Текст книги "Спасти огонь"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)

Меня увезли из хаоса улочек и доставили по адресу, звучавшему как «Тупик № 207». Дом был больше и удобнее предыдущего. Выходил на улицу и на заброшенную баскетбольную площадку. Можно убегать с двух сторон. Я попросила Франсиско привезти ко мне Хулиана. «Сделаем все возможное», – пообещал он. Перед уходом он оставил мне рацию: «Настройся на канал 13–18. Когда говоришь, нажимаешь кнопку. Хосе Куаутемок скоро позвонит».

Он ушел, и я осталась одна. Я запретила себе жаловаться. Дела налаживаются, и нужно радоваться. Через три-четыре дня мы улетим навстречу нашему будущему.

Франсиско совершенно огорошил Хосе Куаутемока размахом своей помощи. Он-то думал, что брательник одолжит ему пару песо, подбросит до захудалого мотеля в Тлальпане, и прости-прощай, родная кровь. Но ведь нет. Он добыл им жилье, адвоката, шмотки, еду. Когда Марина была в душе, они остались одни и Хосе Куаутемок обнял его. Франсиско чуть не рухнул от неожиданности. «Спасибо, братан, правда спасибо», – сказал ему Хосе Куаутемок под огромным портретом Сеферино. Два брата воссоединились, вопреки отцу-пожирателю, вопреки разделившему их отцеубийству. «Я люблю тебя», – сказал Хосе Куаутемок, и на этих трех словах их братство воспарило высоко в небеса. «И я тебя люблю», – ответил Франсиско. Объятие стало крепче, вопреки всему, назло всему, они вместе, и это самое главное.

Полностью свободным Хосе Куаутемок себя не чувствовал. Дом, где поселил их Франсиско, все равно был чем-то вроде места домашнего ареста. В то же время он снова обрел родину. Не как националист, типа «ВторойМексикинетнасвете» или «Мексикалюбимаяродная». И не ту родину, что про марьячи, про Педро Инфанте, про Сочимилько, про площадь Гарибальди, про Фриду и прочую фигню для интересующихся иностранцев. Его родиной было место, где он вырос. Она состояла из запахов, цветов, звуков, огней квартала. А еще его родиной была спящая рядом любимая.

Он решил больше не бриться. Не специально хотел изменить внешность, а как бы заявлял: «Я вам больше не зэк, говнюки». Борода придаст ему этакий диковатый вид, тоже изюминка. И Марина будет чувствовать, что этот, новый Хосе Куаутемок – ее, и только ее. Марине понравилось. С бородой он был еще мужественнее, больше похож на викинга и приятно щекотал, когда целовал плечи.

Несмотря на «последние деньки Пабло Эскобара», на неминуемую полицейскую облаву, несмотря на то, что он знал: все хорошее быстро кончается, немного покоя все же просачивалось в эту их беглую жизнь. Какое охренительное чудо – просыпаться, а рядом голая Марина. Идти в ванную, а рядом голая Марина. Печатать на машинке, а рядом голая Марина. Завтракать, а рядом голая Марина. Трахались они как кролики, и обоим все было мало. Оба в любой момент заводились.

«Те Самые» меж тем продолжали бодаться с правительством. Хуан Каманей^[38] против Чанока, Святой против Мумий^[39], Муфаса против Шрама. Вот что стоило министру внутренних дел уступить им тюремные кухни? Ведь ничего не стоило. Так нет же! Захотел мужик крема, а загремел в крематорий. Президент уже не знал, что делать со всем этим безобразием. Он туда армию с федералами направит, а бандиты отсюда вылезут. Он сюда, а они оттуда. Бесполезная драчка – и обе стороны это знали. Так, письками мерились. Рано или поздно все равно ведь замирятся.

Город пиздецом порос. Долго ему еще мира не видать. «Те Самые», сосредоточившись на федералах, позабыли про мелкого, но противного врага: столичную преступную шушеру. А те, подлюги, отыгрались на своих бывших тиранах. Когда увидели, что у картеля дела не гладко, начали охоту на соглядатаев. Получи, стукач, сплетник сраный, приговаривали они, протыкая их ножами по многу раз. Множество таксистов, продавцов, проституток, кассирш, курьеров на службе у «Тех Самых» пошли на колбасу.

После этой прополки Машине стало посвободнее. Он, конечно, не полностью расслабился, потому что в криминаленде никогда не знаешь, но – упертый сучок – снова нырнул в заводи преступного мира, чтобы нанять киллеров. На сей раз ни сивый, ни бледная от него не уйдут. Равнозначная месть, чего бы это ни стоило. Только нужно раскошелиться и нанять самых безбашенных, потому что на такого бугая, как Хосе Куаутемок, не каждый отважится полезть.

За два дня команда набралась. Пять бандитов, и у каждого шрамов больше, чем у шелудивого пса. Все пятеро – беглые, сивого знали хорошо, а трое – даже и бабу его. «Красивая, падла, – сказали они Машине. – Ей можно на жопу стакан пива поставить, и не упадет». Никто из пятерки с картелем связан не был и никому ничего не задолжал за время отсидки. Дернули, как мужики, напролом сквозь спецназ, сквозь коней, федералов и перекрестный огонь. Все пятеро мотали долгие сроки за убийство и знали, как всадить человеку пулю в кишки или мозги вышибить.

Машине этот квинтет обошелся недешево. Они знали, что рано или поздно их загребут, и хотели успеть поднять бабло. Но он не возражал – больше-то ему не на что было тратиться. Разведку тоже пришлось пробашлять. «Двести штук тому, кто мне найдет из-под земли Хосе Куаутемока Уистлика. Главный выигрыш, если узнаете, за каким цветком спрятался слон. А лучше – его слониха». В преступных районах двести кусков – лакомый кусок. За такое даже ослы тебе спляшут.

Пошли слухи: «Отвалят тому немало, кто найдет белобрысого индейца и его мажорку». Даже по ватсаповским чатам поползло, как письмо счастья: если увидите такого-то бобра и такую-то выдру, сообщите туда-то и туда-то, и получите столько-то и столько-то. И фотки обоих.

Двести штук – это куча бабла для разных оборванцев, а не для тех, кто на самом деле мог что-то знать про Красавицу и Чудовище. Через десятые руки до Машины дошло: «Сестра другана моего братана знает мужика, у которого есть человечек, который знает, где они, только ему двухсот штук мало, так что, если они тебе по серьезке нужны, прибавляй справа нолик, и тогда уи а токинг».

Машина подумал, что это больше похоже на шантаж, но все же решил встретиться с типом, который величал себя эмиссаром и утверждал, что у него есть человечек. Встретились они на ступенях лестницы к затерянному городу. Мужик оказался не из простых. Примодненный и разговаривает красиво, хотя чувствуется, что рос на районе. Поздоровкался наманикюренной такой, мягкой ручкой. «Правдивая реклама или так, булшит?» – поинтересовался Машина. «У меня репутация, бро. Если я сказал, значит, так оно и есть». Машина смерил его взглядом: «А ты всегда такой борзый? Норовишь на лодочке задарма проехаться?» Тот улыбнулся: «Хорошее все дорого, бро». Машина начинал выходить из себя: «А откуда мне знать, что ты знаешь?» Эмиссар помотал головой: «Не я знаю, а одна сеньора, а она слов на ветер не бросает. Этого сивого с бабой только ленивый сейчас не ищет, но все равно никто не знает, где они. А она знает». Говорил он размеренно. Уверенно. Машина сделал встречное предложение: «Скажи ей, даю шестьсот. Если согласна, хоть сейчас отстегну». – «Добро», – сказал эмиссар, и они скрепили договоренность рукопожатием.

Сеферино, есть какое-нибудь средство против смерти? Не окончательной, а той, от которой умираешь день за днем. Медленной смерти, погружающей нас в морок и апатию. Ужасно чувствовать, что существование наше течет, а мы не добиваемся ничего важного. Некоторые уверяют, будто лучшее противоядие – любовь. Мне это кажется нелепостью. Любовь тоже гибнет в застенках обыденности. Она держится на хрупких ножках. Это лекарство с коротким сроком годности. Ничего нет больнее, чем видеть двух некогда любящих людей, которые наскучили друг другу. Хотя все же есть, поверь моему опыту: еще больнее вообще не любить.

Люди творческие считают, что лучшая защита от смерти – искусство. Творчество – утверждение жизни, неподвластное времени. «Автор, – говорят они, – может умереть, но не его труды». Если бы. Сколько сотен книг публикуется каждый год? А сколько доживает до следующего сезона? Если их вообще кто-то читает. Сколько картин, скульптур, партитур, пьес оказываются никому не нужны? На каждого Шекспира, на каждого Пикассо, на каждого Фолкнера, на каждого Рульфо, на каждого Хендрикса приходятся тысячи удивительных бездарей. Посредственность в искусстве может сдержать смерть? Не думаю, папа, но и в художниках, и во влюбленных уважаю – хотя и те, и другие очевидно обречены на провал – упорство и умение придать жизни смысл.

Мой брат был как раз из таких. Стоило один раз увидеть его со своей девушкой. Я не знал, сколько они пробудут вместе. Возможно, после первого периода, когда все в новинку, рутина сожительства и добила бы их киношный роман, но они так ласково и преданно относились друг к другу, что хотелось верить в любовь так же, как верили они. Я испытывал огромное уважение к Марине. Сбежать из дома вот так, оставив позади устроенную жизнь, да к тому же рискуя быть убитой, – это, мне кажется, достойно восхищения. Не у каждой есть такая закалка и отвага. Либо она чокнутая на всю голову, либо наоборот, пример удивительной ясности ума. То, как они с братом были поглощены друг другом, то, через какие трудности им пришлось пройти, чтобы быть вместе, привели меня к убеждению, что любовь и в самом деле может отвратить смерть.

Я чуть не признался маме и Ситлалли, что прячу Хосе Куаутемока и его возлюбленную. Мама тосковала по своему младшему сыну. Твое убийство, конечно, непростительно, но она бы все отдала, лишь бы снова увидеть Хосе Куаутемока. Я не раз находил в мусорных корзинах, среди использованных одноразовых платков и шкурок от мандаринов (помнишь, как она любила их – и чистить, и есть?), обрывки писем, адресованных ему. Я терпеливо складывал кусочки бумаги. В некоторых письмах она ругала его. Ей, очевидно, было очень горько и обидно. В других говорила, что ее материнская любовь никуда не делась.

Ей недолго оставалось. В семьдесят с небольшим на нее внезапно навалилась старость. Она стала медленнее ходить. Каждые несколько метров случался приступ одышки, такой, что она даже говорить не могла. Часто наталкивалась на мебель из-за катаракты на левом глазу, которую отказывалась оперировать. Несмотря на худобу, врачи диагностировали у нее жировую болезнь печени, наследственную. Это приводило к пищевым расстройствам и нездоровому, желтому цвету лица.

Учитывая неминуемую скорую смерть, я задумался, а не свозить ли ее к брату. Слова сына подбодрили бы ее на исходе жизни. Но все же решил не рисковать. Одно ее лишнее слово, брошенное тетям или Ситлалли, могло привести к тому, что местонахождение Хосе Куаутемока будет раскрыто, а этого следовало всеми силами избегать.

О сестре и говорить нечего. Их встреча закончилась бы плачевно. Она притворялась, будто не может ему простить твоей смерти, как будто в самом деле тосковала по тебе (знаешь, сколько раз она была у тебя на могиле? Ноль). Она невероятно бесила меня в роли страдающей сиротки. Кроме всего прочего, чтобы польстить маме, она припала ко Христу. Но Христос, видимо, не припал к ней. Наоборот, вместо того, чтобы воспринять христианские ценности, она, по образному выражению мамы, окунулась в омут порока, а пороки объяли ее. Однако это не мешало ей строго судить брата: «Он заслуживает вечных мучений», – говорила Ситлалли.

Как-то раз, когда я остался наедине со своей невесткой (как ты считаешь, папа, чужую жену, любовницу моего брата, можно называть невесткой?), она попросила показать ей семейные фотографии. Она хотела больше знать о Хосе Куаутемоке. Твои фотографии оказалось легко найти. Достаточно было загуглить твое имя – и вуаля! Вот он, ты – ина официальных портретах, и на случайных снимках во время разных конгрессов. Но ее больше интересовали фото мамы, Ситлалли и нас с Хосе Куаутемоком в детстве.

Я привез ей альбом. Она внимательно просмотрела его и задержалась на карточке, где маме было лет двадцать. «Я никогда не думала, что она такая красивая», – сказала она. Безупречное лицо, прямой нос, голубые глаза, полные губы, белокурые локоны, рассыпанные по плечам. И рядом – ты: суровые черты, орлиный взгляд, маленькие узловатые руки. Ее поразил этот контраст. «Они ладили?» – спросила она слюбопытством. Ха! Что тут скажешь? «Как любая пара», – гладко и двусмысленно ответил я.

Досмотрев альбом, Марина проводила меня до выхода. И, несмотря на мои настойчивые возражения, даже выглянула на улицу. «Я хотела бы прогуляться, – сказала она. – Уже не выдерживаю этой cabin fever^[40]». Я улыбнулся ее смеси английского и испанского. Мы с Хосе Куаутемоком сказали бы: «этого сидения дома».

Я посмотрел по сторонам. Мой телохранитель в отдалении наблюдал за тупиком. Я не заметил ничего необычного. «Ну давай прогуляемся», – сказал я, и мы пошли. Это была худшая ошибка из всех, что я мог совершить.

«Вместе – всё, порознь – ничего» – такое было граффити на одной стене в Истапалапе. Я видела его из-за бронированного стекла внедорожника, когда ехала в тюрьму с людьми Педро. Неизвестно, был это революционный лозунг, строчка из стихотворения или из песни. Я ясно вспомнила его, когда нам с Хосе Куаутемоком пришлось разъехаться по разным домам. Мы часами переговаривались по рации, и все равно я дико по нему скучала. И чувствовала, что он в таком же раздрае, как и я. Разлука была не на пользу нам обоим. Я изводилась от чувства вины. Необдуманно написав Хулиану, я раскрыла другим наше местонахождение. Франсиско попытался облегчить мои угрызения совести: «Твое сообщение только все ускорило. Мы в любом случае собирались вас разделить».

«Вместе – всё, порознь – ничего» – эти слова символизировали историю нашей любви. Мое место было рядом с Хосе Куаутемоком, неважно – на два часа или на два века. Это была не просто любовь, а жизненный проект, возрождение для нас обоих. Чтобы восстать из пепла, я нуждалась в его присутствии.

И все, что бы ни происходило, даже самое ужасное, должно было происходить с нами обоими.

«Вы проведете в разных домах всего сорок восемь часов», – заверял Сампьетро. Но сорок восемь часов растянулись на пять суток. Мы с Хосе Куаутемоком не знали почему. Франсиско и Сампьетро получили какую-то новую информацию? Может, их предупредили о возможной полицейской облаве, отсюда и задержка. Нельзя забывать, что они и сами под угрозой. Укрывают двух беглых преступников. Возможно, судить их не станут, но на карьере обоих это может отразиться. Сампьетро представлял множество могущественных темных личностей, и ему совершенно не нужен был скандал в СМИ из-за двух сбежавших влюбленных. Он помогал нам, потому что Франсиско был одним из его лучших клиентов и наверняка платил кучу денег. Но всему есть предел. То же можно было сказать и о Франсиско. Ему таких трудов стоило выстроить новую личность, выбраться из тени отца и Хосе Куаутемока. Криминальный скандал подорвет его безупречную деловую репутацию, заработанную годами усилий. Так что они тоже подстраховывались и старались избегать ошибок, которые отразились бы на всех нас четверых.

Сампьетро велел в разговорах по рации избегать любого упоминания имен и обстоятельств. Например, слов «тюрьма», «преступник», «побег», «полиция», «адвокат». Чем абстрактнее, тем лучше. И этот маленький запрет довел меня до еще более глубокого отчаяния.

Тревога начала разрушать мое тело. На руках появился нервный дерматит: они зашелушились, а линии ладоней пошли трещинками. От движения они кровоточили, и тогда ничего не помогало, кроме ледяных ванночек. Колющая боль в задней части черепа пугала перспективой кровоизлияния в мозг. Зуд во влагалище говорил о молочнице – тоже типичном следствии стресса.

Молодоженами мы с Клаудио отправились на машине по юго-западу США. Между Лас-Крусес и Альбукерке преодолели длинный-предлинный кусок пустыни, который испанцы некогда называли Переходом Мертвеца. Все, кто его пересекал в те времена, рисковал расстаться с жизнью. Именно так я чувствовала себя в разлуке с Хосе Куаутемоком – на невероятно тяжком, непреодолимом пути. Это был мой собственный Переход Мертвеца.

Я просила Франсиско не оставлять меня одну надолго. Он пообещал выбираться ко мне как можно чаще. За это я была ему благодарна. Он понимал мое ментальное состояние. Собственно, одного взгляда на мои руки было достаточно, чтобы понять, что меня терзает тревога. Он рассказал, как познакомился с Педро и Эктором, какой бизнес они вели вместе. Я удивилась. Они мне никогда про него не говорили. «Они не знают, что мы с Хосе Куаутемоком братья», – пояснил он. И признался, что именно он запустил убийственный механизм, покончивший с Франсиско Моралесом. Так вот кто, оказывается, таинственный друг Педро. Я со слезами обняла его. «Мне, дураку, нравятся романтические истории», – сказал он. Франсиско оказался настоящим товарищем. Меня перестали раздражать его нарочитые манеры, его странная манера говорить и несмываемая улыбочка. «Педро не должен знать, что я брат Хосе Куаутемока, – предупредил он. – Если он проболтается, весь план пойдет крахом. Надеюсь, ты понимаешь, почему я пока против, чтобы вы общались».

«Я ненадолго отъеду. Вернусь, и мы чем-нибудь перекусим», – сказал Франсиско. Я попросила его привезти фотографии Хосе Куаутемока и остальных членов семьи. Он пообещал захватить. Как только он ушел, я вызвала Хосе Куаутемока по рации. Конспиративный язык сильно затруднял дело. Мы придумали общий шифр, как в детской игре. В первые дни мы сдерживались, но потом нам стало все равно, что нас могут подслушать, и мы перешли на секс по телефону. Но продолжались эти радиосекусальные игры всего три дня. Потом у меня вся промежность опухла от вагинальной инфекции, и мастурбировать стало больно.

У нас с Хосе Куаутемоком не было доступа к интернету и телевидению. Франсиско и Сампьетро отключили кабельное и вайфай во всех домах. Они боялись, что новости приведут нас в еще большее волнение, хотя, казалось бы, куда уж больше. Я, по крайней мере, была на грани срыва. На ступнях и коленях тоже начался дерматит. Я всегда гордилась своей кожей, свежей, мягкой, чистой. Теперь это были какие-то кровавые ошметки. Я попыталась найти этому поэтическое обоснование. Как некоторые рептилии и насекомые меняют оболочку, так из-под этих красных пятен восстанет новая Марина, более сильная и решительная.

Франсиско сдержал слово и привез мне семейный альбом. Я с наслаждением погрузилась в прошлое Хосе Куаутемока. Увидела его ребенком – с диким, пугающим взглядом. Волосы светлее, чем сейчас, глаза почти прозрачной голубизны. Его мать походила на актрис итальянского неореализма. Простые платья, волосы, собранные в хвост, руки в боки. Хотя она явно стеснялась позировать. Смотрела вниз, отвлеченно. А Ситлалли я представляла себе по-другому. Угловатое смуглое лицо, большие черные глаза, широкая улыбка. Низенькая. В глазах какое-то – как бы его охарактеризовать? – глухое выражение.

Один портрет особенно привлек мое внимание: Сеферино в детстве, в горах. В сандалиях и холщовых штанах. За ним – поле посохшей кукурузы, а сбоку – крошечная хижина, где он вырос. Фотографию домика их дедушки и бабушки по материнской линии Франсиско тоже мне показал. Может, не такого нищего, но тоже очень скромного. От вида этих двух домов меня захлестнуло нежностью. Две бедные семьи объединяются через безнадежные отношения, в безнадежном городе, с безнадежным результатом. Алхимия случая. Я произошла из определенности. В том, что мои родители познакомились и поженились, была логика. Оба были из хороших семей, и все их окружение подталкивало молодых людей к общению между собой. То же произошло со мной и Клаудио. Мы ходили в одни бары, учились в одних университетах, у нас была куча общих друзей. Словом, неизбежная, продиктованная свыше встреча. А в Хосе Куаутемоке меня привлекло, возможно, именно космическое расстояние между нами. Нулевая вероятность пересечения. Эта встреча проветрила мою узкую вселенную и привнесла необходимую дозу кислорода.

Я долистала альбом, и Франсиско собрался уходить. Я попросила его прогуляться со мной немного. Он категорически отказался. «Тебя в новостях показывали, – сказал он. – Люди могут тебя узнать». Я думала, что здесь это маловероятно. В таком районе люди вряд ли внимательно следят за новостями по телевизору. «Я чокнусь взаперти», – взмолилась я, и Франсиско уступил моим мольбам.

Только что прошел дождик, и вечерний свет отражался в мокром асфальте. Нам попался кот, он взглянул на нас и проследовал к изгороди. Здесь было гораздо тише, чем в переулках, хотя отъехали мы всего на три квартала. На улице никого не было видно, кроме телохранителя Франсиско, прислонившегося к столбу вдалеке.

Мы шли наугад. Франсиско рассказывал про их с Хосе Куаутемоком приключения в детстве. «Раньше в сезон дождей на соседних пустырях образовывались большие лужи, и там откладывали икру лягушки и жабы. Откуда их столько бралось, не знаю, но вокруг все просто кишело головастиками. Мы их ловили в чулок, привязанный к палочке, и выращивали в пластмассовой ванночке. А когда они превращались в жаб и лягушек, продавали в зоомагазины». Передо мной открывался неведомый мир. В детстве я ни разу не видела в Мехико ни одной лягушки.

На углу завелся красный «ниссан-цуру» и поехал к нам. Охрана тут же насторожилась. Машина прокатилась мимо нас. Внутри сидели двое. Они уставились на нас. Франсиско взял меня под локоть и настойчиво повел к дому. «Похожи на полицейских», – нервно сказал он. Теперь он просто тащил меня за собой, мы передвигались чуть ли не скачками. «Цуру» развернулся и снова поехал в нашу сторону. «Беги!» – скомандовал Франсиско. На полной скорости мы примчались к двери. Как только заскочили внутрь, послышались выстрелы и крики. Франсиско достал пистолет и вжался в стену: «Беги к черному ходу». Я сломя голову понеслась за револьвером и пулями, которые подарил нам Альберто. Взвела курок и вернулась к Франсиско. Не станет же полиция в нас стрелять. «Какого хрена ты тут делаешь? – проорал он. – Беги, я сказал!» Я через гостиную метнулась к дворику. Снова выстрелы. Открыла дверь, выходившую на баскетбольные площадки, убедилась, что кругом никого, и выбежала из дома.

Машина взбесился, услышав от эмиссара, что этой бабе подавай не меньше двух лимонов за информацию о Хосе Куаутемоке: «Если ей так надо, пусть сама приезжает и цену называет». Посланец отошел на несколько шагов и набрал кого-то. Поговорил, вернулся: «Я ей сказал, а она на меня взъелась. Мол, она тебе не девочка по вызову. Она сама тебе назначит время и место. А чтоб тебе неповадно было дурить, теперь цена повысилась до трешки». Машина был на волосок от того, чтобы засадить ему пулю между глаз. Но удержался, не сдурил. Если эта карга такие понты кидает, значит, и вправду знает, где Хосе Куаутемок. За красивые глаза столько бабла не требуют.

«Я тебя найду, когда донья скажет», – бросил ему напоследок эмиссар и снова растворился в глубинах затерянного города, оставив столь же затерянным дона Отелло. Тот понуро вернулся к себе в берлогу. В городе уже черт знает что творилось. Даже он, бравый бандит, начинал очковать. От безопасности камня на камне не осталось, а тупоголовые «Те Самые» продолжали мериться с тупоголовым правительством.

На счастье, каждое утро его навещала Дженнифер. Вот уж легкая была телочка. По пустякам хай не подымала. Дурацких вопросов – «ты меня любишь?» да «ты по мне скучаешь?» и прочей фигни – не задавала. Поднималась, красивая такая, к нему в комнату, раздевалась без промедления и ложилась ждать его. И гондоном пользоваться не просила, что Машина очень даже ценил. Не его это – капюшон на бую, все равно что в наморднике жрать, никакого удовольствия.

Беспокоил Дженнифер только ее долбаный парень. «Он серчает, – оправдывалась она, что не может остаться у Машины на ночь, – и лупит меня, так что я даже детскую пюрешку прожевать не могу». Вот они, бабы, думал Машина, вечно одного до мук доведут, чтобы с другим миловаться. Не хватало еще, чтобы этот факин женишок ему башку прострелил. Дон Ревнивый убил дона Ревнивого. Он ведь не знал, кто это, а значит, не знал и чего ждать. Ну и решил на рожон не лезть. Чего со смертью заигрывать? Однажды утром переехал. Дженнифер не сказал, только оставил записку: «Оставляю две тысячи песо на аренду. На днях за тобой вернусь».

Жалко ему было, конечно, ее оставлять. Она была не из тех, что мычат, как коровы, пока трахаются, и не из тех, что думают, будто мужикам нравится, если они трясутся, как миксер. Ему нравилось, когда она садилась на него и двигалась этак аккуратненько, чтобы член входил как в замшевую перчатку. А не как будто его удав душит. «Медленно, чтоб кончить быстро», – говорил он бабам, но большинство не слушали и скакали на нем так, словно покалечить хотели. Поэтому бросать кассиршу ему не хотелось. Если он уберет этого уебка Хосе Куаутемока и его подстилку, то вернется за Дженнифер и увезет ее с собой.

Эмиссар доньи-всезнайки два дня не выходил на связь. Машина разволновался. Крепко обиделась, наверное. Спустил он стрелку в унитаз. Но нет. Вечером пришло сообщение по ватсапу: «Завтра в шесть утра на лестнице». Бля, ну и времечко. Да он даже когда нищебродом был, в шесть утра не вставал. Но теперь должен был унять жажду зверюги-ревности, и если у зверюги водопой в шесть, то в шесть он и явится.

Явился он даже в пять пятьдесят. Было еще темно, и на районе бурлила жизнь. Бандиты возвращались с ночных налетов, а рабочие садились на маршрутки до своих фабрик у черта на рогах. Эмиссар уже стоял там, опершись на перила.

«Я знал, что вы не подведете. Сеньора назначила нам встречу в семь в Поланко. Деньги при себе?» Про деньги он ничего не говорил. «Вообще-то нет», – сказал Машина. «Ох, шеф. Сделочка-то срывается. Донья и рта не раскроет, если вперед всю сумму не получит». Машина почуял фуфло: «Наебешь – на антрекоты порежу, сучий ты потрох». Эмиссар оскорбленно покачал головой: «Нет, босс. Я за проценты работаю. Я не вор. У меня и ствола-то нет. А в рукопашной мне против вас не тягаться». Вот это он точно сказал. Сам тощий дрищ, и даже наколок нету. «Я успеваю за баблом зайти?» – спросил Машина. «Если на такси поедем, думаю, да».

Поехали за баблом. Машина перевозил его с квартиры на квартиру в холщовых сумках. Отсчитал два лимона, а остальное спрятал под ковер. Хрен он старой перечнице три отдаст. Сел обратно в такси, и они отчалили в Поланко.

Из-за утреннего движения опоздали на двадцать две минуты. Машина смущенно зашел в кафе, где им назначили встречу. Больно выпендрежное место, не для таких, как он. Особенно если ты одет, как водила грузовика с кока-колой, и волочишь с собой холщовые сумки. Донья лет пятидесяти, крашеная блондинка, смахивающая на кого-то с картин из музея Прадо, ждала их за столиком в углу. Эмиссар указал на нее Машине, и они вместе пошли к ней. Сеньора одним взглядом дала понять: сели и молчим. Они так и сделали. «Могли бы и получше одеться», – первым делом попрекнула их она. Машине это не понравилось. Он знал, как таким рот затыкать. Шушера шушерой, а тряпок понацепляют и думают, будто они суперхай. Ни хрена подобного. Суперхай так до капусты не падки. «Я принес, что вы просили», – сказал он без проволочек. Она взглянула на сумки: «Все три?» Машина с дохляком-эмиссаром переглянулись. «Два. Больше не набрал», – сбрехнул он. Та не повелась. «Ну, мне тогда здесь делать нечего…» И начала вроде как уходить собираться. «Да ладно», – сказал Машина. Старая пердунья обернулась к эмиссару: «Ты разве молодому человеку не пояснил, какой уговор?» Тот сглотнул: «Пояснил, сеньора, все расписал». Машина хихикнул: «Послушайте, донья, давайте не будем горячиться из-за пары песо. Два – это большие деньги. И вы столько и просили поначалу». Старуха вроде призадумалась. «Там два, ни сентаво меньше?» Машина скрестил пальцы и поцеловал: «Клянусь Святой Девой и моей покойной матушкой, земля ей пухом».

Донья и в самом деле все знала про Хосе Куаутемока и его бабенку. «Их держат в двух разных домах. И если хочешь успеть, поторапливайся. Их скоро в Гватемалу перекинут». Машина удивился, откуда у нее столько информации: «Извините за такой вопрос, сеньора: а откуда вам все это известно?» Она посмотрела ему прямо в глаза: «Не твое собачье дело. – И протянула листок: – Она на этом адресе. В ближайшее время ее переводить не будут. А он сегодня здесь, но завтра перевезут в другой дом. Куда точно, не знаю, но там же, на районе. Кстати, при обоих охрана, так что осторожнее». На этом листочке каждая буква как слиток золота. Целая нефтяная скважина. «Уистлик со своей бабой переговаривается по рации. Частота тринадцать-восемнадцать. Обычные уоки-токи. У конвоя с наушниками частота шесть-пятнадцать. Ты можешь и голубков перехватить, и орангутангов», – сказала престарелая блондинка. «Вы уверены?» – спросил Машина. Она улыбнулась: «Слушай, мальчик. Я в общественных местах светиться не люблю. Я тебе все сказала. А теперь, с твоего позволения, у меня дела». И она встала. Тут же из ниоткуда нарисовались два шкафа и кинулись ей помогать. «Доброго дня, господа», – церемонно сказала бабка. Один шкаф подхватил сумки с баблом, и все трое были таковы. Даже мелочи за свой кофе с печенюшками не оставила, падла.

На улице Машина показал листок эмиссару: «Как думаешь, правда?» Тот кивнул: «Эта сеньора врать не станет. С ней шутки плохи. Высокого полета птица». – «Какого такого полета?» Эмиссар огляделся. Офисный планктон в костюмах бежал на службу. Кругом дорогие магазины. «Не растрясешь, если скажу, кто такая?» Машина снова поцеловал скрещенные пальцы:

«Богородицей и покойной маменькой». Тощий еще раз огляделся. «Она секретарша адвоката по фамилии Сампьетро. Он бандит почище нас двоих, вместе взятых. Сейчас ведет того мужика, которого ты порешить хочешь». Машина впечатлился: «А ты откуда такую тетку знаешь?» – «А я – ты не смотри, что скромный, – в высшей лиге играю. Сказал же, работаю за процент. Работа у меня такая – шишек сводить».

На этом он распростился. Кто бы мог подумать, что этот червяк такие связи имеет в преступных джунглях. «Я как телефонная станция, бро, – сказал он Машине перед уходом, – через меня все кабели в этом свинарнике проходят». А потом зашагал прочь и вскоре затерялся среди продавцов из «Гуччи» и «Дольче Габбана».

Машина ускорился. Сказала же старуха: скоро съедут в Гватемалу. Надо побыстрее вечеринку забабахать. Он вызвонил свой киллер-квинтет и велел всем подъехать в бутербродную на Пералвильо. Собрались они все в предвкушении: босс скоро даст отмашку. Сели за стол. Машина времени не терял. В интернет-кафе пробил по гугл-картам адреса. Каждый распечатал в шести экземплярах и раздал. Первой он решил прикончить подружку. Пусть Хосе Куаутемок, сука, помучается, как он мучился из-за Эсмеральды. Сделал чертеж на карте: «Вот в этом доме сученька его живет. Вы двое поодаль так встаньте и высматривайте, нет ли какой движухи. Как только ее увидите – расстреливайте на хрен. А вы двое по углам, на случай если их подстрелят. Тебя на конвой бросаем. И не раздумывать мне. Бабу убиваем сразу. Один в голову, а когда упадет – всю обойму разряжаем. И попробуйте мне только не добить».