Но он останавливается. Его тексты. Они лежат там, под койкой, в темноте. Стоит ли за ними возвращаться? Зэки могут пустить их на костер. Но разве не для этого тексты и служат: разжигать огонь? «Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар?» Огонь, огонь, огонь. Сейчас или никогда, Хосе Куаутемок. Там, снаружи, Марина, придурок. Огонь. Огонь. Огонь. Забери свои тексты с собой в голове. Они хранятся там. Каждую историю ты помнишь наизусть. Иди за Мариной. Делай ставку на огонь, Хосе Куаутемок. Делай ставку. Ты в трехстах метрах от свободы.

Огонь. Огонь. Давай, козел. Беги с ними. Марина ждет тебя. Он оборачивается на корпус камер. «Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар?»

Он больше не раздумывает. Присоединяется к несущимся бизонам. Впотьмах они спотыкаются о трупы, о раненых. Никто не останавливается. Перепрыгивают, огибают, избегают. Один вдруг встает как вкопанный. Ему неделя осталась до освобождения. Он-то куда поперся? Пусть эти горемыки удирают, а не он. Он пытается вернуться. Его толкают, матерят. Бизонам наперекор не пойдешь. Ему остается только снова влиться в этот поток надежды и пота.

Орды скапливаются у входных дверей. Образуется воронка. Они перепрыгивают турникеты и высыпают на улицу. Там по ним открывают огонь черепашки-ниндзя. Кладут целыми рядами. Это их не останавливает. Нет уж. Они с криками отстреливаются. Они, в конце концов, тоже вооружены. Стороны яростно перебрасываются автоматными очередями. Пять минут, не меньше. С обеих сторон валятся, как кегли.

Федералы отступают. Им-то есть что терять. Зарплата, жена, дети, собака, друзья. А зэкам нечего. Они язвы на теле общества и лучше помрут, чем будут дальше чалиться на зоне. Ни одного дня больше в душегубке не останусь, гадом буду. Жизнь, она, товарищи, коротка, а жопа, она, товарищи, длинна. И прут язвы вперед. Хесус Мальверде^[35] и Святая Смерть охраняют их на этом свете, а не повезет – станут охранять на том.

Федералы отступают к парковке и прячутся за здания. Некоторые трясутся от страха. Очко играет. Шлемы, жилеты – ничто не готовило их к буре свинца и вихрям смерти.

Пушки у Хосе Куаутемока нет, зато есть нож. И кто бы ни встал у него на пути, отправится в ад. «Жизнь – красный неумолимый зверь». Словно фулбэк, он бежит мимо стреляющих.

Размах ног у него, как у Усейна Болта, поэтому он легко вырывается вперед и успевает пересечь открытое пространство прежде, чем полицейские снова идут в атаку. Орды гуннов остались позади. Как только он оказывается за парковкой, перестрелка возобновляется.

Он бежит сломя голову. Различает огни улицы вдалеке: вот его цель. Несется туда. Всего метрах в ста завывает сирена скорой. В темноте мечутся красные фары. Он оборачивается. Позади – тюрьма в огне. Исполинская оранжевая головешка в черной ночи. Крики, стоны, взрывы. Стаи пуль летают туда-сюда.

Он почти добегает до границы между светом и тенью и вдруг сталкивается с четырьмя черепашками-ниндзя. Они рассеянно бредут по улице. Заметно, какие они уставшие. Кажется, они вышли из автобуса, припаркованного неподалеку. И не ожидали наткнуться на бегущего зэка. Один из них пытается поставить ему подножку. Хосе Куаутемок сам сбивает его с ног. Второй хочет вытащить пистолет, но получает ножом по горлу. Брызгает кровь, попадает на робу Хосе Куаутемока. Встревает третий. Хосе Куаутемок одной правой отправляет его в нокаут. Тот, которого он сбил с ног первым, подскакивает, словно пружина, и запрыгивает ему на спину в надежде, что товарищи сейчас подстрелят врага. Но у того, кто еще в строю, пистолет дает осечку. Хосе Куаутемок вырывается и всаживает нож прямо в жилет. Лезвие заходит диагонально и пропарывает левый желудочек. Полицейский падает и начинает ловить ртом воздух, как рыба. Из кармана у него вываливается мобильник.