Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

Летом непрерывно шли дожди. Как говорила бабушка, хорошо для урожая, плохо для людей. Крыша хижины еле выдерживала яростные грозы. Во многих местах текла. Швы между оцинкованными листами расходились, и на нас, спящих, проливался маленький водопад. Ты поднимал нас посреди ночи и заставлял заделывать дырку глиной и корнями, как сам сотни раз заделывал в детстве.

Ты рассказывал, что однажды с вершины сошел сель и, пронесшись мимо вашего дома, забрал с собой загоны, коров, коз и единственного осла. Скотина оказалась под многометровым слоем грязи. Вы часами ее откапывали. Все три коровы погибли, а из коз чудом осталось в живых две. Их спасли стены загона – его снесло с места, но целиком, отчего внутри лавины образовалась пустота.

Однажды, когда мы гостили у бабушки с дедушкой, вечером спустился густой туман. Он застал нас с Хосе Куаутемоком и двоюродными братьями далеко от дома. Мы ушли за несколько оврагов и ущелий, и возвращаться вслепую мне было очень страшно. Деревенские братья только посмеялись. Они привыкли гулять по горам впотьмах. Мы двинулись в обратный путь. Хосе Куаутемок шел следом за братьями, старался поспевать за их быстрым шагом. Я осторожно тыкал перед собой палкой, боясь упасть в расселину. Они ушли вперед, и я перестал слышать их голоса. Я стал кричать, чтобы подождали. Ответа не было. Тишина. Раздавалось только мое дыхание. Городской мальчик недолго протянет на сырых холодных склонах. Я уже думал, конец близко. Если я остановлюсь, меня никто не найдет до наступления ночи. И я умру от переохлаждения. Если пойду дальше, оступлюсь и упаду в пропасть. В непроглядном белом мраке я иногда слышал, как надо мной хлопают крыльями, пролетая мимо, плачущие горлицы. Я наткнулся на куст и запутался в ветках.

С трудом высвободился и тут понял, что окончательно потерял направление. Я кружил и не понимал, где я. Я заплакал. И вдруг услышал смешки. Хосе Куаутемок и двоюродные братья спрятались в нескольких метрах от меня и теперь издевались над моими страданиями. Словно привидения, они вынырнули из завесы тумана. Я на них наорал. «Будешь наезжать, опять бросим», – сказал Хосе Куаутемок, и все трое исчезли в молочной белизне. Я хныкал и просил их вернуться. Безуспешно. Вокруг лишь тишина и редкий шелест крыльев. Я пошел вправо, где, как мне казалось, мог находиться дом, но тут тишину прорезал громкий крик. Я остановился как вкопанный. «Не шевелись. – Из тумана вышел мой двоюродный брат Ранульфо и взял меня за локоть. – Иди-ка сюда». Худший мой кошмар едва не сбылся. Я стоял на самом краю ущелья. Больше никто не смеялся и не шутил надо мной. Остальные были напуганы не меньше моего. Мы пошли дальше. Привязались друг к дружке ремнями, чтобы не потеряться. Через два часа мы были дома.

Хосе Куаутемока не задело, что Марина вернулась в тюрьму под предлогом занятий в мастерской Хулиана. Главное, она была здесь, во всей своей красе. В обычной одежде – джинсах и футболке – она выглядела даже лучше. И теперь она не густо накрашена, как на сцене. Никакой красной помады. Она звонила ему, а он не смог ответить. Потом они снова увиделись, и он попросил, чтобы она перезвонила. И она перезвонила. Они говорили, и говорили, и говорили. Хосе Куаутемок рассказал, каково быть постояльцем отеля «Восточная тюрьма», и в подробностях описал, как проходят его дни. Как выглядит его берлога и как все устроено, чтобы в таком маленьком пространстве уживались четверо уголовников. Как плотно трамбуется в тюрьме время, как вечерами он сидит во дворе и смотрит на облака и пролетающих птиц, а в дождь тоже выходит, просто чтобы намокнуть и тем самым напомнить себе, что на свете еще есть природа. Пока они беседовали, она вроде бы отвлекалась. Была чем-то занята. Иногда прикрывала рукой динамик, кому-то что-то говорила, а потом бросала в трубку «м-м-м» или «ага», явно не понимая, о чем он ведет речь. Она в своей домашней вселенной отдавала распоряжения домработницам, шоферам, няням, занималась детьми, занималась ужином, занималась тысячей разных дел, а он сидел на койке и слушал ее. Он – в ледяных степях Аляски. Она – на лесистых равнинах Моравии.

Она въелась ему в самый гипофиз. Он так подвис, что начал писать ради нее и для нее. Раньше он писал, чтобы писать. Теперь он писал, чтобы она прочла. Она, и только она. На занятии он прочел свой «Манифест». Он хотел, чтобы она больше о нем узнала. Узнала, что существует глубинный жестокий мир, что под толстой коркой бурлит голод, преступность, отчаяние. Хотел показать ей кривые пути, ведущие за решетку, одним махом вскрыть у нее на глазах брюхо реальности и вывалить кишки, но в то же время поведать о человечности и солидарности заключенных. Хотел рассказать, что надзиратели и зэки, мучители и жертвы иногда становятся друзьями. Под слоем обид и недоразумений попадается осадок человечности, как в песке мутных рек остаются золотые самородки. В иле и тине скрываются преданность и прощение.

Тот, кто не сидел, не понимает ужаса заточения. Человек не заходит в тюрьму, она его поглощает. Гигантская змея распахивает черную пасть в ожидании добычи. Туда массой вливаются преступники, а также целые гурты невинных, которым не повезло оказаться не в том месте не в то время или в лапах не того адвоката. Страх тюрьмы сидит и в самом саблезубом капо, и в пацане, который свинчивает зеркала с машин. Тюрьма – она и есть тюрьма. Любого дрожь проберет, если ему светит присесть. Есть такие, кто понтуется, мол, им по фигу. Вранье. Это только поначалу так говорят, а какие-то дохлые две недели спустя даже самый крутой перец ломается. Все хотят бежать. Некоторые рисуют планы своих зон. Как только попадают внутрь, начинают запоминать детали: забор, столовая, медпункт, футбольное поле, мастерские, прачечная, кухня. Надзиратели знают, что по крайней мере каждый третий зэк нацарапывает себе карты каких-то там маршрутов для побега. Наивные. Знали бы они, как бесполезно исписывать салфетки или выбивать планы на кирпичных стенах. У того, кто хочет сбежать, три расклада: либо очень нормально платишь и охранники отводят глазки, а ты сливаешься через судебные залы; либо за тобой о-о-о-очень серьезные люди; либо у тебя охренительный инженерный талант и ты способен обнаружить слабые места в системе наблюдения и сливаешься вчистую, никого не убиваешь, никого не подкупаешь, никто тебе не нужен. Таких на тюремном жаргоне называют хирургами. Они шифруются, другим зэкам своих планов не выдают, охранников не подмазывают. Медицинский побег, по выражению экспертов.

Большую часть ловят в первые полгода после побега. Достаточно следить за друзьями и родственниками. Самые умные никому даже не сообщают, что рванули. Исчезают без следа. Не звонят по телефону, не заходят, на ночлег не просятся, все тишком. Молчат как рыбы. Отходят себе незаметно на пустырь, а потом, как только представится случай, переодеваются в гражданское. Таких редко метут. Но все меняется, когда в игре замешана женщина. Эх! Тут-то беглые и прокалываются. «Follow the rnoney», – говорят копы гринго. Ни хрена подобного, отвечают мексиканские: фоллоу за бабенкой. Беглые, все одно что зверушки, тут же бросаются к своей зазнобе самочке. Хосе Куаутемок, конечно, тоже о побеге подумывал. И схемки рисовал со своими собственными маршрутами. Hoco временем отказался от этой затеи. К чему весь этот гемор, если на воле его ничего не ждет? Пока не объявилась отличница по имени Марина.

Она была, слов нет, крутая, прямо опупенная. И ему повезло, что она на него запала. Он задумывался, а уж не поблядуш-ка ли она, часом. Вроде нет. Но по лицу не скажешь, а у пизды не спросишь. Вот что его гложет. Что она гуляет, как ветер, на воле и может спать сегодня с этим, а завтра с третьим. Стоило ему представить ее голую в чужих объятиях, как у него начинало крутить мозг, и сердце, и живот, и яйца, и желчный пузырь. Зря он себе нафантазировал, что у них что-то может быть, а вот нафантазировал же и сидит, на слюнки исходит.

Марина сказала, что позвонит, и не позвонила. Дура, подумал Хосе Куаутемок, хотя потом поправился: сам я дурак.

С какого перепою он вообще взял, что интересен ей? Что, взаправду поверил в эту сказочку, ты да я, да мы с тобой, долго и счастливо? Марина НЕ ПОЗВОНИЛА. Как удар под дых, не проблеваться бы. Вот почему зэк не должен никогда ничего ждать с воли. Никогда-никогдень.

Она не позвонила, и Хосе Куаутемок готов был кидаться на решетку. Двинул кулаком в стену. Разбил костяшки. Потом попытался успокоиться. Может, не могла, не успела, или звонила, а им сеть вырубили, или муж рядом вился, или просто не соизволила, стерва. Посмеяться над ним хотела, подколоть или так, из чистой вредности. «Слушай, дорогуша, ты, может, и возомнил себя королем джунглей, но я над своими пальчиками сама хозяйка, и только я решаю, набирать или не набирать. Так что, дражайший Хосе Куаутемок Уистлик, заключенный номер 29846-8, осужденный на пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно, решаю тут я, и если моя головушка решила не набирать, то пальчики ее слушаются и не набирают, и засим покеда, муравьеда!»

Хосе Куаутемок сам дал ей доступ к клавишам «плей», «вперед», «назад», «пауза», «стоп». Вот она и играет: плей, назад, плей, стоп, вперед, пауза. И картинка по имени Хосе Куаутемок скачет по экрану туда-сюда. Сам виноват, нехрен было высовываться. Так что нечего нюнить. Он чуть не рванул рубашку. «Стреляй, Марина, стреляй, губительница, прямо в сэрдце». Успокойся уже, Хосе Куаутемок. Подожди, пускай сама расскажет, почему не позвонила. А если она больше не придет? Черт, черт, черт! Недолго думая, он уселся писать: «Время здесь студенистое. Пытаешься схватить его, а оно просачивается сквозь пальцы. В ладонях остается только пустота, воздух. Ничто не меняется. В воздухе разлиты тоска и смерть. Может, мы уже умерли? И вот однажды ты обнаруживаешь тоненькую ниточку. Она тянется снаружи. Ты внимательно разглядываешь ее. Она может оказаться ловушкой. Подходишь ближе. Ниточка золотая, платиновая, из какого-то неведомого сплава. Ты касаешься ее кончиками пальцев. Касаешься спешно, ведь скоро ее утянут обратно наружу. Она вернется туда, где ей суждено быть: в чистую землю свободы. Ты хватаешься за нее, как за веревку, которая должна вытащить тебя из этого масляного морока. Сжимаешь пальцы, но ниточка ускользает. Но и режет тебя до крови. И теряется за воротами. Ты смотришь на свои раны. В них мерцает золото, платина, драгоценный неведомый сплав. Ты садишься ждать ее возвращения. Ниточка не возвращается, но на расстоянии продолжает тебя резать».

«Ад – это правда, явившаяся слишком поздно», – изрек Эктор. Вчера он вдруг позвонил мне: «Нужно поговорить». И пригласил на ужин. Я думала, он хочет обсудить проект нового фильма. Как-то он рассказывал, что ему понадобится танцовщица, и я была уверена, что об этом и пойдет речь.

Я приехала в «Сан-Анхель Инн» на пятнадцать минут позже назначенного времени. Эктор не отличался пунктуальностью, и я не хотела дожидаться его в одиночестве. Но, к моему удивлению, он уже был на месте. Я села и заказала текилу, чтобы расслабиться. Он пристально смотрел на меня. «Что?» – спросила я с улыбкой. С Эктором никогда не знаешь. Он может повернуться к тебе своей конфликтной стороной, а может вести себя мило и благородно. Он по-прежнему сверлил меня взглядом. «Я не могу взять в толк, чего ты добиваешься», – сказал он. «Ты о чем?» – смутилась я. «Ты понимаешь о чем», – отрезал он. «К чему ты клонишь?» – «Иногда мне кажется, я тебя знаю. А иногда я в этом сомневаюсь». Я начинала нервничать. Теперь мне казалось, что он прослышал о моем коротком романе с Педро и решил меня попрекнуть. Или только подозревает и расставляет ловушки, чтобы вывести нас на чистую воду. «Ты меня знаешь как никто», – сказала я. «Я тоже так думал, – ответил он, – но вижу, что ошибался». Выражение лица у него было крайне серьезное. Что же это за игра такая? К счастью, появился официант. Не успел он поставить мою текилу на стол, как я ее опрокинула. «Принесите еще одну, пожалуйста. Или знаете что? Давайте сразу две». Если уж Эктор вознамерился меня четвертовать, пусть лучше я буду под мухой.

«Марина, мне кажется, ты совершаешь большую глупость». Снова ничего не понятно. «Ты про какую именно?» – спросила я. Он наклонился вперед: «Педро рассказал мне про твои амурные дела с этим уголовником». При всей своей якобы бунтарской натуре он иногда выражался как юноша из знатного семейства середины девятнадцатого века. «Амурные дела», не «шуры-муры». Я вздохнула с облегчением. Значит, речь не о нас с Педро. «Ты понимаешь, как можешь пошатнуть свой брак? Свою семью?» – вопросил он. «Думаешь, я не думала о последствиях?» Эктор покачал головой: «А хуже всего, что ты замараешь Педро, а значит, и меня своей дуростью». Как их касались мои отношения с Хосе Куаутемоком, отношения, у которых, кроме всего прочего, имелся срок годности? Пара супружеских свиданий утолит мою жажду, и вообще, я больше чем уверена, что нам придется заниматься этим в таком неприятном и угнетающем месте, что я не захочу повторять. «Это только на время», – сообщила я Эктору. Он ехидно улыбнулся и заметил: «Насколько я тебя знаю, ты не сможешь просто так порвать с ним». «Мы с ним ненадолго, и ему это известно», – заверила я. «Не очень-то можно доверять человеку, который заживо сжег собственного отца», – сказал Эктор. «Хосе Куаутемок дает мне то, что я ни от кого никогда не получала». Я сама удивилась, что произнесла его имя. «Ах, Хосе Куаутемок? Педро не говорил мне, как его зовут. Позволь тебе заметить, имечко у него как у автора книг по самопомощи. Уже одно это должно было бы тебя оттолкнуть». – «А ты разве не призываешь рвать с устоями? Ставить всю жизнь на кон страсти?» – вызывающе спросила я. «Мир сложнее, чем тебе кажется, деточка. Если Клаудио узнает, это его убьет». – «Да откуда он узнает?» – отмахнулась я. «Ад – это правда, явившаяся слишком поздно», – промолвил Эктор. Видимо, он услышал эту сентенцию когда-то в своей католической школе и так впечатлился, что теперь вворачивал ее в разговор с особым пафосом.

На прощание он предупредил меня: «Перед тобой сейчас множество дверей. Будь осторожна, открывая их. Никогда не знаешь, что тебя ждет по ту сторону». Я поблагодарила его за совет. Вообще-то, с его стороны довольно мило так искренне обо мне беспокоиться.

Я все время прокручивала это в голове: «Будь осторожна, открывая двери. Никогда не знаешь, что ждет тебя по ту сторону». Он прав: я должна быть начеку. Но и отступать я не собираюсь. Может, стоит подождать, прежде чем решиться на супружеское свидание. Скорее всего, Эктор имел в виду как раз эту дверь. Приближался переломный момент, целый букет решений, о последствиях которых следовало задуматься заранее. Нужно отложить полную близость с Хосе Куаутемоком и удостовериться, что открытые двери не заведут меня туда, откуда уже не будет возврата.

«Тебя начальник вызывает», – сказал надзиратель. Хосе Куаутемок удивился: «Зачем?» Надзиратель пожал плечами: «Шут его знает. Там скажут». Шестеро дюжих охранников препроводили его в кабинет замдиректора тюрьмы. «Здравствуй», – сказал тот. «И вам не хворать», – ответил Хосе Куаутемок. «Дружище Куау, – задушевно произнес замдиректора, – через пять минут тебе позвонит некая весьма важная персона». Хосе Куаутемока всего передернуло от «Куау». Да кем себя возомнил этот говнюк, чтобы куаутекать ему? «Что за персона?» – спросил он. Замдиректора улыбнулся. На зубах у него были брекеты. Прямо подросток, только что вышедший от ортодонта. «Полковник Харамильо, командир военного округа Акунья».

Ага, Харамильо, значит, повысили в звании. Ну молодец, чё. Заслужил. Хосе Куаутемоку он тогда понравился. «А про что ему со мной говорить?» Брекетир снова расплылся в лошадиной ухмылке: «Ох, дружище Куау! Ну а мне-то откуда знать?» Заманал уже со своим «Куау». Дать бы ему в сопелку, да неохота влезать в неприятности.

Конская морда указал на телефон за одним из столов. «Вот по этой линии будет звонить, дорогой мой Куау». Еще одно «Куау» – и точно правой в рожу получит. Но это полгода одиночки. Плюс пара лет к сроку и обязательное избиение. Зато какое удовольствие затолкать этому слизняку-замдиректора челюсть в самую глотку.

Через минуту зазвонил телефон. Ответил клоун: «Добрый день, полковник! Очень приятно, замдиректора Мартинес, к вашим услугам… Да, полковник… Да, он здесь, сейчас дам вам его… Чудненького вам дня!» Бля, да он безнадежен. Ну не говорят «чудненького дня» полковнику, который бог знает сколько раз чудом спасался от пуль и потерял множество товарищей под ливнем автоматных очередей. Хосе Куаутемок вообразил выражение лица полковника. Вот зе фак. «Жопа у тебя чуднень-кая, дебил». Он снял трубку: «Приветствую, полковник». «День добрый, – ответил Харамильо и, как истинный военный, перешел сразу к делу: – Ты был знаком с Марией Эсмеральдой Интериаль?» Судя по слову «был», Хосе Куаутемок прикинул, что среди живых ее больше нет. «Да, а что?» – «Мы обнаружили ее труп. Ее, голую, насадили на кол и отрубили голову». Каким бы тертым и прожженым мужиком ты ни был, такое описание, да еще без предисловия, без предупреждения типа лучше-присядь-я-тебе-сейчас-тот-еще-пипец-расскажу, ранит, бьет наотмашь, отзывается болью, сбивает с ног.

«Кто ее убил, полковник?» – спросил Хосе Куаутемок, стараясь держать лицо. Малахольный замдиректора смотрел на него и улыбался, как будто спрашивал: «Ну как болтается, дружище Куау?» «Мы не знаем, кто ее убил, тем более с такой жестокостью. Я потому тебе и звоню – узнать, нет ли у тебя на этот счет соображений». Нет, у Хосе Куаутемока не было никаких соображений. Со времен его отъезда все так поменялось, что Коауила, прежде один из самых опасных штатов страны, стала просто оазисом безопасности. «Нет, полковник, не знаю». – «Убийство Эсмеральды, – размеренно сказал полковник, – вещь в наши времена неслыханная. Много месяцев ничего такого не случалось». Они помолчали. «Ты знал, что вскоре после твоего отъезда ей отрезали язык?» Нет, и этого Хосе Куаутемок не знал. Он судорожно сглотнул. Ласковую красотку Эсмеральду сделали пугалом, посадили на жердь и оставили пугать ворон посреди равнины. «Полковник, можно попросить вас об одолжении?» – «Смотря о каком», – ответил Харамильо. «Если найдете убийцу, отрежьте ему яйца и запихайте в глотку». Харамильо долго молчал в трубку. «Правосудие свершится, Хосе Куаутемок. В этом можешь быть уверен», – уклончиво сказал он. Как-то неубедительно. Но одно прозвучало совершенно ясно: за убийцей будут гоняться, пока не найдут.

По выражению лица Хосе Куаутемока, когда тот положил трубку, малахольный понял, что дела хреново, и очередное «Куау» придержал. Приказал охранникам: «Отведите его обратно». Они доставили его ко входу в корпус. Как только охранники слились, Хосе Куаутемок сел, где стоял, на лестнице. Эсмеральда была последней женщиной, с которой он занимался любовью, и, если не выгорит с Мариной, так последней в его жизни и останется. Он вспомнил бархатистость ее кожи, ее запах, вкус ее сосков, ее улыбку, как она его обнимала, как вцепилась в него ногтями в момент оргазма. А теперь она – пузырящийся трупными газами куль на столе у патологоанатома. Эсмеральда сломленная. Эсмеральда униженная. Эсмеральда безъязыкая. Эсмеральда-прошлое. Эсмерапьда-труп. Воспоминание о ней не давало покоя. Кто ее убил и за что? Про Машину Хосе Куаутемок с тех самых пор, как его повязали, не слышал. Скорее всего, его убили где-нибудь в лесу. Бойня в эхидо наверняка зашла гораздо дальше. Зачистка, как выражались боссы. «Зачистим территорию от швали». Перевод: убьем всех, кто на стороне противника. Каждый четвертый из тех, кто попадал под раздачу, был невинным гражданином. Хотя для нарко невинных не бывает. Если в городе есть нарко из другого картеля, значит, народ их терпит. Боссы не задумывались о том, что у народа чаще всего просто нет выбора. Посопротивляешься, когда тебе прямо в тыкву берет-ту наставили. Перестрелки, похищения, трупы, подвешенные на пешеходных мостах, коррумпированные полицейские, вымогательство – никакой мало-мальски разумный гражданин лезть в бутылку в таких условиях не станет. На семь бед один ответ – улыбаемся и терпим. Но боссам эти подробности по фигу. На войне между картелями любой, кто ходит на двух ногах, – мишень. А Эсмеральда и подавно не была безвинной. Уже одно то, что она приходилась женой киллеру из «Кино-сов», делало ее врагиней, а врагов, как известно, казнят через обезглавливание.

Я неуклюже попыталась объяснить Хосе Куаутемоку, почему отказываюсь пока с ним спать. Рассказала всю эту тему про двери, которые открыть-то можно, а вот закрыть потом не получится. Он пристально смотрел на меня. Перед этим, как и на всех предыдущих свиданиях, мы долго целовались и трогали друг друга – не нарушая правил приличия, чтобы его не наказали за нарушение правил поведения. «Марина», – гулко произнес он и замолчал. Которую неделю мы уже тут сосемся, как подростки, а я все еще колеблюсь, вступать ли в половые отношения. Я ожидала, что сейчас он упрекнет меня в инфантильности. Но нет. Он огляделся и снова повернулся ко мне. «Ты, наверное, не поняла, с кем ты и где ты», – сказал он. «Почему не поняла? Я уже хорошо тебя знаю», – энергично ответила я. «Тогда, значит, ты понимаешь, что мы, возможно, видимся в последний раз?» Я пропустила эти слова сквозь узкую рамку своей реальности и решила, что он устал от моих страхов и сомнений и хочет со мной порвать. «Почему ты так говоришь?» – доверчиво спросила я. «Я живу в заключении. Мне кажется, ты об этом забываешь». Забудешь тут – я четырежды в неделю езжу к нему через всю Истапалапу. «Я всегда об этом помню», – заверила я. «Меня хотят убить, Марина», – спокойно сказал он. «Что?!» – удивилась я. «Рано или поздно всякого, кто сидит в тюрьме, пытаются убить. Сейчас очередь дошла до меня».

Когда он сказал это, воздух стал плотнее, звуки стали хуже через него прорываться, свет потускнел. «Ты уверен?» Он кивнул, не отводя от меня взгляда. «Откуда ты знаешь?» – «Тот, кто хочет меня убить, уже послал знак». Тут во мне опять включилось ограниченное видение девочки из католической школы. А если это просто шантаж, чтобы я с ним переспала? «А ты не заливаешь?» – нахально, едва ли не грубо сказала я. Мужчина моего круга обиделся бы, что его подозревают во лжи, встал бы из-за стола и направился прочь, ожидая, что я побегу за ним и стану извиняться за свою наглость. Хосе Куаутемок и бровью не повел. От его следующих слов меня бросило в дрожь: «Хочешь, можем больше не видеться. Если боишься, что и с тобой может что-то случиться». Об этом я как-то не подумала – что охота идет на него, а задеть может меня. Я обернулась (Хосе Куаутемок садился лицом к залу, а я к стенке – так и он мог следить, что происходит вокруг, и я был защищена от лишних взглядов). Все охранники и все преступники, сидевшие со своими посетителями, представились мне потенциальными убийцами. А вдруг кто-то начнет строчить в нас из автомата или на Хосе Куаутемока набросятся с ножами, а я попадусь под руку? Я могла бы сказать: «Извини, но мне дико страшно, и давай-ка не будем встречаться, пока ты не уладишь свои дела». Но вместо этого я вдохновенно выпалила: «Я тебя не брошу!» Он подался вперед и поцеловал меня. В этом поцелуе было еще больше глубины, больше близости, больше любви. Я закрыла глаза и выпала из пространства и времени. Гормон сильней нейрона, поцелуй сильней гормона.

Время посещений закончилось. Хосе Куаутемок проводил меня до выхода. Мы держались за руки, как пара юных влюбленных, планирующих медовый месяц. Не знаю уж, когда я успела превратиться в наивную девчонку, но в ту минуту я была счастлива шагать мимо преступников и тюремщиков рука об руку с мужчиной, которого, как ни странно, любила, невзирая на смертельную опасность, сгущавшуюся над ним, а вернее – над нами.

Эсмеральда вскоре стала невыносимым грузом. Есть покойники, которые весят больше других, и одна Эсмеральда давила, как сотня трупов. Столько смертей повидал Хосе Куаутемок, а сломила его именно эта. У него ведь не бывало депрессий; он, как трактор, всегда пер вперед. Прямо-таки комбайн в плане эмоций. И не из таких вонючих трясин выбирался: вина, голод, заключение, зной, холод, массовые убийства, пыль, солнце, смерть, раны. Ему все это и многое другое оказалось нипочем. Почему смерть одной-единственной бабенки, с которой он почти и знаком-то не был, не давала ему дышать, будто хук в солнечное сплетение.

Эмеральда являлась, как и полагается уважающему себя призраку, в самые неожиданные моменты. Являлась, когда Хосе Куаутемок сидел на параше. Являлась в клубах пара в душе. На дне тарелки с вермишелевым супом, в зыбких углах камеры, под одеялом. Эсмеральда-призрак без головы, насаженная на кол, трепещущая на нем, словно приспущенный стяг. Эсмералвда-призрак, проникающая в его кости, как вредная ядовитая сырость. Эсмеральда-воспоминание, шрам, трещина, пропасть: призрак.

В его воображении они с Мариной менялись телами и головами. В результате получалось что-то вроде скандинавской богини Хель, обитательницы темных пещер подземного мира, наполовину покойницы, наполовину живой. Так они обе представали ему в кошмарах. Улыбающаяся Эсмеральда, обезглавленная Марина. Эсмеральда говорила Марининым голосом, Марина смотрела Эсмеральдиными глазами. Призрачная Марина. Живая Эсмеральда. Марина. Марина. Где же Марина?

Марина снова пришла на мастерскую. Хосе Куаутемок сделал вид, что ему до звезды. Старался ее не замечать. Не тут-то было. Она ему засела в самый ути ва мгонго^[18]. Ему хотелось оттащить ее в угол зала и сказать: «Слушай меня, дура, идиотка: мне тошно от того, как ты мне стала нужна. Я сожалею, что так нуждаюсь в тебе. Не успеваю подумать о тебе, как тут же раскаиваюсь. Если ты мне снишься, я стираю сон. Произношу твое имя и тут же замолкаю, чтобы случайно его не повторить. И все равно вот он я, зациклен на тебе. Одурманенный, тупой. Да, ты не первая женщина в моей жизни. Но ты будешь последней. После тебя – ничего. Я не хочу слов другой женщины, не твоих. Не хочу проливать свое семя в другое влагалище, не твое. Пока ты в тюрьме, оглядись вокруг. Посмотри на стены, на вышки, на колючую проволоку. Ты увидишь, что отсюда не выбраться. Пойми уже наконец: мне некуда идти, кроме как к тебе. Так что, Марина, если собираешься меня бросить, бросай давай или оставайся и никогда больше не уходи».

В то утро он был как айсберг. Ни словечка. Вышел из аудитории и быстренько слился. Но краем глаза приметил, что она на него смотрит, и мгновенно понял: больше она не отдалится. Просто прочел во взгляде. Теперь он был уверен, что Марина вернется.

Следующим вечером он обнаружил непринятый звонок. Этот номер был только у нее. Чары работали в обе стороны. Нить не порвалась. Крепкая и прочная, она была протянута между ними. Марина вернулась.

Мы похоронили тебя на кладбище Пантеон-Хардин. Мама хотела, чтобы поближе, собиралась часто навещать могилу. Сам понимаешь, как это не понравилось бабушке и дедушке. Они хотели отвезти тебя обратно, на малую родину, и схоронить на семейном кладбище прямо позади дома. Там покоились останки твоих прапрадедов, прадедов, дедов, дядьев, братьев. Каждую могилу обозначал просто холмик земли. Не было ни могильных плит, ни надписей с именами. Они были не нужны. В памяти твоих родичей четко сохранялся план: кто именно где похоронен. Ты первый упокоился не на этом кладбище. Твои родители переживали это как ампутацию.

В их гранитных лицах читалась скорбь. На своем куцем испанском они не смогли объяснить маме, как важно для них предать тебя земле на их погосте. Она не уступила. Она вдова, она решает. Для бабушки с дедушкой это было полной дикостью. Воля жен не выше воли родителей. Они привели тебя в мир, они тебя кормили и растили. Кто она такая, эта женщина, чтобы перечить им?

Бабушка предложила маме решение: они увезут с собой часть твоей одежды и других твоих вещей. «Вещи, – сказала она на смеси испанского и науатль, – хранят наши запахи, наши радости, наши печали, нашу жизнь». Мама согласилась. Бабушка и дедушка пришли к нам и попросили нас с сестрой помочь. Маму они выставили за дверь, пока выбирали вещи. Мы занимались этим много часов подряд. Вещь за вещью, предмет за предметом, они выспрашивали у нас, откуда они у тебя взялись, в каком возрасте ты был, когда они появились, часто ли ты ими пользовался.

Они упаковали в чемодан твою бритву, зубную щетку, расческу, лосьон после бритья, две пары ботинок, две пары брюк, три рубашки, три пары трусов, четыре пары носков, две майки, два ремня, две шляпы, два галстука, очки для чтения, одни наручные часы, кое-какие из твоих дипломов, копии твоих лекций и памятное кольцо выпускника педагогического училища.

Мы с Ситлалли сопровождали их на обратном пути. Взяли напрокат минивэн, чтобы все твои родственники поместились. И долго добирались в горы. Я спросил дедушку, почему они решили жить на такой высоте. Он ответил на науатль: он там родился, и дед его там родился, и дед его деда. «Думаю, мои предки хотели коснуться неба», – произнес он на сладком наречии твоего детства.

Мы ехали к вершине, и облака вскоре оказались под нами. Из их белой толщи то и дело возникал орел и снова исчезал. Священная птица ацтеков, которой мы обязаны были нашими именами: Куитлауак – «орел на воде», Куаутемок – «орел, летящий вниз». Начался дождь. Дорогу размыло, ехать стало опасно. Шины минивэна, не предназначенные для такой местности, буксовали в грязи, и несколько раз мы едва не сползли к самому краю пропасти. Мы с Ситлалли сидели ни живы ни мертвы, хотя дедушка с бабушкой, дяди и тети, двоюродные братья и сестры не теряли спокойствия.

Добрались мы только к полуночи – пятнадцать часов в общей сложности взбирались по склонам. Спали вповалку в хижине. Я не мог уснуть от стука дождя по цинковой крыше. Так и лежал, смотря в темноту, до четырех часов ночи, когда наконец распогодилось.

На следующее утро меня разбудил стук молотка. Я не выспался и плохо соображал. В доме никого не было. Я вышел. Дедушка сооружал из грубых сосновых досок ящик. Я спросил, что это. Он, не оборачиваясь, ответил на науатль: Гроб для твоего отца». Я не понял. Посмотрел в сторону кладбища. Братья и дядья копали могилу. Что они собирались там хоронить?

Они похоронили твои пожитки, Сеферино. Бабушка с большой любовью выложила твою одежду в импровизированном гробу так, чтобы было похоже на человеческую фигуру. Брюки, рубашка, пара ботинок. На месте головы положила очки, под правый рукав рубашки – кольцо. На закате вся семья собралась на прощание. Гроб опустили в яму и вознесли молитву на науатль. В Мехико, когда мы предавали земле твое тело, я сдержал слезы. А на этих символических похоронах разрыдался, как только в могилу упала первая лопата земли. На кладбище Пантеон-Хардин остался обгорелый ком из плоти, ткани и пластика. А на семейном – то, что человеку ближе всего. Одежда, наполненная тобой. Ты выбирал ее, она определяла тебя. Ты в ней дышал, потел, обитал.